Текст книги "Чур, Володька — мой жених!"

Автор книги: Татьяна Рик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Чур, Володька – мой жених!
Татьяна Рик

Оказывается, мамы когда-то тоже были девочками! И учительницы (правда, правда, я это точно знаю!) тоже произросли из девочек! И писательницы (клянусь!) тоже были девочками. Даже, говорят, бабушки (а в это мне пока трудно поверить) тоже вроде бы были девочками. Моя бабушка, например, рассказывала, как в детстве её щипала вредная Любка, двоюродная сестра. Когда бабушка это рассказывала, вредной Любке было уже за 70. Возможно, она уже перестала щипаться. А может быть, и нет. А ещё бабушка рассказывала про своих поклонников. Их было много. Я слушала и думала:

– Ну почему я такая невезучая? У бабушки были поклонники, а я, хоть и похожа на бабушку, но, кажется, до сих пор никому не нравлюсь. Или, может, всё-таки нравлюсь? Нет, наверное, я бы заметила. Или почувствовала. А я что-то ничего не чувствую. А ведь мне уже восемь лет! Уже пора!

Вот на старой квартире был Володька. И жили мы на одном этаже. Володька был старше на два года. И мы дружили. Он ходил к нам в гости, а я – к ним. Мы пили чай с вареньем и смотрели по телеку «Белое солнце пустыни». А ещё Володька рассказывал про своего учителя рисования. Странный был какой-то дядька. Нарисовал на доске лошадь. «Видели? – говорит. – Больше не увидите. Рисуйте по памяти. – И стёр свою лошадь».

Володька рассказывал, а я слушала и немножко завидовала, немножко восхищалась: Володька такой взрослый! Он уже в четвёртом классе! А я только во втором. И у Володьки уже есть учитель рисования, а у нас все уроки ведёт одна Зоя Николаевна. И рисование тоже она ведёт, и труд, и математику с физкультурой…

Зоя Николаевна у нас хорошая, вот до неё была Татьяна Григорьевна. Она была какая-то всклокоченно-рыжая и меня не любила. Ребята в классе дразнили меня «толстой», а я плакала. А Татьяна Григорьевна не заступалась, даже наоборот. Я как-то на перемене бегала, а Татьяна Григорьевна возьми и скажи при всём классе:

– Таня так носилась, так носилась! Я уж подумала, не сошёл ли ребёнок с ума!

Ну, конечно, как ко мне могут относиться ребята, если сама учительница сказала, что я сумасшедшая! И мне так обидно было! А к середине первого класса я вдруг поняла, что свою первую учительницу я не люблю! И мне даже стыдно стало! Ведь положено любить! И в песне даже поётся: «Тебя с седыми прядками, над нашими тетрадками…» и ещё что-то там такое, что любят и никогда не забывают учительницу первую свою. Все нормальные люди любят, я а не могу, не получается почему-то. Я очень стараюсь, но не выходит. Какие у неё глаза? Не помню! У всех помню: у Зои Николаевны – голубые, у Володьки – карие, у мамы – зелёные, у папы – тоже карие, у Володькиного брата Вадика – голубые. А у Татьяны Григорьевны глаза – никакие! Ну да я не о том рассказать хотела. Татьяна Григорьевна от нас ушла, вообще из нашей школы ушла. Переехала! И пришла Зоя Николаевна. И всё стало хорошо! Потому что Зоя Николаевна дразнить меня запретила. И мы с ребятами в классе подружились со многими. Вот с Колькой Подгорновым, например.

