Текст книги "Роль грешницы на бис"

Автор книги: Татьяна Гармаш-Роффе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Чертыхнувшись про себя, Кис направился в гостиную, где его ждала секретарша Измайловой.

Катя оказалась девицей весьма разбитной и уверенной в себе. Высоченная и худющая, как макаронина, она была довольно миловидна: аккуратный носик, маленькая родинка над немного вздернутой верхней губой, русые волосы, местами выгоревшие (или подкрашенные?) до льняных, – но при этом совершенно не женственна. Широкие штаны, едва державшиеся на выступающих костях чересчур узкого таза; короткая рубашка то и дело выбивалась из-под грубого мужского ремня, небрежно застегнутого, приоткрывая то там, то сям загорелую кожу; размашистые жесты, крупные шаги, никакого кокетства, но вызывающая раскованность. Кажется, такой стиль и называется унисекс? Это когда не поймешь, какого оно полу? Какого бы оно ни было полу, оно вело себя довольно нахально. По-мужски заложив ногу в незашнурованной кроссовке на колено, Катя смотрела на детектива с насмешливым превосходством, сложив при этом губы так, как если бы она собралась послать детективу воздушный поцелуй. Раскованная манера унисекс довольно неожиданно сочеталась с провокационной сексуальностью. «Вежливая, но без излишеств, без фальши», – вспомнил он характеристику, данную Измайловой Кате. Вот уж да, излишеств тут и не намечалось! О фальши и не говорим: исключительная, сражающая наповал естественность! «Держится уверенно – но не нагло; проста в поведении – но не развязна»… Угу, остановилась, можно сказать, на пороге. Странно, что Измайлова назвала это чувством собственного достоинства…

Хотя… В Катиной манере себя держать было много самоутверждения, по-детски откровенный вызов, требующий принять ее индивидуальность, которую она, как умела, подчеркнула при помощи моды, – но в ней действительно не было хамства. Она хотела понравиться и вполне открыто предлагала себя оценить во всей своей модной нестандартности, но в ней не было агрессивности, она не навязывалась, не принуждала. Наверное, это оно и есть: чувство собственного достоинства? То есть когда свое достоинство ценят, но не пытаются унизить других? Ее посыл к окружающим, если бы его можно было перевести в слова, должен был бы звучать примерно так: «Я не такая, как вы». Пожалуй, Алексей готов был согласиться с актрисой в оценке Кати, учитывая, что самым распространенным посылом нашего времени стало базарное «я лучше всех»…

Результат беседы с секретаршей, несмотря на долготерпение и муки Киса, был ничтожным. Дочь какого-то забытого писателя, студентка филфака МГУ, она явно принадлежала к тому слою, что туманно назывался богемой. Кис никогда не мог постичь, как именно определяется (на уровне формулировки) эта среда богемы, но оно как-то чувствовалось. Мешанина молодежного сленга (Алексею все время хотелось позвать Ваньку в переводчики!) с правильной и усложненной литературной речью; непонятные латинизированные термины, которыми она пересыпала свою речь, неожиданным образом соседствовали с нецензурными словами, произнесенными без нажима и без смака, с той же легчайшей небрежностью, что и сложная терминология. «Ох…еть можно, до какой степени мышление индивидуума детерминировано социально-политическим контекстом» – так охарактеризовала Катя свой интерес к работе над мемуарами Измайловой. В Катин дом – а ей обеспеченные родители снимали квартиру – были вхожи студенты МГУ и других гуманитарных московских вузов: начинающие писатели, поэты, журналисты, киношники, разного рода хипари, философы – одним словом, публика сомнительная и в изобилии.

Что же до нее самой, она заверила, что к дневникам Измайловой не прикасалась. И посоветовала искать «в этом промискуитете Сафо». Кис, который и без того не понял половину мудреных слов, которыми сыпала Катя то на сленге, то на какой-то зауми, последнюю фразу запомнил и донес до Александры.

«Промискуитет, – объяснила Саша, – само слово обозначает тесноту, многонаселенность, но его чаще употребляют в смысле беспорядочных половых связей. А Сафо – древнегреческая поэтесса, лесбиянка… Алеша, девушка просто намекнула тебе на «розовые» отношения актрисы с кем-то из ее приближенных фрейлин!»

– А мне-то что с того?

