Текст книги "Чужой, посторонний, родной"

Автор книги: Татьяна Туринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Мать сидела, онемев. И отпускать в неведомую даль было страшно, но и в словах сына сквозила такая логика, а самое главное – угроза, что язык не поворачивался запретить, не пустить.

Тут и Витька снова в разговор встрял:

– Если он поедет – я тоже поеду. Он будет в Москве учиться, а я тут прозябать? На фиг мне ваш Задрюпинск сдался! Я тоже во ВГИК поеду.

– А ты-то куда? – только и ответила потрясенная мать. – Ты ж за всю жизнь ровно две книжки прочитал: "Незнайку" да "Тимур и его команда".

– Зато я шебутной. Значит, как раз в артисты прямая дорога – сама ж сказала. Все, решено. Едем в Москву – братья должны быть вместе. Нас нельзя разлучать.

– А как же я? Что ж вы, меня одну бросите?

На это у мальчишек ответа не нашлось.

Как ни жаль было мать, но после выпускного вечера братья уехали в столицу. В общежитии мест для абитуриентов не хватило – год выдался особо урожайным. А потому пришлось снимать коммуналку. Денег на отдельное жилье не хватало, а потому скинулись восемь человек, и спали вповалку в одной комнатенке. Документы каждый подавал на свой факультет: Владимир, как и мечтал, на сценарный, Виктор, как вдруг вздумалось, на актерский.

Кто знает, может, именно вот это "вдруг" и помешало? Может, знай Витя заранее, куда поступать придется, так хоть немного подготовился бы? Подыскал что-то для себя более подходящее. В памяти даже из школьной программы ничего не сохранилось: литература-история-география-ботаника были в ведении Вовки, а потому если и знал Виктор какой стишок, то разве что совсем уж детский: "Говорят, под Новый год что ни пожелается, все всегда произойдет, все всегда сбывается". А кроме него сплошная нецензурщина – вот она почему-то очень легко запоминалась, да читать ее на вступительных экзаменах во ВГИК было как-то совсем уж не с руки.

Попросил было Вовку сходить на экзамен вместо него – уж тот-то этих стихов знал море разливанное. И отрывок из прозы ему было заучить раз плюнуть. Однако брат почему-то встал на дыбы:

– Ты соображаешь, что говоришь? А учиться я тоже за тебя буду? И в кино сниматься? Витя, пойми: школа осталась в прошлом, теперь каждый за себя. Здесь мы друг другу не помощники: мы приехали учиться тому, чем собираемся заниматься всю жизнь. Как ты думаешь работать, если не будешь учиться? Это тебе не школа, где каждому дают всего понемногу. Тут дают только то, что нужно: математикам – математиково, физикам – физиково, а лирикам – лириково. Как цезарю цезарево. Я не смогу учиться твоей профессии, а потому и поступать ты должен сам. Максимум, чем я могу тебе помочь – поучить что-то вместе с тобой, если тебе так будет легче. Или посоветовать, что читать.

Виктор обиделся, психанул:

– Да пошел ты со своими советами! Советчик! Я сам знаю, что мне читать. Ты еще помнишь этого, как его? Которого на литературном конкурсе читал.

– Симонова? – удивлению Владимира не было предела. – Витька, ты сдурел? Какой Симонов? Героические стихи не для тебя. Тебе нужно что-то характерное. Или любовно-романтическое, типа Ромео – ты ж определенно герой-любовник, или…

– Сам ты любовник! Только соплей мне не хватало.

– Или психологическое, – не обратил на него внимания брат. – Например, монолог Отелло. Или… если уж мы взялись за Шекспира – почему бы не замахнуться на Гамлета? "Быть или не быть?" Что-нибудь такое, где можно играть. Симонов не для тебя.

В его подсказках Виктор рассмотрел лишь подвох. "Отелло", "Гамлет" – все это старо, как мир. Кого сейчас удивишь Шекспиром? Впрочем, Симонов тоже конкретно устарел, но аналогов ему Конкин просто не видел: к великому сожалению, даже не представлял, кто из поэтов пишет более современные стихи. А Константин Симонов – это то, что непременно затронет каждого русского человека. Это Великая Отечественная, которую у нас до сих пор помнят, чтят, и чтить будут еще долго. А потому и раздумывать нечего: только Симонов, про фашистов, которых необходимо "мочить в сортире". Чтобы самим не плакать. Недаром Вовка на конкурсе первое место занял – помнится, тогда не только девчонки плакали: все жюри рыдало навзрыд. Если это получилось у брата, то почему не получится у него? Они же одинаковые, они же "Двое из ларца", как любит повторять мама.

