Текст книги "Воланд и Маргарита"

Автор книги: Татьяна Поздняева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

9. ПРОЩАНИЕ И ВЕЧНЫЙ ПРИЮТ

Итак, на закате субботнего дня все земные дела закончены, но реальное время свой ход не прекращало ни на секунду, почему автор повествования постоянно сверяет субботние происшествия с часами. Конечно, это важно. Свита Воланда во главе с могущественным предводителем должна по христианским понятиям покинуть землю непременно до захода солнца. На закате заканчивается Великий пост и радостно ожидается Воскресение Христово. Ослабевает мистическое напряжение Страстной пятницы, слабеют силы тьмы. Христианское богословие утверждает, что борьба сатаны с Христом достигает высшего накала на Страстной неделе, ее предел – Страстная пятница. Евангелист Лука сравнивает эту напряженность с искушением (Лк. 4: 13; 22: 53), апостол Иоанн Богослов подчеркивает активную роль сатаны, чтобы затем выявить его поражение. Кажется, что сатана властвует, что весь ход событий подвластен ему, но на самом деле «идет князь мира сего и во Мне не имеет ничего» (Ин. 14: 30). В тот момент, когда сатана внешне демонстрирует победу, он «изгнан будет вон» (Ин. 12: 31). Дьявол не в состоянии перенести Воскресение, поэтому булгаковский Воланд должен исчезнуть к Пасхе из земного времени.[43]43
  В иудаизме сумма цифровых значений букв еврейского написания имени сатаны дает 364: он властвует над всеми днями года, кроме одного – праздника Йом-Кипур. В этот день, связанный с жертвоприношением козла отпущения, сатана пребывает в бездействии. У христиан аналогичный день – Воскресение Христово, Пасха.


[Закрыть]

Впервые намек на это обстоятельство мы встречаем в главе «Конец квартиры № 50». «Около четырех часов жаркого дня большая компания мужчин, одетых в штатское, высадилась из трех машин, несколько не доезжая до дома № 302-бис по Садовой улице» (с. 757). Этот визит был прерван дребезжащим голосом Коровьева: «Мессир! Суббота. Солнце склоняется. Нам пора» (с. 761). Яснее не выразишься! Дальнейший стремительный бег событий обусловлен этой короткой фразой. Четыре часа пополудни стали моментом активизации сил тьмы, их поспешной подготовки к бегству, – вот почему перечень событий субботнего вечера может показаться слишком торопливым и схематичным. Булгаков избрал очень точный ход: бесы торопятся, теперь уже не до тонкостей, главное – успеть как можно больше.

В четыре часа сгорела квартира № 50; Бегемот и Коровьев сожгли торгсин через четверть часа после начала пожара на Садовой (с. 762). Ровно «через минуту» (с. 767) после происшествия на Смоленской эта парочка очутилась у Грибоедова, который сгорел незамедлительно после их прихода.

Ночь настигла стремительную кавалькаду в полете далеко за пределами земного пространства. Уже прощен Коровьеву сказанный много лет назад каламбур; мастер и Маргарита достигли цели путешествия; ушел по лунному лучу Понтий Пилат. И «тогда черный Воланд, не разбирая никакой дороги, кинулся в провал, и вслед за ним, шумя, обрушилась его свита... Мастер и Маргарита увидели обещанный рассвет. Он начинался тут же, непосредственно после полуночной луны» (с. 795).

Ровно в полночь – возвещение торжества Воскресения в церкви: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!» Поспешное низвержение Воланда «в провал» – конкретное подтверждение пасхального стихира: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его. Яко исчезает дым, да исчезнут». В пасхальную полночь исчезают все главные герои булгаковского романа: сатана со свитой, Понтий Пилат, мастер и Маргарита. Все – во вражеском стане.

Понтий Пилат, герой романа мастера, исчез, получив свободу от своего создателя – мастера. В этом месте повествователь смущает читателя: какой Понтий прощен – реальный или вымышленный? Воланд, показывая мастеру прокуратора на скальной площадке, характеризует его как историческое лицо: «Около двух тысяч лет сидит он на этой площадке и спит» (с. 798). Но добавляет: «Мне хотелось показать вам вашего героя», делая таким образом Пилата литературным персонажем.