– Не знаю… Возможно, Катина мысль заключается в том, что кто-то из ревности мог выкрасть дневники, где описаны отношения Измайловой с мужчинами?

– Измайловой примерно шестьдесят два года. В этом возрасте – извини, я просто не знаю, как это у женщин, – сексуальная потребность сохраняется?

– Доживу – расскажу! – рассмеялась Саша. – А вообще-то думаю, что это индивидуально… Но даже если сексуальная сторона отношений уходит, любовь-то остается! Я как-то посещала дом престарелых, ты не поверишь: старички и старушки отбивают друг у друга партнеров (пусть и не по сексу, а только по чувствам), ревнуют, сходятся и расходятся, строят козни и устраивают сцены… Можно подумать, что находишься в пионерском лагере! Собственно, к этому как раз и располагает ситуация промискуитета в прямом значении «скученность» – в любом возрасте: в пионерлагере, в доме отдыха или в доме для престарелых…

Иными словами, теперь у Киса одной головной болью больше: искать среди окружения Измайловой лесбиянку!

– Ищи, солнышко, у тебя ведь работа такая, – издевательски напутствовала его Александра.

Ага, «ищи»! Да как? Пойти к Алле и спросить прямым текстом – случаем, не лесбиянка ли вы?

Он позвонил Кате, оставившей по его просьбе свои номера.

– На кого вы намекали? Давайте выкладывайте прямо – у меня времени на разгадывание шарад нет!

Катя заржала в трубку. Смех ее был неженственным, даже, пожалуй, нарочито неженственным – он, как и стиль ее одежды, был унисекс.

– А что я буду с этого иметь? – спросила она грубовато.

– А… А что вы хотите с этого иметь?

– Надо подумать! Я бесплатно ничего не делаю, у нас нынче капитализм, это, знаете ли, обязывает… Вот что: у вас приличный костюм есть?

Кис опешил, но подтвердил, что имеется.

– Тогда, – торжественно заявила Катя, – вы идете со мной ужинать к моим родителям! Сегодня вечером.

– Зачем? – изумился детектив.

– Не ваше дело. Идете, и все. Информация в наши дни дорого стоит, имейте в виду. Либо вы соглашаетесь и получаете вашу информацию, либо до свиданья.

Кис поскрипел мозгами, которые моментально заржавели от такого развязного с ними обращения. Выбора у него, кажется, не было: без Кати в таких делах, как Сафо и промискуитет, ему не разобраться.

Пришлось ему и одеться, и побриться, и надушиться – эх, прощай спокойный вечер в любимом кресле! Он потащился в назначенное Катей место у метро «Бауманская», издалека завидев ее тощий долговязый силуэт в дурацких широких приспущенных штанах, словно она ходила пописать и забыла их застегнуть.

– А где цветы? – поинтересовалась Катя, увидев его.

Цветы?.. Почему цветы? Зачем ей цветы? Он же не на свидание к ней пришел! Вот, бутылку взял, чтоб к родителям не с пустыми руками, и коробку конфет, но цветы?

– Придется купить, – безапелляционно заявила Катя и, дернув его за рукав, направилась к ближайшему цветочному лотку.

– Вот этот, – указала она на дорогой красивый букет, композицию из ирисов и гербер.

Пришлось заплатить: глупо теперь бастовать, если уж на Катин шантаж согласился, костюм надел да сюда притащился… Но серчал детектив, серчал: кто она ему, эта дылда, чтобы он ей цветы дарил?

Хотя, может, это для ее мамы?

Но Катя быстро развеяла его сомнения:

– А теперь вручайте мне его.

Она его достала. Ей-богу, она его достала, эта девица!

– Так, – со всей педагогической строгостью, наработанной в общении с Ванькой, произнес детектив, – букет будет только в обмен на информацию!

Катя нахально усмехнулась:

– Вы не осознаете торжественность момента, господин сыщик. Вы ведь просите моей руки!

– Чего-о-о?

– Руки, – скромно опустила голову Катя и поковыряла тупым носком расшнурованной кроссовки землю.

– Я?!

– Вы, – кивнула она, подтверждая.

– Прошу вашей…?

– Руки, – еще раз заверила она детектива. – В чем сейчас заверите моих родителей.

– Так, Катя, я пошел. Счастливо, спасибо за помощь.