И на первом туре он читал Симонова. Начал медленно, трагически:

– Если дорог тебе твой дом

Где ты русским выкормлен был,

Под бревенчатым потолком,

Где ты, в люльке качаясь, плыл;

Если дороги в доме том

Тебе стены, печь и углы,

Дедом, прадедом и отцом

В нем исхоженные полы…

Во время маленькой паузы внимательно оглядел приемную комиссию. Кто тихонько постукивал карандашом по лакированной столешнице, кто перебирал стопку бумажек, словно ища чего-то, кто-то откровенно зевал. Виктор решил добавить страсти:

– Если мил тебе бедный сад

С майским цветом, с жужжаньем пчел

И под липой сто лет назад

В землю вкопанный дедом стол.

Если ты не хочешь, чтоб пол

В твоем доме фашист топтал,

Чтоб он сел за дедовский стол

И деревья в саду сломал…

Интереса у высокой комиссии, судя по всему, не прибавилось. Виктор разозлился: ах, так? Все равно я вас разбужу, вы у меня заплачете!

– Если мать тебе дорога —

Тебя выкормившая грудь,

Где давно уже нет молока,

Только можно щекой прильнуть;

Если вынести нету сил,

Чтоб фашист, к ней постоем став,

По щекам морщинистым бил,

Косы на руку намотав;

Чтобы те же руки ее,

Что несли тебя в колыбель,

Мыли гаду его белье

И стелили ему постель…

Ну уж про мать-то должны же они прочувствовать? Поди, у самих матери еще должны быть живы. А кое-кто наверняка уже и сам в родителях ходит. Однако комиссия по-прежнему сидела спокойно, даже, можно сказать, расслабленно. И Виктор сник. Кусочек про отца и портрет прочитал на полутонах, смирившись с провалом. Однако добравшись до отрывка про любимую, воспрянул духом: ну не могут же они быть такими бесчувственными, когда речь идет о любви? Тут и бревно расчувствуется, когда любимую на твоих глазах…

– Если ты не хочешь отдать

Ту, с которой вдвоем ходил,

Ту, что долго поцеловать

Ты не смел, – так ее любил, —

Чтоб фашисты ее живьем

Взяли силой, зажав в углу,

И распяли ее втроем,

Обнаженную, на полу;

Чтоб досталось трем этим псам

В стонах, в ненависти, в крови

Все, что свято берег ты сам

Всею силой мужской любви…

Не проняло… Может, прав был Вовка? Может, действительно Шекспир на эту высокообразованную публику лучше подействовал бы? Может, еще не поздно все исправить? Как там Гамлет говаривал: "Быть или не быть? Вот в чем вопрос!" Интересно, если вот так сразу, без предупреждения, перейти с Симонова на Шекспира – проснутся? Или даже не поймут, что абитуриент читает уже другого автора? Можно было бы рискнуть, да только кроме избитой фразы "Быть или не быть" Виктор не знал ни строчки, он ведь его не то что не читал, даже фильм со Смоктуновским не смотрел. Вот на спектакль с Высоцким сходил бы непременно, но разве ж в их глухомань приличный театр приедет? Да к тому же Высоцкий слишком рано умер, братья еще под стол пешком бегали. Это уже потом, когда выросли, с несказанным удовольствием смотрели "Место встречи изменить нельзя". Любимой по жизни фразой у Витьки стала "Дурак ты, Шарапов!" А интересно, как бы Высоцкий расправился с фашистами? Если бы он прочел этот стих, удалось бы ему расшевелить сонную комиссию?

Насколько возможно, постарался подделать голос под знаменитую хрипотцу Глеба Жеглова:

– Если ты фашисту с ружьем

Не желаешь навек отдать

Дом, где жил ты, жену и мать,

Все, что родиной мы зовем, —

Знай: никто ее не спасет,

Если ты ее не спасешь;

Знай: никто его не убьет,

Если ты его не убьешь.

