Текст книги "Содержанки"
Автор книги: Татьяна Веденская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Глава 7, в которой со мной случается странное
То, что в мою Дашку кто-то влюбился, было совершенно ожидаемо. И до появления мифического Юрия Смирнова (который лучше всех), в Дашку влюблялись самые разные молодые люди из числа ростовчан. Они приходили к нашему «гнездищу», стояли там по полдня, разглядывая пожухшие узоры на ставнях наших окон, мялись, стеснялись и дергались при звуках открывающейся двери. Дашка же только смеялась и говорила, что еще одного «заклинило», что у нас не дом, а паранормальное явление. Парализует он местных мальчишек. Их неуклюжие объяснения она пропускала мимо ушей. Чем именно потряс ее будущий московский программист, я и предположить не могла. Впрочем, допускаю, что дело вовсе не в каком-то особенном обаянии господина Смирнова. Скорее просто пришло время, пробил час, и в голову моей милой, обаятельной синеглазой сестрички ударил гормон, перекрывший ей кислород и лишивший способности логически мыслить.
– Таких, как он, больше нет! – говорила она, поедая мои диетические конфеты с брусникой (без сахара, на чистом концентрате ягод и морских водорослей, не очень-то и вкусно).
– Таких, как он, в год выпускают по сотне тысяч. Рук две? Ног две? Волосы имеются? Все как у всех. Ты просто дурочка, Дашка. Что же мне с тобой делать?
– Не понимаю, разве с тобой никогда такого не было? Ведь ты же уже совсем немолодая! – брякнула Дашка, вытирая с губ налет пудры какао.
Я вздрогнула. Совсем немолодая? На тебе, приехали. А какая я? Вот она, современная молодежь, думает, если кому лет больше, чем двадцать, так он уже и старик.
– Я хоть уже и немолодая, но предпочитаю голову не терять, – выразительно сказала я, глядя на Дашку, которая, впрочем, ничего не словила и на мои флюиды никак не отреагировала.
– Как же ты живешь с мужчиной? Ты что же, и его не любишь? – спросила она так, словно бы такой вариант казался ей не просто диким, но и вовсе решительно невозможным. Разве кто-то где-то живет с кем-то без любви?
Я поперхнулась минералкой, отставила в сторону бутылочку «Перье» и протерла свой стеклянный стол салфеткой цвета морской волны, с ракушками и морскими звездам по краям. Стиль, модный в этом сезоне, мне не казался таким уж привлекательным. Но мода есть мода.
– Слушай, все совсем не так просто, как тебе кажется. Я живу с человеком, я хорошо к нему отношусь… – Я подбирала слова аккуратно, мне хотелось оставаться максимально честной с сестрой. Ведь я же действительно хорошо отношусь к Свинтусу.
– Ты любишь его? Это же простой вопрос. Я люблю Юру. Больше жизни люблю, и ребенка его, нашего буду любить. И тебя люблю, и маму с бабой Зосей.
– Я тебя тоже люблю, но это же совсем другое!
Я ответила ей неправильно. Мой тон – оправдательный, заискивающий мне не подходил. Зачем эти защитные интонации? Я точно знала, о чем говорю. Любовь всегда была для меня не больше чем глупостью, звериным инстинктом, который бросал мою пьяную мать в грязные объятия каких-то мутных, неразборчивых незнакомцев. Никто не должен идти на поводу у природы, это всегда путь в никуда. Инстинкт – продажная девка, она думает о том только, чтобы не останавливалось мельничное колесо, что перемалывает человеческие жизни. Чтобы вновь и вновь новые орды несчастных брошенных детей провозглашали о своем рождении громким надрывным криком. Инстинкту все равно, будет вам хорошо или нет, подходит ли вам тот человек, что смотрит на вас сейчас с таким вожделением. Станет ли он заботиться о вас и не будет ли бить. Проживете ли вы вместе с ним всю жизнь и не возненавидите ли друг друга. Останется он в трудный момент с вами или бросит одну, придавленную, точно могильной плитой, невыносимыми и неизбежными жизненными обстоятельствами.