Она подскочила сзади и продела свою руку под его, сунутую в карман.

– Поздно, – лучезарно улыбнулась Катя. – Вот мои родители. Быстро давайте сюда цветы, быстро!

Она практически выдернула букет из рук Киса и надела на лицо голливудскую улыбку. К ним приближалась супружеская пара. Высокий мужчина с роскошной седой гривой – Катя была настолько на него похожа, что он мог оказаться только ее отцом. Рядом с ним шла молодая красотка, на глаз едва ли на пару-тройку лет старше самой Кати.

Алексею вдруг стало любопытно: что за игру затеяла девчонка? Он остановился, поджидая пару. Рукопожатия, поцелуи, знакомство. Молодая особа, которую Катя называла «мамочкой» (пластические операции? Сколько же ей лет на самом деле?), кокетливо представилась: «Ада». – «Павел, – энергично тряхнул его руку импозантный мужчина. Идемте? Тут недалеко».

Оказалось, что ужин намечался в ресторане. Кис ничего не понимал, но уже шел, вовлеченный в чужую интригующую игру.

За ужином после первых тостов Катя вдруг встала и громко, на весь зал, объявила голосом примерной девочки:

– Мамочка-папочка, я выхожу за Алексея Андреевича замуж!

Кис мысленно охнул от такого поворота в сюжете. «Мамочка», похоже, очень развеселилась при этом заявлении. Отец, однако, помрачнел.

– Тебе не рано ли? – хмуро спросил он.

– Я половозрелая и дееспособная девица, папочка. Что хочу, то и делаю, – ангельским голоском проговорила Катя.

«Мамочка» тут же живо накинулась на Киса с вопросами: чем занимается? Как зарабатывает? Готов ли к супружеской жизни? Любит ли Катю? Был ли женат раньше? Есть ли дети? И вообще, сколько ему лет?

Кис ответил, и вот тут воцарилась тишина.

Павел положил свои приборы и отодвинулся от стола.

– Выйдем, Катя. Мне надо с тобой поговорить.

– Зачем выходить, папочка? – похлопала ресницами Катя. – Говори здесь, у меня от Алексея Андреевича секретов нет!

– Ну что ж, – процедил папа сквозь зубы, – здесь так здесь. Ты что затеяла?

– Замуж я затеяла, – ответила Катя невинно. – А что?

– За кого замуж? Ты рехнулась? Мало того, что какой-то сыщик, бывший мент, так он же еще ПОЧТИ НА ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СТАРШЕ ТЕБЯ!!!

– Правда? А это что, нехорошо, папочка? Твоя жена моложе тебя почти на тридцать – это хорошо? Это нормально, что ты женишься на бабенке, которая тебе уж не то что в дочки – во внучки годится? В романах своих говенных ты о таком не писал, ты все трудовых морщинистых крестьянок с заскорузлыми руками воспевал! Бесполо-высоконравственных! Отчего ж ты не женился на бесполых, морщинистых и заскорузлых? Это же твой идеал, папик! Или у тебя на них не стоит? Тебе наманикюренные когти Адочки подавай, да? Ее нетрудовое, холеное, молодое тело? Ее пухлый, низконравственный ротик? А я тебе скажу: это ты народу залепуху лепил, чтоб партийность литературы соблюсти и пробиться к кормушкам Союза писателей! А теперь, когда партийность отсохла, как болячка, ты совсем, бедный, растерялся! Больше тебе не у кого заслуживать репутацию, только у читателей! А они, сволочи такие, ни за что твою бездарную деревенскую писанину читать не хотят! Они ведь точно как ты: и если им дерьмо и нравится, то не твое, высоконравственно-морщинисто-бесполо-ублюдочное, а красивое, сексуальное и безнравственное, прямо как твоя Адочка! Но они, по крайней мере, не лицемерят!

Катин голос возрос до крика, посетители ресторана уже оборачивались на их столик, официанты посматривали в их сторону с боевой готовностью вмешаться, если дело дойдет до битья посуды и морд.

– Значит, тебе неприятно, что меня трахает мужик, – внятно и громко выговаривала слова Катя, – который мне в отцы годится, да? Дочурочка, собственность, кровиночка – как же так, ее нежное девичье тело будет лапать старческая рука?! (Кис при этих словах почти обиделся – вовсе не старческие у него были руки, и еще весьма далеко до этого!) Обидно, да, папулик?! А вот, посмотри!