И пока его не убил,

Ты молчи о своей любви,

Край, где рос ты, и дом, где жил,

Своей родиной не зови.

Пусть фашиста убил твой брат,

Пусть фашиста убил сосед, —

Это брат и сосед твой мстят,

А тебе оправданья нет.

За чужой спиной не сидят,

Из чужой винтовки не мстят.

Раз фашиста убил твой брат, —

Это он, а не ты солдат!

Во взглядах членов комиссии, до этого рассеянных и откровенно скучающих, появилось что-то живое. Виктор приободрился и закончил максимально эффектно, с вызовом и даже не без истеричной нотки, чтоб уж совсем сразить слушателей наповал:

– Так убей фашиста, чтоб он,

А не ты на земле лежал,

Не в твоем дому чтобы стон,

А в его по мертвым стоял.

Так хотел он, его вина, —

Пусть горит его дом, а не твой,

И пускай не твоя жена,

А его пусть будет вдовой.

Пусть исплачется не твоя,

А его родившая мать,

Не твоя, а его семья

Понапрасну пусть будет ждать.

Так убей же хоть одного!

Так убей же его скорей!

Сколько раз увидишь его,

Столько раз его и убей!

Сказал, как припечатал. И обвел почтенную публику победным взором: ну что, как я вас? Проснулись?

Старушка с ярко-розовыми губами и отдающими голубым отсветом волосами, этакая престарелая Мальвина, сидевшая с краю, раскрыла рот:

– Ну что ж, интересный подход. Что еще вы нам можете показать?

Виктор приободрился. Стихотворение прошло "на ура", ну а с басней тем более проблем не будет.

– Басня. Сергей Крылов.

Вороне как-то бог послал кусочек сыру;

На ель Ворона взгромоздясь,

Позавтракать было совсем уж собралась,

Да позадумалась, а сыр во рту держала.

На ту беду Лиса близехонько бежала;

Вдруг сырный дух Лису остановил…

Старушкины куделечки послушно подпрыгивали в такт его словам. Но едва Витя добрался до самого интересного места, как раздался резкий окрик с другого конца стола:

– Достаточно, дальше мы знаем.

Тот растерянно стоял, не зная, что еще предложить высокой комиссии. Плясать он не умел, вот разве спеть что-нибудь?

– А? Э-ээ, – нерешительно топтался он, не зная, как бы поделикатнее предложить свое музыкальное творчество. А хуже всего то, что он никак не мог выбрать песню: как на грех, в голове одни только похабные частушки крутились, и ничего культурного.

– Достаточно, – повторил мужик в маленьких очечках. Где-то Виктор его видел. Наверное, артист какой-то, но малоизвестный – так, навскидку, не то что фамилии – фильма-то не припомнишь. Смотри-ка ты: мелочь пузатая в киношном мире, а заседает в приемной комиссии. – Мы видели уже все, что нас интересовало на данном этапе. Вы свободны. Пригласите следующего.

Он заглянул в список и добавил:

– Матрохин, приготовиться Антоновой.

… В списке прошедших во второй тур его не оказалось. А Вовка поступил. Что сделал бы настоящий брат-близнец? Из солидарности бросил бы все и вернулся домой, чтоб Витьке одному не стыдно было попадаться на глаза знакомым. Но тот заупрямился: "Это мечта всей моей жизни, я не могу от нее отказаться". Витька обиделся смертельно. Приехав домой, первым делом заявил матери:

– У меня больше нет брата. Я у тебя один сын, поняла? Нету больше Вовки, умер!

Никакие попытки матери оправдать Вовку не помогли. Виктор не просто вычеркнул из памяти брата. Всем друзьям, всем знакомым он рассказал ужасающую историю, как на его глазах огромный КамАЗ сбил брата прямо на пешеходном переходе. И каждому добавлял шепотком:

– Ты только смотри, не проговорись. Мать-то не знает, боюсь, не выдержит. Я сказал ей, что Вовка поступил, да и остался в Москве. Не дай Бог узнает – не переживет. Сначала отец, теперь вот Вовка…

Мать рассказывала соседям, какой у нее Вовка молодец – в Москве учится, во ВГИКе, какие письма задушевные матери пишет. Те кивали, поддакивали:

– Ай, молодец, парень!

