Текст книги "Эссе, очерки, статьи"

Автор книги: Татьяна Толстая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

ВОТ ТЕБЕ, БАБА, БЛИНОК!

– Буду делать один маленький фантазия, – говаривал знакомый француз, разбавляя советский березовый сок водопроводной водой. Фантазия у месье был, действительно, небольшой. Несмелый. Дело было в середине семидесятых, и, – кто помнит – еда в Ленинграде была, хоть и звался город не так роскошно, как нынче. (Но, по закону Ломоносова-Лавуазье, все правильно: в одном месте отнимется, в другом прибавится.) Мы, помню, дивились французу, полагая, впрочем, что он у себя в Париже зажрался улитками, лягушками, паштетами и ста сорока сортами сыра и теперь, во избежание заворота кишок, инстинктивно промывает таковые водою, ибо мы были глубоко убеждены, что березовый сок, расфасованный в трехлитровые банки, есть не что иное, как та же водопроводная вода, только подслащенная. Сахар тоже еще был. «И родина щедро поила меня березовым соком, березовым соком», – пело радио. Однако надменность, с которой заезжий галл разбавлял воду водой, не могла не уязвлять.

Впрочем, чудачества нашего друга компенсировались его рассказами об истории основания первого в мире государства рабочих и крестьян. Отец француза был русский господин, с глубоко дореволюционных времен проживавший в Европе – так ему больше нравилось. Как-то, году, скажем, в 1908-м, не помню, сидит он у себя, допустим, в Баден-Бадене, не помню, и курит, к примеру, табак. Слуга докладывает: «К вам господин Ульянов из России». – «Проси». Входит господинчик небольшого роста, рыжеватый, с бородкой, и сразу к делу: «Дайте, граф, денег на русскую революцию». Граф посмотрел – одет г-н Ульянов скверно: пиджачок пообтерся, штиблеты каши просят, и говорит: «Н-дэ-э-э… Делу вашему я, как вы понимаете, сочувствовать не могу, и помогать не буду, но так как вы лично, я вижу, нуждаетесь, то вот вам, любезнейший, пятьдесят рублей. Купите себе горячей пищи». Побирушка поблагодарил и взял. Дальнейшее известно.

Европейцы – люди жестокие и прямолинейные. Наш, по крайней мере, был именно таков. Он любил правду. Он так и говорил, нам в лицо, вслух: «Вот я ошшен богат, и ем карашо. А вы нет, ха, ха, ха». Мы ему, бывало, говорили: «А нет, чтобы и нас в Париж пригласить?», на что он отвечал: «Приглашу, но кормить не буду: дорого». И мы только моргали. Мы иначе были воспитаны. Мы читали Агнию Барто: «Все ребята встали с мест: мы едим, а он не ест. Что мы сели по углам? Все поделим пополам».

Мы не знаем, как распорядился Вовка-морковка доставшимися на халяву деньжатами. Пошел в лавочку и взял пуль для врагов и бинтов для товарищей? Прикупил пудик «ятей» для партийного шрифта? Взял портвешку и загудел на все пятьдесят рупчиков в кафе-шантанах Лозанны? Что он, золотой-то наш, себе напозволял? Неизвестно. Покрыто мраком. Ну, допустим, тихо проел ассигнацию, и господь с ним. Не жалко.

Но одно дело – есть, а совсем другое – «уесть». Наш француз, например, ел мало, а уесть нас любил. Попивая свой «маленький фантазия», непременно указывал: «В Париже я пью воду „Перье“, и мне вкусно. А у вас этого нет, ха, ха, ха». Или: «Пойду в „Березку“, куплю деликатес „морские гребешки“ и сьем. А вы их и не попробуете».

Уедают с целью показать превосходство, установить дистанцию. Выражения типа «что, съел?!» или «накося, выкуси», да и сам термин «уесть» ясно указывают на то, что свой высший статус можно особенно обидно продемонстрировать с помощью пищевых ритуалов. Демонстративно кушать не просто много, но другое – безошибочный прием: уедаемый вам этого не простит и не забудет. Он попомнит! Тот же Ильич, в партийном фольклоре отсылающий прочь посылочку с рабоче-крестьянскими лимонами («детям-детям»), это понимает: отказ от посылочки – хорошая превентивная мера, мощный сигнал: уй, до чего ж я близок к народу. Сухой я корочкой питался. В фольклоре же антипартийном, в анекдоте, баба-ходок, пришедшая на аудиенцию к Ленину, завистливо смотрит, как вождь, у нее на глазах, наворачивает стопку блинов с маслом и сметаной: второй… седьмой… пятнадцатый… «Ильи-и-ич… дай блинок…» – канючит она, на что тот, соорудив из двух рук большой непристойный знак, покачивает им в ее сторону: «А вот тебе, баба, блинок!…"