Устами сатаны исторический персонаж объединяется с литературным, они становятся нераздельными: по версии Воланда, перед мастером предстают и исторический прототип, и герой, запечатленный мастером в его романе. Что влечет за собой новые вопросы. Во-первых, почему именно эта пасхальная ночь стала решающей в посмертной судьбе реального прокуратора? Ведь были пасхальные ночи до этого времени, будут и впереди. Во-вторых, почему именно мастер должен сказать «отпускную» фразу: «Свободен! Свободен!» Разве мастер может решать посмертную судьбу реального Понтия Пилата? А если, по смелому утверждению Воланда, мастер – провидец и так хорошо «угадал» все, воссоздав в «истинном» свете евангельскую историю, почему он попал не в рай, а все к тому же сатане? Разве может сравниться чисто человеческая слабость с прозрением Истины и единственно верным описанием последних дней Иисуса Христа?

Но вот ведь парадокс: «правдивый повествователь», не отождествляемый с мастером, утверждает, что путь, по которому поспешил освобожденный Пилат, весьма странен: «Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресенье сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи». Значит, прощение ведет из скал в бездну, и никуда больше? Не та ли это бездна, куда проваливается Воланд со свитой? А если учесть, что устремляется этот персонаж к Ершалаиму, бездной оказывается Ершалаим. Картина непростая.

Отождествлять реальный Иерусалим с Ершалаимом мастера неуместно. Иешуа, возможно, порождение Ершалаима, что же касается Иисуса Христа, то Его дом – в горнем Иерусалиме, граде Господнем. Но мастер и в скалах видит тот самый, угаданный им город, с «царствующими над ним сверкающими идолами над пышно разросшимся за много тысяч этих лун садом» (с. 798). Значит, в Ершалаиме есть время, что вполне соотносит его с земным Иерусалимом. «Луны» тысячами проходят, сад разрастается, идолы сверкают золотом, и отпущенный на волю Пилат бежит в этот город по лунной дорожке разыскивать Иешуа Га-Ноцри. Итак, Ершалаим – бездна – Иешуа – Понтий Пилат. Есть над чем задуматься.

Да и сам Понтий Пилат имеет в произведении мастера и по свидетельству Булгакова совсем не «каноническую» биографию – он «сын короля-звездочета». Родословная эта – чисто литературная. Мастер не зря накупил перед написанием своего произведения множество книг: кое-какие черты биографии Пилата он вычитал, а вовсе не угадал.

Разбирая роман Булгакова, И. Галинская указывает на то, что в «биографии» незадачливого прокуратора используются две версии сказаний о пятом прокураторе Иудеи. Немецкая (майнцская) легенда рассказывает о происхождении Пилата от прекрасной дочери мельника Пилы и короля-звездочета Ата.[44]44
  Появление легенды о Пилате, сыне короля-звездочета, восходит, вероятно, к рубежу первого тысячелетия. В XII в. она послужила сюжетом для поэмы «Пилат», приписываемой Петеру Пиктору. (См.: Памятники средневековой латинской литературы X–XII вв. М., 1972. С. 440.)


[Закрыть] Швейцарская легенда повествует о загробных муках Пилата, которого сатана ежегодно в Страстную пятницу поднимает на скалы со дна озера, где он погребен. «Аксессуары этой легенды также находим в булгаковском романе: когда мастер, с разрешения Сатаны, отпускает Пилату его грех, „скалистые стены” рушатся».[45]45
  Галинская И. Л. Криптография романа «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова // Загадки известных книг. М., 1986. С. 73.


[Закрыть]

Свобода, данная «апокрифическому» герою, конечно же, не означает исполнения загробных чаяний исторического прототипа, не ведавшего, что в веках он станет сыном мифического короля-звездочета. Значит, на волю отпущен литературный персонаж, имевший солидную литературную биографию, переосмысленный мастером, наделенный новой психологией.

