Текст книги "Одна тень на двоих"
Автор книги: Татьяна Устинова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– Затерта? – спросил Данилов равнодушно.
– Нет, – ответил Дима почти весело, – не затерта, Андрей Михайлович!
Несколько маленьких телевизоров, поставленных друг на друга в два ряда, оказались за низкой кирпичной стенкой, которая как будто отделяла хозяйственное помещение от наблюдательного поста. Там был стол, вращающееся кресло с высокой спинкой, кушеточка, накрытая тощим солдатским одеяльцем, стопка засаленных детективов с вылезающими страницами, пепельница, электрический чайник и две не слишком чистые кружки.
Казарма.
Вот ведь как странно.
Человек моментально создает вокруг себя именно такое пространство, в котором ему комфортно и привычно. Вряд ли служба безопасности Тимофея Ильича Кольцова недополучала средств или не имела возможности как-то украсить быт сотрудников, и вокруг был все же не полигон в Семипалатинске, а некоторым образом дворец и сказочная красота, и тем не менее охранники предпочли устроить себе казарму. Во дворце им было бы неуютно.
Охранник оглянулся, на секунду задержал взгляд на Марте, нажал какие-то кнопки, что-то переключил – маленькие экраны разом вздрогнули, пошли полосами, и появились черно-белые картинки, почти фотографически неподвижные.
– Что это такое? – спросила Марта и еще чуть-чуть приблизилась.
– Это камеры. Их четыре штуки. У ворот, у главного входа, со стороны леса и последняя у забора. Запись идет только с той, которая у входа. Смотрите.
Фотографические картинки вздрогнули, затряслись, побежали белые циферки, откручивая время назад, протянулась серая полоса, и Марта увидела себя – большая голова, короткие ножки, – как будто камера смотрела на нее сверху. Впрочем, она и смотрела сверху. Рядом с Мартой оказался такой же куцый и коротконогий Данилов, они смешно потоптались у входа и вперед спинами бодро двинулись за угол дома. Там они еще потоптались и наконец убрались за угол.
– И все? – спросил Данилов.
– Все, – согласился охранник. – Выходит дело, кроме вас, на участке никого не было.
Данилов мельком взглянул на него.
– Можно все сначала?
– Да сколько хотите.
Снова полосы, циферки, время назад, и опять Марта с Даниловым у порога, похожие на двух пингвинов. Один пингвин побольше, другой поменьше.
«Значит, камера «увидела» только нас. Больше никого не было. А мы – вот они, на пленке. Получается, что дом Тимофея Кольцова разгромили именно мы с Даниловым. Мы?!»
– Послушайте... – Марта потянула охранника за рукав. Она вдруг так заволновалась, что даже перестала прятать нос в спасительную шерсть даниловской дубленки. – Это ничего не значит. Это какая-то ерунда! Когда мы приехали, все уже было так, как сейчас. Вы слышите меня?
– Слышу, – согласился охранник с сожалением, как показалось Марте.
– Кассету можно было затереть, – предположил Данилов хладнокровно.
– Конечно. Только для того, чтобы ее затереть, нужно знать, что запись идет только с одной камеры. Кто мог об этом знать? Кроме наших ребят, которые здесь дежурят, никто. Ну и еще, конечно, кто здесь бывает часто, тоже, наверное, знает.
Данилов выдержал его взгляд совершенно хладнокровно.
– Я знаю, что запись идет только с одной камеры, – сказал он, нажимая на слово «я», – систему видеонаблюдения ставили при мне.
– Данилов, это чушь собачья! При чем здесь ты?! Нас с тобой в восемь утра подняла твоя мать, которая звонила из Парижа. Мы выпили чаю и приехали сюда. Мы не расставались ни на секунду. Если хотите, я могу поклясться на Библии. Хотите?
– Марта, не вмешивайся.
– Да я только!..
– Марта!
Тогда она повернулась и вышла, прижимая к себе его дубленку. Плечи были напряженно расправлены, подбородок задран – ах, как хорошо Данилов знал этот жест, полный судорожного достоинства! – стекло хрупало под подошвами ботинок.
Проводив ее глазами, Данилов и охранник столкнулись взглядами и разом отвели их.
