Текст книги "За закрытыми дверями. Почему происходит домашнее насилие и как его остановить"

Автор книги: Татьяна Орлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Домашнего насилия нет?

Мы с коллегами сразу же столкнулись с точкой зрения, что никакого домашнего насилия не существует. Ее довольно неожиданно для нас высказал духовник нашего кризисного центра, ныне покойный отец Димитрий Смирнов. В Общественном совете при Президенте РФ он заявил, что нет такой проблемы, а есть мода, пришедшая с Запада, и продвигает ее «антисемейное лобби».

Эту же позицию позже заняли многие депутаты. Мы все можем вспомнить «шлепки» Мизулиной, которые привели к декриминализации побоев[22]22
  Зампред конституционного комитета Совета Федерации Елена Мизулина внесла в Госдуму законопроект, исключающий уголовную ответственность за «побои в отношении близких лиц» без нанесения вреда здоровью.


[Закрыть]. С трибуны она спрашивала: «Что же теперь, и шлепнуть ребенка нельзя? Неужели мы будем за все эти ничтожные провинности (то есть за все побои, где не нанесен средний или тяжелый ущерб здоровью, нет сломанных рук или выбитых глаз, а только синяки и страх перед партнером или родителем. – Т. О.) привлекать к уголовной ответственности?»

В момент обсуждения закона о профилактике семейно-бытового насилия к Мизулиной подключились традиционалистские организации. Их натиск на родительские чаты и дезинформация о законе профилактики насилия приостановили дальнейшее рассмотрение этого закона. Пафос их писем в чатах ватсапа состоял в том, что все нормальные родители иногда шлепают детей, и теперь у этих семей могут отнять ребенка.

Родители изрядно испугались и даже выходили на митинги протестовать. Хотя в реальности закон о профилактике семейно-бытового насилия вообще не относился к детско-родительским отношениям. На тот момент давно существовали другие законы, регулирующие насилие в отношении детей, и они говорили, что детей действительно бить нельзя. Правда, и эти законы в реальности почти не работали. Но родители об этом не знали и беспокоились, что новый закон станет инструментом изъятия детей из кровных семей. Вся эта кампания, разжигающая родительские страхи, ввела людей в заблуждение.

Но вернемся к сотням женщин, обратившихся в кризисный центр за помощью. Неужели они – это обманутые западной пропагандой несчастные, у которых хотят отобрать семью, самое безопасное место в мире? Мой собственный опыт не давал в это поверить. Я этот опыт не придумала, а пережила. И меня саму к антисемейному лобби точно не получится отнести: мои родители всю жизнь прожили не только в браке, но и в любви друг к другу и ко мне. Такие же семьи были у моих бабушек и дедушек. Оттого и было так сложно признать, что в моих отношениях все иначе, и назвать происходящее насилием. И только когда я это сделала, я смогла из него выйти.

Вот так возникла необходимость разбираться, существует ли домашнее насилие или это только слова. И очень хотелось понять, что этими словами называют разные люди.

Насилие – это ненормально. А есть ли норма?

Для большинства людей насилие – ситуация ненормальная. Но что вообще такое норма? Что считать нормальным, а что рассматривать как выход за границы, как ненормальное?

В бытовом представлении норма – незыблемая истина, некая аксиома. Но в реальности норма – подвижная категория, и нормально то, что мы договорились или привыкли считать нормальным. В течение человеческой истории менялись любые нормы – от стандартов красоты и воспитания детей до условий труда и прав человека.

Договоренность о нормах может быть итогом сознательного обсуждения, как, например, в психиатрии. Классификация заболеваний постоянно меняется, у специалистов появляются новые данные, и в результате обсуждений они корректируют границы нормы и болезни.

Нормой также может стать принятие происходящего и отказ от борьбы. Например, мы смиряемся с мелкими проявлениями коррупции, начинаем сами потихоньку включаться в коррупционные схемы – даем взятки при нарушении правил на дороге или носим дорогие подарки директору школы – и со временем относимся к происходящему спокойно, уже никак не реагируя и на коррупцию в опасных, вопиющих масштабах.

Норма не задана изначально, она возникает постепенно. Давайте посмотрим, как выглядит и как развивалась норма в применении насилия в семье.