В положении этой бабы, как я погляжу, чувствуют себя сейчас многие. В прессе не иссякают жалобы на то, что в телевизоре видать, как едят, жуют, пьют и глотают всякую всячину на презентациях бирж и альманахов. Людям обидно не то, что другой ест что-нибудь эдакое, а то, что он не забывает сообщить об этом городу и миру. Обидно не то, что «Независимая газета» в день своего юбилея поела устриц (жареная картошка в общем и целом вкуснее), а то, что устрицы в европейском культурном сознании – символ запредельной роскоши. Невозможно есть их в одиночку, задумчиво уставясь в газету; немыслимо глотать их второпях, чтобы заморить червячка на скорую руку; нет, глотатель устриц готовится к ритуалу торжественно, счет ведет на полудюжины, тщательно выбирает сорт вина, а то запорешь и без того сомнительное удовольствие. Надо также знать, на что идешь, собравшись поужинать устрицами впервые. Случись вам, проездом, в Париже, быть звану на устрицы, возьмите себя в руки. Скажите себе: «А что!… Я могу». Думайте о Чкалове. О Папанине. Или о Евгении Онегине. Конечно, надо иметь определенную моральную отвагу, ясно представлять себе живое, ледяное, скользкое, слепое нечто, которое ты сейчас – единым духом, не зажмурившись – смело всунешь в живого и теплого себя. Это вам не водочка-селедочка, не мелкие пташечки «Перцовки». Улыбайтесь и не подавайте виду, если возникнут спазмы. И не надо выбегать из-за стола с выпученными глазами, захлопнув ладошкой рот, который ЭТО не принял. Сплюньте в салфетку. Зато какое роскошное зрелище – «…на блюде устрицы во льду»! Каждый сам себе Ахматова.

Гад морских подводный и вполне предсказуемый ход привел, как известно, к драматическим последствиям для «Независимой газеты»: телевизионному критику не понравилось публичное зрелище чужого чревоугодия, за что он был обвинен в непрофессионализме и отстранен от освещения зрелищ грядущих; коллеги критика возмутились и проявили солидарность с товарищем; симпатичная читателям рубрика была уничтожена. Пожар и разгром. Международное посмешище. И вполне естественно.

Босой оборвыш долго смотрит, разинув рот, в освещенные окна, за которыми нарядные дети водят хороводы вокруг рождественской елки. Кто знает, о чем он думает в этот момент? Может быть: «Эх, никогда мне так не веселиться!» А может быть: «Буду трудиться в поте лица – тоже стану водить хороводы». Но если бы нарядные дети, усевшись на подоконнике, стали нарочно чавкать, облизываться и дразниться, мальчик точно подобрал бы камень и разбил стекло вдребезги. Ибо все, конечно, хотят не только хлеба, но и зрелищ, многих зрелищ, всяких зрелищ, за исключением того единственного зрелища, когда хлеб ест другой.

ИНТЕЛЛИГЕНТ

У моей школьной приятельницы мама работала в исполкоме. Как-то раз одна просительница принесла взятку: две роскошных коробки шоколадных конфет. «Вот сразу чувствуются жлобы, – говорила моя подруга, поедая конфеты. – Интеллигентный человек принес бы одну коробку. А эта – две. Типичное мещанство. Скажу маме, чтобы ничего для нее не делала»… Деликатное было семейство, утонченное.

«Приходила дама, интеллигентная: в шубе, в брильянтах», – кто не слышал таких фраз? Интеллигентными называют тех, кто носит очки, или каракулевую шапку, или модную одежду, или бородку клинышком, или тех, кто не матерится, или тех, кто вытирает ноги при входе в дом. И просто вежливых. И владельцев шляп. И читающих книги. «Дайте определение интеллигента», – попросили Дмитрия Сергеевича Лихачева на встрече. И Главный Интеллигент страны, смущаясь и срывая аплодисменты влюбленных в него зрителей, сказал, что интеллигентом невозможно притвориться. Щедрым – можно, добрым – можно, интеллигентом – никогда. Ответ прелестный, но, боюсь, неточный. Притвориться нельзя Дмитрием Сергеевичем: он сам и есть золотой эталон интеллигентности для множества множеств людей. Рядом с ним ставят вторым золотым эталоном Андрея Дмитриевича Сахарова, но выше – никого… Вакансия открыта, кандидатур не нашлось. Набегай!…

