Текст книги "Первый после Бога"

Автор книги: Татьяна Соломатина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Татьяна Соломатина
Первый после Бога

Белые надежды

Я как-то проснулась утром и первобытным инстинктом осознала, что мне совершенно нечего… делать! А вы что подумали? Про «нечего надеть» я тоже успела, конечно. Но тут не в этом дело. А в том, что я поняла, – всё, – хватит! Сколько можно?! Хочу, наконец, пожить свободным человеком! Буквально «наконец»: я окончила школу.

Да, да, это было давным-давно. Что не отменяет, согласитесь.

Но тут выясняется, что свободный человек должен работать. Свободный человек вообще дохрена всего должен. Это мне быстро разъяснили – в ответ на мою декларацию о свободе и независимости, – на экстренно собранном семейном совете. С привлечением Толика Из Шугурово, что свидетельствовало о крайней серьёзности обстоятельств.

Семью испугала моя жажда свободы. Или моё понимание свободы. Или трактовка понимания?.. Не суть. Откровенно глупой я свою семью не считала, несмотря на отдельно взятые недостатки каждого. Напротив, уважала совокупные знания и опыт. Все мои были людьми образованными, даже слишком, по два высших образования на нос. К приличным профессиональным достижениям на нивах педагогики, дефектологии, математики, судовождения, инженерии и физики прилагалось неистовое увлечение литературой, музыкой, театром, живописью и прочей культурологией. И по этой же причине к решению фундаментальных кармических вопросов привлекался именно Толик Из Шугурово. Токарь шестого разряда.

Толик Из Шугурово жил на рабочей окраине. Познал много из того, чего живущим в самом историческом центре и повидать не доведётся. И приходился нам не то дальним родственником по линии внебрачных связей, не то внуком той кухарки, что выдала барчонка, младшего бабушкиного брата, за своего родного сына, когда в имение явились большевики и томимые жаждой всяческих свобод, утолили её жестокими убийствами людей разных социальных слоёв, полов и возрастов. Свобода – в их понимании, а точнее: в полном их непонимании, – что правда, всё равно не материализовалась, а вот значительная часть моей семьи по материнской линии была навеки утрачена. Вот, видимо, семья и старалась восстановить ту старую Россию, большую помещичью усадьбу, которая не грабила, но накапливала. В том числе людей, о которых заботилась. Потому и был у нас Толик Из Шугурово, и бог весть кем он нам приходился. Кто знал и помнил – умерли, а при жизни болтать любили далеко не на все темы. Толик Из Шугурово был наш – и всё тут! Это был свободный выбор – считать его своим. У нас в Толике Из Шугурово была осознанная семейная необходимость.

По откровенному малолетству я считала, что именно так его и зовут: Толик Из Шугурово. Очень цельное было имя, и шло ему.

– К нам сегодня зайдёт Толик Из Шугурово, – иногда не очень довольно оповещала мама.

Это означало, что сегодня у нас дома появится маленький, кирпичного цвета весёлый алкаш, работяга. Шукшинский персонаж. Его иногда специально звали в гости на всяческую профессуру, эдакий кунштюк. Толика Из Шугурово ничем нельзя было ни пронять, ни удивить. На все случаи жизни, науки и техники, природы и географии, а равно мюзикла и выставки импрессионистов, у Толика Из Шугурово была короткая ёмкая история. А то и вовсе максима. И чтобы ни рассказал капитан дальнего плавания в белом кителе, только что пришедший из Аргентины, какими бы историями ни потряс компанию известный психиатр, чтобы ни исполнил на рояле заведующий отделением детской гематологии, на сцену, не мешкая, выходил маленький кирпичного цвета весёлый алкаш, и начинал свою интермедию:

– А вот у нас в Шугурово!..

И все понимали: кранты. Шугурово сейчас всех срежет.

Когда я была совсем маленькой, я любила Толика Из Шугурово. Потом я подросла и стала, как это свойственно всем мерзавцам-подросткам, относиться к нему свысока. И даже уточнила у своего обожаемого взрослого друга, того самого детского гематолога:

– Почему его вечно приглашают в гости?!

– Чтобы мы окончательно не превратились в кучу дерьма!