Лет тридцать – сорок назад понятия «домашнее насилие» не было. Но были сами факты дискриминации, унижения, жестокости в семье (достаточно почитать художественную литературу, чтобы это заметить). С ними мирились как с частностями, старались не замечать. Для описания использовали такие обтекаемые выражения как «сложные отношения», «строгий муж», «конфликты в семье». К тому же развод был настоящей проблемой и его боялись намного больше, чем того, к чему все привыкли.

Несложно заметить, что сейчас общественная норма допустимого в отношениях другая. Мы опознаем насилие и скорее не готовы с ним соглашаться. Но как это произошло?

Сам термин «домашнее насилие» возник на Западе и связан с борьбой женщин за свои права и второй волной феминизма. Однако была ли это мода и навязанная идея? Открыть какое-то явление и придумать его – не одно и то же. Для человека Средневековья не было бактерий, вирусов, элементарных частиц и многих других явлений, которые сейчас составляют нашу бытовую реальность. Со временем люди узнали об этих явлениях, а не придумали их. Так же случилось и с домашним насилием. И это был важный переворот в сознании. Как только что-то названо, мы начинаем это видеть, изучать и можем изменить.

Как российское сознание заметило домашнее насилие

Как же в нашем российском обществе было открыто и признано, что определенные явления стоит назвать домашним насилием?

Первое, что возникло в поле общественного обсуждения, – это репортажи в СМИ о реальных трагедиях в семьях, когда женщин и детей убивали или калечили. Эти ситуации вызывали всплеск возмущения, становились темой ток-шоу. Но выводы в основном были о том, что мужчины-насильники – психически больные люди и мы как общество плохо за ними следим. Ни о каком домашнем насилии речь не шла.

Часто обсуждения заканчивались травлей и обвинением жертв[23]23
  Это явление называется виктимблейминг. Подробнее о нем см. «Зачем обществу виктимблейминг».


[Закрыть]. Все возмущались, почему же они так долго терпели и не ушли сразу, подозревали для них какие-то выгоды. Тем, кто напрямую не сталкивался с физическим насилием, казалось, что жертвами становятся только особые женщины с комплексом жертвы, низким достатком и без образования, а абьюзерами – люди с тяжелыми психическими расстройствами. Пожаловаться на насилие в семье означало сразу стать объектом домыслов и подозрений: а все ли у тебя самой в порядке с психикой, а не провоцируешь ли ты партнера, а не извлекаешь ли ты выгоду из происходящего? И было совсем немного желающих рисковать репутацией, вынося личные истории в публичное поле.

При этом существовали отдельные общественные организации (например, уже перечисленные выше центры «Анна», «Сестры» и Консорциум женских неправительственных объединений), которые помогали пострадавшим, транслировали свое видение вопроса. Но их влияния оказывалось недостаточно, чтобы изменить бытовой взгляд на насилие. Специалистам был виден огромный масштаб проблемы, но общество в целом продолжало думать о ней как о единичных, исключительных случаях.

В 2016 году блокаду молчания прорвал флешмоб #янебоюсьсказать. Украинская акция быстро захватила все русскоговорящее пространство и в самой Украине, и в России, и в Беларуси. Тысячи историй о насилии над личностью в семье одновременно попали в сеть. Даже те, кто ничего не написал, смогли вспомнить и о своем опыте тоже.

Этот поток историй уже никак не мог рассматриваться как отдельные случаи, исключения из правила. Отрицать это явление стало трудно, а говорить о нем не стыдно. Через год возникла очень похожая история на Западе: акция #metoo разоблачала сексуализированное насилие и домогательства. В США акция закончилась громкими скандалами, разбирательствами и реальными тюремными сроками знаменитостей, злоупотреблявших властью. В России изменения произошли, к сожалению, только на уровне общественного сознания, но никаких изменений законодательства и осуждения агрессоров так и не случилось.

Тем не менее сети дали равную возможность высказаться и быть услышанными тем, кто раньше молчал. Возникли не только новые темы, но и новое явление – этические войны. В них отстаивалась иная позиция в вопросах пола, равенства в отношениях и также в вопросах насилия.