С этими словами Катя распахнула свою, почти мужскую, рубашку, под которой довольно неожиданно обнаружилась весьма женская и приятная на вид грудь, и, ухватив ладонь Алексея, с размаху засунула ее себе в лифчик.

– А я вся в тебя, папуля! Как ты, так и дочурочка! Яблоко от яблони!

И, должно быть, в подтверждение этих слов Катя влепила Кису поцелуй. Ее большой теплый рот полностью поглотил губы Алексея, которые она примерно и демонстративно обсосала, а затем, чуть отодвинувшись, высунула длинный острый язычок, показала его отцу и мачехе, а затем вонзила его в губы Алексея.

Было бы неправдой сказать, что это не произвело на детектива никакого впечатления. Произвело, произвело… Некоторое вполне ощутимое и понятное впечатление. Ему показалось, что Катя ему украдкой подмигнула.

– Ты мне чуть не мою ровесницу в мамочки привел, – громко продолжала Катя, – а я тебе почти твоего ровесника – в сыночки! («Ну, это она загнула, Павлу явно за пятьдесят, и вовсе он не ровесник», – уточнил мысленно Кис, осторожно отстраняясь и вытаскивая ладонь из Катиного лифчика: впечатления было уже больше чем достаточно.) Как тебе такой ченч, папанчик? Мы вот с Алексеем Андреевичем думаем к вам переехать, чтобы с дорогими родителями пожить! У вас ведь квартира большая, деток примете? А то я со-ску-у-училась без папика с мамиком! Муж мой будет тебя с утречка нежно в щечку целовать и говорить: с добрым утром, папаша! А по ночам не только я буду слышать, как ты из последних силенок имеешь эту потаскуху, но и ты послушаешь, как будет стонать и вскрикивать твой «сыночек», имея твою юную доченьку! Что, нравится тебе такая перспектива? Нравится, папочка? Смотри-ка, мамочке нравится! Она уже успела моему жениху глазки состроить и даже уже прикинула, удастся ли ей его в койку затащить! Он так-таки помоложе тебя будет, трахается, как конь, а не как импотент слюнявый! Она, мамочка, небось соскучилась по нормальному мужскому пенису, правда же, Адочка?

С этими словами Катя бесцеремонно схватила Алексея за брюки ровно в том месте, где было произведено впечатление, и без малейших колебаний прижала ладонями ткань так, чтобы всему народу было видно, что такое нормальный мужской пенис.

– Все, мамочка, глазками по сторонам голодными шнырк-шнырк: кто бы вые…л? – кричала Катя на весь ресторан.

Павел сидел как каменное изваяние. Ада глупо улыбалась, чувствуя неловкость, но явно не очень хорошо понимая, что происходит и как к этому надо относиться.

Кис, буркнув: «Хорош, все уже налюбовались», – убрал Катины ладони с интересного всем места – она, забывшись, все еще держала их на брюках Алексея, устремив полный ненависти взгляд на отца. Кис сел, с возрастающим интересом ожидая продолжения. Катя, несмотря на ее непристойные выходки, начинала ему нравиться.

Продолжение не замедлило наступить.

Катя двинулась прямиком в сторону родителя.

– А может, папочка, ты давно мечтаешь об инцесте? Тебе давно хотелось трахнуть дочурку? И, не смея преступить мораль, ты удовлетворяешь свои тайные фантазмы с моей ровесницей? А?! Признайся, это так, да?!!

Павел был в крайней степени растерянности. Если поначалу его лицо выражало благопристойное возмущение выходками дочери, то теперь оно было похоже на морду побитой собаки – виноватую, трусливую морду.

– Ну, давай же, смелей, – вопила Катя, нависая над сидящим отцом, – дай мне твою руку, вот, положи ее на мою грудь! Ты этого хотел, папуля? Ты об этом мечтал, да?

Катя схватила отцовскую ладонь и силком запихнула ее себе туда, где пять минут назад находилась ладонь Киса, – себе в лифчик.

Павел выдернул ладонь, словно получил ожог. Его трясло, трясло крупно и заметно. Если у него и нашлись слова для ответа на эту крайне провокационную дочернюю речь, то он был не в силах их произнести: зуб на зуб не попадал. Челюсть – красивая, благородная челюсть – дрожала мелко и жалко.