Ответ моего старшего друга был мне тогда непонятен. Ещё непонятней был его печальный вздох, которым он сопровождал разъяснение, кажущееся ему предельно ясным.

И было очень обидно, когда уговаривать меня обождать со свободой и ещё немножко поучиться, призвали не высокоинтеллигентных и потрясающе образованных друзей семьи, а её странного получлена, Толика Из Шугурово.

Первую Толик Из Шугурово выпил не закусывая. После немедленно опрокинул в себя вторую, поданную ему в заледеневшей стопке, на которую он посмотрел с осуждением, будто говоря: «лишнее, барство это!», закусил хрустящим солёным огурчиком и крякнул. И ему тут же налили третью. Все знали непреложное правило «Святой Троицы» от Толика Из Шугурово. Третью он поднял. И стал на мхатовскую паузу. Он всегда так делал: две подряд, первая без закуски; а третья под речь.

– А вот у нас в Шугурово девка одна была. Дурная. Шестнадцати лет утопла. Тебе сколько?

– Шестнадцать будет восьмого июля, ты же знаешь! – Недовольно буркнула я.

– Я знаю, что восьмого июля в этом доме завсегда наливают. А с чего наливают – я запоминать не обязан. И потом, сейчас что? Начало июня. Может, ещё и не станет тебе шестнадцати. Может, окончательно освободишься до восьмого июля. Если человек десять лет учится, как дурной, до золотой медальки дослуживается, и потом резко свободы хочет – то дурной этот человек. Ещё усилия нужны немалые. До свободы. Во время свободы. И после того, как… – Тут Толик Из Шугурово скривился по-крестьянски, бровки поднял, будто вспоминая что-то. – После того как – тут не скажу, не знаю, не слышал.

После чего он опрокинул третью рюмку. И зычно гаркнул, давая понять, что по теме всё что мог, поведал:

– Ну что, Фёдорыч, рукожоп ты мой головастый! Чего тебе в хате сегодня наладить надо?

Это было адресовано моему отцу. Стоит признаться, один из поводов, по которому Толик Из Шугурово был допущен в наш дом: у него были золотые руки. В то время как руки у большинства мужчин моей семьи и компании родителей росли из небезызвестного места.

Назавтра я отправилась подавать документы в медицинский институт имени Николая Ивановича Пирогова, отца русской хирургии.

Золотая медаль у меня действительно была. Тогда золотыми, да и серебряными медалями не швырялись в толпу, попадая в каждого второго. На район был лимит в одну жёлтенькую и две беленьких. Учитывая то обстоятельство, что я была совершенно «не блатная» девочка, это была более чем заслуженная медаль. На неё претендовали крутые детки, которых и тогда было во множестве. Например, учившаяся в другой школе моего района дочь директора флотилии «Антарктика». И ещё несколько не менее «лохматых», как тогда говорили, детишек. Но медаль получила я.

Обязательных экзамена было три. Я получила «отлично» по профильному, химии. И всё. И немедленно была зачислена в студентки медицинского института. Мама очень нервничала. Всё ей казалось, что меня «завалят», но экзамен по химии был письменный (как раз в год моего поступления впервые заменили письменными устные экзамены по химии, физике и биологии). А с письменной экзаменационной работой попробуй, завали.

И дальше началась удалая студенческая жизнь, которую я довольно подробно описала в книге «Коммуна или Студенческий роман». Но поскольку «Коммуна» – произведение всё-таки художественное, довольно много я упустила. Например, что атлас Анатомии Синельникова и атлас Гистологии Елисеева вместе взятые весят пять килограммов. И кроме них у тебя в сумке ещё ого-го сколько всего. И нельзя помять халат. Надо уметь его особым образом складывать. А ещё халат нужно стирать и крахмалить, равно и шапочку. Преподаватель неорганической химии не допускает на занятия без белого колпака, стоячего на манер гренадерской шапки. И на лекциях тоже вменяется сидеть в халате. Стирать халат чаще раза в неделю – он превратится в тряпку очень быстро, а их у тебя всего два. Без белых одежд можно быть только на кафедре марксистко-ленинской философии. Где заведующий, удивительно чуткий и тонкий человек, огромной души и невероятных знаний, полиглот и алкоголик, на первом занятии сказал нам:

– Главная причина – необоснованная уверенность в стопроцентной правоте. Почему старуха на костёр под ноги Яну Гусу принесла вязанку хворосту? Потому что была уверена без достаточного основания. Я права, я чиста, а он дружит с сатаной.

