Текст книги "Сволочь ты, Дронов!"
Автор книги: Татьяна Туринская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
Алька занималась аэробикой и современными танцами. Пошла туда не столько по велению души, сколько по настойчивому требованию Дронова. Впрочем, быстро втянулась и даже стала получать некоторое удовольствие. После школы бежала в комплекс, как на работу. В кабинете Дронова кое-как делала уроки, да и то, если Дронов сильно настаивал. Потом приходило время тренировок или репетиций, и Алька пару часов с удовольствием занималась – хоть какое-то разнообразие, не все же в постели кувыркаться.
Собственно, как-то постепенно постель как понятие перестала доминировать в их отношениях. Нет, никто и не думал переводить отношения в платоническую плоскость, ни в коем случае! Физическая близость по-прежнему занимала приличный объем времени и чувств. Но если первое время их, по большому счету, только секс и объединял, то теперь он словно бы отошел на второй план. Причем, не по времени, необходимости или частоте 'сеансов', так сказать. А по ощущениям.
Вернее, ощущения от близости не притупились, нет. Скорее, они перестали быть новыми, а от того особенно острыми. И на первый план неожиданно, пожалуй, для обоих выступила близость духовная. Неожиданно – потому что как Дронов, так и Алька изначально жаждали именно физической близости. Алька была еще совсем молоденькой, совсем неопытной девчонкой, ей так хотелось узнать – что же 'это' такое, и какое оно должно быть на самом деле, ведь Кузнецов не продемонстрировал ей ничего интересного в этом плане. Дронов же и вовсе, вероятнее всего, ни о чем ином, кроме секса, и не помышлял. Однако рядовая интрижка каким-то невероятным образом затянулась, и даже переросла в нечто большее – настолько большее, что оба с трудом обходились друг без друга.
Разговаривали они немного. Если Алька не была на тренировке, то сидела у Дронова в кабинете. Она могла делать уроки или читать, могла просто смотреть телевизор или видик. Дронов занимался делами, не обращая на Альку, кажется, ни малейшего внимания. Однако обоим было так уютно, так спокойно на душе, что не хотелось даже секса. Казалось, предел счастья – это просто быть рядом, находиться в одном помещении. И, как приправа к основному блюду – восхитительная физическая близость.
Альке было хорошо, ее все устраивало в жизни. И сама не замечала, что почти уже перестала смеяться. В неполных семнадцать ей пришлось стать взрослой женщиной.
Было воскресенье. А этот день выпадал из остальной недели, так как не было нужды тащиться ни в школу, ни в комплекс. Это был сугубо Алькин день. Ну и, конечно, Дронова – куда от него денешься? Но строгого расписания этот день все-таки не имел. Кроме самого-самого утра. Едва проснувшись, Алька непременно принимала ванну.
Душ душем, это была обычная гигиеническая процедура, не более. А вот купаться в ванне Алька просто обожала. Залезала в почти еще пустую ванну, настраивала напор воды необходимой температуры, непременно погорячее, и… начинала концерт. Алька до самозабвения любила петь. А в ванной была прекрасная акустика. Обычно купание (или импровизированный концерт?) длилось часа два. Вода в ванне остывала, Алька подливала горяченькую и снова пела, пела, пела. Она знала много песен, и редко выходила из ванны, не исполнив хотя бы треть репертуара.
Едва Алька закончила исполнение очередной арии, как дверь в ванную открылась. Хотела было возмутиться – чего это мать мешает, ведь знает же, что ванная занята на целое утро! – но сменила гнев на милость, увидев Дронова.
– Это кто тут у нас так замечательно поет? – раздеваясь, спросил Дронов. – Ты не возражаешь, если я составлю тебе компанию?
Это было что-то новенькое. С одной стороны – почему бы и нет? С другой…
– Да ты что? С твоими ногами?! Дронов, мы же вдвоем не поместимся! Твои ноги займут всю ванну!
– А вот мы сейчас и проверим, – заявил Дронов, нагло нарушая Алькино личное пространство.