– Можно я еще раз посмотрю кассету?
– Смотрите, конечно.
Однако Данилову показалось, что мальчик напрягся и как-то подвинулся, словно занимая более выгодную позицию на тот случай, если ему придется вступить с Даниловым в рукопашный бой.
Он вынул кассету и повертел ее в руках.
Кассета как кассета. Собственно, он сам не знал, зачем ему понадобилось смотреть ее, как будто на ней могла быть написана фамилия того, кто ее снимал. «Две минуты сорок шесть секунд, корреспондент такой-то, оператор такой-то» – так пишут на профессиональных телевизионных кассетах. Данилов видел такие кассеты много раз, когда телевизионщики приезжали снимать его отца, а потом присылали кассеты со смонтированным «сюжетом». Мать всегда очень ревностно следила, чтобы ни одно свидетельство отцовской гениальности не было утрачено. «Свидетельства» занимали в их квартире отдельную комнату.
– А мы ее с начала смотрели?
– Вы нет, – пожал плечами охранник, – а я смотрел с самого начала. На скорости, конечно, потому что там все одно и то же – снег и козырек у входа. Ничего интересного. А потом появляетесь вы с... девушкой.
«Появляемся мы с девушкой и начинаем крушить и ломать дом. Резать гобелены. Сдирать покрытия. Потрошить шкафы. Вываливать густую краску на мозаичные теплые полы. Мы бьем по голове охранника так, что раскраиваем ему череп, и тащим его через кухню, и бросаем его истекать кровью, и перешагиваем через него, все еще живого, и продолжаем наше веселое занятие. Все это – мы».
Данилова затошнило.
Нервы, нервы. Все дело в нервах, Светлана Сергеевна. Он не справляется. Вы же видите, как он слаб. Можно попробовать принимать антидепрессанты, но вряд ли это поможет. Да и возраст, сами понимаете, такой критический. Шестнадцать лет, гормональный взрыв, им в этом возрасте никакие антидепрессанты не помогут. Жаль, конечно, очень жаль. Столько сил на него положили! Ну что ж поделаешь... По крайней мере, вы сделали все, что могли.
Ему шестнадцать лет. Он стоит голый, растерянный, ошеломленный, красный от стыда, и чувствует, что слезы вот-вот польются, но нельзя, никак нельзя, чтобы они полились, а врач все говорит, как будто рядом нет никакого голого Данилова. Он стискивает кулаки так, что больно пальцам. Он не должен стискивать кулаки, он должен беречь руки, для пианиста пальцы – самое главное.
Он уже не пианист. Играть он больше не будет.
Он не справился. Он слаб. Его подвели нервы.
У матери ледяное, замкнутое, гордое лицо. Она не принимает сочувствия. Она не допускает никаких слабостей. Сын – слабак и неврастеник – ее не интересует. И правильно.
– Вы что, Андрей Михайлович?
– Ничего, все в порядке. – Данилов нагнулся и вытащил из-под стола большую коробку с кассетами. – Вы не знаете, это чистые или записанные?
– Не знаю.
Диме казалось странным, что Данилов задает какие-то вопросы, что-то все ищет, рассматривает, сохраняет важный вид. В то, что Данилов виноват, он не очень верил, но был убежден, что хлипкий архитекторишка уж точно разболтал какому-нибудь козлу, что проектирует дом для Тимофея Ильича Кольцова, и где этот дом, небось тоже разболтал, и как проехать к нему, а теперь делает вид, что ни при чем, оправдание себе ищет, преступника ловит!..
Успокойся, дядя. Мы и без тебя поймаем. Наделал дел, сиди и молчи, не вылезай лучше.
Кассеты оказались чистыми. Целая коробка чистых кассет. Интересно, куда деваются записанные? Отправляются «главному шефу» Дудникову, и он просматривает их на сон грядущий?
Данилов закрыл коробку и посмотрел на нее сверху. «BASF» было написано на коробке красивыми иностранными буквами. Видеокассеты «BASF».
Данилов еще посмотрел, а потом быстро перевернул ту, что была у него в руке. Так и есть. На кассете было написано «Sony».
– Эта кассета не из коробки, – сам себе сказал Данилов, – кассету, которая была в магнитофоне, заменили.