– Главная причина чего? – Заносчиво спросил наш староста, взрослый – как мне тогда казалось, – парень, прошедший Афган.

– Главная причина всего! – Усмехнулся наш философ.

– Ой, я знаю! Это из романа Дудинцева «Белые одежды»! – Воскликнула я.

Что поделать, я была записной отличницей, и это меня изрядно деформировало.

– Белые надежды… – печальное саркастичное профессорское эхо исказило название.

Была третья пара, и он был уже подшофе. Позже я узнала, что как и у Толика Из Шугурово, у этого мудрого доброго человека было правило «Святой Троицы», в своей трактовке: по стопарю после каждой пары. Если была четвёртая – всё, стоп! Остальную дозу он выдувал не раньше девяти вечера. Профессор был высокоорганизованным алкашом.

– У нас тут в учебном плане какая-то тема какого-то занятия. Но парням, я полагаю, уже в училищах и армиях этим башку набили, а ты только что со школьной скамьи, ты и вовсе всех членов Политбюро наизусть шпаришь. Так что поговорим сегодня от вольного.

Он очень любил говорить от вольного. И так и говорил с нами, пока мы не окончили институт, хотя кафедра марксистко-ленинской философии закончилась для нас много прежде. Экзаменом в конце первого курса. Многие подружились с нашим забавным Платоном и хотя священного оливкового сада, названного в честь древнегреческого героя Академа, у нас не было, но беседовать с умным и опытным человеком можно где угодно. И сидя на бульваре, и в затрапезной пивной, и прогуливаясь вдоль моря.

– Добро маскирует себя под небольшое зло, а зло себя – под величайшее добро. Светлое мужество говорит: какое я светлое, на мне много тёмных пятен. А тёмное кричит: я всё из серебра и солнечных лучей, враг тот, кто заподозрит во мне изъян. – Продолжил он наше первое занятие на его кафедре.

Этот чудак шпарил тексты наизусть километрами.

– Да-да, и это тоже из романа Дудинцева, – кивнул он мне. – Но для того, чтобы это из просто красивой словесной конструкции стало для тебя сперва правдой, а затем и истиной, чтобы проникло в кровь, тебе придётся жить. И жить долго. Жить, ежедневно болезненно расставаясь с белыми надеждами. Временами боль будет невыносимой. Иногда она будет притупляться.

Он обратился к аудитории:

– Кто надел белые одежды – обречён идти по пути расставания с белыми надеждами!.. И снимите ваши чёртовы халаты и дурацкие шапочки! Во-первых, у нас здесь философия, а не клиническая кафедра. Во-вторых, от некоторых глаза слепит, бабка научила так высококлассно синькой пользоваться? – Выразительно глянул он на ещё одного парня, прошедшего Афган. – А в-третьих! – Этот всегда аккуратный, чистенький, отутюженный алкаш брезгливо глянул на нашего старосту, прекрасного парня, тоже после армии, организованного и порядочного, но полнейшего бытового разгильдяя: – У некоторых они уже даже условно не могут считаться белыми.

Это показалось мне довольно интересным. И я решила идти по этому пути.

Ибо каждый из нас обречён только и только на свой путь.

Но пока я ещё совершенно свободная дура. Мне едва исполнилось шестнадцать лет, и Толик Из Шугурово с радостью пил за моё здоровье и поздравлял меня с поступлением в медицинский институт не менее горячо, чем мамины и папины высокоинтеллигентные энциклопедически образованные друзья. И всё у меня в жизни хорошо, я полна…э-э-э… надежд. Да, полна! И никакие учебные планы не помешают мне быть настоящей студенткой! Зря ли я так тренировала память и соображение все десять школьных лет!