– Молчишь? – торжествующе проговорила Катя. – Молчишь, нечего сказать, – с горечью подытожила она, не желая принимать в расчет состояние шока, в котором явно находился ее отец.

– А раз молчишь, – Катя приблизила свое лицо к лицу отца и выдохнула прямо в его зрачки, – значит, правда все то, что я тебе сказала!

С этими словами Катя сорвала скатерть со стола, обрушив на пол посуду со снедью и бутылками. Вино брызнуло кровавым током на ковер. Официанты прыснули со всех сторон к столу.

– В таком случае ты не отец, ты похотливое дерьмо! – яростно выговорила девушка и, ухватив Алексея за руку, потащила его к выходу.

На улице, отдышавшись, она бросила Кису через плечо:

– Извините, – и пошла размашистым мужским шагом к метро.

Кис догнал:

– Я вас провожу.

Они доехали молча. Уже возле дома Катя сказала:

– Может, зайдете ко мне? Не хочется сейчас быть одной. Очень уж противно…

Кис согласился, и спустя четверть часа они уже пили вино в небольшой Катиной комнате. Она говорила без умолку. О матери, умершей шесть лет назад; о странных отношениях с отцом, о старшем брате, живущем в Англии… Из ее сбивчивой полупьяной речи вырисовывалась невеселая история.

Отец, всегда живший в доме барином и удерживавший детей на должной почтительной по отношению к писателю-почвеннику дистанции, со смертью матери неожиданно сблизился с Катей – до ежевечерних печальных объятий и нежных отеческих поцелуев на сон грядущий. Постепенно поцелуи стали и утренними, и обеденными, и более продолжительными… Объятия оказывались все более тесными, а отцовская рука делала все большую амплитуду, поглаживая дочь…

Катю это начало пугать до такой степени, что она принялась таскать в дом кодлы друзей. Ей хотелось довести отца «до ручки», чтобы он, прямо по ее плану, не выдержал разбойных молодежных набегов на его тишину, на его ухоженную квартиру и его холодильник и снял дочери квартиру.

Так оно и случилось однажды: Кате было предложено отселиться. После чего Павел привел в дом дуру-молодуху-мачеху, которую он подхватил из чужих мужских рук где-то на литераторской тусовке. Катя, однако, не простила отцу тех особых долгих взглядов, задерживающихся на ее теле, – именно тогда она пришла к стилю унисекс, как бы желая погасить, спрятать свою женственность и мужской (что хуже – отцовский!) к ней интерес…

После переезда одиночество стало особенно ощутимым и несносным. Почему-то именно теперь, шесть лет спустя, как никогда остро почувствовалась ранняя смерть матери. Брат, уехавший работать в Англию, там и застрял и с тех пор семьей, а в частности Катей, больше не интересуется…

…У нее больше нет семьи; она никому не нужна; она окружила себя толпой, сделала из своей квартиры молодежный клуб, но это только иллюзия неодиночества; она от всех устала, но не находит в себе достаточно сил, чтобы смириться с одиночеством; она и к Измайловой пошла работать затем, чтобы увидеть вблизи, рассмотреть и понять ее намеренное, лелеемое одиночество… А может, даже ему научиться…

Она говорила, говорила, говорила, пока глаза ее, под действием вина и нервного стресса, не начали закрываться. Кис слушал молча, лишь изредка кивая, – понимал: его мнение не требовалось, девочке просто нужно было выговориться, а выговариваться легче с посторонними…

– Пойду лягу… Ты просто дверь захлопни, ладно? – пролепетала опьяневшая Катя. – А хочешь, ложись со мной? Я у тебя в долгу…

Кис не ответил, только помог выпутаться ей из дурацких широких штанов, в которых она застряла и свалилась, потеряв равновесие, на кровать.

– Ты на меня не обижайся, я там тебя чем-то обозвала… – влезала под одеяло Катя.

– Неважно, – тихо сказал Кис. – Спи.

– Ты классный мужик, Леха, – пробормотала Катя, ерзая по простыне, устраиваясь. – Спасибо тебе, я так душу отвела сегодня… Давно мечтала… Слышишь, эта Сафо – Ирочка. Она ревнует Аллу. Я видела: ревнует ко мне, ко всем… – Катя уткнулась в подушку лицом вниз и пробормотала: —Ты мне так помог сегодня, такой кайф, я давно мечтала вот так, чтоб все слышали, чтоб ему поплохело… Я для тебя что хочешь теперь сделаю…

Через тридцать секунд она уже спала.

