Текст книги "На одном дыхании!"
Автор книги: Татьяна Устинова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
М-да…
Дэн Столетов все сопел за плечом, видимо, был в восторге от их общей с Сапоговым придумки.
– Это нельзя ставить, – тихо и грозно сказал Прохоров и, оглянувшись, очень близко посмотрел в мальчишеские шоколадные глаза журналиста. – Ты что, не понимаешь?
Дэн отшатнулся и сразу заскулил, как мелкий жулик, пойманный за руку в чужом кармане.
– Не, ну при чем тут?! Андрей Ильич, я тут ни при чем! А вам что, фотографии не нравятся?
– Мне ничего не нравится! – рявкнул Прохоров. – Отзывай материал из набора! Где Феофанов, мать его!
Феофанов сегодня был дежурным редактором.
– Да как его отзывать, он же проплатной, – по инерции бормотал Дэн Столетов, – и чем мы место забьем, три полосы…
– Не твое собачье дело!.. Галя! – заорал Прохоров в селектор. – Галя!
Селектор не отзывался, и главный вновь повернулся к корреспонденту, который на всякий случай отодвинулся подальше.
Ишь, как взбеленился! Должно быть, из-за разлоговской вдовицы! Не хочет, должно быть, покойнику посмертную репутацию портить, хотя больше уж не испортишь!
Стеклянная дверь распахнулась, открылся редакционный коридор, залитый синим офисным светом, и всунулась секретарша. Прохорова всего перекосило.
– Где тебя носит, Галя?!
– Что вы хотели, Андрей Ильич?
– Феофанова я хотел! И хочу!
Секретарша помолчала, выполнять приказание не кинулась.
– Что непонятно, Галя?! Если главный редактор просит срочно найти сотрудника, значит, нужно срочно найти, Галина!
Секретарша пожала плечами совершенно хладнокровно.
– Постараюсь, Андрей Ильич.
И закрыла дверь. Главный и корреспондент уставились друг на друга.
Ой что будет, со сладким ужасом подумал корреспондент.
Ой что сейчас будет, мрачно решил про себя главный.
Извержение вулкана Везувий. Гибель Помпеи.
Дверь распахнулась, и влетел Феофанов, худой, нервный и издерганный. Он ничего не понимал и вины за собой никакой не чувствовал.
Ну был материал про какую-то Олесю Светозарову, все по договоренности, как заплатили, три полосы, восемь фотографий, полный цвет! Что не так-то?
– Вернуть из набора! – загремел Везувий. – Ты что, Феофанов? Фоток не видел?! И Разлогов перекинулся, а за материал этот он платил!
– Да все проплачено вперед, Андрей!
– И х… с ним! Это неприлично просто, ты чего, не догоняешь?! Он там есть, в материале!
– Кто?!
– Разлогов, мертвый! То есть тогда еще живой!
– И чего?!
– Он помер, а мы его живого ставим, да еще с бабой! Меняй материал, Феофанов! Кому говорю!
Тут дежурный редактор посмотрел на главного как будто с сочувствием и сказал осторожно:
– Андрюш, ты там, в своей… Венесуэле, счет дням потерял. Сегодня уже… десятое, а не восьмое и не третье. Тираж в типографии, вечером продаваться будет…
Дэн Столетов замер, и рот у него приоткрылся, как у идиота. Сегодня и вправду десятое, елки-палки! Это что значит? Зарплата скоро, вот что это значит!
А тираж и впрямь почти в продаже!.. Изменить ничего нельзя.
И тут, словно в подтверждение того, что ничего уже не изменить, за матово-стеклянными стенами кабинета главного пронеслась какая-то тень, ломающаяся на углах и стыках, а за ней еще тени, погуще и пожирнее, и только потом добавились шум, гул и топот, и Феофанов изумленно поднял брови, а Дэн Столетов вытянул шею.
– Остановитесь! Остановитесь, кому говорю!
– Девушка! Девушка, предъявите паспорт!
– Задержите ее! Стой, стой!
Прохоров быстро пошел к двери, но она сама распахнулась ему навстречу, и в кабинет ввалилась целая толпа.
– Что?! Что происходит?
Дэн Столетов – из соображений безопасности! – юркнул в открытую балконную дверь и там затаился.
– Андрей Ильич, мы ничего не могли… – начал один из ввалившихся охранников. Он с трудом дышал и вращал глазами. – Ну не бить же ее, Андрей Ильич!