Как этические войны создали новую норму

На наших глазах менялась норма, появлялась новая этика. Общественная дискуссия поменяла взгляд людей на абьюз: вместо смирения с неизбежным и признания права сильного – четкое осознание, что насилие травмирует, что за него отвечает обидчик (не жертва!) и терпеть насилие не надо. К этой дискуссии подключились журналисты и общественные организации, психологи, адвокаты, активисты, блогеры, сделав ее более заметной и яркой. Но основным двигателем были все же голоса обычных пользователей. У тех, кто раньше не имел права голоса – женщин, детей, представителей дискриминируемых сообществ, – появилась равная возможность делиться своим опытом с читателями, а у читателей – осознавать и перерабатывать этот опыт. Острые темы, в том числе отношение к насилию, теперь вызывают сотни и тысячи возмущенных комментариев, рушат авторитеты, приводят к яростным столкновениям и вовлекают в обсуждение даже очень далеких от темы людей. Обсуждается приемлемость тех или иных практик в профессиональных сообществах (например, возможны ли сексуальные отношения между преподавателем и студентами или это сексторшен), обсуждаются травля в школе, медицинское насилие, появилось понятие «харассмент». Сеть стала работать как постоянная конференция, а иногда как огромный суд присяжных. Она выносит вердикт, что допустимо, а с чем мы теперь не готовы соглашаться и будем называть насилием.

Буквально за несколько лет совершенно по-новому стали звучать истории про жестокое обращение с детьми, про избиения в семье, про психологическое давление и контроль, возник термин «токсичный». Образовались специальные группы для поддержки и обсуждения опыта людей, переживших насилие. Сформировался общественный запрос на новые этические нормы.

Весь этот поток общественной рефлексии обрисовал границы того, что теперь мы называем насилием по отношению к личности. Общество договорилось, какие проявления можно считать насильственными. Не придумало, не было загипнотизировано и принуждено западным миром, а осознало опыт и договорилось.

Сеть, по сути, создала институт репутации как общественную оценку действий и ценности личности. На Западе репутация – мощный инструмент общественного давления, который имеет не только моральное значение, но и экономическое. Вы можете потерять работу, лишиться контрактов, если, с точки зрения общества, ваши высказывания и поведение неэтичны. Конечно, бывает и по-другому, когда интересы и взгляды какой-то общественной группы заставляют всех остальных замолчать и весь процесс начинает напоминать не обсуждение, а травлю. Тем не менее забота людей о своей репутации хорошо работает на изменение ценностей и представлений общества.

Есть признаки, что в России тоже появился такой институт. И несмотря на то что государство как будто бы не реагирует на насилие, не защищает пострадавших и не останавливает домашних агрессоров, общество с помощью репутации устанавливает границы допустимого. Теперь вполне реальна ситуация, когда человек, замеченный в том, что он избивает своих партнерш, с трудом сможет найти новую жертву. Обнародование неблаговидного поведения способно разрушить карьеру или как минимум защитить жертву от повторения насилия. Мы помним случаи с Региной Тодоренко[24]24
  После неодобрительных слов Регины Тодоренко о тех женщинах, которые публично признаются в происходящем с ними домашнем насилии, журнал Glamour лишил ее звания «Женщина года», а компания Procter & Gamble разорвала с ней рекламный контракт. Регина услышала своих подписчиков и изучила вопрос. Она не только принесла извинения, но и сняла полезный фильм, где рассказала о домашнем насилии и о том, как с ним справляться.


[Закрыть] и Мариной Чайкой[25]25
  Марина Чайка, жена Артема Чайки (бизнесмена, старшего сына бывшего генпрокурора РФ, а ныне полномочного представителя президента в Северо-Кавказском федеральном округе Юрия Чайки), в 2020 году опубликовала видеообращение с просьбой о помощи. Она говорила, что не может получить развод, а муж, располагающий «безграничной властью», забрал у нее документы и угрожал отобрать детей. Благодаря публичности и общественному обсуждению этого случая ей все-таки удалось развестись.


[Закрыть]. И нередко публичное обсуждение – единственная защита, на которую могут рассчитывать страдающие от насилия со стороны известных людей. К сожалению, репутации пока рушатся в таких случаях не всегда или далеко не сразу. Так, ничего не изменилось в жизни у Марата Башарова или Леонида Слуцкого, несмотря на большой общественный резонанс от их насильственных действий. В России репутация работает как будто бы иначе, чем на Западе. Там почти невозможно ее вернуть, если однажды потерял. Большая часть нашего общества по-прежнему смотрит на насилие сквозь пальцы, но все же реакция есть. Со временем (если мы останемся демократической страной и не превратимся в тоталитарное государство, где свобода слова невозможна) тенденция не принимать насилие как должное неизбежно будет расти и укрепляться.