Стоп, я не про Кольку ведь рассказывать начала! Я про Володьку рассказать хотела. Про Кольку я тоже расскажу, но потом. Вот вечно я так: начинаю про одно, перескакиваю на другое, а с другого – на третье. Вот, кажется, уже и забыла, с чего начинала и зачем весь этот огород городила. Но нет, я пока не забыла. Я помню! Я хотела сказать, что Володька мой первый в жизни жених. Собственно, женихом я его сама себе назначила. И сама это всё придумала. Просто все девчонки говорили, что Катькин жених – Ромка, Лёшка – Светкин жених… Ну у каждой девчонки хоть кто-то в женихах да числился. А у меня – никого. В первом классе быть без жениха просто уже неприлично! И я придумала, что мой жених – Володька! А почему нет? Володька – друг! И давно друг. Мы всегда здесь жили, на этом этаже. Мы даже и не знакомились. Мы всегда были знакомы. Володька хороший. Он меня учил с диафильма картинку сводить. Если в проектор зарядить диафильм, то картинка появится на стене, в луче света. А если на стенку повесить листок бумаги, то можно эту картинку обвести карандашом. И будет рисунок на листке! И как я сама не додумалась! Только надо проектор поближе к стенке ставить: чтобы рисунок на листочке уместился. Проектор потому что – вещь волшебная: чем от стенки дальше, тем картинка больше, а чем к стенке ближе, тем картинка меньше. А в настоящей жизни всё наоборот: когда что-то далеко стоит, то кажется маленьким. Даже человек, если вдалеке – точно пупсёнок игрушечный делается. У меня есть такой пупсёнок, немецкий, крохотулечный, чуть больше мизинчика. Он мягкий, и у него на каждой ручке и ножке – все пальчики есть! А на голове волосы настоящие, светленькие, пушистые, и можно причёску делать. И ручки-ножки двигаются, как у большой куклы. Вообще-то это девочка, этот пупсёнок. Я её назвала Мара. Странное имя, правда? У бабушки была какая-то знакомая, её звали Мара. Я её никогда не видела. Просто бабушка всё говорила: «Мара, Мара». А мне хотелось имя какое-нибудь необычное, потому что таких куклят, как моя Мара, ни у кого не было! Когда я перебирала её крохотулечные мягкие пальчики, у меня просто сердце замирало и проваливалось куда-то глубоко внутрь. Я её очень любила, эту маленькую куколку.

Да, совсем заговорилась, я ведь не про куколку начала, я про жениха. Так вот, я подумала, подумала и решила, что Володька мне в женихи вполне подходит. Он не дразнится. За косички не дёргает, рисовать вот учит. А однажды мы грибы искать ездили: мы с Володькой, моя мама, мама Володькина и Володькин младший братик Вадик. Тот, который с голубыми глазами. Володька чёрненький и кареглазый, как его папа, а Вадик – беленький, он – «мамин сынок», то есть на маму похожий. Он маленький совсем, ему четыре года только. Мы идём все вместе по лесу, и тут Вадик кричит:

– Мама! Тут ля-ля-ля-лягушка!

Почему-то он это слово «лягушка» никак выговорить не мог. А Володькина мама тут стала моей говорить, какое это горе, когда ребёнок ЗАИКАЕТСЯ. И в её голосе было столько боли, что я тоже поняла, какое это горе. А я ведь никогда и не замечала, что Вадик заикается. Ну говорит так, с заеданием на каком-нибудь слоге, так я про это и не задумывалась, он ведь маленький, Вадик, может, ещё говорить толком не научился? А теперь я знаю, это – горе.

А сама я букву «Р» не выговариваю. Совсем. У меня такой некрасивый звук получается. «Горловой», – так логопеды говорят. Я – картавая. И меня – учат. Пр-равильно выговар-ривать.

– Повтори: «Хор-рошо, р-распр-рекр-расненько!» – говорит мама.

И я повторяю:

– Хор-рошо, р-распр-рекр-расненько.

И мы учимся по книге правильно ставить язык и правильно выдыхать, чтобы язык вибр-рировал. Тогда получается «р-р-р!», как надо. Но вставить это неудобное «р-р-р» в нормальное слово как-то не получается. Потому что надо посреди слова остановиться, набрать побольше воздуху, правильно поставить язык, выдохнуть и тогда только получится «р-р-р», а потом уже можно заканчивать слово. Картавить намного проще. Хотя и некрасиво.

Мама возит меня к логопеду. Ехать надо куда-то далеко. На автобусе. Это – поликлиника, сначала мы сидим в очереди, и я читаю вслух какой-то девочке сказки братьев Гримм. А девочкина мама спрашивает:

– Ты в каком же классе?

– Ни в каком, – отвечаю. – Я ещё в садике.