– Я требую разбирательств! – собравшись с силами, вдруг закричала платиноволосая тоненькая девушка, и секретарша Галя отшатнулась в сторону. – Я в милицию заявление напишу! Вы что, не понимаете, что это уголовное дело?!
– Мы ничего не могли, Андрей Ильич, ничего! Ну не бить же, на самом деле…
За матовой стеной кабинета было черным-черно от собравшегося в коридоре народа.
Прохоров хотел что-то сказать и осекся. Дэн Столетов потихоньку выбрался из-за балконной двери. Тоненькая девушка продолжала бушевать.
– Если это подтвердится, если только подтвердится, вы все, – тут она ткнула охранника пальцем в грудь, – пойдете под суд! И вы тоже!
Это она выкрикнула в лицо Прохорову, и Дэн Столетов с холодеющим, как в минуты сильной опасности, сердцем узнал в ней героиню сегодняшнего злополучного материала, любовницу покойного Владимира Разлогова Олесю Светозарову – львицу или тигрицу, у которой он сам две недели назад брал интервью.
Тут она вдруг заметила Дэна и пошла на него, замахиваясь смешной крошечной сумочкой. Глаза у нее налились слезами.
– Это ты, ты! Куда ты его дел?!
Дэн попятился, зацепился за стул и с размаху сел на пол. Стул покачнулся, не устоял и тоже рухнул. Дэн взвизгнул от боли – стул ударил его по коленке, больно.
– Ти-хо! – гаркнул Прохоров, про которого все забыли, и вдруг наступила тишина. Только сопели охранники и всхлипывала девушка. Даже в коридоре стало необыкновенно тихо.
– Что случилось? – среди этой тишины спросил Прохоров. – Вы ведь… госпожа Светозарова, если не ошибаюсь?
– Да, да! – закричала девушка. – Не ошибаетесь! Ваши… ваши… бандиты брали у меня интервью. И особенно этот!
Она вздернула подбородок и им показала на Дэна. Видимо, хорошие манеры не позволяли ей показать пальцем.
– А еще про маму мою спрашивал, мерзавец!
Прохоров растерялся:
– Почему бандиты?! Почему мерзавец, госпожа Светозарова?! – Он быстро взглянул на Дэна. – Это… наш корреспондент, Денис Столетов, и никакой он не…
– Он вор, нет, он грабитель! – завизжала девушка. – Пока один фотографировал, другой грабил!
Все посмотрели на Дениса Столетова, который ничего не понимал.
– Я вор? Я грабитель? – переспросил он и вдруг улыбнулся на одну секунду доброй мальчишеской улыбкой. А потом побагровел до ушей, до корней волос. – Я у вас украл?!
– Или ты, или тот, второй, – выпалила девушка. – Ну что ты на меня смотришь?! Ты думал, я никогда не хвачусь, да?!
– Что у вас украли?! – Это Прохоров вступил. – И почему вы уверены, что украли именно… мои люди?
Девушка открыла свою крохотную смешную сумочку – руки у нее сильно тряслись – и достала пакетик с салфетками. Открыть его у нее получилось не сразу.
Все стояли и смотрели, ждали, пока она откроет.
Зарычав, она разорвала пакетик и выхватила салфетку.
– У меня украли перстень, – отчеканила она и приложила салфетку к лицу. – Очень дорогой, вы даже не можете себе представить, насколько! И это не просто перстень! Это подарок самого близкого человека, и перстень пропал! А человек умер! Понимаете, умер! И он подарил мне кольцо, а эти… сволочи его стащили!
Прохоров невольно покосился на Дениса, и тот, залитый тяжелым, жгучим, температурным румянцем, забормотал по-детски:
– Я не брал… Я ничего не брал, Андрей Ильич, правда…
– Девушка, милая, с чего вы решили, что…
– Я вам не милая! – прорыдала милая девушка из-за своего скомканного бумажного платка. – И не смейте так говорить! Я точно знаю, что это они утащили!
– Да почему?!
– Потому что мы разговаривали в алькове. – Она так и сказала «в алькове». – А туда никто из посторонних никогда не заходит! Даже слуги!
Она так и сказала «слуги», и Галя, секретарша, вдруг стрельнула в нее глазами и усмехнулась недобро.