Иешуа выразил сожаление, что роман не закончен, хотя мастер не говорил Иванушке, что его произведение не завершено, но о некоем продолжении, вероятно, думал, почему и предложил Ивану продолжить повествование «о нем», т. е. о Пилате. Но предложение это сделал не сумасшедший сосед Ивана, а умудренный новым опытом потустороннего существования дух, на миг принявший человеческое обличье.

Ивану не пришлось писать концовку романа – ее показали мастеру. Потустороннее существование главного героя не нуждалось в новой словесной интерпретации, ибо оно было зафиксировано древней легендой. Отпустить Пилата на волю – значит завершить легендарную традицию. Сочинение мастера таким образом переводится из разряда «истины в последней инстанции» в ряд мифотворческих произведений, на тот момент самого искусного.

И все же мастер не может самовольно распоряжаться судьбой Пилата, инициатива исходит от Иешуа. В форме просьбы он рекомендует Воланду не продлевать «легендарную» линию. Разговор Воланда с Иешуа вынесен за скобки романа, ибо Левий Матвей при встрече с сатаной этого вопроса не касается. Значит, состоялась конфиденциальная беседа, и было это еще до того, как мастер оказался в надмирном пространстве. Мастер нужен в данном случае в качестве исполнителя. Судьбой Пилата распоряжаются трое: Иешуа просит; Воланд приказывает мастеру; тот должен произнести фразу, тождественную магической формуле.

Происходящее в скалах наделено сакральным смыслом: только автор произведения может знать ту единственную фразу, то волшебное слово, которое способно снять заклятье. Воланд ничего не подсказывает мастеру, ибо его дело – показать, а задача мастера – воплотить, сделать.

Понтий Пилат, приведенный в движение магией заклинания, торопится к Иешуа по лунной дороге. Потоки лунного света льются отовсюду, они отождествляются в булгаковском произведении со «светом» Иешуа. Встреча происходит опять-таки на лунной дорожке. Луна никогда не символизировала Христа, напротив, лунный свет – пособник колдунов и чародеев. Демонология наделяет луну особой силой. Все таинственные и страшные дела ведьм и бесов совершаются в завораживающем потоке лунных лучей. И если Иешуа связан с силами лунных чар, его даже с натяжкой невозможно отождествить с Иисусом Христом.

Следует отметить, что в булгаковском романе ни Левий, ни Понтий Пилат (в отличие от Иешуа, мастера и Маргариты) не показаны умирающими. Левий и Пилат очень естественно переместились в метафизическое пространство, причем это перемещение не вызывало никаких качественных изменений: роли точно распределены. В их примирении отмечается легкость авторской воли: были в «романе», потом очутились в невообразимом пространстве, но что лежало за этим переходом – секрет Булгакова.

Гибель Иешуа сомнению не подлежит, но о его воскресении речь не идет. Просто он очутился вдруг в лунном пространстве, которым ему надлежит управлять. Сам Булгаков на протяжении всего повествования ни разу не называет Иешуа Христом. Не называет его так и Левий, это слово не произнесено ни Воландом, ни мастером. Дважды сатана упоминает Иешуа Га-Ноцри. В одном случае неопределенно: «Ваш роман прочитали» (с. 796). В другой раз Воланд называет только имя подследственного из Галилеи: «То, что я предлагаю вам, и то, о чем просил Иешуа за вас же, за вас, – еще лучше» (с. 798). Левий, разговаривая с Воландом, пользуется местоимением «он»: «Он прочитал сочинение мастера» (с. 776).

При всем при этом в романе Булгакова явственно звучат пасхальные колокола. Есть Страстная седмица, действия Воланда в Москве ограничены временем.

Воланд использует церковную символику в ее левостороннем значении. Бесы низвергаются в бездну по всем канонам православия. Только Христа нет. Не появляется и Иешуа Га-Ноцри.

Иешуа заменил для мастера Иисуса Христа. Мастер во Христа не верил, хотя верил в исторические события, связанные с гибелью пророка из Галилеи. Но знание истории, вера в то, что событие совершилось, не оставляет места Воскресению, хотя и не противоречит загробной жизни вообще и концепции мастера в частности. Мастер верит в бессмертие души, но не верит в спасение, потому он и обращается к сатане, потому-то он и сломлен, разбит, пуст. В своем романе мастер безнадежно похоронил Иешуа в яме вместе с разбойниками – в страшной братской могиле, не оставляющей надежды на воскресение. Иешуа воскреснуть не должен, не может, но если Пилат обладает бессмертной душой, если он вынужден пребывать в скалах, значит, тот, кого он послал на смерть, тоже обитает в каких-то метафизических далях.