Природе все равно. Она выберет вас наугад, столкнет со случайным попутчиком и подожжет бикфордов шнур, после чего все будет кончено. Он станет самым лучшим, вы будете смотреть, не отводя глаз, вас наполнят гормоны счастья. Вы будете опьянены, вы будете задурманены, вы будете очарованы. Вам захочется, чтобы это длилось вечно.
Но ничто не вечно под луной. Похмелье будет ужасным, и продлится оно всю жизнь. За ваш кайф расплатятся ваши дети. Прозрение придет слишком поздно, когда уже ничего нельзя будет исправить. Жизнь возьмет свое, а вы заплатите по счетам. И проценты по этому кредиту будут выше, чем у самых драконовских ростовщиков.
– Это все то же самое. Любовь к людям одна и та же. А ты такая красивая, как фея. И такая авантажная, видная. Загорелая. А тряпки у тебя – вообще отпад. Но ведь это все ерунда, правда? Просто ты еще не встретила своего человека. Того – единственного.
– Единственного! – Я расхохоталась.
Дашка фыркнула и принялась мыть свою чашку из-под чая и тарелку из-под конфет.
– Да не мой ты, – махнула я рукой. – Я сама потом помою. А в единственного, уж прости, я не верю.
– Ну и зря, – покачала головой Дашка. Она переместилась к окошку в кухне и с интересом смотрела на строительную площадку, где суетились строители.
– Ты еще слишком мала и не можешь ничего понимать, – вздохнула я.
– Я не понимаю, как можно жить на такой высоте.
– Это очень даже престижно, моя дорогая.
– Престижно? Но до земли-то как далеко. Человеку нужна опора, мы же не птицы, нам нужно быть на земле.
Дашка высунулась в окно и помахала кому-то рукой. Я удивленно выглянула, проследила за ее взглядом и увидела, что группка гастарбайтеров задрали головы в небо и машут Дашке в ответ, улыбаясь.
– С ума сошла? Иди сюда, а то еще выпадешь! – Я затащила ее обратно и захлопнула окно.
С тех пор как она появилась на свет, я поняла, что это совершенно особенный человечек. Не хватало мне еще, чтобы около моих дверей стали собираться иногородние обожатели Дарьиной улыбки. И полевые цветы бывают красивыми, и у такой матери, как наша, может родиться дочь, чья улыбка заставляет улыбаться всех вокруг. Даже меня, если быть до конца честной.
* * *
Больница, где когда-то работала Марина Москвитина, была серого цвета, причем штукатурка не была старой, а мрачный концепт этого громадного здания был избран с умыслом – вызывать ужас и желание бежать прочь у всех, кто в здравом уме и трезвой памяти. По небольшому парку, усыпанному опавшей листвой, медленно прогуливались люди с бледными лицами. Некоторые из них были на костылях, кто-то двигался очень медленно, спины сгорбленные, на лицах – гримаса боли, и по всему понятно, что эти люди после операции. Мимо гуляющих быстро и с деловым видом пробегали полноватые дамы средних лет в белых (условно говоря, так как они реально больше серые) мятых халатах. Пахло едой, но запах не вызывал аппетита. Мне знаком этот запах с детства, аромат кислых щей и капусты в больших и малых формах. Капуста и каша – еда бедняков России, баба Зося кормила меня этим все детство, приносила из столовой завода, где работала. С некоторого времени я не ем блюд с капустой, пусть они хоть сто раз полезные. Нет, я капустой сыта по горло. Хотя брюссельскую или брокколи могу себе позволить, и то ради витаминов.
– А Марина – это твоя подруга? – спросила Дашка, пока мы стояли в регистратуре, ожидая Марининого возвращения.
Я кивнула. А что, не правда? Подруга, не то слово. Причем боевая. Мы с Мариной, натурально, ходили вместе в разведку. Главврач больницы, та самая старая и очень добрая Маринина подруга, появилась с ней под ручку минут через десять.
– Ну, девочки, как вы? – спросила Марина, не без удовольствия поправляя рукой свои новейшие рыжие волосы. Ей показалось, что Свинтусу понравилось, как она перекрасилась, так что теперь вопрос с цветом был решен, по крайней мере на текущую пятилетку.