– Так, хорошо, – быстро подхватил Прохоров, – слуги не заходят, и дальше что?!
– Дальше они сказали, – снова подбородок вперед, в сторону Дэна Столетова, – что нужна интимная обстановка! Что чем интимней, тем лучше! Ну для интервью лучше! И для фотографий, чтоб красиво было. Ну я их и пригласила в альков!..
Прохоров вдруг как будто очнулся, оглянулся по сторонам – неистовое, первобытное, жаркое любопытство истекало из горящих глаз, сочилось с полуоткрытых губ, собиралось и закручивалось в смерч, в центре которого были Прохоров и красотка.
– Я прошу всех немедленно выйти, – тихо и твердо сказал Прохоров.
И, чуть повысив голос:
– Пожалуйста, без дискуссий!
Ясное дело, никто не двинулся с места – еще бы!..
– Я заявление в милицию напишу, я всем газетам расскажу! А тебя, гаденыш, я своими руками!..
Нет, решил Прохоров, дело так не пойдет! Мягко, но твердо он взял обоих охранников за надувные резиновые плечи, развернул к двери и подтолкнул. Охранники переступили слоновьими ногами, и дальше дело застопорилось. Прохоров кивнул Гале, рывком поднял валявшийся на полу стул и так, со стулом в руках, пошел на журналистов. Умная Галя раскинула руки, как наседка крылья, и тоже двинулась на толпу.
Девушка всхлипывала и порывалась вцепиться в волосы Столетову, а тот отмахивался от нее, как от мухи, делая нелепые пассы руками.
В несколько приемов, не сразу, Гале с Прохоровым удалось вытолкать всех за дверь – теперь темная туча народа за матовым стеклом выглядела угрожающе, как грозовая.
Галя оглянулась, и Прохоров велел:
– Воды принесите!
Секретарша кивнула, зачем-то осмотрела кабинет, шагнула вон и плотно прикрыла за собой дверь. Шум голосов отдалился и звучал теперь смутно, как раскаты дальнего грома. Гроза, гроза прошла…
– Зна-чит, аль-ков, – почти по слогам выговорил Прохоров. – Да встань ты уже, Дэн!
Столетов посмотрел, не сразу сообразив, чего от него хотят, а потом все же поднялся.
– Ну да, да, альков, – заговорила девушка с ожесточением, – у меня там был перстень. Ну тот самый, который Володя подарил, он в специальной коробочке лежал, а они его сперли! Я это дело так не оставлю! Я в милицию пойду!
– А что такое альков? – задумчиво уточнил Прохоров. – А?..
– А?! – повторил Дэн.
Девушка громко высморкалась в скомканный платочек.
– А это у меня в доме такой… будуар, – выдала она. – Он примыкает к спальне и к гардеробной, и я никому не разрешаю туда заходить, даже горничной.
– Альков и будуар, – повторил Прохоров. – А там у вас что? Сейф?
– У меня вообще нет сейфа! И перстень просто так лежал, в коробочке, а потом пропал! А я только сегодня обнаружила! Потому что я его и не надела ни разу, только на съемку! Которую вот эти двое делали! Они сказали, что в алькове будет лучше всего!
– Дэн, чего вас понесло-то с Сапоговым?! В альков им захотелось! Девушка… Олеся, вы перстень в последний раз видели именно на съемке? И больше нет?
– Я его сняла и положила в коробочку после первого «лука». На второй «лук» мы в гостиную перешли, к камину. Я хотела потом проверить, но, просто… Володя приехал, а потом он уже… умер, и я вспомнила про перстень только сегодня. Полезла, а его нет! Его никто, никто не мог взять, кроме этих двух!..
– Да не брали мы ничего, Андрей Ильич!
– А что, этот будуарный альков запирается на замок?
Девушка кивнула и опять высморкалась.
– Еще на какой! Я там и пыль сама стираю, и убираюсь сама!
– Убираю, – машинально поправил Дэн Столетов, грамотей и умник, и Прохоров с девицей посмотрели на него с изумлением.
– А что? – перепугался Дэн. – Что такое? Правильно говорить «я убираю», а не «я убираюсь».
– Вот что, – вдруг решительно сказала девица, – я в милицию не пойду. Я Марку пожалуюсь. Вы знаете, кто такой Марк?
Прохоров с силой выдохнул.
– Кто такой Марк?