Сразу же следует отделить визионера мастера от писателя Булгакова. Конечно, Булгакову прекрасно известно, как и где похоронен Иисус Христос, но взгляд мастера искажен, хотя сам он думает, что нетривиальность видения и есть полная свобода, дарующая истину.

Читателю же подсознательно важен способ захоронения: из такой братской могилы вряд ли можно воскреснуть. И вовсе не потому, что, по словам мастера, яму завалили камнями, а потому, что он там не один. Его и после смерти самим фактом погребения уподобили изгоям. Иешуа не просто один из казненных разбойников, он и похоронен как разбойник – хотя бы и благородный по образу мыслей.

Поэтому Иешуа и не воскресает «в третий день по Писании». Он переходит в трансцендентность видений, галлюцинаций, внешне сохраняя подобие физического воскресения, о чем свидетельствуют следы побоев. Но Иешуа физически не воскрес – он перешел в загробный мир таким, каким его видел мастер при жизни в Ершалаиме. К Пилату и Ивану Бездомному Иешуа является только в видениях. При этом происходит и некоторый маскарад. Как следует из повествования мастера, Иешуа был похоронен в новом хитоне, специально взятом для этой цели похоронной бригадой. Остальных преступников хоронили обнаженными. Но Пилат видит в своем сне «оборванного философа». Ивану снится «какой-то молодой человек в разорванном хитоне» (с. 811). В общем, Иешуа предстает перед всеми, кто интересуется им, в своем ершалаимском обличии.

Но это сны, в них могут происходить и замещения. Однако Булгаков настаивает на «оборванности» Иешуа, подчеркивая, что Пилат и Иван видят Иешуа Га-Ноцри периода «до казни», им нужен ершалаимский Иешуа. Тем не менее Иешуа пребывает в лунном мире, и его просьбы Воланду небезразличны. Мастер, как известно, «не заслужил света» (с. 776). Не потому ли, что, «узнав» Иешуа, он не захотел этого «света», призрачного и мертвого?

Вообще разделение «ведомств» Иешуа и Воланда весьма парадоксально. Булгаков, знаток христианства, специально разделяет то, что в сознании любого верующего, будь то богослов или крестьянин, совершенно неразрывно: свет и покой. Христос Сам в Себе содержит Божественный Свет: «Христе, Свете истинный, освещая и просвещая всякого человека, грядущего в мир...» – говорит христианская молитва. Но только Христос может дать и вечный покой, и свет в этом покое. Павел Флоренский следующим образом объясняет неразрывность понятий света и покоя в христианской богословской традиции: «Все „доследование погребения” построено на... неразрывных между собою идеях оправдания – покоя – блаженства – бессмертия и противоположных им греха – суеты – муки – смерти. Победа Христова над смертью, дарование жизни рассматривается как преодоление мирского пристрастия, как прохлаждение внутреннего горения грешной души, как осветление тьмы греховной, как „вселение во дворы праведных” – как мир в Боге, как отдых от греховного мыкания, от дел, которые „вся сени немощнейша, вся сени прелестнейша”. „Господи, душу раба Твоего упокой, Христос, душу раба Твоего упокой” – вот тема отпевания».[46]46
  Флоренский П. А. Столп и утверждение истины. М., 1914. С. 191.


[Закрыть]

И далее о. Павел развивает свою мысль: «В I-м веке, когда казалось, так близко Далекое, когда Огненный Язык горел еще над головою верующего, Благая Весть впервые дала людям вкусить сладость покоя и отдых от кружащихся тленных помыслов; этим она освободила сознание от одержимости демонами и от вытекающих отсюда постоянной демонобоязни и рабства».[47]47
  Там же. С. 191


[Закрыть]

Понятие покоя вне Бога в христианстве немыслимо, это возвращает в иудейский безблагодатный шеол, в котором только ждут прихода Мессии. Это похоже и на Аид древних греков с его скорбью теневого существования души. Воландов сатанинский «покой» может означать лишь обманчивое и призрачное забвение, уход от памяти Бога, поэтому формулировка Левия Матвея «он не заслужил света, он заслужил покой» звучит двусмысленно.

