Текст книги "Люблю и ненавижу"

Автор книги: Татьяна Москвина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Ничего нет лучше хорошей погоды

(«Папино кино» и отечественная культура)

Прогуливаясь по лесу и невольно любуясь величественным видом какого-нибудь почтенного, хорошо пожившего дерева, рассеянный дачник редко обращает внимание на явные следы его жизненной драмы. А ведь они всегда тут, в древесной плоти. Присмотришься – и видишь, что уже на заре юности, нынешнее почтенное дерево придушило россыпь более слабых, рядом поселившихся сородичей; что в зрелом возрасте рассорилось с параллельным, слившимся стволом и выгнало того в сторону; что крупная ветвь, на которую ангел роста возложил большие надежды, засохла… но в итоге – все равно победа, явная и бесспорная по законам леса.

Законы социального леса столь же снисходительны к простой, эпической победе силы, упорства и неизменного приращения «плоти» (власти, авторитета, имущества). Если вы, к примеру, встречаете свой семидесятипятилетний юбилей не больным и нищим стариком, а в теплом концертном зале, с друзьями, учениками и правительственными телеграммами, то вы – удачник жизненного сна.

Когда я начинала свои критические опыты, рассуждения об искусстве (прекрасное, возвышенное занятие, достойное философов и поэтов!), то положила себе за правило никогда не отзываться о творчестве людей, старше шестидесяти лет. Мне казалось – это бессмысленно. И это, действительно, чаще всего бессмысленно, если всюду непременно искать «свершения» и «достижения». Но вот сменив угол пристрастного зрения и предоставив миру идти так, как задумано о нем, можно обнаружить прямо-таки сокровищницу смыслов. В том числе и в творчестве почтенных работников искусств…

Традиционное русское внимание к мучениям художника в современной ситуации начинает вытесняться рядом нехитрых догм интернационального менеджмента.

Скажем, всякий известный, раскрученный брэнд обязан держать стандарт. Покупая водку или башмаки или черта в ступе известной марки, потребитель должен получить именно то, на что он рассчитывал, товар неизменного качества. В некоторых областях культуры, требующих честного натурального образования и мастерства, так и происходит. Цирковые артисты высокой квалификации, передовики балета, знаменитые исполнители классической музыки, как правило, держат стандарт.

Любой кинорежиссер, снявший приличный фильм, попадает в ситуацию, когда он автоматически считается чем-то вроде хорошей фирмы, которая обязана отныне и вовеки веков не вязать веников, а строго держать заявленный стандарт. Такой стандарт есть у каждого известного режиссера. Что бы он ни снял, всякий будет вспоминать тот, главный фильм, фильм-стандарт (их не меньше одного и не больше трех, остальные идут как «тоже хорошие», «да, неплохо, но не – (и называется тот самый фильм»). Кому неизвестно, что для Тарковского это «Андрей Рублев», для Гайдая – «Кавказская пленница» и «Бриллиантовая рука», для Германа – «Мой друг Иван Лапшин», для Михалкова – «Неоконченная пьеса для механического пианино», для Рязанова – «Берегись автомобиля» и «Ирония судьбы», для Масленникова – «Приключения Шерлока Холмса», для Киры Муратовой – «Долгие проводы», для Говорухина – «Место встречи изменить нельзя», для Петра Тодоровского – «Военно-полевой роман» и так далее. Свой «фильм-стандарт» есть даже у тех режиссеров, что обычно не подлежат рассмотрению в категориях искусства – скажем, у Юнгвальда – Хилькевича это «Три мушкетера», а у Дмитрия Астрахана – «Ты у меня одна». Ложность такого восприятия кино заключается в том, что за стандарт принимается наивысшее достижение режиссера, которое возникло из тысяч обстоятельств и которое он и хотел бы повторить и воспроизвести, но увы. Он и не знает, как и почему вышел у него фильм, который ему всегда будут припоминать. Он на это и не рассчитывал, поскольку фильм доделывает публика, и пока она не вдохнула в экран свое жаркое «Да!», ничего решительно неизвестно. Идет время, и со стороны воспринимающих искусство пассивных деятелей культуры бывает, что нарастает какое-то загадочное неудовольствие, какая-то сердитость на упрямого режиссера, который ведь ясно показал, что может делать отличные картины, а вместо этого делает другие картины, иногда весьма сильно расходящиеся с личным – отличным стандартом. Ведь он умеет, почему тогда не делает так же хорошо, как было? Значит, он испортился? А если он испортился, может, нам следует его выкинуть?