– Волошин. Заместитель Володин. И он, к счастью, жив и здоров! Он не оставит меня без защиты. Он знал, как Володя… как Володя ко мне относился. И он мне поможет! – Она выпрямилась и запулила бумажным катышком в урну. И не промахнулась. – Кстати, это хорошо, что вы не знаете Марка. Он человек… страшный. С ним лучше вообще… не знакомиться. И я все, все ему скажу!..
– Вы нас не пугайте, девушка… Олеся… – огрызнулся Прохоров.
Господи, еще и кольцо пропало! Прохорову уже давно нужно было позвонить, он то забывал, то вспоминал об этом!
Словно отвечая на его мысли, на столе зазвонил телефон. Совершенно уверенный, что это Галя интересуется, подавать ли кофе – или что там? Воду? – Андрей нажал на черном мигающем аппарате кнопку громкой связи.
– Але!
– Прохоров? – спросил равнодушный голос, совсем незнакомый.
Андрей перестал расхаживать по кабинету и сверху посмотрел на телефон.
И сказал осторожно:
– Да?
– Мне известно, что именно вы убили Владимира Разлогова, – продолжал равнодушный голос, как будто по бумажке читал. – Известно, за что и каким способом.
Девушка судорожно вздохнула и вцепилась тоненькими пальчиками в рукав Дэна Столетова.
– Вам надлежит обдумать эту информацию, – продолжал чеканить голос из телефона, – я сообщу вам, что хочу получить в обмен на молчание. Ждите звонка.
– Стойте! – заорал Прохоров и сорвал трубку со сверкающего черной пластмассой аппарата. – Подождите! Кто вы?!
Но в трубке только пунктирно и пронзительно гудело.
Волошин некоторое время посидел в машине. Хорошо бы так до вечера просидеть. В мире было холодно, неуютно и осенне-печально. В машине славно пахло сигаретами, играло радио, из решетки отопителя дуло ровным теплом.
Деревья качались высоко-высоко, и небо в разрывах дождевых нахмуренных облаков было очень синим. Почему такое небо бывает только осенью?..
Волошин посидел еще немного, потом вытряхнул из пачки сигарету, малодушно решив, что хочет курить. Он курил и думал, что курить вовсе не хочет. От каждой затяжки на языке оставалась тошнотворная вязкость. Листья вдруг сыпанули на лобовое стекло, должно быть, ветер принес. Волошин включил «дворники», согнал осеннюю разноцветность вниз. Один листок, самый стойкий, зацепился и теперь мотался вместе с «дворником».
Тук-тук – равномерно постукивал «дворник».
Тук-тук – постукивало в такт сердце. Оно у него побаливало последнее время.
Ну все. Хватит разводить антимонии – или антиномии, он никогда не мог запомнить! Кажется, это что-то из «большой литературы» – какой-то герой путался так же, как и Волошин, демонстрировал необразованность.
Он затолкал окурок в переполненную пепельницу и решительно выбрался из машины. Ничего не поделаешь, надо идти.
Когда Разлогов умер, было еще тепло, листва, яблоки на траве. А сейчас такая глухая безнадежная осень, как будто с тех пор прошло сто лет.
Хорошо бы с тех пор прошло сто лет!..
Волошин сунул руки в карманы и посмотрел сначала в одну сторону, потом в другую. Пуста была поселковая улица. Только голые рябины дрожали на ветру и кусты сирени все сыпали и сыпали некрасивые скрученные, как будто побитые плетью листья.
…Почему так? Почему даже листья умирают по-разному? Одни – красиво, гордо и разноцветно, а другие – глупо, скрюченно, торопливо?
Волошин перепрыгнул лужу, подошел к калитке, похожей на врата готического замка, и позвонил.
Конечно, никто не ответил.
Разлоговская вдова, насколько было известно Волошину, в первую очередь выгнала всех из дома. Не осталось никого, ни водителя, ни домработницы, некому дверь открыть!..
Дура, мать ее, даже на похороны никого не пустила!..
Волошин помедлил и позвонил снова. Никакого ответа. Впрочем, ничего другого он и не ожидал.
Забор, в духе крепостной стены все того же готического замка, шпилями и башенками почти упирался в облака. Волошин поднял голову и посмотрел.
…Почему так? Почему даже в самом сером и безысходном небе всегда бывают ослепительно-синие просветы, в которых кувыркается солнце? Почему так никогда не бывает в жизни?