Дима приблизился и посмотрел на коробку и на кассету.
– Правда. – Данилову показалось, что голос его стал чуть менее самоуверенным, и удивление в нем было, и некоторая досада. – Зачем нужно было ее менять? Затереть гораздо проще.
– Затирать дольше, – возразил Данилов, – и ненадежно. Забрать ее с собой надежнее. Разрешите, я еще раз посмотрю.
– Пожалуйста, – согласился охранник растерянно.
Магнитофон заглотнул кассету, темный омут телевизора посерел, дернулся, побежали белые цифры. Данилов присел на корточки, почти уткнувшись носом в экран.
Он увидел это и весь взмок, шерсть свитера заколола шею. Он оглянулся на охранника, остановил пленку и перемотал назад.
– Смотрите. Видите?
– Что?
– Следы.
– Какие следы?
– Следы на снегу, – объяснил Данилов терпеливо, – вот мы с Мартой. Нас камера только что увидела. Мы стоим на углу. Она смотрит на дом. А вот следы. – Он остановил пленку и поднялся. Охранник дышал у него за плечом. – Все утро шел снег. Ночью, наверное, тоже шел, я точно не знаю. Человек, который приходил сюда до нас, оставил следы. Вот они. Видите? Прямо под козырьком. Значит, он уехал незадолго до нас, раз снег их не засыпал. Значит, именно его машину мы скорее всего видели в лесу.
– Какую машину?
– Не знаю. Я не рассмотрел. Какая-то темная машина, по-моему, иностранная. Может быть, Марта разглядела.
– Я пойду спрошу, – вдруг засуетился Дима, – она на улице?
Данилов посмотрел ему вслед.
Кажется, хоть одного человека он убедил в том, что здесь действительно кто-то был до них с Мартой. Впрочем, это не имело почти никакого значения. Сам-то он всегда знал, что не устраивал погрома в доме Тимофея Кольцова.
Охранник не возвращался, и Данилов понял, что у него неожиданно появилась возможность поискать среди чудовищного разгрома какие-нибудь вещественные доказательства, как называют их менты.
Данилов понятия не имел, что нужно искать. Можно, конечно, надеяться, что преступник в спешке уронил на пол свой бумажник с паспортом и визитными карточками. Или поставил подпись под бессмысленно-угрожающей фразой на стене. Сидоров Сергей Семеныч, дата и домашний адрес.
Зачем он написал: «Это только начало»? Зачем он вызвал Катерину и ее великого и могучего мужа? Почему не побоялся, что по этому звонку, да еще на мобильный телефон, всесильная охрана мигом отыщет аппарат, с которого звонили, а значит, и его владельца? Может, он украл этот аппарат или взял взаймы? Зачем такие сложности? Зачем он менял кассету, когда достаточно было ее просто вытащить и забрать с собой? Только для того, чтобы оставить на ней Марту с Даниловым? Почему охранник открыл ворота? Или тот человек, как Фантомас, явился в какой-нибудь маске, например, Тимофея Кольцова?
Отлично. Самое главное – правдоподобно.
Данилов ползал по полу, разгребая битое стекло.
Двадцать два стеклопакета, думал он неотвязно. Двадцать два. Временные рамы стояли на всех окнах второго этажа, и предстояло еще стеклить отдельный флигелек, где помещались баня, тренажерный зал и маленький бассейн. Стеклить теперь будет нечем. Придется заказывать все снова, ждать, привозить, и вряд ли Тимофей Ильич согласится платить по второму разу.
Это ваши проблемы, и вы сами должны их решать.
Данилову было жалко не столько денег – хотя и их тоже! – сколько усилий, хлопот, многочасовых объяснений с мастерской, которая работала только по каким-то железным стандартам, а их стандарты Данилова не устраивали.
Ничего не было в кучах битого стекла – ни визитных карточек, ни бумажника с адресом, – только островки чужой подсыхающей крови, от запаха которой все внутренности завязывались в узел.
Данилов дополз почти до стены, когда разглядел в осколках что-то желтое, блестевшее не режущим стекольным блеском, а мягким, как будто масляным. Он посмотрел, стараясь не шевелить ладонями, которые от стеклянной пыли чесались и кое-где кровоточили, и ничего не понял.