Потому что я тогда правда ещё в школу не ходила. Просто мама рано научила меня читать.

А потом мы заходим в кабинет логопедши, она, логопедша эта, запихивает мне палец в рот, под язык и дрыгает там этим пальцем, чтобы создать пр-равильные вибр-рации языка. На пальцах у неё ярко-красные наманикюренные ногти. Они так противно царапают язык! Фу! И глаза у неё чёрные, как точки. Я вижу: ей нет до меня и до моих вибр-раций никакого дела.

А потом мы перестали к ней ездить.

А ещё потом, когда я уже училась в школе, и когда я решила, что Володька – мой жених, к нам пришла другая тётя логопед, молодая и красивая, с голубыми глазами. А волосы у неё были светлые и короткие. Она была красивая и добрая, как фея. Она сказала:

– У тебя уже поставлен звук, только нужно научиться его использовать в речи.

И мы стали ходить к ней в поликлинику. Это – пешком. Не очень близко, но – ничего. И там, в этой поликлинике, я вдруг увидела такое!.. Там на стене висел плакат: «Заикание лечится!» И под этой надписью нарисован был мальчик с грустными глазами, похожий на Вадика.

– Мама! – закричала я. – Смотри! Заикание лечится! Ты скажи Володькиной маме! Для Вадика! Раз это лечится! Пусть они сюда придут!

Это была такая радость – этот плакат! Потому что – надежда! Что горе можно вылечить! Горе лечится!

Картавость мою тоже вылечили, даже точнее – истребили. (Хотя картавость – это не такое уж и горе!) Фея-логопед меня уговорила, чтобы я этот ужасный правильный звук «Р» всё-таки в разговор вставляла. И я обещала. И начала стараться прямо на следующий день. Тут меня на уроке чтения вызвали к доске. Вслух читать. Это был рассказ Мамина-Сибиряка «Серая шейка». Я этот рассказ уже читала, конечно. Давно ещё. И у нас в классе мальчик был Серёжа Шейкин. Его так и называли: Серая Шейка. А он мальчик был хороший и не обижался. И правда – на что обижаться-то, имя такое доброе! Да, я опять заболталась. Вызвали, значит, меня к доске. А я, хоть и хорошо читать умела, с выражением, в тот день испугалась даже: как же я этот р-раскатистый пр-равильный звук в выразительное чтение вставлю?! Буду каркать, как ворона! С другой стороны, я же фее обещала!

Стала читать. Кое-где, конечно, прикартавливала, но в основном старалась. Всё пр-ро Сер-рую Шейку пр-рочитала пр-равильно. С карканьем то есть. И Зоя Николаевна меня похвалила:

– Сегодня Таня особенно хорошо читала. И букву «Р» как правильно выговаривала!

И всё! Этого мне хватило! Я стала стараться и дальше. И уже, наверное, через неделю привыкла. Карканье делось куда-то, а звук «Р» сделался нормальным. Просто он обкатался во рту, как камешек в морских волнах, стал гладеньким и кругленьким. Ура! Говорю красиво! Завидная невеста!

Да, я про Володьку не договорила! Я ведь с чего начала? Как мы грибы собирали. Мы шли по дорожке вдвоём. Конечно, кто ж так грибы собирает! Надо – по одному! Иначе что делать с грибом, который нашли вместе?! Это был подберёзовик. Большой, какой-то нахально-весёлый. И шляпка у него была бархатная, светло-коричневая, со вмятинкой. Он стоял прямо у нас на пути, точно загораживая дорогу.

– Это я его нашла! – закричала я.

– Нет я! – спорил Володька. – Я сразу не смог даже сказать! Я про себя – ах! – от неожиданности!

– Я тоже – ах! – я сразу его заметила! Я первая!

– Нет я!

Нут тут подоспели наши мамы и придумали, как его поделить, этот неделимый подберёзовик. И было солнышко, березнячок в золотистых мелких листочках, желтая осенняя травка…И мы. Мы ведь так хорошо о чём-то говорили! Так хорошо! И если бы не гриб, даже не поспорили бы!

Да, Володька в женихи годится. Он свой совсем. И когда вредина Светка допытывалась, кто у кого жених и кто кого лю…, я назвала Володьку.