Идея обязательного соответствия заявленному стандарту враждебна идее почтенности. Долго ли коротко ли, но, идя сказочной русской тропой, мы все-таки выработали свой канон почтенности для каждого вида искусства, и он исполняется. Выработался и тип почтенного режиссера, с определенным раз и навсегда кругом художественных задач и приемов. Интересно, что канон почтенности соблюдается режиссерами, имеющими в своем мироощущении много общего.

Попросту говоря, это победители, удержавшиеся на плаву, удачники жизненного сна. Удачливость и победительность их нисколько не случайна, а как бы ниспослана и гарантирована.

Скажем, в последних картинах Эльдара Рязанова («Старые клячи», «Тихие омуты») никак не возможно обнаружить следы художественности. Ну и что? Ведь это он написал гимн «У природы нет плохой погоды», он, в отличие от режиссеров-безбожников или режиссеров – фарисеев, обнаружил и обнародовал свою истинную веру: веру в дары природы, которые следует принимать всегда с благодарностью. Это целая, можно сказать, натурфилософия. Природа по Рязанову непостижима, всемогуща, владеет миром и по сути неотличима от Фортуны (от той Фортуны, о которой поет первый и последний хор «Кармина Бурана» Карла Орфа – «О Фортуна, повелительница мира!). А потому, кто угодно может оступиться от Рязанова – высокомерный критический разум, демоны творчества или шаловливые Музы, которые что-то вечно нашептывают художникам – но не природа. Она не оставит своего поэта и будет внимательна и благосклонна к нему.

Пользуясь терминологией Томаса Манна, который делил всех художников на «детей духа» и «детей природы», можно констатировать: в отечественной кинорежиссуре положение «мудрых отцов», управителей, вещунов и патриархов могут занять и занимают только, исключительно «дети природы». Тревожные и бунтующие «дети духа» до положения патриархов просто не доживают (не пользуясь санкциями благосклонной природы и взаимодействующей с ней или слившейся с ней Фортуны). Бывает, что какое-то «дитя духа» по количеству художественных произведений и прожитых лет имеет все права на известное общественное положение – но оно его никогда не получит. Пожалуйста, пример – судьба Киры Муратовой, которую никакими усилиями влюбленных критиков не удается поместить в кинематографический «истеблишмент», и она так и ходит чуть ли не в молодежных бунтарях. На язвительном и неправильном облике этой более чем странной женщины с разросшимся непомерно духом всегда остается некая тень «сомнительности», и любой настоящий патриарх нашего кино охотно скажет, в чем эта сомнительность – «она не любит жизнь», говорят отцы и моргают.

Но этого не может быть, волнуетесь вы, человек так упорно работает, так заботливо подбирает лица в свои фильмы, так вдумывается в действительность и так к ней внимателен, как же он не любит жизнь – а секрет в том, что под «жизнью» отцы понимают обычно их тайное божество, природу-Фортуну, которой следует подчиняться без рассуждений, с благоговением и благодарностью. Это божество – не для Киры Муратовой. Ее дух-руководитель, честный, строгий, критический и насмешливый, скорее сродни отчасти тому, что мучил А.П.Чехова. Но он, этот дух, нисколько не озабочен проблемами выживания и достижения общественного положения, «патриаршеством». Его питомцы не переменяют по десять раз жен или мужей, не играют в теннис с президентами (как правило, вообще ни во что не играют), не хвастаются перед друзьями купленными дачами, они вообще несильно укоренены в жизни, сопровожденной горестями и болезнями. Их любят, но не почитают.

Почитают всегда – «детей природы» (к их наивысшим образцам Томас Манн относил И.В. Гете и Л.Н. Толстого), осуществляющих длительную жизнь, сопровожденную атрибутами победоносного воплощения. И пусть их величие бывает, что отзывается величием языческих истуканов, пусть их жизненный аппетит иной раз выходит за рамки приличий, а категории «доброты» или «порядочности» нередко бесполезными цветами увядают у их подножия, зримое воплощение идеи «долгой счастливой жизни» завораживает и подчиняет себе людей.