Бонтонные взяточники, капризные исполкомовские разбойники вспомнились мне во время очередной телевизионной встречи с Владимиром Познером. Речь шла об интеллигентности, об интеллигенции, об интеллигентах. Что это такое? Одно ли и то же? А если нет, то какая связь? И в чем разница? Гости студии, учась размышлять на ходу, валили все в одну кучу, потом разбирались в куче и снова запутывались, не в силах выкарабкаться из двух-трех сосен. Рабочий – интеллигент. Интеллигент – рабочий. Туда – сюда, словно бы играли в знаменитую своей примитивностью игрушку «Мужик и медведь». Дергаем палочку: то один стукнет молотком, то другой… серпом. Кого бьем, ребята? Интеллигента. «А что для меня интеллигенция такого сделала, чтобы я ее уважал?» – спрашивает молодой детина. «Вот за что мы вас и не любим!» – радостно, уличающе тыкает пальцем пожилой «рабочий» в «чистую публику». Только представить себе: встал бы «интеллигент» и тыкал бы пальцем в рабочего, крича: «Мы вас не любим. А что вы такого для нас сделали?» Прежде всего он тут же перестал бы быть интеллигентным. И все на него закричали бы: «Да ты, брат, хам!» «Рабочим» же аудитория, смутившись, хамство простила. «Да полноте, это же не рабочие, – подумала я. – Это чернь. Чернь собственной персоной».

Путаясь в понятиях, размышляя вслух, апеллируя к БСЭ разных годов издания, аудитория пыталась разобраться, сформулировать какие-то определения. Владимир Познер предложил считать основной чертой интеллигентного человека способность подвергать все сомнению. Рой Медведев – терпимость к чужому мнению. Кто-то предлагал жить дружно: все мерить творчеством (очень нынче модное слово. На одной железнодорожной станции я даже видела плакат: «Девиз железнодорожников: энтузиазм и творчество». Честное слово! Представьте себе творческий порыв машиниста… А если он авангардист?…) Я, сидя дома, зачем-то тоже волновалась, придумывала формулировки. Не придумала. Да что это за снежный человек такой – интеллигент! Следы видели, а поймать не могут. А ловили его с помощью клише. Вот он в дырки и ускользал.

БСЭ как источник всей мудрости. Слева молот, справа – серп. Посреди – интеллигенция. «Прослойка». Пралине. Кулинары, испекшие этот прокисший классовый торт, напихали в середину все, чего не жаль: тут и офицеры, и писатели, и профессора, и чиновники, и артисты, и художники, и инженеры, и врачи… ленты, кружева, ботинки, – что угодно для души. То есть и армия, и богема, и все прочие чохом попадают в одну категорию, так что бюрократ и балерина, как конь и трепетная лань, волокут свою прослоечную телегу по узенькой дорожке между серпом и молотом. А спортсмен, он кто: интеллигент? А работник паспортного стола? А егерь? А министр путей сообщения? А куда деть стюардессу, милиционера, мастеров художественного свиста, плетельщицу вологодского кружева, прозектора, «топтуна» на службе КГБ? А, с другой стороны, вспомнить типично интеллигентские профессии недавнего десятилетия: дворник, кочегар, ночной сторож! Гостю студии, предложившему ввести в герб СССР, к серпу и молоту, еще и книгу, пришлось бы, наверное, добавить ружье, кисть, треугольную печать, ложку с вилкой, метлу и кочергу, и еще кучу утешительных призов для неохваченных категорий населения.

А на Западе вообще нет понятия «интеллигенции». Работники умственного труда называются «интеллектуалами». А балерина, будь она хоть семи пядей во лбу, не интеллектуал. И футболист не интеллектуал. И сам Президент. Разве что случайно. А в старой России ни жандарм, ни купец, ни аристократ не считались интеллигенцией. И Марина Цветаева кричала свое знаменитое: «Это я-то – интеллигент?! Я дворянка!» Залп «Авроры» немедленно превратил ее в интеллигента со всеми вытекающими последствиями. И Сталин, и Жданов, и прочая державная чернь сами интеллигентов не любили, и грядущей черни то же завещали.

Интеллигентность – это просвещенность души, это альтруизм, это нравственный императив – и совестливость, и грызущее чувство ответственности, – за страну, за будущее, за свой народ и не свой народ, и боязнь причинить зло, и душевная зрячесть, и жалость, и милосердие, и умение радоваться за другого, и плакать о другом, и мысль: «это, наверно, я виноват», и порыв: «чем помочь?», и жертвенность, и благие намерения, те самые, которыми, по пословице, вымощена дорога в ад.

Интеллигентна ли интеллигенция? Ни да, ни нет. А рабочие? А крестьяне? Ни да, ни нет. Интеллигентен тот, кто интеллигентен. Образованность, приобщение к мировой культуре лишь облегчают дело, но гарантией очеловечивания не являются. Интеллигентность – мучение, невидимый, добровольный, бескорыстный душевный труд. «Вот за это мы вас и не любим», – кричит чернь. «Бедная, темная…» – шепчет интеллигент. «А что ты сделал, чтобы мне было лучше?» – допрашивает хам. «Я тебе помогу, ты только привстань», – просит интеллигент. «Ему за это платят! – догадывается чернь. – Бей его!»