– Мы – отлично, – улыбнулась Даша, с доверием протягивая руки к тете доктору в белом халате.
– Идемте-ка со мной, – кивнула та. – Ну, Марин, ты и поразила нас. Значит, решила уехать на зиму в Испанию? На всю зиму? А муж-то отпускает?
– Он, конечно, против. Ему тут без меня плохо будет, но как-нибудь справится. Ненавижу я холода, – щебетала Марина.
Я-то знала, что вся эта история про Испанию и про холода была Мариной придумана от начала и до конца исключительно с целью развлечь (читай, позлить) старых подруг. Чтобы Свинтус раскошелился на Испанию и остался в одиночестве? Это вряд ли. И не дай бог, потому что в этом случае он достанется мне одной, целиком и полностью. На всю зиму? Б-р-р, кошмар.
– Испания! – с восхищением пробормотала Дашка и перевела взгляд на меня. – Ну у тебя и жизнь! А где вы с ней познакомились, с Мариной?
– На работе, – после некоторого раздумья выпалила я.
Марина каким-то боком услышала наш разговор и обернулась. Ухмыльнувшись, она кивнула.
– Вы тоже экономист? – уточнила Дашка.
Я вдруг почувствовала приступ аллергии, закашлялась так, что не смогла сразу остановиться.
– Ну а как же, – ехидно подтвердила Марина. – Сейчас без экономики никуда. Но раньше я была врачом. И работала вот тут, вместе с Агатой. – Марина кивнула на подругу в белом халате.
– Ну, посидите здесь. – Агата показала нам скамейку возле какого-то кабинета.
Мы усадили Дашу, и та моментально принялась читать рекламные буклеты и проспекты о каких-то диких препаратах от всего на свете – все это в избытке валялось на тумбе рядом.
– Давайте-ка мы с вами кое-что обсудим, – тихо бросила мне Агата.
Мы с Мариной переглянулись. Потом я повернулась к Дашке и спросила, сможет ли она на пять минут остаться одна. Она не возражала. О настоящей цели нашего визита в этот «дом скорби» она пока что не догадывалась. Ее пухлые ручки сцапали брошюру об ожирении, и она погрузилась в чтение.
Я зашла в кабинет, Марина прикрыла за нами дверь. Агата провела быстрым взглядом по стерильным стенам, потом подошла, достала из шкафчика кувшин и налила в него воды. На двух подоконниках здесь стояло несметное количество горшков с цветами, которые она принялась поливать.
– Она-то вообще сама что думает? – спросила наконец Агата.
Я вздохнула.
– Ей семнадцать лет, у нее мать пьет целыми днями. Живут в двух комнатах втроем, когда собутыльников нету. Она ни о чем вообще не думает, что совершенно ясно.
– Но мы не можем ничего делать против ее желания. Это незаконно. Она должна подписать бумаги.
– Подпишет, – с уверенностью сказала я, хоть и не было у меня к тому никаких реальных оснований.
– Я не знаю… – Агата переглянулась с Мариной. – Она же не рожала. Мы не рекомендуем делать первый аборт. Это может сказаться на всей ее дальнейшей жизни.
– Это? – Я почувствовала злость. – Что – «это»? Да если мы «это» не сделаем, оно и скажется на всей ее дальнейшей жизни. Отца у ребенка нет, профессии у матери тоже. Я, конечно, им помогаю, но у меня самой нестабильная работа. – Я переглянулась с Мариной. – Я в любой момент сама на улице могу оказаться.
– Аборт – это серьезно, – покачала головой Агата.
– Сколько? – задала я наконец самый простой и понятный вопрос.
Я знала, как это все работает. Самое главное не то, что написано в карте или как все обстоит на самом деле. Самое важное – это что Даше скажет врач. Можно ведь сказать, что аборт опасен и что ребенок – счастье, а можно сказать, что есть какие-то проблемы со здоровьем, ребенок, например, не шевелится (не уверена, что он уже должен шевелиться на этом сроке, но какая разница). Можно много чего сказать, чтобы убедить девочку в том, что это не стоит делать прямо сейчас. Любит она мальчика Юру? Ну и отлично! Найдем мы ей Юру, и они еще поженятся, они еще нарожают кучу детей. Ну куда самому Юре сейчас ребенка, ведь он только что поступил в институт, ему учиться надо. Она что же, хочет испортить ему жизнь? Хочет, чтобы он всю жизнь потом жалел? Ну какие ее годы? Детей надо рожать в браке.