Шпили и башенки, а также флюгер с флагом и кошкой, выгнувшей презрительно хвост, придумал знаменитый архитектор Данилов – фантазер и эпатажник.
Разлогов с ним дружил, а Волошин был уверен, что Данилов больной.
Больной или здоровый, архитектор Данилов тем не менее спроектировал забор так, что штурмом его было не взять – надо отдать должное и Данилову, и забору. Но попасть на участок несанкционированно все же было можно. Этот способ попадания придумал сам Разлогов, который то и дело забывал ключи.
Волошин еще раз глянул по сторонам – никого – и решительно полез в заросли бузины и рябины, которыми был обсажен разлоговский участок.
Полоумный архитектор Данилов насоветовал. Сказал, что рябина с бузиной вполне средневековые деревья. Средневековые деревья осыпали Волошину на куртку и за шиворот листья и тяжелые осенние капли.
Волошин, отряхиваясь, как мокрый пес, добрался до выступа в стене, сделанного в виде башенки, и зашарил по влажным, как будто замшелым, кирпичам. Пальцы нащупали резиновый козырек, а под ним толстую упругую кнопку.
Волошин вдавил кнопку, которая важно и громко щелкнула, и стал выбираться из средневековых – вполне! – зарослей. Выбравшись, он зачем-то потопал по гравию ногами, словно вылез из сугроба, и толкнул калитку, подавшуюся удивительно легко.
Ну вот. Все очень просто.
Между деревьями виднелся дом, и – вот что хотите делайте! – вид у него был нежилой и мрачный, как будто дом знал, что хозяин больше никогда сюда не вернется.
Волошин аккуратно прихлопнул за собой калитку и пошел по веселой дорожке, вымощенной, как в сказке, желтым кирпичом. На дорожке стояли лужи.
Раньше никаких луж не было. Садовник Юра «разгонял» их длинной шваброй, и лужи весело сливались в водостоки, и листья подметали, и плитку чистили, чтобы не было «запустенья», которого Разлогов терпеть не мог.
Дом вдруг выступил из деревьев, будто шагнул навстречу Волошину – двери закрыты, в окнах темно, балюстрада парадного входа засыпана листьями.
Может, и впрямь никого нет!.. Впрочем, Волошин точно знал, что есть.
Он поднялся по широким ступеням, позвонил – дом даже не дрогнул, ничто не отозвалось за стенами из серого камня. Архитектор Данилов построил крепость в прямом смысле этого слова!
Ну что ж, попробуем с другой стороны.
Волошин пошел в обход – собственно, в разлоговский дом почти никто и никогда не заходил с парадного входа, и этот путь к двери, открывающейся в сад, был привычен и хорошо знаком.
Вон гамак между соснами. Вон проглядывает беседка, а рядом с ней площадка с островерхой печью. Здесь летом жарили мясо, пили вино и жгли костер – любимое разлоговское место. Вон на идеально ухоженном газоне навалены камни, а между камней натыканы какие-то невразумительные цветы. Разлогов утверждал, что эти цветы – вереск, а камни – альпийская горка.
Волошин вдруг улыбнулся и наступил в лужу.
Конечно, Разлогов был мужик тяжелый и неприятный, что говорить!.. Но вот горку свою любил. И костер, и горячее мясо, и собак любил тоже. По всей видимости, больше никого и ничего он не любил, но и этого вполне достаточно, чтобы оставаться… человеком.
Волошин обогнул кованую решетку, окружавшую несколько ступенек в цокольный этаж, повернул за угол и…
Вдова Разлогова лежала на нижней ступеньке широкого пологого крыльца. Обе створки стрельчатых двойных дверей за ее запрокинутой головой были распахнуты настежь. Мобильный телефон, видимо отлетевший в сторону, когда она упала, вдруг зазвонил, и Волошин первым делом поднял его и сунул себе в карман.
– Глафира Сергеевна! Але! Але! Вы живы?
Ничего глупее этого самого «але» придумать было нельзя, но Волошин не знал, как именно следует обращаться… к трупу.
…Или она пока не труп?
Он потянул ее за руку, бледную, совсем не загорелую, с голубыми прожилками вен. Рука была холодной и влажной, и Волошина чуть не стошнило от отвращения.
Неврастеник, твою мать! Слюнтяй и неврастеник!..