И действительно, поместились. Не без труда, правда. И в воде-то они были лишь по пояс, потому что ванна была стандартная, рассчитанная сугубо на нормального советского человека, того самого 'облико морале', который принимает ванну в гордом одиночестве. Мокрому телу, оказавшемуся вдруг вне воды, было несколько холодновато, однако объятия Дронова эту ситуацию тут же исправили. Алька откинула голову назад, на плечо Дронова, прикрыла глаза, наслаждаясь моментом. Дронову же этого, казалось, не совсем достаточно для счастья:
– Ну, соловушка, чего замолчала? Я, между прочим, пришел концерт послушать. У меня в квартире не очень хорошо слышно. Вернее, хорошо – у нас ведь одна система вентиляции – но не так хорошо, как здесь.
– Иди ты, – огрызнулась Алька, уверенная в том, что Дронов шутит.
– Нет, Аль, правда, – Дронов прижал ее к себе покрепче, поцеловал в шейку. – У тебя здорово получается, серьезно. Я вот знаешь что подумал? Ты ж в курсе, что у нас музыканты студию арендуют? Ну, раньше их ВИА называли, а теперь почему-то всё больше группами обзывают. Почему бы им тебя не взять в солистки, а? Надо бы подкинуть мыслишку. Я так думаю, они на этом не проиграют, а то, глядишь, и выиграют.
– Дронов, отстань, а? – чуть огрызнулась Алька. – Мне твоих танцев с аэробикой во как хватает! Или я тебе надоела и ты таким затейливым способом решил от меня избавиться? Мол, и ни при чем совсем, просто времени не хватает?
– Нет, Аля, ты неправа, – как-то слишком нежно возразил Дронов, привычно лаская Алькино тело. – По-моему, это замечательная идея. Почему нет, если ты действительно отлично поешь? Давай попробуем, а? Вдруг что-то получится?
Так что Дронов сам во всем виноват, никто за язык не тянул. Если бы не его замечательная идея, глядишь, Алька до конца дней оставалась бы его любовницей. А может, что-то другое бы вмешалось, развело влюбленных в разные стороны? Так или иначе, но трещинка образовалась именно из-за Алькиного пения.
Нельзя сказать, что руководитель той группы был в восторге от предложения Дронова. Однако спорить не стал – кто его знает, а вдруг арендную плату повысит? Куда полезнее выслушать его протеже, а потом уж отказываться. Мол, голос слабоват, или со слухом нелады, или еще чего. Но, устроив прослушивание, руководитель свое мнение поменял кардинально. Да, таки им действительно нужна солистка, и даже удивился – как же они раньше-то без Альки обходились?
Времени на все не хватало, и Алька отказалась от аэробики. В остальном же все оставалось по-прежнему: школа, комплекс, танцы, репетиции. И Дронов, Дронов, Дронов. Скучать не было возможности, а потому время летело стремительно. Но и Алька, и Дронов словно бы напрочь забыли о выпускных экзаменах. Только в середине мая Дронов опомнился:
– Аль, а как же с экзаменами? Ты же совсем не готовишься!
– Подумаешь, – фыркнула Алька. – Как-нибудь сдам. Уж троечки-то поставят, куда на фиг денутся?
– Троечки? – возмутился Дронов. – Да ты что?! Куда ж ты с тройками поступишь?!
– А я и так никуда не поступлю, – спокойно ответила Алька. – Даже пытаться не буду. Куда мне поступать с моим-то аттестатом?! Я ж никогда ни в какие институты и не собиралась. Мне мама еще в детстве объяснила, что нужно работать. Ну куда мне учиться, Дронов? Мне матери надо помогать, она ж у меня старенькая. Я еще, наверное, в первом классе знала, что после школы пойду работать, чтобы маме было легче.
– Так а я на что? Я что, недостаточно помогаю?!
Алька пожала плечом. Она действительно не знала об этом ровным счетом ничего. Разве только видела, как Дронов без конца тягает им пакеты с продуктами, а остальные вопросы они с матерью решали самостоятельно. Мать перестала работать прачкой, а вот из булочной уходить пока не собиралась. Альке причины не озвучивала, да та сама догадывалась: мать просто не была уверена, что Дронов у них надолго.