Кис вышел из квартиры и захлопнул, как просила Катя, за собой дверь.

* * *

Он был уверен, что на прямой вопрос об отношениях с Ирочкой актриса правды не скажет. Но он в то же время чувствовал, что она не лесбиянка. Кис не знал, как должна выглядеть лесбиянка, но почему-то был уверен, что Алла не… Может, ее желание ему понравиться вызывало это ощущение гетеросексуальной ориентации, может, еще что-то, что он не сумел бы определить. Теоретически, тот факт, что Алла всю жизнь имела связи с мужчинами, ничего не доказывал: Кис знал, что повороты в сексуальной ориентации возможны весьма неожиданно и непредсказуемо. И все же Алла ему не виделась лесбиянкой, и все тут.

А вот Ирочка… Ее ревность к Алле могла объясняться и гомосексуальной ориентацией. Но могла оказаться всего лишь привязанностью одинокого человека, отдавшего немалую часть жизни служению актрисе… Ведь и друзья, бывает, ревнуют. Особенно женщины. Ревнуют подруг – просто потому, что хотят быть единственной подругой. Так уж женщины устроены, что ты будешь делать. Все говорят: мужчины – собственники. О нет, неправда ваша! Женщины – собственницы куда почище! Женская дружба ревнива и завистлива. И теперь ему предстояло разобраться в чувствах Ирочки, хотя задача эта вызывала у него что-то сродни тоске: ее чувства были ему неинтересны. Мир, сузившийся до одной квартиры и одной привязанности, душный мир собственнических чувств, рожденных в безвоздушном пространстве промискуитета. Примешивались ли к чувствам Ирочки гомосексуальные наклонности, нет ли – большого значения не имело: важно было только то, что она ревнует актрису к другим связям и увлечениям, даже если это всего лишь ее воспоминания о прошлых, давних связях и увлечениях. Если именно Ирочка выкрала дневник, то она, скорей всего, его просто уничтожила. Она не искала никакой другой выгоды, кроме одной – ей нужна Измайлова целиком. Без воспоминаний о мужчинах, без мемуаров, а главное, без Кати. Нет дневника – нет и работы для секретарши.

Но если это Ирочка, то тогда концов не найти. Она не признается, а осторожный неофициальный обыск ее комнаты ни к чему не приведет – дневник актрисы больше просто не существует: ревность уничтожает соперников, даже если они живут только на бумаге воспоминаний…

* * *

– Цветик! Слышь, а давай ты не будешь жени… замуж выходить! Давай я вырасту и на тебе женюсь!

– На мне нельзя, я твоя сестра. Ты полюбишь другую девушку и женишься.

– А почему я ее полюблю?

– Ну… Все любят кого-нибудь, и ты будешь.

– А когда женятся, то это оттого, что любят один другого?

– Ну да!

– Сильно?

– Сильно.

– Так ты же меня сильно любишь, Цветик, и я тебя сильно люблю! Давай мы с тобой и поженимся!

– Какой же ты еще маленький, господи! Спи лучше.

* * *

…Он сидел на скамейке в парке, закрыв глаза, наслаждаясь погожим майским днем. На солнце, хоть и жарком, но еще по-весеннему ласковом, было хорошо и спокойно. Он слышал, как весело покрикивает младший внук, гоняя вокруг лавочки на велосипеде, и уже привычно радовался, что жизнь его так славно, так счастливо изменилась, что больше никуда не надо спешить, ни о чем не надо думать, ничего не опасаться и не принимать трудных решений. Когда-то он был крупным чином в КГБ, когда-то стресс не отпускал его ни днем, ни ночью, подрывая его здоровье, психику и семью. Тогда ему казалось, что это и есть настоящая жизнь, исполненная важности и высокого смысла…

Но оказалось, что настоящая жизнь началась, когда он вышел в отставку. Поначалу он еще не понимал: как это? Никуда не бежать, не быть озабоченным, не раздавать приказы, не получать их сверху, не бояться за карьеру или провал очередной задачи – одним словом, как можно жить без службы? Под перестройку он, как все, дернулся, хотел завести что-то свое – связей еще было много, денег тоже хватало, и он даже успел приумножить капитал на переразделе государственной собственности, и честолюбие еще его подталкивало в спину, чтобы пойти дальше и выше, в политику, к примеру…