Правда, честно сказать, я сомневалась, не назвать ли Димку. Димка – это внук бабы Ивы. А баба Ива живёт под нами, на пятом этаже, в такой же, как у нас, квартире. И у неё лицо, как у индейца. Нет, не так. У неё большие глаза. Продолговатые, тёмные и блестящие. И лицо смуглое, и волосы чёрные – в пучке. И нос выразительный такой. А почему я сказала про индейца? Дело в том, что у меня есть круг. Надувной спасательный круг. Ну – чтобы плавать. Этот круг мне папа из командировки привёз. Папа часто в командировки ездит. Но оттуда зато привозит всякие игрушки. Например, моего любимого серого медвежонка в синем костюмчике. Кстати, из командировки папа привёз кучу всяких замечательных книжек. В одной из этих книг я даже нашла стишок про бабу Иву:

 
Возле речки, у обрыва,
Плачет Ива, плачет Ива.
Может, ей кого-то жалко?
Может, ей на солнце жарко?
Может, Ива хочет пить?
Может, нам пойти спросить?
 

Это Ирина Токмакова написала. Я уже выучила! Правда, это про дерево иву. Но я думаю, про соседку немножечко тоже. Да, опять заболталась. Я начала – про спасательный круг. Этот круг – необыкновенный! Одна сторона у него – ярко-красная, а повернёшь – оказывается, что другая – совсем белая, блестящая, а на белом фоне – индейцы! Несколько семей. Вот эти плывут на лодке: папа-индеец, мама-индеец и маленькие детишки-индеенятки. А вторая индейская семейка плывёт вообще на крокодиле! Такой огромный крокодилище с грустными глазами. Индейцы вёслами машут, торопятся, а плавают-то – по кругу! И у них в голове – перья, а волосы длинные, чёрные, гладкие. Папа-индеец трубку курит невозмутимо. И глаза у них у всех большие-пребольшие, и такие ужасно-выразительные! И носы выразительные тоже: крупные индейские носы. И лица смуглые! Вот почему я сказала, что у бабы Ивы лицо, как у индейца. Если бы ей воткнуть в пучок перо, было бы совсем точно так, как на круге. Круг, кстати, мне привезли, чтобы учить плавать. Мама даже записала меня в бассейн. Это ещё до школы было, в мои пять лет. Меня закалять решили, а то я болела всё время. Всякими простудами, гриппами, ангинами и ложными крупами.

В бассейне нам велели надеть резиновые шапочки и повели в лягушатник. Это такое место, где учат плавать маленьких. Вроде бы мы похожи на лягушат. Мама моя сказала, что будет в лягушатнике дежурить. Она потом говорила:

– Я же знала, с кем я имею дело!

Это она – про меня. Что со мною дело иметь нельзя – такой я ненадёжный в смысле здоровья и всяких глупых событий человек. И если с кем что-то глупое случается, то это, конечно, со мной, причём всегда!

Маме выдали белый халат и пропустили дежурить. Нас, лягушат в резиновых шапочках, запустили в большую ванну. Это она и была лягушатником. Пол в ванне был выложен жёлтыми плиточками. Тётенька-тренер велела нам ходить по кругу, по грудь в воде. А потом она велела сесть на корточки и ходить на корточках под водой.

Я тогда не знала, что под водой нельзя дышать! Ну честно – не знала! Я вдохнула, а вода как хлынет мне в нос! Я стала орать и булькать, а вода как хлынет мне в рот! Я чуть не захлебнулась! Меня, орущую и перепуганную, выловила мама. Я повисла на ней, как обезьянёнок на обезьяне! Я намочила ей весь белый халат! Потому что была мокрая. С меня текла вода, а я рыдала от ужаса, и возвратить меня в воду уже не удалось. Я вцепилась в маму мёртвой, последней хваткой утопающего. На следующий день я заболела ангиной. Укрепить здоровье в бассейне не вышло. И плавать я тогда не научилась. Поэтому папа привёз мне круг. На котором были индейцы. Которые были похожи на бабу Иву. У которой был внук Димка. Которого я тоже подумывала зачислить в женихи. Вот!