Но что делать, если Волошин никогда не служил в спецназе, не работал в МЧС, не ездил на «Скорой» в морг, и вообще ничего героически-показательного или показательно-героического никогда не совершал. Полжизни он учился математике, а вторую половину жизни просидел перед компьютером, и что нужно делать с человеком, который уже умер или только собирается умереть, Волошин не знал!
Пульс. Кажется, нужно щупать пульс. Для этого снова придется взяться за влажную, безжизненную руку в голубых прожилках вен.
Чужой телефон у него в кармане трезвонил, выводил незнакомую мелодию не переставая. Волошин зачем-то вынул его, посмотрел и опять сунул в карман.
– Глафира Сергеевна, вашу мать…
И взялся за ее руку, как за нечто отвратительное, змею или лягушку. И наклонился к ее лицу – дышит или не дышит?..
Вдруг на этом лице, таком же бледном и неприятном, как и рука, распахнулись глаза, мутные и страшные. Волошин отшатнулся и руку бросил. Она гулко ударилась о деревянную ступеньку.
– Вы… живы? Але!
По ее шее прошла судорога, поднялись и опали ключицы, и Глафира резко села. И в ту же секунду стала заваливаться назад и повалилась бы, если б Волошин ее не подхватил.
Он подхватил и посадил ее прямо.
– Глафира Сергеевна, что с вами?! Вам плохо?
– Хорошо.
– Что?!
Она опять гулко, с судорогой сглотнула и повторила отчетливо:
– Мне хорошо.
Придерживая за плечи, Волошин пытался держать ее прямо, но она все заваливалась.
– Вы что? Упали?
– Меня ударили.
– Кто?!
Она открыла глаза, уже не такие мутные, но все же достаточно бессмысленные.
– Кто вас ударил, Глафира?!
Словно из последних сил, она пожала плечами.
– Вы вышли из дома, и вас ударили?!
Она кивнула.
Волошин неловко, под мышки, подтащил ее к балюстраде и кое-как прислонил.
– Я посмотрю. Вы можете сидеть?
Не отвечая, она снова закрыла глаза. Он обошел ее и осторожно вошел в дом.
В огромном – на самом деле огромном! – зале на первом этаже было тепло и пусто. Волошин стремительно огляделся.
Плед на диване, забытая кофейная чашка, трубка городского телефона на полу. Волошин аккуратно поднял трубку и нажал кнопку. Трубка не отозвалась, то ли разрядилась, то ли телефон был выключен. Зато телевизор работал! По бескрайней телевизионной глади скакал Михаил Пореченков в роли агента национальной безопасности Лехи Николаева. Он бодро скакал, раскидывая врагов разящими взмахами рук и ног. Кажется, в зубах он еще держал пистолет и разил неприятеля из пистолета тоже. Спецназ ему помогал. Волошин ему позавидовал. В его распоряжении не было ни пистолета, ни спецназа.
В камине осталась гора остывшей золы, видимо, разлоговская вдова его не чистила, а дверь в кабинет была закрыта.
На стойке, отделявшей так называемую кухню от просторов средневековой залы, залежи грязной посуды, остатки какой-то еды, начатые и брошенные пачки кофе, просыпанное печенье, крошки, бумажки!..
Волошин терпеть не мог неаккуратность, особенно… женскую. Особенно такую… нарочитую, похожую на специальную октябрьскую демонстрацию для окружающих – я горюю, я страдаю, вот же и посуда не мыта, и камин не чищен!..
И, конечно, нигде никого.
Волошин взбежал по лестнице и для проформы с площадки осмотрел второй этаж, хотя что он мог увидеть?! Не обходить же все комнаты, а также третий и цокольный этажи!
Волошин вернулся на первый этаж, на ходу покосился в сторону распахнутых двустворчатых дверей, за которыми маячило нечто неопределенное – разлоговская вдова, сидевшая на ступени, – вошел в небольшую комнату рядом с кабинетом.
Здесь был «мозговой центр» замка Владимира Разлогова. Негромко гудел сервер, темнели мониторы на стене, прикрытые железной дверцей, тянулись ряды электрических пробок, сюда же сходились кабели от камер видеонаблюдения.
Неизвестно зачем Волошин пробормотал:
– Простите! – и включил ближайший монитор.
Потом следующий. Потом третий.
Затем зачем-то открыл железную дверцу, посмотрел на ряды пробок, потом распахнул длинный офисный шкафчик. На каждой полке шкафчика, один над другим, стояли системные блоки, абсолютно мертвые.