Божество, которому поклоняются патриархи нашего кино, явлено в их картинах многоразличными женскими образами (трудно сомневаться в половой принадлежности природы-Фортуны, на то существует давнишняя культурная традиция). Здесь у каждого «отца» есть своя специализация. Андрей Кончаловский увлечен разнообразной молодой свежестью, Петр Тодоровский привержен жаркому цветению женщин среднего возраста, Владимир Наумов, как пушкинский рыцарь бедный, всегда был поклонником одного лишь, но идеального, по его мнению, женского лица (Натальи Белохвостиковой), Игорю Масленникову близки женщины страдающие, несчастные, а у верного своей натурфилософии Эльдара Рязанова вообще нет отрицательных женских образов (за редчайшими эпизодическими исключениями). При этом изобилии женственности, кино патриархов вовсе не сосредоточено на любовных историях – скорее, речь идет о сожительствах, союзах, желаниях и притяжениях, о том, кому достанется девочка-юность и мама-жизнь, о нарушениях покоя и его восстановлении, о репродукции наиболее желанных ритмов рассказа.

«Жизнь забавами полна» – утверждает Петр Тодоровский в названии своего последнего фильма, сразу устанавливая добродушное отношение к сему многосмысленному предмету. По главной улице провинциального городка, расположенного невдалеке от Москвы, прогуливается супружеская пара – двое некрасивых немолодых людей, от которых веет таким благополучием, сочностью и аппетитом семейного счастья, что тональность повествования как-то увлекает помимо его художественности. Семейное счастье, конечно, подвергнется испытаниям, и коммуналка, где обитают герои, услышит и крики страдания, и вопли ревности, но на окнах при этом будет красоваться вкусная кустистая герань, а персонажи не забудут про завтрак, обед и ужин. Героиня Ирины Розановой в поисках личного счастья облекается в дурацкое платьице, и формы ее вопиют при этом к небесам. Камера нежно обшарит все имеющиеся в картине грудки и попки, и самым лучшим аккомпанементом тут было бы изумленно – одобрительное южное «Вахх!». Люди считают счастьем ровно то, что считали счастьем и десять, и тридцать, и сто лет назад. Все беды сосредоточены в ужасной Москве, откуда веет катастрофами и катаклизмами, и героиня Розановой напрасно искала там счастья. Там счастья нет. Там социальная напряженность и случайные пули, там обижают инвалида (Лариса Удовиченко), там гибнет жених Розановой в исполнении Владимира Симонова. Провинциальный мир для вящего самосохранения должен замкнуться, отринуть соблазны, стать герметичным. Никаких попыток переменить участь, осуществить наивные мечты, добиться желаемого – и у тебя есть шанс выжить и быть счастливым. Есть муж – живи с мужем, а не бегай по ночам и не воображай, как уедешь в Австралию. Поглядывает на тебя сосед – будь благосклонна к соседу, а не мчись за семь верст киселя хлебать. Счастье герметично, статично, фатально. Его нельзя добиться, выстрадать, заслужить. Счастье – гомеостаз, равновесие, и нарушающий гомеостаз лишается счастья, но становится героем, про которого можно что-то рассказать. Петр Тодоровский логичен, и то, что кажется в его картинах случайностью, всегда закономерно. Все его герои, нарушающие гомеостаз, получают действие, путь-дорогу, но их мечты никогда не сбудутся и желаемого они не добьются. Пройдется Муравин (Олег Борисов) «по главной улице с оркестром» и вернется в семью, так и оставшись безымянным композитором. Пострадает Нетужилин (Николай Бурляев) в «военно-полевом романе» и отправится домой, к любящей жене. Подобных коллизий в фильмах Тодоровского много. Поэтому и кажущаяся искусственной и случайной гибель жениха Розановой в картине «Жизнь забавами полна» строго закономерна – в поиске, в дороге, в страсти человек может как угодно лететь и петь, но для счастья извольте приземлиться. Бегающая туда-сюда героиня должна быть остановлена грубой рукой порядка. Счастье – это покой. «Счастье» и «поиск» – антонимы. Выбирать – погубить значит жизнь молодую. Привел ход судьбы к жизни втроем – живи втроем и не шевелись («Любовь втроем»)… Понятно, что в гомеостатическом мире бунтуют, как правило, молодые и юные герои – они что-то предпринимают, мечутся, выкрикивают или просто от невыносимости вечной статики кривляются и устраивают глупые розыгрыши. Исход понятен – иногда плачевный исход («Какая чудная игра!»). Косность мира, выявленная Петром Тодоровским, была бы нестерпимой, внеси он в нее беспокойный дух критики. Но режиссер этим духом не обременен нисколько, он любит свой старый игрушечный мир, устроенный точно и строго, он любит его старинной любовью, требующей воспевания – и Тодоровский поет, не вызывая никаких сомнений в своем праве выражать исключительную приверженность природе-Фортуне.