Летучая мышь

В десятом классе захотела я платье фасона «летучая мышь». Со страшной силой. Голубое. И чтобы с голой спиной. С открытым воротом, со страшной силой и с голой спиной. Да-да, «шёл дождь и солдаты».

В лабазы тогда такое не завозили. А если и завозили в комки, то всё было в блёстках-люрексе-бляхах. Но я – девушка со вкусом. Не знаю, откуда во мне вкус. Врождённая патология.

И стала я ныть тётке: сшей платье!

Тётка у меня шила потрясающе! Великолепно! Гениально! Тётка у меня была просто Коко Шанель, но почему-то стала кондитером.

Я ныла, ныла! И как-то однажды так её заныла, что она – а в тот день у неё на работе была злая ОБХСС, но тётка всё равно принесла, что принесла, и ей надо было скинуть адреналин, – приступила к пошиву. Резко и чётко, как приступала моя тётка решительно ко всему. Для начала опрокинула в себя коньяка прям из насисечного пакета, занюхала какао-маслом из пакета нажопного (я чувствую, что ваша тётка не работала в СССР главным мастером экспортного цеха крупной кондитерской фабрики[1]1
  Моя тётка – одна из главных героинь романа «Вишнёвая смола», который я посвятила детству и юности, тому удивительному времени, о котором взрослые забывают. Я не забыла. Но на всякий случай всё-всё записала. Вдруг всерьёз повзрослею и забуду, тьфу-тьфу-тьфу!


[Закрыть]), рванула к шкафу; схватила голубую простыню; цапнула меня за локоток – и мы понеслись в Среднюю комнату дедова дома, где у бабушки была практически швейная мастерская. И там тётка, посасывая из пакета коньячок, хренак-хренак, вжик, шур! – за два часа сшила мне платье «летучая мышь», иногда всаживая шпильки прямо мне в плоть (а равно закусывая ими коньяк).

Это было идеальное платье. Почти. В одном мы с тёткой не сошлись. Если с голой спиной, то вот сзади на шее надо… не знаю, не помню, как это называется. Такая тоненькая полоска. Шлейка? Потому что без этой полоски, да как ты хочешь, чтобы с голой спиной и с открытым воротом! – падать будет и сиськи наружу!

С обезумевшей тёткой, к тому же творящей тебе добро, лучше не спорить. Ту полоску я потом отрезала аккуратно заподлицо.

И до самого первого курса лежало платье без дела. Куда в таком?! На выпускной? Это произвело бы фурор, но мама не одобрила. На выпускном я была в унылом костюме из плотного белого гипюра, весьма элегантном, и состарившим меня лет на двадцать. Ещё десять добавили макияж и причёска. И на фото с директором школы я выгляжу не выпускницей, её личной гордостью, единственной золотой медалисткой на район, а суровым завучем по воспитательной работе, а заодно ещё и парторгом школы. Солидно снизошедшей чуть позже до вальса с военруком, и даже с записным школьным хулиганом. На вступительные экзамены платье с голой спиной тем паче не подойдёт. Так что великолепный шедевр, состряпанный тёткой из моей жажды, её адреналинового вдохновения и простыни с коньяком, томился в шкафу целый год. Это сейчас прикупишь что-то в порыве представлений, оно висит годами, а то и десятилетиями – и ничего. Пребываешь в твёрдой уверенности, что рано или поздно выгуляешь тряпку. Или подаришь кому. А тогда – вызывало приливы нетерпения. Порой такого, что взахлёб, наотмашь. Яростного.

На первом курсе у меня Примус появился. Друг, товарищ и брат. Не совсем, конечно, брат. Фигурально. Или разве только если как Чезаре Борджиа для Лукреции Борджиа. Вроде и у каждого своя жизнь, но так-то она общая, а иногда даже и объединённая. Уже буквально. Не то, чтобы мы такие распущенные были, просто ужасно юные. Я уж – так точно.

И пошли мы с Примусом как-то в свежеоткрытый спорт-бар на стадионе Спартак. Тогдашний спорт-бар так же отличался от нынешних спорт-баров, как теперешний фитнесс-клуб от давешней качалки.