Вдова выключила сложную систему видеонаблюдения.
…Интересно, зачем ей это понадобилось? Что именно могли запечатлеть камеры, чего никто и никогда не должен узнать?
Волошин подумал немного и вышел к Глафире.
Она сидела на верхней ступеньке, сильно наклонившись вбок и опершись на локоть, голова опущена низко-низко. Волошин решил, что ей опять плохо, но оказалось, что лучше, чем было. Почти лежа щекой на широких и гладких досках, вытянув губы дудочкой, она пила из лужи.
– Глафира Сергеевна, что вы делаете?!
Она попыталась выпрямиться, не смогла, и Волошин помог ей, не без отвращения. Ну ничего он не мог с собой поделать!..
– Вы что, пить хотите?!
Она кивнула и облизала растрескавшиеся губы.
– Я принесу воды. Сидите спокойно. Или, может, вам… врача?
– Там посуда немытая, – зачем-то сказала Глафира ему в спину. – Принесите бутылку из холодильника.
Волошин принес.
Она отпила немного, а потом с заметным усилием приложила холодную бутылку к голове, видимо, к тому месту, которое ушибла, когда упала.
– Как вы упали? Поскользнулись?
Она разлепила глаза и посмотрела на него. Волошину на секунду стало стыдно за то, что он ее так… ненавидит.
– Я не упала. Меня ударили.
Волошин пожал плечами.
– В доме пусто. И на участке тоже никого нет. Я с той стороны шел, никого не видел.
– Меня ударили, – монотонно выговорила она. – Я вышла на улицу. Дверь, конечно, оставила открытой.
– Зачем вы вышли?
– Подышать. Какое-то время я просто гуляла, а потом…
– Вы гуляли?!
Она кивнула, сморщилась и передвинула бутылку, которую все прижимала к голове.
– В чем вы гуляли? В этом?!
Она проследила за его рукой. Он показывал на ее «леопардовые» шлепанцы, из которых торчали намазанные лаком ноготки.
…Они с Разлоговым собирались в отпуск, на море. Она приготовилась, купила шлепанцы и сарафан, ногти накрасила, но никакое море не состоялось.
Тут Глафира вдруг осознала, что идиотские шлепанцы у нее на ногах – оба!..
Но этого просто не может быть! Один она потеряла где-то поблизости, а второй зашвырнула в заросли на бегу. И ударили ее не здесь, а возле решетки цокольного этажа!..
– Подождите, – сказала она Волошину и поднялась, цепляясь за балюстраду. Он слегка ее поддержал, помог и отстранился.
– Подождите, – повторила Глафира, как будто он ей мешал. – Я была в саду, когда бабахнула дверь. Потом оказалось, что она захлопнулась.
– Дверь открыта, – заметил Волошин, решив быть чутким.
– Я попробовала ее открыть, – не слушая его, продолжала Глафира, – но она не открывалась. Да, точно. И я побежала на ту сторону, к тому крыльцу. И тапку я потеряла! Я пару раз поскользнулась, и она свалилась.
– Свалилась, – повторил Волошин.
Глафира отняла от головы бутылку и попила из нее. Струйка полилась изо рта, потекла по шее, залилась за воротник.
Волошин отвернулся.
– Те двери тоже были закрыты. Они всегда закрыты, понимаете, Марк! Но я посмотрела в окно. И в доме кто-то был! Я ничего не смогла разглядеть, но там совершенно точно кто-то ходил!
– Откуда вы это взяли, если ничего не могли разглядеть?
– Я знаю! – Она почти кричала. – И я побежала к двери в цоколь! Ну да! Я побежала, а вторая тапка мне все время мешала, и я ее куда-то зашвырнула. Не помню, в кусты! Я почти добежала, и тут меня… ударили. И я упала.
– А что вы хотели сделать с дверью в цоколь? Взорвать? Взломать?
Тут она как будто сообразила. Посмотрела на него, ладошкой вытерла мокрую шею и спросила с удивлением:
– Вы мне не верите, Марк?
Он посмотрел на сосны. Они качались торжественно и красиво. Сосны всегда напоминали ему органный зал.
– Вы вчера алкоголем не злоупотребляли, Глафира Сергеевна?
– С чего вы взяли?