Это были мелкие камушки – или крошки от камушков, – прозрачно-золотистые, похожие на янтарь. Откуда тут янтарь?
Дернуло сквозняком, послышались шаги, Данилов проворно сгреб крошки и сунул в карман. И торопливо выпрямился. На брючных коленях блестела въедливая алмазная пыль.
За Димой тащилась Марта с даниловской дубленкой в обнимку, как будто решив никогда с ней не расставаться.
– Ну что? – спросил Данилов.
– Я не разглядела машину, – сказала Марта расстроенно. – Помню, что темная, и все. Мы же ее только сбоку видели и сзади. Я же говорила тебе, что это какая-то подозрительная машина!.. А ты – свидание, свидание!..
– Ничего не нашли? – поинтересовался проницательный Дима, рассматривая даниловские колени. Данилов покачал головой.
– Ничего. Марта, ты можешь положить эту дурацкую дубленку.
– Мы оставили тебе кофе, – сообщила Марта, – и от яблока я только один раз откусила.
– Иди и доешь, – распорядился Данилов. – Дима, давайте все сначала. Что нужно искать? Вы же работали в милиции, вы должны знать.
Дима понятия не имел, что нужно искать, но в этом невозможно было признаться. Он ведь и вправду работал в милиции. Целых восемь месяцев.
– Сейчас наши приедут, – сказал он тоскливо, – давайте лучше их подождем.
Данилов кивнул.
Снег летел, и он чувствовал, что должен куда-то бежать и что-то делать там, куда прибежит, но он никогда не знал, куда бежать и что делать.
Ему прислали записку, что он виноват. И дом разгромили потому, что он виноват.
Конечно, виноват. Кто же еще виноват, если не он?
Он знал, за что его наказывают.
Он не знал только одного – кто именно.
На этот раз ему снилось, что его топят в ванне, наполненной разноцветной краской.
Языки краски, не перемешиваясь, затекали друг на друга, исходили тяжкой вонью, и Данилов знал, что непременно захлебнется, и даже чувствовал во рту холодную тягучую жижу, химический смертельный вкус. Он знал, что сзади стоит тот, кто заставит его наглотаться вязкого дерьма, кто не даст ему отступить, убежать, спастись, и он не может оглянуться, чтобы посмотреть, кто это, но почему-то для него это очень важно – знать, кто.
Озеро краски было все ближе и ближе, и желудок уже не помещался внутри тела, вылезал наружу, а Данилов все еще сопротивлялся, все еще пытался спастись, вывернуться, хотя отчетливо представлял себе, как глотает эту краску, потому что ему нечем дышать, как она затекает ему в легкие, выедает глаза и внутренности.
Кашляя, он сел на разгромленной постели.
Нет никакой ванны с краской. Никто не стоит за спиной с пистолетом и не заставляет его лезть в нее.
Он дома, в своей постели, в полной безопасности. Просто ему приснился кошмар. Ему часто снятся кошмары, и сейчас приснился.
Ничего страшного. У него не в порядке нервы. Он истерик и слабак. С этим вполне можно жить. По крайней мере, он почти научился.
Подушки валялись на полу. Одеяло сползало белым больничным краем. Где могут быть сигареты?
Свесив голову с кровати, Данилов внимательно рассмотрел пол. Сигарет не было. Он побросал за спину подушки, подтянул край одеяла и опять свесился.
Нет сигарет.
Данилов посмотрел на часы. Восемь утра, воскресенье.
Где в восемь часов утра в воскресенье он найдет сигареты?! Наверное, даже ночные ларьки у метро закрыты. Ларечники тоже должны когда-то спать.
Он пропадет без сигарет.
Сегодняшний кошмар был каким-то на редкость иезуитским и... неправдоподобно реальным. Данилов не знал раньше, что сны могут быть такими реальными. Все из-за того, что какие-то неизвестные придурки вчера разгромили дом Тимофея Кольцова. Слава богу, охранник жив. Если бы он умер, у Данилова не было бы другого выхода, как только помереть вместе с ним.