Булгаковский замысел очевиден: помещение романтического героя в сферу «покоя» Воланда значит полный уход мастера от памяти Бога. Для атеиста все эти понятия – ничего не значащие слова. Поэтому Булгаков дает читателю возможность выбора: принять обе сферы – Иешуа и Воланда – как дуальность мироздания (манихейская точка зрения) либо проследить переход мастера в потусторонние сферы с православной точки зрения. Для атеистов остается внешний узор словесной вышивки: романтическое действие.

Иешуа в таком случае становится фигурой сложной. Сфера его дуальна «ведомству» Воланда, да и сам Иешуа не может быть отождествлен с Иисусом Христом, поскольку не прошел Его земного пути: он лишь подобие. Воскресения, по роману мастера, не было, зато потустороннее бытие налицо, и оно связано с Воландом. Мастеру дано угадать вариацию Страстей Христовых, но оказывается, что герой этой вариации может предопределить судьбу жизнеописателя его последних дней. Литературный персонаж обретает независимость от писателя еще большую, чем Понтий Пилат, который зависим от последнего слова воплотившего его автора.

Что касается мифологии загробной жизни, то она достаточно хорошо разработана во многих религиях и верованиях мира. Существует множество гипотез, но главное то, что даже у самых примитивных народов человек бессмертен и на том свете получает по своим делам. Иудаизм тоже говорит о загробной жизни, только попавшие в иудейский шеол души живут как тени: здесь нет ни мук, ни радости – только ожидание прихода Мессии, который выведет их из «сени смертной». Шеол находится по ту сторону подземных вод, в глубине земли. Там, в покое и богооставленности, души усопших пребывают вплоть до прихода Мессии. В иудейском шеоле нет места мукам, описанным, скажем, в египетской «Книге мертвых». Воландов «приют» внешне можно сравнить с шеолом израильтян. Однако Булгаков не оставляет мастеру надежды: богооставленность понятна, но кого мастер и его подруга ожидают в Воландовом «покое»? Души иудеев пробудит трубный глас Мессии, но ведь мастер приблизился к христианству, он стал своеобразным евангелистом и описал последние дни земной жизни человека, которого можно считать «литературным образом» Иисуса Христа!

Дана ли мастеру безблагодатная тишина шеола, который, кстати, не знает и сатанинских козней? Ясно одно: «свет» Иешуа – отнюдь не Свет Господень, пребывание в нем призрачно.[48]48
  Подробнее об этом см. ч. III, гл. «Иешуа Га-Ноцри и Новый Завет».


[Закрыть]

Воланд, беседуя с Левием Матвеем, саркастически высмеивает «бывшего сборщика податей» и ведет себя с ним снисходительно-высокомерно. Для него просьба Иешуа о потусторонней судьбе героев – вопрос давно решенный, он все знает сам. Ядовитость сквозит в том, как спрашивает Воланд, отчего же его подопечного не берут в «свет» Иешуа. Он спрашивает об этом так, как будто и не посылал Азазелло на свидание к Маргарите, как будто и не предупреждал мастера, что его роман «принесет еще сюрпризы» (с. 709). Левий даже вынужден обратиться к Воланду «моляще» (с. 776). От имени Иешуа он молит Воланда о судьбе Маргариты. За Пилата должен просить Иешуа, здесь нет необходимости прибегать к услугам Левия.

В контексте слов Воланда, обращенных к Маргарите: «Никогда и ничего не просите!» (с. 697), поведение Иешуа выглядит как проявление слабости. Поэтому Воланд кажется и благодетелем, и подлинным вершителем судеб.