Но смотрели на собеседницу с таким сожалением, что та старалась поскорее закончить разговор и бежать дальше по своим нехитрым делам: в магазин за свежим хлебом, или к колодцу за водой, на огород опять же – кому ж еще за картошкой ухаживать? Витьке ж не до огорода…

А тот и правда, как с цепи сорвался. Мать его, вернувшегося из армии, видела в лучшем случае раз в неделю: все по девкам бегал, по общежитиям. Наверстывал упущенное, торопился, словно опасаясь пропустить что-то немыслимо важное.

И работа способствовала, как нельзя лучше. Пошел по стопам отца. Сначала рейсовые автобусы водил, забавлялся на остановках: примечал девку поинтереснее и, проезжая мимо, старался брызнуть ей в лицо тонкой струйкой воды из омывателя лобового стекла. Потом разок-другой подмигивал ей в зеркало заднего вида, и… Обычно этот нехитрый прием срабатывал на "отлично": бабенка ехала до конечной остановки, ну а там слово за слово…

Через пару лет освободилось теплое местечко водителя директора овощехранилища. Там и вовсе лафа началась: утром привези, вечером увези, ну и так, днем иной раз по мелочи. А все остальное время… Читать Виктор не любил – его Вовкина чрезмерная любовь к книгам напрочь отбила от чтения. Что еще оставалось делать молодому здоровому мужику, к тому же неженатому? Только юных дурочек окучивать, с легкостью верящих пустым обещаниям.

Именно так в его жизни появилась и Ирина. Молодая, симпатичная, глупая. Сверх меры наивная, но считающая себя взрослой и опытной. Виктор при всем желании не мог припомнить, как долго длилась их связь. У него ведь карусель никогда не останавливалась: не одна, так другая, не другая, так третья. Кроме парочки "основных игроков", всегда имелся целый набор запасных. И сам не заметил, когда Ирка успела перебраться со скамейки запасных в основные. Как-то так незаметно все произошло, плавно, исподволь. Была-была девчонка на задворках, и вдруг стала одной из главных. А потом, как водится, известие о беременности…

Ох, какие же они все одинаковые! Ну забеременела, и что? И он сразу обязан жениться? Наивные. Ничего он никому не обязан. И Ирке тоже.

Развернулся было, ушел. Не раз уже уходил, вроде иммунитет выработался: подумаешь, не в средневековье живем, как-нибудь выкрутится. Ан нет, чем-то девка зацепила. Было в ней что-то такое, трогательное, почти детское…

К тому времени Виктор жил один – несколько месяцев назад схоронил мать. За годы разлуки с братом настолько свыкся с мыслью о его смерти, что не сразу сообразил, что нужно бы оповестить Вовку, позвать на похороны. Но что-то внутри противилось этому: нет больше Вовки, он ему не брат. Да и как он соседям-знакомым его, ожившего, представит? Долго борясь с самим собой, пришел к компромиссу: брату он сообщит, но уже после похорон, когда девять дней по покойнице отметят.

Встреча вышла неласковой. Владимир не мог простить брату такой подлости: это уж совсем не по-человечески, не позволить с матерью попрощаться. Почти не разговаривали: Виктор, не заезжая в дом, отвез москвича на кладбище, тактично отошел в сторонку, чтобы не мешать. Оттуда заехали в гараж, поставили машину, и на такси отправились на вокзал. Там посидели немного, крепко выпили, на том и расстались. Чужими людьми.

Одному оказалось несладко. Пока мать была жива, Виктор на нее злился: та без конца учила его уму-разуму, ругала за частые пьянки. При этом не забывала вкусно готовить, стирать-гладить – следила за сыном, как за маленьким, чтоб всегда хорошо выглядел, чтоб начальник с работы не уволил за неряшливость.

Теперь же сбылась мечта: никто его не пилил, никто ничего не запрещал. А главное, Виктор вдруг стал никому ничего не должен. В принципе, он и раньше не слишком-то заморачивался по этому поводу, а тут вдруг оказался совсем-совсем свободен. Но это почему-то оказалось не так приятно, как мечталось.

Вместе с тем, никто больше не подносил по утрам выглаженную рубашку. На столе не ждал горячий завтрак. Чтобы выпить банальную чашку кофе, нужно было по утренней прохладе сходить к колодцу, принести воды, растопить печку… Скажем, первым делом он купил электрический чайник, чтоб избежать проблем с растопкой печи. Однако топить все равно пришлось – холодно. В общем, неуютно стало без матери. С одной стороны спокойнее, никто не пилил, никто ничего не требовал. С другой – полная жизненная неустроенность.