Почему семья осталась закрытой от новой нормы

Повлияла ли новая норма на семьи, на то, как люди воспитывают детей и строят отношения? Безусловно! Но, как ни парадоксально, в большей степени – на те семьи, где и раньше насилия было немного. В дисфункциональных семьях изменения пока незначительны. Осознают ли члены такой семьи, что происходящее внутри нее можно назвать насилием? Как выяснилось, далеко не всегда. Разберемся, почему до сих пор многие продолжают называть насилие обычным воспитанием и нормальными отношениями.

Семья – закрытая система. Она может сохранять привычные способы коммуникаций, как бы ни менялось общество. Например, семьи эмигрантов десятилетиями могут поддерживать тот уклад жизни, который был принят на родине. Они готовят те же блюда, так же обращаются к старшим, так же воспитывают детей, как их предки. Эта устойчивость – не прихоть, а способ сохранять наработанный тысячелетиями опыт и передавать его следующим поколениям. Но она же и препятствует изменениям и нередко мешает адаптации, принятию нового.

Похожим образом, поколение за поколением, семьи сохраняют и насильственные паттерны[26]26
  Паттерн – повторяющийся шаблон или образец, в данном случае – повторяющееся поведение.


[Закрыть] внутри системы. Если мы посмотрим на семьи, где используют жестокость, давление и контроль, то практически всегда увидим подобное поведение и в предыдущих поколениях. Мы также обнаружим запрет на вынесение информации в публичное пространство. Пока кто-то из семьи не обсудит происходящее с подругой, соседкой или не выложит в сеть, никто достоверно не знает, что творится внутри, за закрытыми дверями. Именно поэтому на такие семьи общественный диалог влияет в меньшей степени. Они как бы герметично изолированы от общества и таким образом диктуют и удерживают собственные нормы. Эти нормы связаны с тем опытом, который пережил род. Целые поколения, одно за другим, выработали свои способы справляться с ситуацией. И, как оказывается, эти способы могут быть совсем иными, чем в обществе в целом.

Как семья создает собственную норму

У насилия очень разные проявления – от грубых физических до тонких психологических или экономических. Их легко перепутать с защитой («давай ты не будешь носить такую короткую юбку»), заботой («тебе стоит бросить курить и начать лучше питаться»), беспомощностью («от твоих слов у меня сердце заболело»), иронией («ты же у нас самый умный»). Смысл сказанного напрямую зависит от контекста и интонации. Даже безобидный вопрос «Как дела?» может показаться угрожающим.

Семья, так же как и любое сообщество, проводит границы нормы путем договора. В одной семье он возникает через обсуждения, в другой – путем давления и неизбежного смирения со стороны тех, кто слабее. Это происходит регулярно и воспринимается как норма.

При закрытости семейных границ, когда в дом не приходят гости, когда «не выносится сор из избы», параллельно могут сосуществовать любые модели «нормального» во взаимоотношениях. Где-то будут орать каждый раз, выходя на прогулку, где-то могут вылить недоеденный суп за шиворот, а где-то – долго подбирать слова, чтобы не задеть чувства близких. И то, и другое, и третье с течением времени станет обыденным.

Именно в семье вырастает личность со своими установками, целями и ценностями. У детей до определенного возраста вообще нет возможности самим определять, что считать нормальным. Знание о том, как устроен мир и как с ним надо обращаться, они получают, наблюдая за близкими. В такой семье тот, кто проявляет насилие, предписывает всем членам норму и запрещает выносить информацию вовне. Альтернативный взгляд на ситуацию становится невозможен. Те, кто не в состоянии защититься или уйти, вынуждены принять происходящее как данность. Вырастая, они начинают считать насилие нормальным. Например, родители, бьющие детей, иногда рассказывают детям, что им еще повезло: в других семьях с ними бы обращались еще хуже, могли бы вообще сдать их в детский дом. А если они будут показывать свои синяки, то их уж точно туда заберут. Такой ребенок будет стыдиться происходящего с ним, чувствовать себя виноватым, скрывать последствия насилия от окружающих и думать, что приблизительно так все и живут.

Что влияет на индивидуальное опознавание насилия

Насилие определяется каждым человеком по-разному. Те, кого в детстве пороли, нередко уповают на то, что «вырос же я нормальным человеком», и сами чаще применяют телесные наказания к детям. Те, кто привык к критике в родительской семье, могут критиковать партнера и считать, что это ему на пользу. Ранний семейный опыт становится шаблоном, от которого человек отмеряет допустимое и «нормальное» поведение.