– Не знаю. Жить мы, конечно, стали лучше, это сто процентов. А что да как?.. Да даже не в этом дело, Дронов. Я знаю, что ты помогаешь, и мне этого достаточно. Тут дело в другом. Понимаешь, я ведь с самого детства готовила себя к тому, что буду как мама. То есть высшее образование – не для меня, потому что некогда учиться, надо матери помогать. А потому училась всегда через пень колоду. У меня ж аттестат будет еще тот! Дай Бог, чтоб средний балл был хоть чуть-чуть выше тройки!
Дронов притих. Подумал-подумал, сказал:
– Да, как-то я упустил этот момент. Еще ведь можно было многое исправить. Мне бы уроками с тобой заниматься, как раньше, а я… Забыл, что с малолеткой связался, – он улыбнулся, чтоб Алька не обиделась на 'малолетку'. – Что ж теперь делать, а?
Алька огрызнулась:
– А ты найди себе другую малолетку, которой еще можно помочь.
– Да? – удивился Дронов. – И правда, как все просто. Как же я сам не додумался? Точно. И вот тогда я учту все ошибки. А может, даже исправлю.
Алька обиженно отвернулась.
– Аль, ну ладно, я же пошутил, – Дронов обнял ее сзади, чмокнул в макушку. – Ребенок ты еще. Дитя малое. Куда ж мне тебя девать-то после школы?
Девать никуда особо не довелось, все устроилось словно бы само собой. Алька уже давно была своим человеком в комплексе, знала все, с ним связанное, как свои пять пальцев. А потому как-то так совершенно естественно оказалась маленьким начальником над многочисленным спортивным и хозяйственным инвентарем, то есть завхозом. Впрочем, особо перетруждаться не приходилось, в основном по-прежнему львиную долю времени проводила в кабинете Дронова.
Основная же жизнь начиналась у Альки по вечерам, на репетициях. Она и сама удивилась, как в ее голову раньше не приходила мысль о пении. Ведь даже не мечтала о сцене, с малолетства готовила себя к тяжелой судьбе, по стопам матери. А потому пение свое рассматривала сугубо как хобби. Теперь же оказалось, что пение – едва ли не главная составляющая ее жизни, куда даже большая, нежели Дронов. Потому что Дронов к тому времени стал обыденностью, прозой жизни, а пение в тот момент казалось нескончаемым праздником.
Группа 'Завтра', чьей солисткой ныне и являлась Алька, периодически давала концерты на предприятиях городка, в основном по большим и малым праздникам. Потом и вовсе их пригласили работать в ресторане 'Горизонт'. Дронов страшно возмущался, но поделать ничего не мог – Алька ведь уже попробовала наркотик под названием 'Сцена'. Конечно, не особо приятно петь для пьяных рож, равнодушно жующих котлеты 'По-киевски' или 'Столичный' салат, но Алька их просто не замечала. Она пела не для них, она всегда, изо дня в день, пела только для себя самой, потому что получала от собственного пения куда больший кайф, чем все слушатели, вместе взятые.
Дронов пытался ее отговорить:
– Аля, ты пойми, в ресторане ты ничего не добьешься. Ты только потеряешь себя!
– Предложи альтернативу, – равнодушно возразила Алька, использовав модное ныне словечко, введенное в обиход Горбачевым. Оно-то, может, и существовало раньше, да для Альки это было что-то новое.
Дронов запнулся. А и правда, что он мог предложить взамен?
– Аля, ну как же ты не понимаешь?! – возмутился он. – Ты пропадешь в ресторане! Все эти пьяные рожи…
– К твоему сведению, – холодно прервала его стенания Алька, – я там не водку пью, я там пою. А что там делают остальные – меня абсолютно не касается. Если тебе так не нравится ресторан, найди мне другое место, где я могла бы петь и получать за это деньги.
– Тебе не хватает денег? – возмутился Дронов. – Да я…
– Меня, Дронов, меньше всего на свете волнуют деньги. То есть пока ты рядом – они меня вообще не волнуют. Но кто знает, как долго ты будешь рядом? Я не могу зависеть от тебя всю жизнь, я должна зарабатывать сама.