Но неожиданно понял, что уже не хочется. Что за время покоя в кругу семьи он привязался к внукам так, как никогда не был привязан к своим детям. Что жена его была всю жизнь прекрасной матерью, а теперь и бабушкой. И только в последнее время он стал понимать, что и супругой она была прекрасной… «Счастье расслабляет», – он эту фразу часто говорил своим подчиненным, когда видел, что кто-то из них не в меру увлекался любовными свиданиями. «Любовь, – говорил он тогда, – все эти шуры-муры недостойны настоящих чекистов. Влюбленный мужчина – слабый мужчина, его можно брать тепленьким. А враг не дремлет, имейте в виду!» – И он многозначительно поднимал указательный палец.

О да, он был прав, счастье расслабляет! Но оказалось, что именно в этом и счастье … И сейчас, при мысли, что он мог прожить всю жизнь, его не изведав, ему становилось плохо и тревожно. Он увлекался женщинами не раз, никогда не позволяя своим чувствам зайти далеко. К жене своей он тоже особой любви – такой вот, романтической, – никогда не испытывал. Наверное, он что-то упустил, потерял безвозвратно в жизни… Но он никогда не жалел ни о том, что было, ни о том, чего не было. И сейчас просто наслаждался тем покоем и радостью, которую ему, уже весьма пожилому человеку, приносила большая семья. Сейчас его точно можно было бы «взять тепленьким», но время «врагов» прошло, и никому он теперь, слава те господи, не нужен…

Внезапно его что-то укусило в щеку. Он одновременно открыл глаза и отмахнулся от невидимого насекомого, затем прикоснулся к месту укуса на щеке. Его палец ощутил кусочек металла, выступавший из кожи. Он не сразу понял, что это такое, и, только почувствовав удушье, вспомнил о сообщениях в газетах… Да только позвать на помощь он уже никого не мог, мышцы горла и гортани были парализованы, да и смысла, если рассудить, не было…

Но рассудить он уже не мог, так как умер через несколько секунд прямо на скамейке.

* * *

Шестое убийство прокатилось по газетам, как гром. Фамилия Лискин ни о чем не говорила Кису – этого человека не было на уральских фотографиях, и он не упоминался в сводках информации, полученной им от редакции газеты. Когда-то Лискин занимал крайне высокий пост в КГБ, но уже лет десять как вел мирную жизнь пенсионера, отойдя от всех дел и наслаждаясь внуками и рыбалкой.

Его внук, двенадцатилетний мальчик, катавшийся неподалеку на велосипеде, сумел в общих чертах описать нескольких прохожих, которых он старательно объезжал: женщина с коляской, старик с палкой, парочка в обнимку, еще один мужчина с собакой. Еще какая-то девчонка с мячом под ногами путалась…

Любой из этих крайне бегло описанных прохожих мог оказаться убийцей. Кроме девчонки с мячом, конечно… Но, несмотря на беглость описания, у следствия появилась зацепка: территория перед зданием банка, где был убит Герман Хрупов, была под наблюдением, и они надеялись, что мальчик сумеет опознать кого-то из попавшей в объектив камеры толпы.

Алексей же ринулся к Измайловой. Она его, к счастью, приняла и обещанный список всех мужчин подготовила. Кис немедленно впился глазами в не такой уж короткий столбик фамилий.

– Лискин там есть, – произнесла Алла, – можете не искать.

Кис кивнул, сложил листок и убрал его в карман, задумчиво глядя на актрису.

– Алла Владимировна, если вы до сих пор что-то скрываете от меня, то самое время сейчас…

– Нет, – перебила его Алла.

– Хотелось бы мне вам верить… Хронология убийств совпадает с появлением этих людей на страницах вашего дневника?

Алла покачала головой отрицательно.