Сознавать до конца жизни, что погубил двух человек, такой слабак, как Данилов, не смог бы. Сигареты нашлись в гостиной, куда Данилов притащился, чтобы выпить воды. Холодная вязкая химическая жижа из кошмара болталась в желудке вполне реально и осязаемо.
Он выпил воды – привозная родниковая вода отчетливо отдавала краской, – поморщился, контролируя себя, чтобы не пришлось стремглав бежать к унитазу, и осторожно закурил. Тут дело пошло веселее. Привычный сухой и душистый дым помог. В голове немножко расступился мрак, и в желудке улеглось.
Медленно, как старик, Данилов пристроил себя за стол и вытянул длинные ноги.
Зазвонил телефон. Сигарета как будто сама по себе дрогнула у него в пальцах, выпала и покатилась по столу. Данилов почему-то с ужасом проводил ее глазами.
Кто может ему звонить?!
Кто может звонить ему в восемь утра в воскресенье?!
Мать звонила вчера. Воскресенье – это не ее день. Просто так – не по графику – она никогда не звонила.
Лида? Секретарша из офиса? Служба безопасности Тимофея Ильича Кольцова, установившая несомненную причастность Данилова к разгрому? Номером ошиблись?
По сантиметру, как в замедленной съемке, Данилов протянул руку и снял трубку.
– Да.
– Данилов, почему у тебя голос, как будто ты только что восстал из гроба?
Облегчение, как будто вырвавшееся из трубки, дунуло ему в лицо.
Ну конечно! Только один человек мог звонить ему «просто так» в восемь утра в воскресенье.
«Я звоню тебе просто так», – всегда говорила она.
Какое счастье, подумал вдруг Данилов, что у него есть Марта, которая звонит «просто так».
– Тебе не приходило в голову, что по утрам в выходной люди могут спать?
– Ты что, – насторожилась Марта, – с Лидой? Тогда ты извини меня, Данилов, я не хотела. Я просто подумала, что после вчерашних приключений ты вряд ли спишь, и решила, что если я позвоню...
Данилов улыбнулся, прижимая трубку плечом, дотянулся до тлеющей на столе сигареты и тщательно затушил ее в пепельнице.
– Марта, – сказал он стрекочущей трубке, – я один. Как ты себя чувствуешь?
– А ты себя?
– Хорошо, спасибо. Наше вчерашнее приключение прошло без последствий?
Марта пришла в раздражение, и ухо Данилова моментально это уловило.
– Когда ты выражаешься, как учитель литературы, мне охота тебя укусить. Какое приключение ты имеешь в виду, Данилов? Как ты тряпкой рану на голове затыкал тому бедолаге? Или как нас лицом к стене выстроили? Или как ты по стеклу ползал, а меня рвало? Что именно из этого «приключение»?
– Я просто хотел узнать, – невозмутимо продолжал Данилов, – как ты себя чувствуешь после всех потрясений.
– После всех потрясений я чувствую себя ужасно. Спать не могла. Сначала читала, а потом смотрела телевизор. Показывали какую-то дикость. В твоем духе, Данилов. Очень стильно и концептуально. Про извращенцев.
– А читала что? – Данилов достал еще одну сигарету и закурил.
Как хорошо, что она догадалась позвонить. Просто так.
– «Дневник Бриджит Джонс». Это модный английский роман.
– Стильный и концептуальный?
– Женский. – Про любовь?
– Про то, как после новогодних праздников невозможно влезть ни в одну юбку, на работе не дают повышения и любовник бросил. Остался единственный друг, но он гомосексуалист.
– Я твой единственный друг, – объявил Данилов, – и я не гомосексуалист.
– Мне повезло.
– Зачем ты звонишь?
– Я думала, что ты там совсем пропадаешь, Данилов. Ты у нас натура утонченная, где-то даже нежная. Я решила выразить тебе солидарность и поддержку.
– Спасибо. – Упоминание о нежности и утонченности ему не понравилось.
– Ты уже что-нибудь надумал?
– Пока ничего. Но я... мало думал. У меня почти не было времени.
– Слушай, я совсем забыла про бальные танцы! Как они прошли?
Данилов секунду молчал.