Дронов уставился на нее:
– Аля, что ты говоришь?! Я буду рядом всегда! Не смей даже и думать…
– Что мне думать, – вновь перебила его Алька, – я как-нибудь решу сама. Сегодня мы вместе, а про завтра зарекаться не стоит. И вообще, Дронов. Нравится тебе или нет, но я хочу петь. В данный момент я могу петь только в ресторане. Подвернется возможность выйти на настоящую сцену – я буду петь там. Но я всегда буду петь, понял? И не забывай, пожалуйста, что это именно ты привел меня на сцену.
Крыть Дронову было нечем. Да, все так, он сам, собственными стараниями привел ее в ресторан. А теперь каждый вечер сходит с ума, ловя жадные похотливые взгляды пьяных мужиков, устремленные к повзрослевшей и такой яркой Альке, сверкающей люрексом и стразами на невысокой сцене. Ему оставалось только сжимать в бессилии кулаки и терпеливо ждать закрытия ресторана, чтобы потом везти Альку домой.
Выбора у Дронова, вроде бы, и не было, однако мириться с такой ситуацией ему очень уж не хотелось. Стал наводить справки, искать выхода на кого-нибудь, имеющего непосредственный выход на людей из шоу-бизнеса. Поначалу эта идея ему самому казалась абсолютно нереальной, однако верно кто-то подметил, что для связи с любым человеком на земле необходимо сделать семь шагов. Именно семь звеньев имеет любая цепочка, нужно только правильно разыскать эти звенья, то есть обратиться именно к тем людям, которые могут привести к следующему звену. И старания Дронова увенчались успехом. Он только хотел убрать из Алькиной жизни ресторан, хотел помочь ей выйти на большую сцену. Не ради того, чтобы осуществилась самая большая в Алькиной жизни мечта – сугубо ради себя самого, чтобы не страдать каждый вечер от чужих вожделенных взглядов, устремленных к его Альке. А в результате сам привел в ее жизнь Загоруйко. Никто не виноват, сам, сам, собственными руками все разрушил…
Загоруйко оказался продюсером. В то время это было иностранное, не особо привычное и понятное россиянам слово, за которым стояла еще более непонятная профессия. Впрочем, если Загоруйко и был продюсером, то, скорее, начинающим, или же просто не особенно удачливым, потому что имя его совершенно не было известно широкой публике. По крайней мере, ни Дронов, ни Алька его имени раньше не слышали.
Сначала Дронов отправил ему кассету с записью группы 'Завтра'. Альке ничего не говорил, дабы пощадить нервы девчонки. Нескончаемо долгих два месяца ничего не происходило. Дронов по-прежнему ежевечерне сходил с ума, ревнуя Альку к каждому посетителю ресторана мужского пола. Уже перестал надеяться на ответ Загоруйко, когда тот собственной персоной заявился в ресторан.
О его визите и Дронов, и Алька с музыкантами узнали лишь 'под занавес', когда ребята уже зачехляли гитары. Тем приятнее оказался сюрприз. Однако сам Дронов только тогда и понял, что натворил, когда Алька собралась в Москву.
– Аля, – пытался он ее урезонить. – Ты сошла с ума. Ты не можешь уехать в Москву без меня! Подожди немножко, совсем-совсем чуть-чуть, меня скоро переведут в Госкомспорт, и тогда мы поедем вместе. Еще всего каких-нибудь пару лет!
Возможно, Алька и прислушалась бы к его словам, стала бы дожидаться у моря погоды, в смысле, его перевода в Москву. Если бы… Ах, если бы не это извечное 'если бы'!