Когда Ирина объявила ему о беременности, Виктор привычно развернулся и ушел, не сказав и слова на прощание. Но грызло что-то изнутри: и жаль было дурочку, и в то же время как будто тянуло к ней. Будь к тому времени мать жива, он бы, пожалуй, никогда и не вспомнил ни про саму Ирину, ни про ее проблему: было, и сплыло. Но к тому моменту его так достала неустроенность и холод в доме.

Решил: а почему бы, собственно?.. Не самый плохой вариант. Невооруженным глазом видно: Ирка влюблена, как девчонка, а такие, как она, наивноглазые, обычно до старости в чем-то остаются детьми. Восхищенными, глупо заглядывающими в глаза кормильцу. Такая будет ухаживать за ним почище матери. Только в отличие от усопшей старушки никогда не позволит себе сделать мужу хоть какое-то замечание. Пылинки станет сдувать и глядеть, как на икону.

Как и предполагал Виктор, Иркиному счастью не было предела. Уж так старалась ублажить новоявленного мужа во всем. И тебе Витенька завтрак, и тебе Витенька брючки глаженные, три рубашечки на выбор, чистые носочки. Он видел, как ей нелегко управляться с хозяйством, тем более что никогда в жизни не жила за городом. Но то, как мужественно маленькая хрупкая девчонка с округлым животиком справлялась с трудностями, умиляло и даже несколько восхищало его. Он ведь и сам с трудом управлялся с печкой – вечно она у него тухла. Ирка же научилась управлять ею, как космонавт летательным аппаратом. И к отсутствию водопровода быстро привыкла. Целое ведро воды тяжело было нести, так она приловчилась таскать по половине. Вот только на огород ее не хватало – пузо на нос лезло, наклоняться тяжело. Но Виктор пожалел, не стал заставлять. Правда, и на себя эту обузу не повесил. Подумаешь, проживут без огорода. Живут же как-то городские.

Оказалось, прожить без огородины можно. Но дорого, учитывая что рассчитывать приходилось на одну шоферскую зарплату. Вместо привычных походов по девочкам пришлось переключиться на зарабатывание денег: в любую свободную минуту ехал "грачевать" за живую копейку. Пару-тройку раз заехал на городской рынок, сказал: все, хватит. Стал скупать излишки у соседей: кто картошкой поделится, кто мясца подешевле отдаст. Зиму протянули, а по весне пришлось копать огород…

Помаленьку жизнь стала налаживаться. Родилась Аринка – назвали так вроде и в честь Ирины, и в то же время вполне самостоятельное имя. Хлопот прибавилось, уже некогда было думать про былую веселую жизнь, нужно было решать сиюминутные проблемы: то везти ребенка в поликлинику, то доставать импортное питание для малышки, то еще что-нибудь. Видел, как Ирка выматывается, совесть не позволяла бросить все и заниматься своими делами.

Однако благородства надолго не хватило. Затосковал Виктор. Он и деньги в дом (сколько получалось, конечно), он и вкусненького каждый вечер, а она знай себе ребенком занимается, на мужа внимания не обращает… Вообще-то он не мог пожаловаться, что жена ему в чем-то отказывает: хоть в дневной жизни, хоть в ночной. Нет, в этом плане все оставалось, как прежде: исполнялось любое его желание. Но он-то видел, что на первом месте у нее уже не муж, а ребенок. Умом понимал, что, наверное, так и должно быть, Аришка ведь еще совсем кроха. А в душе обида поселилась. Все ждал – сама догадается, поймет, что ребенок от нее никуда не денется, а вот муж-то не только при ногах, но и при колесах. Не последний урод, между прочим.