– Все хорошо. По крайней мере, Лида так сказала. Насколько я понимаю, самое главное в бальных танцах – это зрители. Зрителей было много, и все нужного уровня.
– А шоу?
– Красиво, наверное, – оценил Данилов, – черт его знает.
– Так красиво или черт его знает?
– И так, и так.
– А почему ты не привез Лиду на ночь?
– Марта, это совсем не твое дело.
– Не мое, – согласилась Марта со вздохом, – конечно, не мое. Так почему ты не привез ее на ночь?
– Потому что мне было не до нее. Мне нужно было подумать. Хотя я так ничего особенного и не надумал.
– И она тебя отпустила?
Данилов улыбнулся, представляя, как Марта сидит в пижаме на своей узкой кушеточке – кажется, это называется «полутораспальный диван», стильная вещь конца шестидесятых. Марта сидит, скрестив ноги в толстых белых носках, и на одеяле у нее разложены пульты от телевизора и музыкального центра, а на полу рядом с кушеточкой крошечный мобильный телефон, и вчерашний женский роман, и какой-нибудь «Business Weekly», принесенный с работы, чтобы посмотреть в выходные. Волосы у нее торчат в разные стороны, и пятно на щеке – на той, что касалась подушки, – и облезлый медведь, из которого сыплется желтая поролоновая труха, привалился к стене.
– Данилов, ты что? Уснул?
– Нет. Я не расслышал.
Марта опять вздохнула, понимая, что отвечать на ее вопросы о Лиде он не станет, а будет старательно уводить разговор, тянуть и мямлить. В некоторых вопросах он был удручающе предсказуем.
– Я спрашиваю, что ты надумал? Ну, про все эти дела.
– Да почти ничего. Есть два момента. Первый – зачем прислали записку. Ну, что пощады не будет. Я вообще не очень понимаю ее назначения. Зачем?
– Может, чтобы ты испугался?
– Чего?
– Ну, вот как раз этого – что пощады не будет.
– Какой пощады? Марта, если речь о смерти моей жены, то я... не убивал ее.
– Я знаю.
Марта знала не все.
А тот человек знал. Знал, что во всем виноват Данилов.
Откуда?! Откуда он мог об этом знать?! Даже Марта об этом не знала.
– Это очень странно. Зачем ее прислали? Да еще нам обоим. Какое-то абсолютно нелогичное действие.
– Хорошо тебе, Данилов, ты всегда абсолютно логичен в своих действиях. А этот... псих вполне может быть и нелогичен.
От этого слова – псих – Данилову вдруг стало зябко, как будто по комнате прошел холод. Данилов даже видел, как он прошел – ледяным ветром мазнуло по полу, шевельнулась белая штора, струйка дыма исчезла над сигаретой, прихваченная невесть откуда взявшимся морозом.
– Почему ты решила, что он псих?
– Как почему? – удивилась Марта. – Разве человек в здравом уме и твердой памяти станет громить дом Тимофея Кольцова и бить по голове его охранника?! И еще писать на стенах какие-то послания?!
– Да, – согласился Данилов, чувствуя, как ему холодно, – надпись на стене – это непонятный момент номер два. После записок.
– Как номер два, – опять удивилась Марта, – почему номер два?! А налет на дом – это какой номер?
– Никакой, – тихо сказал Данилов, – в истории с домом ничего непонятного нет.
– Как?!
– Так. Дом разгромили, чтобы застать меня на месте преступления. Все логично. Я пока не представляю себе, что можно было изобрести, чтобы заставить охранника открыть ворота, но что-то было изобретено. Мало того, что он открыл ворота, он еще дал этому неизвестному дойти до кухни! От входной двери до того места, где его ударили, далеко. Почему охранник позволил ему спокойно идти почти сто метров? Почему повернулся спиной? Как вообще все это было?
Данилов закрыл глаза.
Дом – его дом! – был еще цел, приветлив и оживлен. Это лучшее время для дома, когда он только что построен или отремонтирован, и его пока не загромоздили вещами, коврами и тряпками на окнах, когда он просторен, свободен, когда он пахнет смолой, скипидаром, свежей штукатуркой и снегом, потому что постоянно приходится открывать окна, чтобы напоследок что-нибудь еще втащить или померить подоконники и рамы.