Димка жил не в нашем доме. И даже в районе в другом. Он просто иногда к бабе Иве приезжал. На всякие там праздники. Он был светленький, аккуратненький такой. Он был на год старше меня. Кажется, мы когда-то бегали вместе во дворе. И ещё – он играл на скрипке!

Моя бабушка говорила со значением:

– Он играет НА СКРИПОЧКЕ!

И это звучало так, словно Димка только вчера прилетел с другой планеты. НА СКРИПОЧКЕ! – это был признак чего-то высшего, потому что у тех, кто играет на скрипочке, должен быть очень хороший музыкальный слух. Очень-очень хороший! Может быть, даже абсолютный! Мне-то лично со слухом не очень повезло. И поэтому меня повели учиться играть на пианино. Или, как по-другому говорят, на фортепиано.

Бабушка сказала:

– Инструмент у нас есть. Надо, чтобы девочка играла.

Пианино было заслуженным и легендарным.

– Оно ИЗ КРАСНОГО ДРЕВА! – восклицала бабушка.

Из красного дерева – это тоже было что-то особенное. Совсем как – «на скрипочке» или «монгольское одеяло» (под которым я спала с сознанием значимости: «монгольское» – это какое-то экстра-класс!) Были ещё китайские тазы и кофточки. КИТАЙСКИЕ тогда считались чем-то необыкновенно-инопланетным…

Да, так вот пианино. Называлось оно «Красный октябрь». Я сначала думала, что – потому что из красного дерева. Потом оказалось – нет. Но дело не в том.

– Это – «Красный октябрь»! – говорила бабушка. – Это самое лучшее! Самое!

Это красное пианино бабушка покупала ещё для мамы в пятьдесят каком-то году. Стояла в очереди целый день и целую ночь. А когда пианино наконец попало в дом, выяснилось, что маленькая мама к игре не слишком способная. И пианино стало кровожадно дожидаться маминых детей. И дождалось! Меня!

Собеседование я прошла. Надо было зачем-то прохлопать: «Та-та! Та-та-та!» Я прохлопала. Трудно что ли!

– Чувство ритма у неё есть, – сказала тётенька с длинными волосами, которая принимала учеников в музыкальную школу.

Потом велели спеть что-нибудь. Я спела «В траве сидел кузнечик». Наверное, фальшивила… Но меня приняли. Сказали что – ничего! Кое-что есть, остальное – разовьётся. Ну и стали развивать. Учительницу звали Марина Михайловна. Она была молодая, и глаза у нее были зелёные. И – длинные волосы. Ну, про это я уже говорила, потому что именно Марина Михайловна и принимала меня в музыкальную школу.

Так начались мои мучения. Я долбила по клавишам, потому что так было нужно. Я старалась правильно сидеть «за инструментом» и правильно ставить пальцы. И правильно поднимать руку от клавиш. Но музыки я НЕ СЛЫШАЛА. Ну не слышала – хоть умри. Гаммы – это ладно. Но всё остальное – это был какой-то кошмар. И я не понимала – зачем. Когда рисуешь, получается картинка. Когда читаешь, узнаёшь интересное. Когда гуляешь, просто хорошо. А когда играешь, получается только «Бом-бом-бом!» Мне все говорили: «Ты вырастешь, и тогда поймёшь. И спасибо нам скажешь, что научили». До того времени, когда я вырасту, нужно было ещё дотерпеть! А мне казалось – я не дотерплю. Минуты тянулись так долго, так бесконечно! А до «вырастешь» сколько ещё оставалось?

– Мне сейчас восемь, – подсчитывала я. – Взрослой я буду в шестнадцать. Значит, мне ещё столько же прожить надо, сколько я уже прожила. Полжизни. Это уж-жасно много! Восемь лет, состоящих из таких длинных минут над «инструментом». И почему так чудно называют: «инструмент»? Вот у папы пассатижи – это инструмент. Или вот паяльник. А это – просто пианино. Или, если хотите, фортепьяно.