Платье я дома предварительно протестировала. Тётка, чёрт возьми, отчасти права! Но у меня плечи косая сажень и выправка как у морского офицера. Если всё время себя держать будто шпагу проглотила – нормально, держится!

И вот сидим мы в спорт-баре, в дыму сигаретном, водяру пьём. И тут ко мне какой-то дяденька залётный с авансами. Мы ему вежливо объясняем, мол, бедные студенты, сидим своей компанией, уроки делаем. Дяденька, хоть и во хмелю был, но проявил понимание. И обратился к пацанам с такой примерно речью (исполняется с ноткой обиды):

– Да всё понятно, пацаны! Что ж я, сам студентом не был?! Я сам тех уроков переделал, по три нормы на барак! Но, сука, зачем же такой надменный вид?!

Он с надрывом покосил в мою сторону.

– Это, дядя, – отвечает Примус, – технологическая необходимость!

И тут же мне:

– Детка, улыбнись дяде!

Я дяде улыбнулась; а искренняя улыбка предполагает расслабленность; и есть моменты, в которых фальшивить нельзя ни в коем случае, ибо зверь напротив всё чует… И тут конструкция – долой с плеч!

– Надо же! – С отеческим сочувствием спокойно прокомментировал дядя. – Такая красивая шикса, а вместо сисек – две дули.

Платье не сохранилось. Было утилизировано в тот же вечер, в мусорный бак за спорт-баром. Домой я возвращалась в футболке Примуса, сидевшей на мне как коктейльное платье. А он шёл рядом топлесс, поигрывая офигенной мышцой.

Мораль: не важно, какие у тебя сиськи; важно, чтобы твой мужчина был умелым переговорщиком и на всякий случай здоровенным кабаном.

Красное платье

А в конце первого курса у меня появилось красное платье. Видимо, случился запоздалый подростковый бунт. Неприкрытый. С неприкрытым подростковым бунтом вовремя – вариантов не было. Не потому что родители диктаторы-бесы-узурпаторы, а потому что я была умная девочка, простите. Умные люди не бунтуют, отлично понимая, что жить в обществе родителей и быть свободными от родителей – нельзя. Путь умных: реформы. Так что мой бунт, ознаменованный появлением в моей жизни красного платья, был, скорее, проявлением эйфории начинающейся вольницы.

Мне перепала комнатка в коммуналке от родственницы. Повышенная стипендия и зарплата санитарки – это были уже мои собственные достижения. Но на красное платье всё равно не хватало. Потому что это должна была быть не красная тряпка с Толчка, а именно Красное Платье. И Красное Платье купил мне будущий первый муж. Это было правильное Красное Платье, он был мужчина со вкусом и стилем. Носить Красное Платье было совершенно некуда, даже в ресторанах я выглядела откровенно вызывающе. Безупречные Коленки в Красном Платье в Одессе 1989 года. Это было вопиюще. Любой поймёт.

Красное Платье было небезопасно. Оно провоцировало как молодняк, так и пожилых сохатых. И вообще, это крайне неудобно, когда ты заходишь и воцаряется гробовая тишина. Нет, в мечтах или, там, в кино – это круто. А в жизни – не очень. В жизни это – нелепо, неловко, неудобно. Вот пассажирский салон белого парохода, все уже в состоянии изменённого сознания, на эстраде Отиева, вся в ёлочном, вокализы выдаёт, богиня! Она реально богиня! Блёстки-мелькания, эпилептики на лету падают замертво. Ты тихонечко, стараясь не привлекать к себе внимания, пробираешься к капитанскому столику – и тут: стоп, машина! – всё на паузу. Только Отиева пытается спасти ситуацию, а ей минусовку отключили. Звукореж и держался-то на ногах только за тот штекер. А Отиева a capella живьём – это очень пронзительно. Кровь из ушей! Красная. Как платье. И ты только бессильно ахаешь, замирая. Пытаешься откреститься. Мимикой: это не я, это всё – оно! Красное Платье! Одними губами, бессильным беспомощным шёпотом: не я! Я – скромная, я уважаю чувства окружающих и их право на отдых без вопиюще раздражающих элементов!

Отиева – во всю мощь лёгких и голосовых связок на разгоне (богиня!).