Во двор въехала темная машина – охранник впустил ее. Из нее вышел человек, и пошел к входной двери, и открыл ее, нажав на латунную ручку, вделанную в толстое тонированное стекло. Он открыл дверь, сделал шаг и остановился на пороге, внимательно и сосредоточенно оглядываясь, привыкая к теплу и запаху этого нового дома, намечая свой разрушительный маршрут. Вокруг было так, как он и предполагал, – спокойно и пусто. Немного мешал охранник, но через несколько секунд он больше не будет мешать.
Человек еще постоял и пошел через гостиную к двери на кухню, нащупывая в кармане то, чем он ударит по голове. По мягким и податливым человеческим костям. Или он все время держал это в руке?
Он дошел до кухни и увидел парня в джинсах и синей майке. Парень собирался пить кофе.
– ...Данилов!!!
Лоб и шея были мокрые. Рука, державшая сигарету, сильно тряслась.
Неврастеник, урод.
– Данилов, ты что? В обмороке?
Это была почти правда, и ему стало так стыдно, как будто он снова стоял трясущийся и голый посреди комнаты, а медицинское светило утешало его мать: ну-ну, вы-то сделали все, что могли, это он не справляется. Все дело в нем.
– Я не в обмороке, Марта. Я просто... подумал о другом. Отвлекся.
– Ну да, – недоверчиво согласилась Марта, – отвлекся.
Они помолчали, думая друг о друге.
Марта вытянула ноги в толстых белых носках и привалилась спиной к трухлявому поролоновому медведю – отец купил его маме, когда родилась дочь, то есть Марта.
Данилов поднялся из-за стола, аккуратно нажал кнопку на чайнике, достал салфеточку, расстелил ее на столе – строго параллельно краю – и поставил китайскую кружку с крышкой в виде пагоды. Крышка звякнула, когда Данилов ставил чашку, и он недовольно поморщился.
– Завтракать собираешься? – спросила Марта из трубки. – А я еще лежу.
– Откуда он мог знать, что в доме никого нет?
– Что?
– Откуда он мог знать, что он не застанет там меня, например?
– Кто?
– Тот, кто устроил погром. Откуда он знал, что я приеду не к девяти утра, а к началу одиннадцатого? Откуда он вообще узнал, что я приеду? Вся декорация имеет смысл только в случае моего присутствия в ней. Если бы я не приехал, заставать на месте преступления было бы некого. Откуда он узнал?
– Да, – согласилась Марта, и Данилов почувствовал, как она заволновалась, – все правильно. Кому ты говорил, что собираешься в субботу на стройку?
«Тебе, – подумал Данилов. – Я сказал об этом тебе. Больше мне говорить было некому».
– Какие у тебя планы, – спросил он быстро, – что ты будешь делать?
– Дел у меня полно, – ответила Марта с досадой, – я целую неделю ничем не занималась. У меня в выходные все время одни и те же планы – постирать, приготовить и перегладить то, что постиралось. Так кому ты говорил, Данилов? Может, этой своей дуре, которая вечно отвечает, что ты уже уехал, а потом еще не приехал?
И тут Данилов вспомнил.
Ну конечно.
Он предупреждал секретаршу, что в субботу поедет посмотреть на дом. Он сказал ей об этом в пятницу, уезжая. Она собиралась в субботу работать «в счет отгула». Данилов не возражал. Он никогда не возражал. Ему было все равно, в счет или не в счет, секретарша была ему нужна в основном «для плезиру», как это называла Марта, – какой же офис без секретарши! Даже на телефонные звонки Данилов предпочитал отвечать сам.
– Я действительно предупредил Ирину, – сказал Данилов, соображая. Ириной звали секретаршу. – Спасибо, что ты мне подсказала, Марта. Извини, я должен срочно позвонить.
– Хочешь, я к тебе приеду, – предложила Марта, изо всех сил надеясь, что он согласится, – прямо сейчас?
– А стирка и глажка?
– Пошел к черту.
– Нет, – отказался Данилов, и Марта моментально почувствовала себя собакой, которую оставили на платформе, а поезд уже тронулся, – спасибо, Марта.
Опять – спасибо, Марта!