– Юля? Но ведь… Я не понимаю! – Даша переводила взгляд с меня на Марину, с Марины на Агату.
Агата была просто прекрасна. Она была убедительна на все тридцать тысяч рублей, которые я передала ей, пока она поливала цветы. Она говорила о вреде ранних родов, о том, что женское тело до двадцати лет не очень-то готово к беременности, что могут быть проблемы.
– Дашенька, ну ты сама подумай. Раз доктор говорит! – вторила Марина Агате.
Я смотрела в окно. Все было достаточно омерзительно и неприятно, но было видно, что Дашка поддается влиянию. Агата могла быть очень жесткой, как оказалось. И даже жестокой. Фраза из серии «ты что, хочешь родить урода», прозвучала очень убедительно. А я… смотрела в окно.
Иногда надо делать то, что нужно делать. И пусть это неприятно, пусть это ужасно и ляжет рубцом на моей душе, что ж – я готова платить эту цену. Даша – самый главный человек в моей жизни. Я держала ее на руках с первого дня, как ее принесли из роддома. Я разводила сладковатую жирную молочную смесь, чтобы накормить ее. Мать уходила по вечерам куда-то со словами, что мы обе испортили ей жизнь. А я смотрела на Дашку, и моя жизнь приобретала смысл. Я просто не могу ей позволить спустить все свое будущее в унитаз.
– У тебя еще будет куча детей. Ты вот скажи, ты за эти три месяца к врачу ходила?
– Нет! – покачала головой Даша. На глазах ее были слезы. – А надо было?
– А ты как думаешь! Если ты собиралась стать матерью, ты должна была уже сдать все анализы. Какая у тебя группа крови? Какой резус-фактор? А у отца какой?
– Я не знаю своего отца! – пробормотала Даша и разрыдалась.
Марина и Агата переглянулись.
– Отца ребенка.
– А!
– Так, давай-ка мы с тобой, деточка, успокоимся. Ты хочешь жить долго и счастливо со своим Юрой?
Программа исполнялась профессионально. Было видно, что Агата делает это не в первый раз. Я отвернулась и принялась разглядывать пожилых людей в парке, что сидели на лавочках. Потом они ушли и прибежала девчонка, которая стала кидать палку своему всклокоченному пуделю. Потом пришли два мужика. Они курили и что-то бурно обсуждали. Я, разумеется, не слышала, о чем они говорили, но было видно, что они вполне друг с другом согласны. Потом они достали из полиэтиленового пакета две банки пива и закурили по новой сигарете… Неожиданно из боковой двери больницы вышел мужчина. И даже не вышел, а выскочил, словно выпущенная из подводной лодки торпеда. Ничего особенного, вернее, ничего такого, чего бы я не видела раньше. Мужчина как мужчина, он прошел мимо пьющих пиво приятелей, не посмотрев в их сторону. Потом вдруг так же резко остановился и застыл на месте, словно бы им овладела какая-то внезапная мысль. Прошла минута. Он огляделся вокруг в растерянности, увидел пустую лавочку и подошел к ней. Он был одет в форменный медицинский костюм небесно-голубого цвета и белые кроссовки. Он не присел, а скорее упал на лавку и, сгорбившись, уронил лицо в ладони и так застыл без движения. На вид ему было лет сорок, в хорошей физической форме, ладони большие, закрывали практически все лицо. Мужчина был чем-то сильно расстроен.
Нет. Расстроен – это слабо сказано. Он был потрясен и подавлен. Сидел без движения, погруженный в себя настолько, что даже грохот проезжающей мимо тележки не отвлек его. Мне стало интересно, что его могло так расстроить. Смерть близкого человека? Может, его жена бросила? Или он сам узнал о своем страшном диагнозе? Хотя, судя по костюму, он был не пациентом, а врачом. Что бы это ни было, это было что-то с трудом переносимое. Мне знакомо это состояние, когда сидишь, полностью погружен в собственные мысли, пришибленный собственной бедой, когда реальная жизнь, отделившись, уходит куда-то за ватную пелену, из-за которой не проникают даже звуки. Чтобы в этот момент принять какое-то самое простое решение, достать из кармана телефон, позвонить кому-нибудь или просто решить, куда идти, требуется много времени, в сотню раз больше, чем обычно.