… За все время, прошедшее с момента их с Дроновым связи, Алька не думала о том, что разрушает чью-то семью. Вряд ли это можно назвать эгоизмом, а может, некоторая его доля и имелась в Алькином поведении. Но в большей степени это было связано с ее молодостью. Когда она познакомилась с соседом (очень, надо признать, своеобразно познакомилась!), ей хотелось от него одного – чтобы он ввел ее во взрослый мир, показал на деле, что же 'это' такое, что за тайна стоит за этим понятием, что весь мир, словно сговорившись, только и крутится вокруг 'этого'. Скорее всего, если бы не бездумный сиюминутный импульс Дронова, когда руки его словно бы сами собою потянулись в запретную Алькину зону, они никогда и не глянули бы в сторону друг друга иначе, чем по-соседски. Или пусть бы даже 'это' и произошло между ними, но сразу, в первый же день, когда им помешала Алькина мать. Быть может, согрешив разок, Дронов бы и не поглядел больше в Алькину сторону. Да и сама Алька, возможно, его бы возненавидела.
Но произошло то, что произошло. Алька была столь заинтригована, что ни о чем не могла думать. Единственное, что чувствовала – это дикое желание вновь ощутить на своем теле его теплые сильные руки. Где ей в том состоянии было думать о посторонней женщине, даже если она и была законной женой обладателя сильных рук? После же, когда отношения между Алькой и Дроновым не только зашли очень далеко, но и стали привычными, наличие Валентины не омрачало Алькину жизнь совершенно, поскольку Дронов и правда гораздо больше времени проводил с нею, нежели с семьей.
В Алькином сознании Валентина была не женой Дронова, а просто соседкой. Она ни разу не видела их вместе, ни разу даже не видела Дронова в окружении детей. Быть может, именно из-за этого и чувствовала себя совершенно спокойно и даже комфортно?
Но однажды, когда Алька уже работала в ресторане, она в очередной раз столкнулась с Валентиной в подъезде.
– Здрасьте, – привычно поздоровалась она.
Но ответного приветствия на сей раз почему-то не услышала. Никогда раньше Валентина ни словом, ни жестом не давала понять, что ей известно о романе мужа и соседской девчонки, всегда здоровалась ровным голосом и тихонечко проходила мимо. В тот же раз одарила Альку таким презрительным, пропитанным жгучей ненавистью взглядом, что та застыла на месте, похолодев от ужаса. И только в то мгновение поняла, что натворила.
Мало того, что отбила мужа от жены. Она еще и забрала отца у детей! Причем в самом прямом смысле. Потому что сама воспринимала Дронова не только как единственного в своей жизни мужчину, но и как отца. Росла ведь безотцовщиной, деда и то, можно сказать, не имела – разве от немощного старика, умеющего с трудом выговорить четыре слова, можно дождаться мужского воспитания?! А тут – вот он, Дронов. Здоровый взрослый мужик, появившийся рядом с Алькой в момент взросления. Если у нее кто-нибудь когда-нибудь кроме учителей проверял домашние задания, так это Дронов. Если кто-нибудь когда-нибудь заботился о ней по-мужски, так это опять таки Дронов. Если кто-то воспитывал ее без нотаций, одном своим присутствием рядом – то снова Дронов. Дронов, Дронов, Дронов. Он заменил собою Альке целый мир, все человечество. И она была уверена, что владеет им по праву. Потому что раз у нее кроме него никого нет, значит, ей он и принадлежит.
И только наткнувшись на уничтожающий своею ненавистью взгляд Валентины, словно бы вспомнила о том, что Дронов женат, что имеет двоих ребятишек, а ведь Маринка, страшно сказать, всего-то на шесть лет младше самой Альки. Может, и она уже понимает, почему отца вечно нет дома? Ведь ей уже четырнадцатый год! А Матвейка?! Он, конечно, еще маленький, наверняка еще ничего не понимает, но ведь он фактически не видит отца…
Дронову Алька ничего не говорила, но сама практически постоянно думала о том, что разбивает чужую семью. И едва ли не каждый день давала себе слово, что вот завтра, или лучше с понедельника, непременно начнет новую жизнь, что вычеркнет из нее Дронова, что вернет его семье. Умом понимала, что именно так и нужно поступить. А вот сердце категорически отказывалось его отпускать. Потому что если Алька потеряет Дронова, вся ее жизнь превратится в один бесконечный вакуум, высасывающий из сердца, из мозга, из души жизненные силы.