Надо полагать, что автор романа «Мастер и Маргарита» знает, что над Воландом и его свитой властен не «литературный» Иешуа, а Иисус Христос, Его Воскресение. Для автора «романа в романе» это знание закрыто – вот основное различие между мастером и Булгаковым. Мастер признает верховным существом, которому вверяет свою судьбу, Воланда, поскольку ему легче смириться с верховенством сатаны, чем поверить в Христа.

Булгаков несомненно показывает сатану в качестве руководителя своих земных современников. Даже ничтожному по сути, но верховластному по рангу Берлиозу Воланд ернически советует: «Поверьте хоть в то, что дьявол существует! О большем я уж вас и не прошу» (с. 461). Вспомним слова черта из «Братьев Карамазовых» Достоевского: «И, наконец, если доказан черт, то еще неизвестно, доказан ли Бог». В данном случае, похоже, Воланд утверждал одно: он-то и есть бог, противопоставленный христианскому миру. Его поразительно-снисходительное отношение к Левию и, соответственно, к просьбам Иешуа не уравнивают сферы «света» и «покоя», но ставят «свет» ниже «ведомства» сатаны.

Что такое «роман» мастера и кто его герои – центральный вопрос «Мастера и Маргариты». В дальнейшем нам предстоит разобраться, почему Булгакову понадобилось так искусно сплести в своем романе тьму и свет и так же категорично размежевать свет и покой.

10. УЧЕНИК МАСТЕРА

Иван Бездомный появляется на первой странице «Мастера и Маргариты» и живет в романе буквально до последних строк. В лице Бездомного Булгаков представляет читателю единственного живого свидетеля последних дней мастера, который знает жизнь мастера с его же слов. Иван – единственный человек, посвященный в тайну мастера и помнящий его роман. Воланд, вовлекая Ивана в свои действия, делает его жертвой феерических событий. По мере их развития Иван сталкивается с разными людьми, пострадавшими от «шайки гипнотизеров»: он свидетельствует смерть Берлиоза, знакомится с мастером, в клинике становится соседом Босого и Бенгальского. Ему известны две полные главы романа мастера и небольшие отрывки из него. Мистическое знакомство с «апокрифом» продлевается пасхальными видениями Ивана, в которых ему «показывают» ненаписанную концовку произведения мастера: беседу Иешуа с Понтием Пилатом. Даже после физической смерти мастера его общение с Иваном не прекращается.

Ивана Бездомного во многом можно сравнить с Левием Матвеем «апокрифа», поступки Ивана так или иначе варьируют действия Левия. И тот, и другой – «ученики». У их учителей есть антагонисты. Левий, в отличие от доносчика Иуды, – последовательный приверженец Иешуа. Сходным образом Иван становится сторонником мастера в противовес тайному осведомителю Алоизию. «Очернение Бога» (поэма Ивана, «в черных красках» рисующая Христа) и богохульные проклятия Левия во время казни Иешуа – общие биографические факты этих разновременных героев булгаковского повествования. И Левий, и Иван – единственные, кто находится рядом с учителем в момент его смерти. Прямолинейность, страстность, агрессивность Ивана периода «до болезни» сродни тем же чертам характера Левия Матвея. Существует зеркальность ситуаций, в которые попадают Левий и Иван. Так, Левий стал учеником Иешуа до появления Иуды, Иван узнал мастера после знакомства с Алоизием. Левий в романе мастера появляется последним из действующих лиц, Иван перед Воландом – первым.

И Левий, и Иван не чужды слову: Иван написал поэму о Христе «черными красками», Левий стал интерпретатором слов Иешуа (несообразности его версии Иешуа скептически удивляется). Левий в булгаковском романе имеет прототипом не только евангельского Матфея, но и Иоанна Богослова (подробнее об этом см. ч. III). Важно выявить связь имен: Иван – Левий Матвей – Иоанн.

Левий и Иван своеобразно «дополняют» друг друга знанием того, что случилось в Ершалаиме 14 нисана. Воланд «показал» Ивану ту часть событий, свидетелем которой Левий не был, так как не мог присутствовать при допросе Иешуа. Как бы предваряя вторую часть произведения мастера, увиденную затем во сне, Иван своим стремительным бегом по московским улицам дублирует путь Левия к Лысой Горе по улицам Нижнего Города в Ершалаиме. Как и Левий, Иван совершает кражу, правда характер краж диаметрально противоположен (зеркальное соответствие): икона – нож. Стражник ударяет Левия в грудь; Иван падает, разбивая ногу. Оба ранения разнохарактерны. В падении Ивана есть некоторая пародийность на падение Христа на виа делла Роса, но в данном случае нам важно подобие действий Ивана и Левия.