Мужчина оторвал ладони от лица, и я смогла его рассмотреть.
Он показался мне ужасно усталым и постоянно тер глаза, словно бы ему насыпали в них песка. Усталость даже красила его, делая уязвимым и невероятно живым. Такого – по-настоящему живого человека, особенно мужчину, нечасто встретишь. Никаких масок, никакого апломба или деланого чувства собственного достоинства. Видно было, что он по-настоящему страдал, это было заметно и по его лицу, и по позе: казалось, он просто неспособен сейчас встать и идти дальше – куда бы там ему ни нужно было идти.
Наконец он заставил себя оглядеться. Мужики с пивом давно ушли, потревоженные его молчаливым переживанием, но он их, кажется, даже не заметил.
Лицо его было одухотворенным и полным мыслей. Он встал, достал из кармана брюк телефон, на мгновение задумался и положил телефон обратно. Затем взлохматил свои чуть подернутые сединой черные волосы и тяжело вздохнул. Почему-то я вдруг подумала, что он, наверное, хороший человек. Я попыталась вспомнить, когда я последний раз видела человека столь приятного на первый взгляд, и не смогла. Разве что ту же самую Дашку, когда она родилась. От нее тоже нельзя было оторвать глаз. Да, Дашка!
О ней я в этот момент как-то даже на минуту забыла. Я отвлеклась, притянутая, как магнитом, мужчиной внизу, что было, безусловно, неправильно и даже глупо. Я уже собралась отвернуться и снова погрузиться в пучину лжи, которой мы втроем профессионально окутывали мою Дашку – ради ее же блага, но мужчина вдруг тоже поднял голову, почувствовав, наверное, мой любопытный взгляд, и посмотрел на меня. Его усталые глаза остановились на моем лице, и мне вдруг стало не по себе. Что-то обжигающее и странное заставило меня вздрогнуть. Я не могла отвести от него глаз. Кажется, я побледнела и задрожала, почувствовав, как меня бросило в жар. Может, я заболела? Может, я уже приехала сюда больная? Почему-то у меня закружилась голова и захотелось окунуться в какой-нибудь ледяной родник с головой, чтобы хоть как-то остудить этот огонь.
– Алло, Юль, ты с нами? – услышала я голос Марины.
Я с трудом повернулась к ним. Можно ли было за одну секунду забыть все, о чем говорили в течение часа? Я, кажется, полностью утратила нить разговора.
– Ну, что решили? – спросила я, забыв о том, что решаю здесь только я, а весь этот жестокий спектакль мы разыгрываем при моем финансировании.
– Решили? Ты издеваешься? – всхлипнула Даша. – Как я могу решить? Я не думала даже, что это так сложно!
– Вот именно. Вот именно, деточка, вы все приходите сюда, ни о чем не думая. А нам потом приходится расхлебывать, – кивнула Агата.
В ее руках уже тасовалась колода нужных бумаг. Я в беспамятстве и изумлении смотрела, как все затеянное мной подошло к кульминации. Агата склонилась над Дашкой, заботливо поглаживая ее по спине. Бумаги легли на стол, и Даша подмахнула их все, не читая.
Дашка доверяла врачам. Она доверяла мне. А я не могла выкинуть из головы мужчину, который так сильно задел во мне что-то незнакомое и неведомое. Доверие – опасная штука, и во всех случаях доверие приводит к одному ожидаемому результату – людям причиняется боль.
– У нее есть страховка? – спросила Агата будничным тоном. Бумаги были уже готовы, она отработала гонорар и теперь почему-то напоминала мне Бабу-ягу.
– Нет, наверное, – пробормотала я.