Но я опять увлеклась. Я хотела – про Димку. Я так мучилась над клавишами «Красного октября», а Дима играл на скрипочке! Он даже однажды пришёл к нам домой – настраивать свою скрипочку под наше пианино. Он нажимал на клавиши, слушал, а потом что-то такое таинственное делал с этой своей скрипочкой, чтобы она издавала нужный звук. Это было очень удивительно. В самом деле, Димка – совсем особенный мальчик. И его в женихи, наверное, можно было бы… И я даже, кажется, сказала тогда вредной Светке, что Димка – тоже мой жених. Жених номер два. Как будто бы запасной. Потому что Вовка – первый, конечно. Ну а этот – на всякий случай.

Всё это глупости! Не нужно было никого выбирать. Потому что Светка взяла и написала в лифте: «Таня + Вова = ЛЮБОВЬ». И мне стало так стыдно! Почему-то эта надпись обличала меня, словно я что-то ужасно плохое натворила. Вовка ведь друг! Зачем это написали? А не назвать жениха тоже было нельзя. Будто я неполноценная какая: у всех – есть, а у меня – нет! И вот теперь надпись на салатовой (или на салатной – как правильно?) стене лифта.

Мама взяла тряпку, взяла соду и пошла надпись оттирать. И оттёрла. Почти до конца. И этим мама меня защитила и спасла. Нет надписи и стыда нет! И можно сделать вид, что и не было. И можно дружить с Вовкой, как раньше, и ни о чём таком дурацком не думать.

Мы и дружили до тех пор, пока я с мамой и папой не переехали на другую квартиру. А они все остались там: Вовка, его родители, Вадик, баба Ива, Димка со скрипочкой, Зоя Николаевна, вредная Светка… Да все! Все! Как будто откололся кусок льдины, и я на этой льдине уплываю в океан, куда-то к новым местам. Как в книжке «Дед Мазай и зайцы». И было бы мне на этой льдине совсем одиноко. Но мне повезло! Рядом со мной на льдине оказался Колька Подгорнов. Помните, я обещала про него рассказать? Ну вот, я и рассказываю. С Колькой мы учились в одном классе. И даже почему-то, у и не знаю, почему, Зоя Николаевна посадила нас за одну парту. Сначала, правда, я сидела с Иркой. Ирка – это моя самая близкая подружка. С самого глубокого детства. Когда-то наши мамы соревновались, кто из нас больше слов может сказать. Ну, когда мы были совсем ещё маленькими и учились говорить. Ирка была старше на 4 месяца. Но я, как мама говорит, от Ирки не отставала. Ирка жила над нами, на 7 этаже. И мы всё время ходили друг к другу в гости. А когда нам было года по три, Ирка вдруг стала дружить с Наташей из пятиэтажки. А я ревновала. Я рыдала. Это же моя подружка! Моя! Какая здесь может быть Наташа? На моё счастье, Наташа переехала. Ирка опять стала моей!

В школе мы сидели за одной партой, но время от времени дрались. Из-за чего, я уже не помню, но, видно, Зое Николаевне наши драки надоели, и она нас рассадила. И посадила меня с Колькой. Потому что он был очень спокойным. Колька оказался очень хорошим соседом. Мы с ним никогда не ссорились. Он помогал мне, а я ему. Как-то с ним было легко.

Почему-то помню солнечный весенний день и урок рисования, и лучик в банке с водой, и кружочки акварельных красок на столе. А потом – перемена. И мы с Колькой носились, и разлили эту злополучную воду, а потом пришлось вытирать, и нам, конечно, влетело…

А после лета, осенью, мне сказали, что скоро мы переезжаем. Мы только-только перешли в третий класс, а тут – этот переезд. Мы съезжаемся с бабушкой. Потому что тогда бабушка сможет забирать меня из школы. И мне не нужно будет сидеть целый день на продлёнке. И будет кому приготовить мне обед. Так мама сказала. Ничего не поделаешь, раз уж переезжаем, так переезжаем. И тут выяснилось… Если бы мне кто-то рассказал, я бы ни за что не поверила, что так бывает. Но так бывает! Выяснилось, что именно Колька тоже переезжает с родителями. И не куда-нибудь, а в соседний дом! То есть наш новый дом и Колькин новый дом стоят рядом! А ведь это совсем-совсем другой район Москвы! Мы с Колькой будем ходить в одну школу! И, конечно, в один класс! И снова сядем за одну парту!