Причина стремительного передвижения Ивана и Левия по улицам разных городов – смерть их учителей, в обоих случаях уважаемых и любимых. Учитель Левия еще должен умереть на Лысой Горе; учитель Ивана Берлиоз уже умер.

Действительно, Берлиоз был первым наставником и учителем незадачливого поэта. Берлиоз прочел необразованному Ивану краткий курс по истории религий, точнее, по историям из религий. У Берлиоза была вполне определенная задача: научить Ивана правильному пониманию евангельских событий. Иван обязан был внять велеречивому редактору, уразуметь, что Иисуса Христа вовсе не было. В религиозном смысле Берлиоз стал предшественником мастера, повернувшего Ивана от атеизма к сатанизму. Для Ивана Берлиоз – пример литературной карьеры. Это заказчик, твердо знающий, какого качества материал необходим в номер. Берлиоз – не просто «частица той силы», которая воспитала Ивана в должном ключе, но представитель идеологии, ее персонификация. Его рассуждения о христианстве звучат как цитаты из расхожей атеистической брошюры. Большевистская печать, таким образом, диктует свои требования, свой вкус, свои правила, свою идеологию. Ивановы творенья, по мнению Берлиоза, должны стать примером для атеистов.

Воланд – следующая ступень на духовном пути Ивана. Атеизм отрицает и Бога, и черта, но силу Воланда Иван ощутил на себе лично. Дальнейшее формирование поэта продолжил мастер.

Мы уже отмечали черты, роднящие Ивана с Левием Матвеем. Они ни в коей мере не позволяют отождествлять этих персонажей. И хотя Левий «вынесен» Булгаковым за скобки романа мастера и автономно появляется в Москве для беседы с Воландом, он – пример Ивану, его архетип, онтологический двойник. За исключением Маргариты, все герои московской части повествования имеют в романе мастера своих «двойников», чьи поступки заведомо определены. Так, законоучитель Каифа «дублируется» Берлиозом, но пародийно – и Арчибальдом Арчибальдовичем, директором Грибоедова. Оба они пребывают во главе «храма искусств»: один – в духовном смысле, другой – в материальном. Само название «Грибоедов» обретает двойной смысл: как фамилия известного писателя и как гастрономический намек. Таким образом, Каифа как-то увязан с Арчибальдом Арчибальдовичем и Берлиозом; Алоизий Могарыч «одной крови» с бароном Майгелем и Иудой из Кириафа; Иван Бездомный сродни Левию Матвею; мастер – Иешуа. Это самые важные и явные параллели, существует и множество второстепенных.

Более завуалированный прототип Ивана Бездомного – евангельский Иоанн Богослов, любимый ученик Иисуса Христа, более других апостолов связанный с эзотерикой. Иоанн Богослов был единственным учеником Христа, оставшимся у подножия Креста во время казни, и точно так же Иван Бездомный – единственный близкий мастеру человек, находящийся рядом в момент смерти учителя. Если Иоанн по Воскресении первым пришел ко Гробу Господню и поверил в Воскресение, то Иван стал первым и единственным, кому открылась тайна посмертного существования мастера. Через параллель Иван – Иоанн Богослов тема Берлиоза как духовного «предтечи», наставника Ивана, предшествующего мастеру, обретает завершенность: ведь Иоанн Богослов до знакомства с Иисусом был учеником Иоанна Предтечи.