Дашка кивнула, встала со стула и подошла ко мне. На ее лице блуждала потерянная полуулыбка, в глазах застыло отчаяние. Я вдруг ужасно испугалась, что потом, когда она осознает всю ответственность этого решения, которое я фактически приняла за нее, она никогда со мной больше не будет говорить. Смогу ли я жить, если Дашка меня возненавидит? Я не была уверена.
– Ну и ничего. Я впишу вас по другому полису.
– Спасибо, – пробормотала наивная Дашка, заставив меня похолодеть от злости.
За что спасибо? Почему она такая дурочка?! Зачем она, дурочка, верит людям?
– Ты, Даша, молодец. Правильное решение, – одобрила Агата. – Пойдем?
Глава 8, в которой все идет неправильно, несмотря на все вложенное
О чем я думала, когда мы вышли из кабинета и закрутились в какой-то круговерти, занимаясь бумажной волокитой и всякой ерундой? Можно сказать с уверенностью, что впервые за историю моего существования в Москве я потерялась и с трудом поспевала за мутным грязевым потоком, который нес меня куда-то, как безвольный и бездушный кусок бревна. Дашка цеплялась за мою руку, а я растеряла все мысли, продолжая почему-то периодически вспоминать лицо человека в окне. Вместо того чтобы делать то дело, ради которого мы и приперлись в эту ужасную, неприятную серую больницу с кучей бегающих или стоящих в очередях людей, я погрузилась в себя и задумалась о совершенно посторонних вещах. О вещах, которые, как ни крути, не имели никакого отношения к происходящему здесь и сейчас. Я вспоминала…
Я – в Венеции, на площади Сан-Марко, и уже совсем ночь. Свинтус остался в дорогущем отеле, расположенном прямо на берегу Венецианской лагуны, вход только с воды, что очень романтично, но не очень удобно – приходится платить за такси каждый раз, когда хочешь войти в номер. Свинтус приехал в Италию в надежде провести все наше романтическое путешествие в номерах – голым и пьяным, играя со мной в свои любимые игры. Его планы не совпадали с моими. Я ехала в Италию приодеться.
Мне нужна была одежда, украшения, обувь, аксессуары, и побольше, побольше – покупать это все в России не очень-то удобно. Чтобы быть честной, я собиралась это все в России продавать. Мне-то разве много надо для повседневной жизни? Гораздо меньше, чем Свинтус думает. А продавать через знакомых менеджеров в бутиках первоклассные итальянские вещи было очень даже выгодно. Поэтому я капризничала и тащила Свинтуса в магазины. Идеальным для меня вариантом было бы, если бы мы с ним разыграли сцену из «Красотки» – ту, где Ричард Гир оставляет Джулии Робертс свою кредитку и исчезает «по делам» в неизвестном направлении. Это было бы просто бинго.
Свинтус к такому повороту не готов. Он уныло таскается по бутикам вместе со мной, выбирает, высказывает мнение, пытается увернуться от покупки дорогих вещей. Мне приходится капризничать, выбегать из магазина, хлопая дверью, бросать сумку на вымощенную брусчаткой мостовую. На то, что Свинтус отказался купить мне кольцо ручной работы с изумрудом, я обижалась весь вечер и отказалась с ним ужинать. В итоге мы поругались, я раскрыла двери номера со словами: «Я лучше замерзну на улице, чем останусь с тобой еще хоть минуту». В словах моих, конечно, многое было заявлено некорректно. Замерзнуть на венецианской улице летом не так уж много шансов. Скорее можно вспотеть. Но «замерзнуть» звучало правильнее. Кроме этого, я, хоть и находилась в истерике и растрепанных чувствах, однако не забыла захватить с собой маленькую изящную кожаную сумочку-рюкзачок с паспортом и деньгами, так что вопрос о «замерзании» я в любом случае могла решить.
– Я больше не могу эти магазины видеть! Люля, ты достала уже! – злился и изрыгал проклятия Свинтус. – У тебя дней в году не хватит, чтобы все надеть, что ты купила!
– Я, между прочим, не для себя стараюсь. Я красивая женщина, и хочу ею быть для тебя! – кричала я с «искренней» обидой. – Если тебе жаль для меня денег, я могу и в рубище ходить.