Огромную роль играют гендерные установки и пол. В традиционных семьях от мальчиков и девочек ожидают совершенно разного поведения. Делая тест для определения насилия в отношениях, мы проводили онлайн-опрос о том, как люди реагируют на психологическое насилие. В нем приняли участие около тысячи человек. Оказалось, что мужчины на 20 % реже женщин маркируют происходящее как насилие, а мужчины, пережившие насилие в детстве, – на 46 %[27]27
  Подробнее об этих исследованиях см. «Как же опознать и измерить насилие?».


[Закрыть].

И все же границы семьи не являются абсолютным барьером для проникновения новой информации. Дети ходят в школу и на работу; интернет, телевидение и медиа со временем начинают влиять на отношения даже в очень закрытых системах. Жители крупных городов, вовлеченные в обсуждения в соцсетях, экономически независимые, имеющие доступ к психотерапии и юридической помощи, яснее опознают насилие, чем сельские жители, зависящие от мнения соседей, экономически уязвимые и сохраняющие воспитательные принципы предыдущих поколений.

Особенно велика разница в определении насилия у представителей разных культур. Например, в афганской или кавказской семье жена должна беспрекословно слушаться мужа, а его требование не выходить из дома без сопровождения будет восприниматься как нормальное и законное. Но большинство женщин из европейских культур сочтут это насилием.

Насилие маскируется

В опознавании насилия много парадоксов. Так, в наиболее тяжелых ситуациях наше сознание отказывается видеть происходящее. Поэтому люди, живущие в тотальном контроле или подвергающиеся регулярным пыткам, часто менее обеспокоены ситуацией, чем те, кто ссорится из-за покраски стен или заказа еды.

Наш мозг прячет болезненную, травмирующую информацию от нас самих. Пострадавшие от предельной жестокости не успевают понять, как начинается очередной скандал. Стираются и слова, и обстоятельства, а припоминание связано с болезненными переживаниями. Как все началось? Трудно сказать. Едва насилие заканчивается, о нем не хотят думать, рассчитывая, что оно не повторится вновь. И поэтому люди, страдающие дома от истязаний, вне семьи часто выглядят так, будто у них все хорошо.

Наше сознание вытесняет негативные переживания. В результате рассказать о насилии не только стыдно и страшно, но и сложно. Нередко у пострадавшего создается ложное ощущение, что это незначительная, частная проблема. Не случайно в общественном поле долгое время видимыми были лишь отдельные случаи, где насилие уже отрицать невозможно – убитые и искалеченные женщины или дети, чьи истории попали в СМИ. В целом люди считали, что у них-то все в порядке.

Еще один парадокс насилия в том, что мы иногда не замечаем его, но замечаем его прямые последствия. Плоды насилия – депрессии, фобии, навязчивости[28]28
  Имеется в виду невроз навязчивых состояний – психическое расстройство, для которого могут быть характерны ритуальные действия, навязчивые повторяющиеся мысли.


[Закрыть], психосоматические заболевания, проблемы пищевого поведения, зависимости и суициды. Оно напрямую влияет на репродуктивную сферу и уход за детьми. Нежелание иметь детей, аборты, социальное сиротство во многих случаях обусловлены насилием, пережитым в детстве или длящимся в настоящий момент. И эти плоды выглядят намного заметнее, чем их реальные причины. Внимание семьи и общества направлено на лечение последствий. При этом насилие в семейных коммуникациях остается за кадром.

Многие последствия насилия утяжеляют и фиксируют ситуацию. Так, употребление алкоголя и наркотиков почти всегда ведет к новому насилию. И тогда их начинают считать первопричиной насилия, но часто выясняется, что здесь путаются причины и следствия. Например, по данным фонда имени Андрея Рылькова, занимающегося помощью наркозависимым[29]29
  Фонд содействия защите здоровья и социальной справедливости имени Андрея Рылькова. Признан Минюстом РФ иностранным агентом. URL: https://rylkov-fond.org. (Дата обращения: 17.11.2021.)


[Закрыть], из 73 клиенток, употребляющих наркотики, 89 % пережили домашнее, сексуализированное и полицейское насилие. Мне кажется очень вероятным, что, если бы в предыдущем опыте не случилось травм насилия, их не пришлось бы «залечивать» наркотиками.