И вот на этом этапе появился эгоизм. 'Мой, никому не отдам!' Ну почему, почему она должна отдавать единственного родного человека на свете?! Только потому, что в его паспорте стоит малюсенький штампик, который никто и не видит, пока не ткнется носом в графу 'Семейное положение'? А что же делать Альке, у которой такого штампика нет, но вся ее жизнь – это он, Дронов?! 'Мой, мой, никому не отдам!!!'
А совесть противненько так завывала: 'У него жена, у него дети. Ты разбиваешь чужую семью. На чужом несчастье счастья не построишь'.
И тогда Алька стала культивировать в себе ненависть к Дронову. Кто сказал, что она его любит?! За что ей его любить?!! За то, что практически изнасиловал невинную девчонку? За то, что отобрал у нее весь мир, заменив собою? Ведь что она в жизни-то видела, что? Одного только Дронова! А вдруг она разминулась со своим счастьем именно из-за того, что в нужный момент не оказалась там, где ее ожидала судьба, а кувыркалась в постели с Дроновым? Да и вообще, разве можно доверять человеку, предавшему жену и собственных детей?! Пусть даже и предал он их ради тебя самой – все равно предатель!
Намеренно старалась держаться с Дроновым независимо и даже грубо. Сердце плакало, а Алька убеждала себя: 'Все правильно, так ему и надо, предателю! Вот и пусть убирается к жене и детям, пусть, мне он не нужен, я сама со всем справлюсь, у меня есть мой голос, мое пение, мое призвание!' Дронов обижался, замыкался в себе, и Алька уже корила себя: 'Зачем же я так-то? Ведь он хороший, он только мой!', и снова ластилась, как в их лучшие времена. Единственное, чего Алька себе никогда не позволяла – это выяснять отношения. Вот этого он от нее никогда не дождется! Потому что если Алька начнет его упрекать в том, что тот совсем забросил семью, в том, что у него есть дети, Дронов наверняка решит, что она исподтишка намекает ему на необходимость развестись с Валентиной и жениться на Альке. Еще чего! Альке казалось в то время самым страшным, что может произойти с женщиной, именно то, что мужчина подумает, будто она хочет женить его на себе. И самой себе твердила: 'Я не хочу замуж за Дронова, я не выйду за него, даже если он будет меня умолять!'
И когда Загоруйко предложил ей перебраться в Москву, Алька немедленно согласилась. Во-первых, она действительно хотела петь. Не в ресторане – сама она ресторанный период воспринимала, как временную необходимость, как неизбежное зло, через которое лежит ее путь наверх, на настоящую сцену, к Олимпу, к славе. А во-вторых…
Во-вторых, с радостью ухватилась за это предложение, потому что понимала – сама, без какого-то давления со стороны, не сможет бросить Дронова, как бы ни угнетали ее угрызения совести. И преступная их связь будет длиться всю жизнь, потому что сами они с Дроновым не только не захотят расстаться, но даже и не смогут отказаться друг от друга, как завзятые наркоманы, по уши утонувшие друг в друге. И Алька уже всерьез опасалась, как бы Дронову не пришло в голову оформить развод с Валентиной. Ведь до конца жизни не простила бы себе этого.
Алька навсегда запомнила их последний разговор. Они были у нее дома, в большой комнате. В спальне тихонечко, боясь помешать молодым, сидела Анастасия Григорьевна. Она всегда отсиживалась там, если Алька с Дроновым были дома. Дронова она давным-давно считала родным человеком. Собственно, роднее его у нее была только дочь.
– Аля, подумай хорошенько, – в очередной раз пытался образумить ее Дронов. – Ты едешь практически в никуда, в случае чего тебе некому будет помочь. Это же афера чистой воды, как же ты не понимаешь?
– Ну почему же афера? – искренне недоумевала Алька. – Ты же сам пригласил этого Загоруйко, так в чем проблема, Дронов? Признайся, ты вовсе не опасаешься за мою судьбу, ты просто не хочешь расставаться с привычкой.
– Какие привычки, Аля?! Я не хочу расставаться с тобой, а не с привычками!