– В рубище?! – фыркнув, Свинтус распахнул двери мини-бара. – Ты – в рубище? Ха-ха! Да мы уже половину ВВП Милана везем с собой.
– Ты смеешься надо мной? – Тут я сочла возможным побледнеть.
– Ну что ты, – испугался он, – я просто так, удивляюсь! Люля, но почему мы не можем поужинать хотя бы в гостинице? У меня ноги болят! Давай останемся?
– Я не голодна. Мне нужно побыть одной, – прошептала я.
– Ну, конечно! Побыть одной! – крикнул он в ярости.
И тут я, собственно, его и покинула, пока он не успел схватить и удержать меня силой. Он остался в номере, и уже через десять минут сидел в баре и пил виски, а я гуляла по городу и улыбалась. Италия была прекрасна. Из окон были слышны обрывки чьих-то разговоров, громкие восклицания и радостный смех. Где-то громко пели хором – нестройно и не в лад, но с таким энтузиазмом, что все невольно загорались в ответ. Хотелось танцевать, кружиться по мостовым и набережным. Я не стала нанимать гондольеров, предпочла бродить по городу пешком. Рассматривать витрины, разговаривать с людьми на ломаном английском и пробовать кофе и чай в маленьких кафе.
– Эй, девушка! Вы прекрасней Мадонны, оставайтесь со мной. Предлагаю руку и сердце! Или хотя бы купите вот эту маску – она словно сделана для вас. Такая же прекрасная, как и вы!
– Девушка, вы спустились с небес?
– Вот самая красивая женщина этого вечера! – кричали мне улыбчивые торговцы сувенирами.
Итальянцы умеют делать комплименты, как ни крути, но я оставалась к ним глуха. То, что я красива, я знала и без них. А руки и сердца были мне неинтересны. Но настроение у меня было замечательное, и через пару часов бессмысленного и хаотического блуждания по узким улицам старой Венеции я добрела до площади Сан-Марко. Было темно. Южные ночи порой могут быть черней и непроглядней самой глубокой угольной шахты, исключение составляют только звезды – бесконечный планетарий в натуральном виде, световой ковер, способный очаровать любого.
На площади было полно народу. Туристы блуждали от края до края, разглядывая древние стены, касаясь их руками, фотографируясь на их фоне. Кто-то отбивался от гондольерщиков на пристани, кто-то приценивался к блюдам в ресторанах на уличных террасах. Я сидела на камнях тротуарного бордюра, странно и неожиданно теплых, вдыхала влажный воздух моря и смотрела на небо. В ресторане напротив Дворца Дожей для привлечения туристов давали стихийный концерт. Четверо итальянцев, худеньких, черноглазых, улыбчивых и быстрых, как ветер, играли квартетом – рояль, скрипка, виолончель и альт. Играли разное. От Пьяцолла и Шнитке до песен «Битлз». Скрипач выкидывал почти цирковые номера, играя со спины, переворачивая скрипку струнами к себе или вознося ее над своей головой. Народ на площади приходил в полнейший восторг, сбиваясь в кучу и аплодируя музыкантам.
Уходящий под воду город ничего не хотел знать о своей неминуемой судьбе, о заброшенности своих зданий, о прогнозах ученых или глобальном потеплении. Венеция веселилась и пела, здесь всегда карнавал. По крайней мере летом.
В какой-то момент люди на площади расступились, очистив место перед чуть подсвеченными столиками, и на брусчатку вышла девушка лет шестнадцати, не больше. Одетая в простое шелковое платье, худенькая и грациозная, она стала танцевать. Сама ли по себе или нанятая владельцами ресторана, она танцевала прекрасно. Изгибаясь и вытягивая вперед руки, она словно не замечала никого и ничего вокруг, словно бы была отгорожена ото всех стеклянной стеной. Смотрите и восхищайтесь, замирая от восторга. Смотрите, как способно безмолвно петь человеческое тело! Тянитесь руками и сердцами вслед за грациозными движениями моей руки, изгибом длинной, гибкой шеи.