Из всех патриархов нашего кино Игоря Масленникова я считаю режиссером, наиболее нежно, внимательно и трогательно относящимся к той силе, что природе-Фортуне противостоит – ее принято называть Душой Мира, Психеей. Вечно влюбленная и вечно несчастная странница, которую морочит и пытает вредная мать-Венера, мифическая Психея в земном искусстве породила массу отражений, целый мир странных женщин и мужчин, устремленных к незнаемому Амуру и нездешнему небу. Жизнерадостному и полнокровному Масленникову, явному любимцу природы-Фортуны, душеньку-Психею искренне жаль. Мир устраивают мужчины, часто придурковатые, а нередко и грубые, в соответствии со своими аппетитами. Этого никак уж не переделаешь – а оттого не грех по-мужски, великодушно, вздохнуть над судьбой жертв такого устройства. К Елене Кореневой («Ярославна, королева Франции») и Елене Сафоновой («Зимняя вишня», разумею первый фильм, не сериал), душенькам из мира Масленникова, с их тонкими чарующими лицами, прибавилась Юлия Маврина, уже почти вовсе бестелесная героиня «Писем к Эльзе». Она, конечно, куда менее реалистична – больше символична.

Нынешняя Психея, добрая девочка с улыбчивым кукольным личиком, живет в искусственном мире, что создал для нее богатый папик с лицом благородного шулера (Аристарх Ливанов). После его смерти, когда дом оккупируют голодные мещане во главе с бывшей домработницей (забавная Зинаида Кириенко), Психея пускается в странствия, то становясь постельной утешительницей целого корабля моряков, то оказываясь в семье рубахи-парня, шофера, не так давно произошедшего от обезьяны. Места в мире для нее нет – только в доме для душевнобольных, где она и обитала до встречи с папиком и где живет постоянно ее корреспондентка и подруга Эльза, Алла Демидова, принесшая в маленький эпизод со своим участием дух античной трагедии. Пессимистический сценарий Аркадия Высоцкого Масленников рассказал в своей обычной спокойной повествовательной манере, особенно стараясь не окарикатурить обидчиков Душеньки. Все, в общем, хорошие, просто цветы должны расти в саду, куколки лежать в ящичках, если нет спектакля, бабочки – покоиться в коллекциях, а странные бестелесные девочки – жить под надзором санитаров. Очень, очень жаль, но ничего не поделаешь. Для процветания Психеи требуются особенные оранжерейные условия, а в современном мире с ней возиться никто не будет. Да и к чему эти хлопоты? Прежние Психеи, воплощенные в искусстве, как можно предположить, обладали особенным, всепокоряющим обаянием, поскольку душевное обаяние – самое сильное, оно сильнее и природной красоты, и кристаллов духа. Страдания и гибель этих Психей поражали современников. Наверное, так было в творчестве Веры Комиссаржевской, ближе к нашим временам – так пронзала сердце Джульетта Мазина. Душенька из «Писем к Эльзе» особенно не пронзает – слабенькая, милая, чуть-чуть безумная, хорошенькая, она ничего не поняла из того, что с нею произошло и не погибла, а вернулась на исходные позиции. Опять победил природный гомеостаз, отводящий всем враждебным для себя явлениям строгое статичное место. (Да ведь и зимняя вишня, как помнится, вернется к старому любовнику!) Никаких рыданий на пустом берегу (это я отсылаю к финалу «Дороги» Феллини), улыбок сквозь слезы, резких художественных жестов, всяких там старорежимных «катарсисов»… Но, право, в этих гладких, ровных водах гомеостаза, смыкающихся над головой несчастных героев при эпическом спокойствии режиссеров, есть нечто ужасное. Начинает хотеться чего-то совершенно идиотического и банального – чтобы пришел бодрый, здоровый герой, выгнал из дома мещан, посадил за растление моряков, набил морду шоферу, вызволил из психушки Психею…но этого героя зовут то Вик Мэллой, то Перри Мейсон, то Арчи Гудвин, то Стив Карелла, и он тут совершенно не при чем…