Тупик, тупик, тупик. И все же все убитые, все шестеро, – все они связаны между собой только одним: отношениями с Аллой Измайловой. Красоткой и звездой. Кому понадобилось их убивать сегодня и почему? Мужа, который, тронувшись умом на старости лет, мог бы вдруг решить отомстить всем бывшим любовникам актрисы, у нее нет. Если это месть за ее прошлые отношения, то кто? И почему так поздно? Да и вообще, достаточный ли это повод для некой третьей стороны, чтобы спустя много лет, когда Алла ведет жизнь затворницы и скромницы, устраивать разборки и чистки? Какой-то маньяк? Который столько лет выжидал?

Или этому маньяку попал в руки ее дневник? Но тоже – почему сейчас? Почему он не предпринял раньше кражу дневника? Ей-богу, смешно: Алла уже не в том возрасте, в котором вдохновляют маньяков… Или Алексею до сих пор не удалось найти другую связь?

Кис впал в то состояние, которое он называл «запор мысли».

* * *

Наткнувшись на фамилию Ларионов в списке актрисы, Кис решил еще разок навестить «Алка-Зельтцера». Алексей пока сам точно не знал, что именно ищет, ему сейчас требовалось максимально окопать актрису со всех сторон, как яблоню, чтобы найти в перевернутой почве сверкающий осколок истины. Ларионов представлялся ему самым подходящим для такой цели собеседником: что-то было в этом большом начальнике и запойном алкоголике симпатичное, разговор с ним шел легко, и знал он много.

Ларионов, похоже, выходить из запоя не собирался. Он находился в том срединном состоянии, когда человек нетрезв, но все же соображает, действуя на автопилоте. «Тем лучше, – подумал Кис. – Легче будет делать прессинг по всему полю».

– А-а, сыщик! Привет. Тебе налить?

Кис отказался, сославшись на службу, и заговорил о новом убийстве, о связи всех убитых с актрисой, о необходимости срочно понять, что же такого было в то время, что теперь некто решил убрать…

Внезапно ему показалось, что Ларионов слушает его с совершенно осмысленным, непьяным взглядом. Но глаза его тут же затуманились алкогольной дымкой, и, словно желая доказать свою нетрезвость, Ларионов проговорил, растягивая слова непослушными губами:

– Да я ж тебе уже сказал: дел не было! Одну бабу любили – вот и все дела. За это, кажись, не убивают?

– Любили взаимно?

– А что ж, по-твоему, насиловал ее, что ли, кто? Она сама могла выбирать, уж поверь мне, с кем ей спать!

– «Спать»?

– Тебя вроде Лешей звать? Так вот: не цепляйся к словам, Леша!

– Ладно. Тогда сам объясни, почему она тебя выбрала. – Кис, памятуя, что в прошлый пьяный разговор с «Алка-Зельтцером» они были на «ты», решил придерживаться и сегодня этого фамильярного обращения.

– Да откуда ж мне знать? Я в нее был влюблен, она это прекрасно видела, но долго меня мурыжила, прежде чем позволила приблизиться к себе. А почему позволила, до сих пор не знаю. Вряд ли она меня любила. Так, снизошла… Может, просто по природе была холодной? Или творчество ей заменило чувства? Роли – любовь?

– Как муж относился к ее похождениям?

– А хрен их разберет, эти актерские семьи… Я всю жизнь был чиновником, хоть и от искусства, – человеком простым, трезвым. Эту семейку не понимал никогда. Я как-то по пьяни ему сказал: «Странный ты парень, Костик, рядом с тобой такая женщина, а ты будто замороженный какой-то… Я бы такую бабу цветами засыпал, на руках носил, не знаю, чего еще… Чего б только не сделал!» Костя посмотрел на меня удивленно… Чтобы ты знал, сыщик, это такой был странный человек: он никогда не улыбался! Никогда! Всегда серьезный такой, вроде даже хмурый или шибко занятый своими мыслями. Пил мало, в компании скучный был – звали его на наши тогдашние тусовки только из-за Аллы. Ну и вообще, из уважения… Он так и сидел, вроде как отбывал из вежливости или как скучающая нянька при играющем ребенке. Так вот, посмотрел он на меня удивленно и говорит: «Ну и делай! Кто тебе мешает?» Я уж и не знал, как понимать. Типа, «подъезжай к ней, раз так нравится, мне все равно»? Или просто: «Хочешь для нее что-то сделать – не стесняйся»? Я тогда уже в Госкино хорошо сидел, ну, начал «делать»: поездочку им во Францию-Италию устроил. Ты не забыл, Леха, чего тогда такая поездочка стоила?