Оставалась надежда, что Ирка одумается. Вот подрастет Аришка, станет ножками топать, и тогда… Подросла, затопала, но ничего не изменилось – теперь Ирине приходилось бегать за ней ежесекундно, как бы любопытная варварка не влезла куда не следует. Еще подождал. Дочка росла, а хлопот меньше не становилось. И по-прежнему жена относилась к нему по остаточному принципу: только когда ребенок позволял ей расслабиться, например, ночью…

А Виктору так хотелось внимания к себе! Да что ж это за жизнь: только он кому-то должен. А когда будут должны ему? Стало все раздражать, какие-то мечты появились: что однажды вдруг исчезнут жена с ребенком, а вместо них в доме поселится настоящая красавица, не чета Ирке. И той не нужен будет никакой ребенок, ее будет интересовать только он сам, Виктор Конкин. И положит та красавица всю жизнь на алтарь любви, то есть жить станет его жизнью, мыслить его мыслями, хотеть его желаниями, мечтать его мечтаниями. Как Ирка жила дочерью, так та неведомая красавица будет жить только Виктором…

– Ну вот и чаек. Да вы ешьте, ешьте!

Тетка с удивлением смотрела на надкусанный бутерброд, который Виктор все это время держал в руках. Не объяснять же ей, что он вовсе не стеснялся, а просто задумался. Воспоминания навалились, да так, что вся жизнь промелькнула за эти несколько минут. Вот уж чего с ним никогда не было, так это попыток самоанализа. Чего вдруг сейчас разнюнился?

Виктор сердито поджал губы: вот оно что, банальная обида, зависть к более успешному брату. Тот в Москве осел, видимо, удачно подженился – вон как теща вытанцовывает на цыпочках. А он-то, дурак, думал, что жениться лучше на сироте. Да с такой тещей никакая жена не нужна!

Есть почему-то больше не хотелось, и он вернул бутерброд на тарелку.

– Ну что же вы? – не удержалась хозяйка. – Не стесняйтесь, кушайте!

– Нет, спасибо, наелся, – виновато улыбнулся он и хлебнул обжигающе горячего чаю. – А вы, простите?

– Я Наталья Станиславовна. Помогаю Владимиру Васильевичу. Он без меня как без рук.

Она обезоруживающе улыбнулась и торопливо продолжила:

– Потерпите еще пять минут, голубчик! Он уже заканчивает, сейчас выйдет. То-то радости будет!

Ну конечно. От радости аж всплакнет. Виктор почему-то почувствовал мандраж. Каким он стал, Вовка? Почему родная теща скачет перед ним, как перед великим цэбэ? Почему перед Виктором никто не скачет, хоть он так старался наладить отношения в семье именно таким образом? Почему ему никто не подносит бутербродов с очаровательнейшей улыбочкой, почему по его первому требованию не бегут заменить остывший чай? Почему его покой никто не оберегает столь тщательно, как эта Наталья Станиславовна?

А еще стало вдруг ужасно боязно: как Вовка отнесется к его приезду? Пока ехал двое суток, и тени сомнения не возникало: куда он, на фиг, денется: брат приехал! Теперь же вспомнилось, как сам не пустил его на порог родного дома, даже на материны похороны не позвал. А ну как и Вовка сейчас отвезет его на вокзал, покормит в ресторане и помашет ручкой: пока, брат!

Последние минуты перед встречей оказались самыми напряженными. Виктор медленно попивал чаек, а сам приходил во все больший ужас. Только сейчас до него дошло, что он натворил. Объявил родного брата, близнеца, мертвым, не дал ему попрощаться с матерью, даже издали не позволил взглянуть на родной дом, не то что хотя бы посидеть на крылечке… Так на что он сам теперь надеялся, на какую милость, на какое понимание?

Уж было решил уйти, не дожидаясь указания на дверь, да тут, как на грех – или на счастье? – из кабинета вышел затворник. Шагов его Виктор не услышал из-за все того же мягкого ковра, устилающего полы в коридоре. А вот голос, раздающийся пока еще издалека, не узнать было трудно: Вовка, точно Вовка. Только говорил он нынче более уверенно, как-то громогласно, по-хозяйски:

– Ну что тут у нас, Наталья Станиславовна? Куда вы спрятались? Меня кормить сегодня будут, или как?

– Мы здесь, Владимир Васильевич! – радостно пискнула хозяйка.