Переезжали мы в конце октября. Уже выпал ранний снег. Мой родной, такой привычный двор стал совсем белый, только там, где проложены горячие трубы теплоцентрали, снег растаял. Я с грустью прощалась со двором. Вот вишня, под которой мы с Иркой хоронили дохлого голубя: накрыли картоночкой, сирени положили и крестик из палочек… А с этой вишни мы собирали клейкую тягучую смолу и жевали вместо жвачки. А это – качели, с которых я свалилась. Раскачалась изо всех сил, чтобы достать ногами до неба, и тут одна палка железная, за которую я рукой держалась, как вдруг выдернется из верхней перекладины! И я на всем лету ка-ак вылечу с качелей головой назад! Как грохнусь спиной о землю! Ужас! Больно! И домой идти страшно – мама испугается. Хорошо, рядом Ирка оказалась. Сели мы с ней на лавочку и стала Ирка мне зубы заговаривать. Будто бы есть где-то в нашем районе дворик такой, где всем детям бесплатно игрушки поиграть дают. И кукол во-от таких огромных, и пупсят малюсеньких (с одёжками!), и медвежат, и собачек, и мячики, и прыгалки, и… Ну ВСЁ! ВСЁ!

«Представляешь, какая наглость? – добавляла Ирка каждую минуту. – И мороженое им дают. Тоже – бесплатно! Абсолютно бесплатно! И конфеты! Представляешь, какая наглость?!»

Почему, спросите, наглость? Потому что у них есть такое чудо, а у нас нету. А мы чем хуже? Но я про наглость не думала. Я представляла, как это всё интересно устроено в этом дворе, какие там куклы-собачки, какое мороженое… И – Ирка сказала – даже мармеладные лимонные дольки! От этих мыслей даже и спина меньше болела. И ужас от того, что мама обнаружит содранную кожу на спине, как-то мельчал и затихал на время. Мы сидели так очень долго. Боль из спины потихоньку уходила. Голова гудела меньше. И когда я пришла домой, мама даже не так уж испугалась. В общем, я удачно упала – отделалась ушибами да царапинами – ерунда! А про чудесный дворик я поверила. И только потом, потом, гораздо позже, я поняла, что Ира это всё придумала. Чтобы как-то отвлечь меня.

Я прощаюсь с качелями, которые так предательски сломались, с той лавочкой, на которой мы сидели, где Ирка меня утешала, с голыми кустами сирени, с засыпанной снегом клумбой, с помойкой, где можно было найти всякие интересные штуки…

Рабочие грузят вещи в большую машину. А я завернула свою большую пластмассовую куклу Вику во всякие тряпочки и держу под мышкой. Потом мы с папой долго едем в кабине грузовика. Вику я посадила на коленки и всё время согреваю её твёрдые белые пятки, чтобы она не замёрзла.

Какой-то он будет, мой новый двор?..

Машина едет, едет. Льдина плывет и плывет к новым берегам.

Когда мне исполнилось 16, я приехала сюда снова – соскучилась. Я навестила Зою Николаевну – она по-прежнему работала в школе. «Это весьма похвально, что у Тани появилось желание вернуться в родной класс!» – назидательно сказала она своим новым ученикам-первоклашкам. И я вдруг увидела её другими глазами. Не так, как в детстве.

Я пришла в свой двор, обошла дом, потом зашла к бабе Иве. И она поила меня чаем и рассказывала новости. Во дворе всё оказалось каким-то маленьким, словно я теперь смотрела на всё через бинокль-наоборот. А прошло всего-то полжизни – те самые восемь лет.

… Я никогда больше не видела Володьку. Прошло ещё несколько лет, и мы встретились с Иркой.

«Он умер, – сказала Ирка. – В 20 лет. У него нашли какую-то болезнь. Что-то с кровью, кажется. Он успел жениться, немножко они прожили… Ну а потом…»

Вот и всё. На новом месте, куда мы переехали, началась новая жизнь. И идёт, и идёт. Но о ней будут другие рассказы. А этот закончился.