Я до сих пор помню, как вскочила с места и смотрела, не отрываясь и не смея даже шевельнуться, пока не кончилась музыка. Люди шумели и гудели, они не могли сдержать восторга. Никакой шляпы перед танцовщицей не имелось, но люди принялись кидать деньги ей под ноги. Кто-то бросил цветы. Девушка ничего не замечала, как и я. Бледная, я какое-то время стояла, словно парализованная, и смотрела на нее, не в силах совладать со своими чувствами, а потом убежала, чтобы никто не видел моих слез. Сидя где-то в глухом тупике темной Венеции, вдалеке от туристических улиц и шума магазинов, я рыдала в голос и думала о том, как было бы хорошо остаться здесь и никогда больше не возвращаться… куда? Домой? К Свинтусу? У меня не было дома, и Свинтус был только пустотой, в которую я погружалась, как в трясину. Тут, в Венеции, глядя на простой, но прекрасный танец, бессмысленный из-за своей сиюминутности, я помню, как захотела никогда больше не возвращаться никуда, так и остаться на улице, собирать милостыню или тоже танцевать под гулкое одобрение толпы. Это-то я могу!
Свинтус нашел меня только к четырем утра. Я сидела на остывших камнях, прижавшись спиной к какому-то дому, и смотрела в небо. Точно не знаю, где именно было это место. Там было пересечение двух протоков, два моста, небольшая площадь и красный высокий храм с какими-то фресками. Это было довольно далеко от площади Сан-Марко и от нашего отеля, хотя в Венеции, к сожалению, ничто не может быть слишком далеко. Выяснилось, что Свинтус хоть и выпил, как я и ожидала, прилично, но нервничал, скучал и в какой-то момент отправился меня искать. Искал он меня довольно долго, объехал (или скорее обплавал) весь город на гондоле и в конце концов принялся бродить по Венеции пешком.
Больше всего он, конечно, боялся, что я прямо тут, за пару часов подберу себе какого-нибудь олигарха – в Венеции если не с олигархами, то с обеспеченными мужчинами перебоев нет, тут любой может оказаться конкурентом для Свинтуса. А кроме того, у страха глаза велики, и Свинтус уже рисовал в своем нетрезвом воображении картины того, как я катаюсь на гондоле с каким-нибудь итальянским графом. Или, что еще хуже, сижу у него на вилле и любуюсь рассветом.
Когда он увидел меня, живописно дремлющую на камнях старинной венецианской площади, он чуть не прослезился. На камешке рядом со мной стояла недопитая бутылка «Сан-Пелегрино», я прикрыла плечи шалью и сквозь прикрытые веки следила, как меняется на небе оттенок синего. Мне было хорошо, очень хорошо.
– Люля, ты с ума сошла! Ты же простудишься! Ну что же ты за человек-то такой, а? Нет, ты ненормальная. Я к тебе датчик пришью, GPS, слышишь?
– Привет! – улыбнулась я, умиротворенная и тихая, полная своих мыслей, от которых все в мире казалось мне в тот момент прекрасным – даже Свинтус. Он был сильно помят, неожиданно трезв и встревожен донельзя. Он бросился ко мне, как настоящий рыцарь, подхватил на руки и принялся целовать. Пожалуй, за всю нашу историю так называемых отношений это был самый романтический момент.
– Нет, ну это ни в какие ворота! Ни одна нормальная женщина не будет вот так убегать. Ты же можешь заболеть! Это просто опасно, в конце концов.
– Я не думала!
– Это точно. Господи, и откуда только берутся такие ненормальные девушки! Ты хоть представляешь, как я извелся?
– Представляю, – усмехнулась я.
– Нет, ты не представляешь! Эй, гондола! Плыви сюда, слышь! – крикнул он, жестами подзывая такси.
Я не сопротивлялась. Нельзя было сказать, чтобы я была серьезна в своем намерении остаться на камнях Венеции навечно. Впрочем, трудно также сказать, что бы я стала делать утром, если бы Свинтус меня не нашел. Может быть, и осталась бы там в самом деле. Может, бросила бы разом весь свой опостылевший донельзя «бизнес», все свои планы, расчеты, обиды на жизнь и претензии к судьбе – и пошла бы бродить по Европе, пока меня не депортировали бы или не подобрали добрые люди.