Еще одну Психею и еще один сумасшедший дом мы находим в картине Андрея Кончаловского «Дом дураков». Если Эльза Масленникова попала из безмятежного герметичного пространства в страшную действительность, то к Жанне Кончаловского действительность врывается сама, чтобы уйти несолоно хлебавши. Психушка оказывается совершенно непобедима, а героиня (Юлия Высоцкая), очень красивая и очень здоровая девушка с чудесными зубами – совершенно невредима. Гомеостаз опять победил, только этот гомеостаз уже весьма слабо связан с реальностью – ведь «дом дураков», созданный Кончаловским из рекордного количества киноцитат, аллюзий и реминисценций, это своеобразная «энциклопедия заблуждений», образ-символ европейского авторского кино, герметичного и мечтательного, с его вечными лошадками под дождем, зелеными яблоками, дурочками в свадебных платьях, с его поисками специальной национальной душевности и тезисом о том, что только идиоты – это настоящие люди. Вся материя такого кинематографа износилась, но это рубище Андрею Кончаловскому дороже всех новомодных одеяний, и в прагматичном скептике и себялюбце проступил облик задавленного Голливудом шестидесятника, прогрессивного режиссера в кожаном пиджаке, для которого духовность – никак не звук пустой, а, типа, хлеб насущный.

Вот, казалось бы, странность какая. Из книг Кончаловского получаешь стойкое впечатление об авторе, как о верном рыцаре природы-Фортуны. Он почитает плоть, заботится о ней неустанно, а его любовные приключения известны обществу куда лучше любовных похождений Зевса. И, однако, Кончаловский – вовсе не жизнерадостный и не жизнеутверждающий режиссер. Его взаимоотношения с плотью жизни пропитаны страхом и нервозностью, и его служение природе-Фортуне – вечно тревожное, лихорадочное и, я думаю, не вполне искреннее. Он слишком жадно хватает милости природы, слишком торопливо их поглощает, слишком жарко их желает – а в свое творчество пропускает только один вид природных свершений, юных девушек, которым упорно навязывает функции душевности и даже духовности, как бы оправдывая их прелести и свои привязанности, вовсе не нуждающиеся в оправдании. Почему бы, в самом деле, не снять кино о том, как прекрасны девушки, как хорошо жить в своем доме, быть здоровым и пользоваться прочным благосостоянием – нет, роковые шестидесятые проросли в душу Кончаловскому такими мощными корнями, что он просто не в состоянии затеять картины, где не было бы «послания» и не существовала бы (или имитировалась) некая духовная деятельность. Когда ему выпало соприкоснуться с античным миром (телефильм «Одиссей»), он снял довольно блеклую сказку, и видно было, насколько языческое великолепие мифа чуждо его сознанию. Настоящее, полнозвучное «дитя природы» тут резвилось бы от счастья – Кончаловский откровенно скучал.

Если режиссер не оставит своих упорных притязаний на царство духа и не воздаст настоящих почестей хранящему его божеству, результат может быть весьма драматичным. Может быть, и все злокачественные перипетии его судьбы связаны именно с этой двойственностью, со стремлением угодить сразу двум богам, сесть на два стула. А ведь один-то стул, как нам давно объяснили, «не от мира сего». Оттого Кончаловский и не обрел еще натуральной, безмятежной величавости, того лишенного всякой рефлексии спокойствия, что лежит на челе Эльдара Рязанова, Петра Тодоровского, Игоря Масленникова… Молодой он еще, суетливый…

А лес шумит, напоминая нам о беспредельном разнообразии мира, о силе жизни, о верности своему предначертанию и о том, что для всякого дерева, покорного своей природе, ничего нет лучше хорошей погоды.

2002 г.