– Вы лежали на крыльце, и двери в дом были открыты. Ни в доме, ни на участке никого нет. Ваша… – он поискал слово, – обувь на месте. Должно быть, вы выпили, потеряли равновесие, упали, ударились затылком…
– Телефон, – завопила Глафира. – У меня был телефон! Я его уронила, когда двери бабахнули! Точно! Я разговаривала и от неожиданности уронила, от звука, понимаете?!
– Где уронили? – уточнил Волошин.
Она махнула рукой в сторону сосен – органного зала.
– Там. Я же говорю вам, что вышла подышать! Звонил Дремов, и он мне очень надоел. Это я уже на улице была! А потом телефон опять позвонил, и я его уронила…
Волошин вынул из кармана трубку:
– Этот телефон вы уронили?
Глафира посмотрела:
– Ну… да. А где вы его нашли?
– Он был у вас в руке, – сказал Волошин сухо. – Ну почти в руке. Я его поднял, потому что он звонил.
– В руке? – оторопело переспросила вдова Разлогова.
Глафира как во сне взяла у него телефон, словно не знала, что это за предмет и для чего может быть ей нужен.
– Вы его держали, – повторил Волошин, проводив мобильник глазами. – А потом уронили. Когда упали.
Он весь подобрался от накатившей брезгливости и сказал громко:
– Да и в этих… с позволения сказать, туфельках вряд ли можно гулять, Глафира Сергеевна! А камеры вы зачем все повыключали?
– Какие камеры?
Если играет, значит, играет виртуозно. Инна Чурикова в роли Жанны д’Арк!
– Видеонаблюдения.
– Я не выключала.
Волошин вдохнул и выдохнул.
– Ну, кроме вас, некому, Глафира Сергеевна.
– Я не выключала!
– Но они выключены. Вам, наверное, хотелось… побыть одной, чтобы вас никто не видел и не слышал, да? Так сказать, погоревать в одиночестве. Вы и выключили. И забыли.
Это прозвучало так фальшиво, что он сам смутился.
– Я не забывала и не выключала, Марк!
– Кто звонил вам из Иркутска?
Тут что-то случилось. Превосходная актриса Инна Чурикова куда-то делась, и на ее месте оказалась перепугавшаяся до смерти, не слишком искушенная во вранье, совершенно не умеющая притворяться девчонка.
– Мне?! – ненатуральным голосом воскликнула Глафира с ненатуральным же удивлением. – Из какого Иркутска?!
– Который на Ангаре, – сказал Волошин, соображая, что бы такое могли значить подобные превращения.
– Мне никто не звонил ни из какого Иркутска! У меня там никого не осталось после того, как Разлогов… умер. И вообще, с чего вы взяли, что кто-то звонил именно из Иркутска?!
– Ваш телефон…
Она вдруг прижала трубку к своему боку.
– Зачем вы его трогали, Марк?! А тот, кто звонил из Иркутска, просто ошибся номером!
– Кого он спрашивал?
– Какое ваше дело?! Какую-то Люду, по-моему! А я сказала, что никакой Люды не знаю.
– И что?
– И я отключилась.
– Понятно, – сказал Волошин.
То он все отводил глаза, не смотрел на нее, а тут вдруг глянул быстро и остро. И она выдержала его взгляд. Посмотрела в ответ недоуменно, но твердо.
Воцарилась тишина, только сосны шумели, и тяжелые осенние капли со стуком падали на широкие половицы крыльца. И гамак покачивался между двумя соснами, поскрипывал.
– Почему гамак не сняли? – вдруг спросил Волошин.
– Так.
И они опять взглянули друг на друга, быстро и странно.
…Чего ты от меня хочешь? Что тебе нужно?.. Зачем ты приехал?..
…Зачем ты врешь? Твое вранье уже убило человека, и ты продолжаешь врать?!
– Отвезите меня в Москву, – вдруг попросила Глафира и наклонила голову, чтобы не видеть его лица. – Мне невмоготу здесь что-то…
Волошин не ожидал такого поворота и растерялся.
– Да ради бога, – пробормотал он таким тоном, как если бы бормотал «отвяжитесь от меня».
– Тогда я… соберусь, – и Глафира мило улыбнулась в сторону. – Я умею собираться быстро.
– Да ради бога, – глупо повторил Волошин.
Глафира пошла было к готическим двустворчатым дверям, но остановилась на полдороге.