В музыкальном салоне – битва на Чудском озере, причём непонятно почему, баба вообще никому неинтересна. Красное Платье.

Натерпелась я в том Красном Платье стыда и приключений. Его самостоятельная сила не просто не клеилась ко мне, стандартной бежево голубоглазой голенастой. Эта сила меня уничтожала. Обнуляла. Лишала самости. Я даже манекеном не была. В Красном Платье ты или становишься супергероем – или оно тебя разжуёт и выплюнет.

Я подарила своё платье коммунальной соседке по прозвищу Снежная Королева. Уж она-то с ним справится. А не справится – рука не дрогнет в острог, в ссылку, а то и казнить. И у Снежной Королевы рука не дрогнула. Она перешила великолепное Красное Платье, вечернее Красное Платье, в комбез. Для своей догини.

Положенная ремарка: прошло много лет. Как-то я захотела Красное Платье. Любые травмы, знаете ли, проходят. Если их не расчёсывать до мацераций и язв, как нынче модно. Очень не люблю людей, по жизни таскающих свои травмы. Причём таскающих свои травмы почему-то за тобой.

Лирическое отступление. Не могу не остановиться на теме «травмированных».

Заходит такой, со своей невероятной травмой глубиной лет в двадцать-тридцать, а может и все пятьдесят. Руки-ноги целы. Голова даже на месте. На голове – модная стрижка. На лице макияж «в тренде». Слов много разных знает, не заикается. Здоровый с виду гражданин. Или гражданка. Так и не скажешь, что травмированный. А он – глядь! – на пороге кучу наложил. Ты, такой: ё! дружище! Ты зачем это самое… на пороге-то нагадил?! Тут же вот, дверка в клозет, там тебе и унитаз начищенный, и плитка надраенная, и окошко и зеркало, и бумага туалетная трёхслойная, и свечка ароматическая, и полный венецианский пескоструй! Откладывай – не хочу! И тут он выдаёт, вдогонку к свежей куче: ага! как тебе не стыдно? я десять лет назад перенёс травматический колит, и я ничего не должен твоему порогу!

И ты, конечно же, думаешь: как был ты говном до травматического колита, так после него говном и остался. Теперь и с недержанием.

Это какая-то особая категория людей. Они непременно что-то перенесли. Корректней их называть не травмированными. А перенесенцами. Да. Перенесенцы. Есть переселенцы, а эти, вот, ПЕРЕНЕСЕНЦЫ.

Перенесенец всё переносит тяжелее. У вас, скажем, мамаша померла – и вы живёте, бесчувственная скотина. А у перенесенца возлюбленный кот скончался на двадцать пятом году жизни – и он не может больше жить. Не может, но, сука, живёт. Не хуже вас живёт. Ещё и получше. И непременно предъявит вам непонимание. Даже если вы к нему ни ногой. Он сам к вам явится – и предъявит. Прям на вашем же пороге.

Бывало человек на бог знает какой курс химиотерапии заходит, но не так страдает как перенесенец. Подумаешь, онкология! Вот в 1985 году перенесенец развёлся с женой. Или попал в аварию. Или гонорею подхватил. И пусть вы сто раз разводились/попадали в аварию/гусары, молчать! – вы не можете понять, потому что вы не перенесенец. Несмотря на то, что жизненный путь ваш не был усыпан лепестками роз, претерпевали и чего похуже. Просто вы – безжалостный урод. В том смысле, что никого никогда не разводили пожиже на жалость. Сами виноваты. В том, что перед вами никто не виноват. А перенесенец всегда найдёт сладкую-сладкую «травму» в далёком-далёком прошлом, где мама заставляла его жевать пенку с молока. Вы себе представляете, как больно с этим жить?! Не представляете?! Говорю же: в глазах перенесенца вы – безжалостный урод. В любом из смыслов.

Перед перенесенцем виноваты все. Во всём. И всегда. И нет той меры, которой бы удовлетворился перенесенец. Рыскает по свету, чутко усиками шевелит: сострадают ли ему здесь? сочувствуют ли должным образом? вникают ли на должную глубину и простираются ли на необходимую ширину?