Виктор подобрался перед схваткой. Вот сейчас Вовка увидит его, на несколько мгновений застынет от неожиданности, а потом… пошлет его прямой наводкой по хорошо известному адресу. Эх, не успел. Нужно было сразу уходить, как только сообразил всю бестактность своего здесь появления…

– Ната-аалья Станиславовна! – в голосе, подобравшемся уже совсем близко, сквозили нотки легкой укоризны. – Ну сколько можно говорить? К чему эти официозы? Для Васильевича я еще слишком молод, называйте меня просто…

Дверь отворилась, и на пороге возник высокий мужик, так мало похожий как на Виктора, так и на его брата-близнеца. У Виктора была короткая стрижка, открывающая лицо, а этот, с Вовкиным голосом, оказался давно не стриженным, и, хуже того, небритым. Если бы не новые джинсы и отличный трикотажный джемпер, его запросто можно было бы принять за бомжа.

Он угадал – Вовка действительно застыл от неожиданности. Даже фразу не договорил, и Виктор так и не узнал, как же теща должна величать родного зятя.

– Ну, привет.

Хозяин быстро оправился от шока и прошел в комнату. Присаживаться не стал. Остановился в центре, сцепив руки за спиной, и пристально вглядывался в лицо гостя.

– Какими судьбами? – в его голосе уже не было той благодушной громогласности, с которой он обращался к Наталье Станиславовне. В нем появилась настороженность и откровенная холодность. – Не ждал.

Под его взглядом Виктору было крайне неуютно. Он ощущал себя нашкодившим мальчишкой, и за это еще больше ненавидел брата. А хуже всего было то, что вместе с ненавистью рос и его страх. Вот если бы Вовка сел, оказался с ним на одном уровне, тогда и гонору в его голосе наверняка бы поубавилось. Но тот упорно взирал на визитера сверху, даже не помышляя подойти поближе, присесть рядышком и по-дружески похлопать по плечу: "Привет, брат, рад тебя видеть!"

Тогда он сам подскочил со стула, лишь бы только избежать этого взгляда свысока. Однако Владимир продолжал смотреть на него недружелюбно. Противостояние длилось всего несколько секунд, но достигло такого пика, в какой Виктор познал себя плесенью, не достойной внимания. Помимо воли его голова вжималась в плечи, а те, в свою очередь, скукоживались, он словно бы стал меньше ростом, и снова чувствовал, что Вовка смотрит на него с невиданных высот. И так захотелось провалиться, исчезнуть, оказаться вдруг на вокзале, затесаться среди других приезжих или, напротив, отъезжающих – лишь бы только подальше от этого осуждающего взгляда. Причем, осуждающего заслуженно…

Взгляд Владимира вдруг смягчился. Сквозь щетину не без труда проглянула робкая улыбка, и Виктор приободрился.

– Здоров, братуха, – хлопнул его хозяин по плечу, а потом и вовсе крепко обнял. – Какими судьбами в наших палестинах?

– Палестина? Да боже упаси, что мне там делать? Да и неспокойно там…

Владимир рассмеялся:

– Какими судьбами, говорю? Написал бы – я бы встречу организовал, как положено. Что ж ты…

– Так я ж не знал, тут ли ты живешь, или переехал. Да и адрес потерялся – зрительная память выручила. Ты ж не пишешь, как у тебя, что у тебя. Куда ж писать?

– А ты ждал? Писем, – уточнил Владимир, и в его взгляде снова появилась жесткость.

Виктор опять почувствовал себя виноватым. Но почему, если во всем виноват Вовка? Ведь это именно он предал брата, он должен был вернуться вместе с ним, они же всегда должны быть заодно. А теперь, выходит, вся вина на Викторе?

– Не ждал, – откровенно ответил он. – Но и обратно отправлять не стал бы.

– Как некоторые, – ехидно добавил брат и сам себя обрезал: – Все, хватит. Кто старое помянет… Я смотрю, вы тут уже познакомились.

Он приветливо взглянул на Наталью Станиславовну. Та с готовностью заулыбалась:

– Пойду-ка я обед накрою, Володенька. У меня уже все готово, а вы поговорите пока.

Забрав со стола тарелку с надкусанным бутербродом и порожнюю чашку, незаметно покинула комнату.

Владимир подтолкнул брата в сторону дивана, и сам уселся не без удовольствия.

– Я смотрю, ты тут нехило устроился. Тещу выдрессировал…

Брови собеседника удивленно вспорхнули вверх и он рассмеялся:

– Тещу? Бог с тобой, какая теща? Я не женат.

Виктор кивнул с пониманием:

– А-аа, значит, соседка. А остальные где?