– Пожалуйста, – пробормотала она. Еще немного, и она заплачет – то ли из-за гормональных изменений, связанных с беременностью, то ли из-за того, что впереди маячит еще одно уборочно-постирочное воскресенье, унылое до боли в зубах, то ли из-за того, что у ее ребенка – бедняжки! – никогда не будет настоящего отца, то ли из-за того, что она совсем не нужна Данилову и знает об этом, так нет же – навязывается, пристает, предлагает себя в компаньоны.
Зачем?!
– Я тебе вечером позвоню, – пообещал Данилов, как показалось Марте, чтобы отвязаться от нее.
– Угу, – согласилась она и положила трубку.
Свою трубку Данилов сунул в гнездо зарядника и стал готовить себе завтрак – йогурт, сыр, хлебцы из холодильника, – время от времени посматривая на телефон.
Почему Марта в последнее время то и дело сердится на него? Что изменилось? Они устали друг от друга или это подготовка к тому, что будет впереди?
Впереди будет непонятный ребенок, папа-Петрысик, «на тот большак, за перекресток» по праздникам, разговоры по телефону сначала раз в три дня, потом раз в неделю, а потом – на каждый Новый год. Все хорошее позади. Все хорошее кончилось.
На дачу Тимофея Кольцова Данилов приехал с Мартой, чего тот человек не мог предугадать. Данилов пригласил Марту в самый последний момент, утром. Накануне он даже не знал, что она опять собирается ночевать у него. Она часто приезжала без предупреждения, чего он терпеть не мог.
Пусть бы лучше приезжала без предупреждения, чем без предупреждения забеременела непонятно от кого! От орангутанга, который говорит «женский фактор» и еще «ихнее дело».
«Ну, это ихнее дело, не наше!» – так обычно комментировал орангутанг выступление по телевизору какого-нибудь иностранца по какому-нибудь иностранному вопросу.
– Не наше, – вслух сказал Данилов.
Звонить было еще рано, зря Данилов сказал Марте, что должен срочно позвонить. Даже когда он допил свой чай из китайской кружки и догрыз холодную и жесткую пластинку хлебца – знать бы, зачем он держит их в холодильнике?! – звонить было все еще рано.
Данилов поставил в посудомоечную машину свою кружку, тарелку из-под сыра и положил ложку. Весь набор в машине выглядел как-то неубедительно, и Данилов задвинул хромированную панель, решив, что помоет посуду после обеда, всю сразу. Ему даже в голову не приходило ополоснуть тарелку и кружку под краном.
Есть правила, им нужно следовать. По правилам его жизни посуду моет машина.
Готовясь к разговору с собственной секретаршей, Данилов достал записную книжку и ручку – чтобы ничего не упустить. Почему-то он думал, что она непременно продиктует ему целый список имен тех, кто интересовался, как Андрей Данилов собирается провести субботнее утро.
Будет список, и методом дедукции Данилов вычислит необходимое.
Имен оказалось три.
Переполошившаяся секретарша, застигнутая Даниловым в разгар утренних воскресных баталий с ребенком и мужем, долго и мучительно соображала, чего от нее хочет шеф, шикала в сторону на ребенка и руководила действиями мужа – «сними, сними сковородку!» – и, вернувшись к трубке, в которой молчал Данилов, так же мучительно вспоминала, кто именно интересовался им в пятницу вечером.
– Знаменская звонила, – наконец выдала она с неизбывной тоской в голосе, – а больше вроде никто...
– Вроде или никто? – холодно переспросил Данилов.
Знаменская не могла совершить налет на дачу Тимофея Кольцова. Она была тучной, очкастой, одышливой дамой – то ли академиком, то ли членом-корреспондентом. Проводив детей в благополучное заокеанье, она на свободе перестраивала квартиру на Ленинском проспекте и звонила Данилову в офис по четыре раза в день – сообщала все новые идеи, почерпнутые из журналов. Говорила она прокуренным баритоном, виртуозно управлялась с неформальной лексикой, на чем свет стоит поносила коммунистов вкупе с демократами, а заодно и академическое начальство. Данилову она нравилась. Идеи из журналов он выслушивал, непременно одобрял и продолжал делать все по-своему.