– А я и есть твоя главная, самая вредная привычка, – парировала Алька.
– Это точно, вредная.
Дронов сидел на диване, обхватив голову руками и опершись локтями о колени: ни дать ни взять – Роденовский Мыслитель. Больше всего на свете в эту минуту Альке хотелось прыгнуть к нему на колени, прижаться, уткнуться носом в самую родную на свете грудь и разреветься, как маленькой. Но нет, нет, нельзя рассупониваться. Она ведь давно все решила. Не этого ли случая она ждала, чтобы исправить ошибку, допущенную три с лишним года назад? Она не имеет права на него, Дронов – чужой муж и отец, Алька просто обязана вернуть его семье. Но кто бы знал, как больно его отпускать!!!
– Аленька, потерпи еще пару лет, – попросил Дронов. – Ты очень многого не знаешь, очень многого. Когда-то я поступил не по-мужски, смалодушничал, но мне так стыдно в этом признаться. Я не могу рассказать тебе всего – ты меня просто возненавидишь. Я только прошу тебя – пожалуйста, подожди еще пару лет. Мы вместе поедем в Москву и тогда я сам, лично помогу тебе. Я смогу, я сумею…
– Возненавижу? – ухватилась за предлог Алька.
О, как вовремя Дронов употребил это слово! Ведь еще мгновение – и она бы не выдержала, в очередной раз забыла свои собственные клятвы и обещания себе самой разорвать порочный круг. И тогда уже никто и ничто не смогло бы разлучить их до конца жизни. И она так и прожила бы до конца дней безвестной любовницей Дронова.
– Возненавижу? – повторила она гневно. – Ты так и не понял, что я уже давно тебя ненавижу?! Ты сволочь, Дронов, ты такая сволочь! Ты мне всю жизнь исковеркал! Влез в душу, пользуясь моей беззащитностью, сыграл на чувствах бедной девчонки, не знающей, что такое отец. Да я ведь всю жизнь об отце мечтала! Ты думаешь, я тебя как мужика любила когда-нибудь?! Ни фига! Я считала тебя отцом, только отцом! Ты не представляешь, что это такое – отец – для безотцовщины! Я готова была на все, только бы не остаться снова без отца, понимаешь? Знала: если я не дам тебе того, за чем ты пришел первый раз – ты уйдешь и не вернешься, останешься минутным воспоминанием. Ты думаешь, мне доставляет хоть какое-то удовольствие кувыркаться с тобой в постели?! Нет, дорогой, это – моя тебе плата за отцовство! А ты, ты… Ты так ничего и не понял! Ты украл у меня детство, юность. У меня же не было молодости, Дронов! У меня же из-за тебя не было ни одного свидания, ни одного поклонника! Мне только девятнадцать лет, а я чувствую себя старухой рядом с тобой! Я ненавижу тебя, Дронов, если бы ты только знал, как я тебя ненавижу! Ты – не отец, ты – не муж. Ты – дешевый суррогат, смесь, ни то, ни сё, как кофе со сливками в брикетиках: ни кофе, ни сливки, просто сладкая бурда!
Алька выкрикивала страшные слова с такой ненавистью, что, пожалуй, сам Станиславский зааплодировал бы. Наверное, она не только певица, но еще и весьма талантливая актриса. И никто никогда не узнает, что в это мгновение ей больше всего на свете хотелось крикнуть:
– Дронов, миленький, не слушай меня, ты же знаешь – это полная чушь, я придумала это только что, из ложной скромности, из ложной порядочности, чтобы не забирать тебя у твоих детей. Потому что я знаю, каково это – расти без отца. Если бы ты только мог заглянуть ко мне в душу, Дронов – ты бы понял, как сильно я тебя люблю. Дронов, миленький, я безумно тебя люблю, не отпускай, не отпускай меня, Дронов!
Но вместо этого с перекошенным от ложной ненависти лицом кричала:
– Я ненавижу тебя, Дронов! Ты украл у меня молодость! Ты сволочь, Дронов, ты такая сволочь!!!