– Кто?

– Ну как кто? Соседи? Одну вижу, остальных нет. Раньше-то тут оживленнее было. И вообще…

Виктор не мог найти подходящего слова. Обвел взглядом комнату, выразительно двинул бровями, а затем еще рукой повел в воздухе: дескать, все здесь, вокруг, сильно изменилось.

Владимир засмеялся:

– А, вот ты о чем. Так нет больше соседей. Я один теперь. Наталья Станиславовна вот приходит помогать, без нее бы я с таким хозяйством не управился. Оказалось, что я ужасно не приспособленный.

– Ни фига себе, – Виктор присвистнул. – А куда ж ты соседей дел?

– Кого прирезал, кого отравил. А Семеныча – помнишь того зануду, который по телефону поговорить спокойно не давал? – утопил.

Гость недоверчиво улыбнулся:

– Да ладно.

– Да точно, – в тон ему ответил Владимир. Во взгляде блуждала веселая лукавинка. – Утопил за все его каверзы. В Яузе. Отправил сторожить дачку нового русского, а там подстерег на берегу, и мордой в реку макнул. Он так сопротивлялся, сердешный!

Виктор все еще глупо улыбался, но глаза сделались грустными. Когда такое было, чтобы брат брата не понял? Вот сейчас ведь Вовка откровенно прикалывается, а Витька никак не может юмора в его словах уловить.

– А… остальные? – неуверенно пробормотал он.

– А что остальные? Клара – ты ее не знаешь, она сюда позже заехала – на нож нарвалась. Паскудная тетка, вредный характер. Без конца газ под кастрюлями у всех выключала. Ждешь, бывало, ждешь, когда чайник вскипит, приходишь на кухню, а там… Короче, получила тетка по заслугам. А Макаровне яду в борщ подсыпал – представляешь, она оказалась богатой наследницей, ей дальний родственник из Швейцарии двадцать три лимона евриков оставил. Ну как было не воспользоваться моментом? За что ей такое счастье? Не заслужила она его, в отличие от яду.

Брат смотрел на него, и во взгляде его светилась такая растерянность, что Владимир не выдержал и расхохотался:

– Я их в романах убил! А в реальности – выселил. Прикипел к этому месту – я, оказывается, по натуре ужасный консерватор. Жить в коммуналке надоело, а выезжать отсюда не хотел. Оставалось только повыгонять всех соседей. Правда, пришлось им квартиры покупать, зато я тут теперь один, никто не мешает.

– К-какие романы?

– Криминальные. Я, Вить, детективы пишу. Владимир Альметьев, слышал про такого?

Собеседник неуверенно кивнул. Владимир улыбнулся:

– Так это я.

– Как же… Ты ж во ВГИКе… Сценариста…

– Ну да. Учился на сценариста, а стал писателем. Так бывает. Писателями вообще кто только не становится. И медики, и инженеры, и домохозяйки… Последние – чаще всего, – Владимир задорно рассмеялся и продолжил уже серьезнее: – А сценарии тоже пописываю, только, в основном, по своим же романам. Сначала роман, а потом уж сценарий. Вообще-то мне книги писать интереснее, но основной доход все-таки сериалы приносят.

– Так ты?.. – пролопотал Виктор и замолчал, не договорив.

– Ну да, Альметьев – это я. Понимаешь, Владимир Конкин уже есть.

Брат понимающе закивал:

– Дурак ты, Шарапов!

– Вот-вот, именно он, Шарапов. Не мог я публиковаться под своей фамилией – читатели были бы уверены, что это артист вдруг перевоплотился в писаку. Пришлось брать псевдоним.

– А почему Альметьев?

Владимир пожал плечом:

– Ничего лучшего не придумалось. А почему бы, собственно, и нет? Альметьевых Россия еще не знала. Да не в этом дело, это всего лишь псевдоним. Ты про себя-то расскажи. Как ты, что ты, где ты? Я ж про тебя совсем ничего не знаю. Рассказывай. Женат? Где работаешь? Живешь все там же, или дом продал? Как там вообще, как жизнь в провинции? Кто кем стал? Мне же все интересно, я ничего ни о ком не знаю. У меня ж после маминой смерти все связи оборвались. Она хоть что-то рассказывала в письмах, а теперь…