После «крещения» в Москве-реке Иван вступил в сферу действия темных сил. Путь его к сумасшедшему дому – это страдание (болезнь) и награда (встреча с мастером). Встретив мастера, Иван меняется. На первый взгляд метаморфоза разительная: Иван очень быстро осознает и чудовищность своих стихов, и безобразность поведения. Но отречение от прошлой жизни было предопределено таинственным ночным купанием. Со старой одеждой Ивана «исчезло удостоверение МАССОЛИТа, с которым он никогда не расставался» (с. 469–470). «Крещение» не только лишило поэта формального документа, но и символически вывело из когорты «братьев во литературе». Получив после «крещения» пророческий дар, позволивший ему гневно обличить бездарных коллег в Грибоедове, Иван, казалось, судьбой был тяжко наказан. В эпилоге романа Булгаков характеризует его как «тяжко больного» человека (с. 810). Но «решительно никакого безумия» не видит в глазах Ивана поэт Рюхин, привезший его в клинику. «Нормален, нормален, только рожа расцарапана...» (с. 484).

Изменения с Иваном происходят постепенно. Если только что доставленный к Стравинскому поэт нормален, хотя и возбужден, то после грозы он «раздваивается». Наступает перелом в его мировосприятии. С чисто медицинской точки зрения это выглядит как раздвоение личности: Иванов становится два, они полемизируют друг с другом, в их спор ввязывается бас консультанта. Налицо симптомы шизофрении, которые, однако, Булгаков описывает так, что напрашивается неоднозначный вывод: либо «раздвоение» Ивана – ироническая метафора, либо буквальная симптоматика. Следует отметить, что все «шизоидные» черты психики Ивана проявляются уже в клинике. Так что неизвестно, угадал ли Воланд скрытую до поры до времени болезнь либо попросту свел Ивана с ума. Можно предположить, что болезнь Ивана коренится во внутреннем сопротивлении нечистой силе: ведь, выйдя из клиники, Иван все-таки отказывается осознать до конца, что с ним произошло. Он знает, что был болен, лечился, вылечился, хотя «кое с чем он совладать не может» (с. 808). Цельности сознания Иван так и не обрел, как не обрел и твердой веры в сатану.

Уже беседуя со Стравинским, Иван почувствовал неприязнь к своим творениям. В четверг, в разговоре с мастером, он прямо признает свою поэтическую несостоятельность. В субботу, когда его навестил следователь, Иван окончательно распрощался с прошлым: «Я больше стихов писать не буду» (с. 753). Эти слова – сознательное подтверждение клятвы оставить поэтическое поприще, данной Иваном мастеру в четверг. И это выздоровление от графомании.

Клиника – место «посвящения» Бездомного. Как мы уже отмечали, она необычна и напоминает сказочный замок, по всем законам мифа удаленный за реку и лес. «Волшебник» Стравинский удивительным образом помогает грубому и буйному пациенту избавиться от страстей, сопряженных с эмоциональным стрессом. Более того, лечение способствует переносу интересов Ивана с гибели Берлиоза на творчество мастера. После первого укола он засыпает со словами: «Меня же сейчас более всего интересует Понтий Пилат... Пилат...» (с. 487). Когда он проснулся, «воспоминание о гибели Берлиоза не вызвало... сильного потрясения» (с. 501), да и вообще «сегодняшний Иван значительно уже отличался от Ивана вчерашнего» (с. 503). Мастер после лекарства Коровьева тоже сначала засыпает, а по пробуждении чувствует себя вполне здоровым, ясно воспринимая события прошлого.

Пытаясь описать случившееся на Патриарших прудах, Иван внезапно обнаруживает, что дар слова оставил его: он бессилен выразить поразившее его. Обнаружилась писательская несостоятельность Ивана только в клинике Стравинского; ранее никакие рефлексии Ивану не были свойственны. Медленно, но необратимо Иван из человека «творческой профессии» становится интеллигентным человеком, склонным к размышлению. Погружаясь в заманчивую глубину произведения мастера, Иван склонен в Стравинском видеть Понтия Пилата – так глубоко запал ему в сердце всесильный прокуратор. Да и самому себе Иван готов отыскать аналог в «апокрифе» мастера: прося у Стравинского карандаш и бумагу, он невольно (хоть и комически) уподобляется Левию Матвею, требующему пергамент у Пилата. Это происходит бессознательно, тем не менее разговор Ивана со Стравинским иронически репродуцирует диалог Пилата и Левия.