Перенесенца невозможно накормить. Он ненасытен. Эта падла никогда не отвалится от пира. Будет срать прямо за столом. За которым собрались люди никак не с меньшим опытом потерь и трагедий.

Самое парадоксальное: этим добрым, и даже не совсем откровенно глупым людям будет искренне жаль перенесенца. И если, наконец, кто-то умный и злой, вроде меня, вынесет перенесенца из-за стола, добрые немало пережившие люди его же и осудят. Несмотря на то, что он сделал застолье приятней для всех.

– Да оно же перенесенец! Говно! Что до, что после, что вместо! – Заорёт умный злой человек, уставившись на своих добрых сопирушников.

– Да! Но он столько перенёс! Ему все мозги аварией вышибло! – Скажет, наконец, самый смелый из добрых. И самый глупый.

– Да ты сам в аварии попадал! В ситуации и проблемы! – Опешит умный и злой.

– Да. Но из меня они раз за разом вышибали говно. А вот из него вышибло мозги.

Тут все, конечно, смеются. Потом скидываются на похороны кота перенесенца. И те, у кого мама умерла. И те, кто на химиотерапии. И те, у кого работы нет. Потому что не перенесенцы. А попросту несгибаемые идиоты.

Я тоже иногда завидую перенесенцам. И тоже хочу себе какую-нибудь невероятную «травму», никогда не оставляющую меня. И с полным правом могу считать таковой Красное Платье. А кто мне в таком праве откажет – тот безжалостный злой и умный. Просто чудовище, ага!

Так вот, прошло много лет с первого Красного Платья. И я захотела второе. Моя медицинская карьера шла в рост. Как положено – через задницу. В смысле, через тернии, которые в неё впиваются. Им не придаёшь особого значения, потому что ты на пути. Нет времени. Особенно на марше. А именно маршевым темпом шла тогда моя медицинская карьера. Вдруг на меня стали обрушиваться степени, квалификации и должности. Вполне заслуженно, впрочем. Не оставалось времени на вытаскивание колючек из седалища, тщательного их рассматривания и пережёвывания в кругу сердобольных и/или психологов.

В тот день утром у меня была плановая, вечером я летела на конгресс. Второе Красное Платье уже месяц висело в шкафу. Я решила, что надо пообмять сарафан. Ночью меня вызвали в роддом. О! – думаю, – самое время! И нарядилась…

Охранник стоянки решил, что допился до «белки», и философически не среагировал на видение, потому что уже был знаком с обстоятельствами острого алкогольного психоза. Давно знакомый пес вжался в конуру и жалобно заскулил. От ночной скуки меня вяло тормознули гайцы. Подойдя, впали в ступор. Не представились. Не потребовали документы. Старший бледными губами прошептал:

– Простите…

И бессильно махнул рукой: ехай себе!

Прибыв, я решила перекурить в одиночестве на ступеньках приёма. Ничего ургентного, просто приехала рожать «моя девочка», в смысле – роженица, заключившая контракт с родовспомогательным учреждением, со мной в качестве врача акушера-гинеколога. Мне по телефону всё о ней доложили, раскрытие едва началось, торопиться было некуда. Так что я подумала: во-первых – это красиво! Алый призрак, пускающий дым в чёрное небо… Вышедшая группа товарищей отреагировала хотя и по-разному, но весьма однозначно.

– Матерь божья! – Заорала санитарка и перекрестилась.

– Твою же ж мать! – Прошептала акушерка и уронила зажигалку.

Анестезиолог попытался сохранить мужество и, стуча зубами, ринулся на колена. Поднимать зажигалку. Пробубнив:

– Это не матерь божья. Это Соломатина.

На банкете конгресса подрались два известных специалиста по ДВС[2]2
  ДВС – диссеминированное внутрисосудистое свёртывание.


[Закрыть]-синдрому. Не сошлись во взглядах на что-то очень кровавое узкоспециальное сильно биохимическое.

Второе Красное Платье я оставила в гостиничном номере. Мне его пытались вернуть, я от него открестилась.

Прошло много лет.

Я хочу Красное Платье.

Держусь из последних сил.

Но обязательно куплю, как только попадётся должное. Бог троицу любит.

Задницей чую – к терниям!