Если бы только Дронов притянул ее к себе, если бы требовательно заглянул в глаза – Алька бы не выдержала, расплакалась, и он тут же все понял бы. Но Дронов встал, спросил дернувшимися вдруг губами:
– Бурда, говоришь? В брикетиках?!
И, не дожидаясь ответа, хлопнул дверью так, что с потолка тесной прихожей посыпалась штукатурка.
… Сколько лет с тех пор прошло? Алька на мгновение задумалась. Девять? Нет, десять. Десять лет. Десять лет без Дронова. Десять лет, как самому любимому человеку во всей вселенной Алька отвела место в своем прошлом.
Поначалу Москва была к Альке неласкова. Жить пришлось у Загоруйко в роли Золушки. Впрочем, к стиркам-уборкам Альке было не привыкать – с малолетства дом был на ней. Здесь, правда, она каждую минуточку чувствовала себя бедной приживалкой, а потому старалась лишний раз не попадать на глаза хозяину.
Загоруйко жил один в старом семиэтажном доме. Трехкомнатная довольно скромно обставленная квартира была не особенно просторной, но Альке она казалась почти дворцом после их с матерью чуть ли не нищенской обстановки. В Алькино владение досталась самая маленькая комнатка. Та, что побольше, была хозяйской спальней с широкой кроватью под балдахином, довольно нелепым предметом роскоши в обычной, в общем-то, квартире. В третьей комнате, самой большой, или, как торжественно называл ее Загоруйко, зале, красовался, отсвечивая белым лаком, рояль – предмет несказанной гордости хозяина, на котором он, впрочем, совершенно не умел играть.
Отношения между Загоруйко и Алькой изначально сложились сугубо деловые. В смысле, он – хозяин во всех отношениях, Алька – во всех же отношениях подчиненная. Единственное, чем или кем не была для него Алька – это любовницей. Вернее, она не была ею до поры до времени.
Пока Алька не стала пусть не звездой, но человеком довольно известным, уже не Алькой, а Альбиной Рябининой, она оставалась для Загоруйко сугубо подопечной. Периодически в его доме появлялись любовницы – иной раз разовые, иной – 'долгоиграющие', которые даже не видели в Альке соперницы. Точно так же не воспринимала их соперницами сама Алька. Загоруйко – наставник, продюсер, чуть позже – друг, но с какой стати она должна ревновать?!
Долго, очень долго болела Алька Дроновым. Уже приобрела известность не только в узких музыкальных кругах, но даже на российских просторах имя Рябининой уже кое-чего да значило, а Алька все никак не могла избавиться от навязчивых воспоминаний. Ах, как тяжки, как болезненны были они!
Появились первые поклонники Алькиного искусства, а возлюбленных на горизонте все не наблюдалось. И вовсе не потому, что Алька чем-то там была нехороша. Просто вокруг нее все были недостаточно хороши, чтобы затмить собою воспоминания о Дронове.
Зато отношения с Загоруйко постепенно становились все более откровенными. Еще не любовными, но Алька уже воспринимала его, как самого близкого человека, единственного в нынешнем ее окружении, кому она могла доверять. И, несмотря на то, что к тому времени Алька уже самостоятельно снимала небольшую квартирку на окраине Москвы, она частенько то ли по привычке, то ли по какой надуманной причине оставалась ночевать у Загоруйко. Правда, пока еще все в той же самой маленькой комнатке.
И точно так же Загоруйко постепенно проникался к Альке несколько иными чувствами. Собственно говоря, до Альки он сам в шоу-бизнесе был скорее новичком, нежели профессионалом. Было несколько проектов, не увенчавшихся особым успехом – так, вырастил пару-тройку 'бабочек-однодневок', а вот настоящее признание пришло к нему одновременно с Алькиной известностью. Можно сказать, что широкой публике фамилии 'Рябинина' и 'Загоруйко' стали известны одновременно. В этом свете естественно, что и сам Загоруйко не мог не испытывать к Альке определенной благодарности. А может, и любви? Настоящей, нет ли – кто знает? Его чувство к Альке, наверное, было сродни чувству Пигмалиона к Галатее.