Бьют. Лихачеву – ломают руку. Гноят в лагере. Сахарову – плюют в святую душу. Гноят в ссылке.

Интеллигенты… Доктор Гааз. Мать Тереза. Мать Мария. Альберт Швейцер. Анатолий Кони. И миллионы других – вы их знаете. Ужаснувшийся насилию. Подавший нищему. Укрывший от погрома. Вытащивший из огня. Пригревший сироту. Приголубивший прокаженного. Крикнувший: «не троньте его!».

Интеллигентность – волшебная гавань, открытая любым кораблям. Тот, кто хочет быть интеллигентным, будет им: ни пол, ни возраст, ни богатство, ни нищета, ни работа, которой ты занят, ни место, где ты живешь, не могут быть помехой; король и бомж, калека и силач равны и свободны на своем пути к пристани. Только вот дуть в паруса придется тебе самому.

Мне самой. Ах, Господь, пошли же мне силы!

ГЛАВНЫЙ ТРУП

Помнится, Гоголь с Белинским «сошлися да заспорили» о том, религиозен ли русский народ. Гоголь говорил, что да, да, да; Белинский что нет, нет, нет. Ну-с, прошло сто пятьдесят лет, и как рассудила сей спор история? А никак не рассудила, – скажем мы, – как было черт-те что, ничего про русский народ не понять, так и нынче. С одной стороны – из какой только дряни не сварганит себе икону россиянин: и тебе портреты Сталина, и тебе иконостас Политбюро, а чего стоят октябрятские звездочки с умилительным изображением крокодила в детстве, когда у него еще волосики не повылазили и зубки не проклюнулись! Да и из людей порядочных и достойных непременно сделаем иконку, чтоб было перед чем разбивать лоб: Пушкин, Есенин, Высоцкий и поныне популярны как мученики, заступники и угодники, так же как в свое время в семьях попроще непременно вешали в красный угол Гагарина, а в семьях с претензией на интеллектуализм – Хемингуэя и Эйнштейна. С другой стороны, как широко распространено у нас бытовое кощунство: нагадить в храме, если удастся найти не снесенный до сих пор храм – милое дело. Государство всегда норовило расположить в церкви склад или типографию, как бы рассчитывая на опасную для здания вибрацию печатных станков или неизбежных в случае склада крысок-мышек-паучков, чтобы силами обычной у нас фауны добиться полной реконструкции вредного идеологического помещения. А простой человек в такие сложности не пускался: булыжник, как известно, есть оружие пролетариата и очень, очень эффективен против хрупких буржуазных ценностей. «Мир хижинам, война дворцам» – был такой популярный в революционные годы лозунг. Быть посему: война с дворцами выиграна, теперь живем в хижинах. Очень хорошо.

Сочетание религиозного жара и поисков подручных икон с желанием разрушить, нагадить, наплевать, затоптать и уничтожить предметы материальные, похоже, является, по-видимому, специфически русской чертой. Во всяком случае, я другой такой страны не знаю. Примеров множество. Наш самый читающий в мире читатель в своей административной ипостаси довел библиотеки страны до полупрозрачного состояния; еще чуть-чуть – и ничего от них не останется. Архитектурные усилия русских людей в последние десятилетия были в основном реверсивными: бралось полноценное здание и доводилось, не без трудностей, до состояния нулевого цикла. Специфическую ненависть русский человек испытывает к воде: где заметит лужицу или болото – сразу ревностно ее осушает, превращая влажную местность в пустыню, моря – в долины, реки – в канавки. В бытовом плане неприязнь к материальным предметам повсеместна: въехав в новый дом, как известно, мы первым делом украшаем лифты резьбой, выполненной в виде названий мужских и женских гениталий, откручиваем перила, чтобы не мешали свободному движению, выковыриваем плитку, выполняем мелкие слесарные работы по видоизменению почтовых ящиков в подъездах, случись им быть металлическими, а ежели они деревянные – пожалуйста, используем другие подручные средства: нож, огонь, топорик. Во всем этом проглядывает система, определенное миросозерцание: русский человек в силу своей духовности, а также соборности не выносит вида глухой и тяжелой, тянущей нас вниз и пригибающей к земле материи. Нет, русский человек преодолевает материю, трансцендирует молекулярное бытие и навязывает окружающей действительности иные, энергетические формы. Всякое разрушение материи высвобождает энергию, переводит нас из мира косности, неповоротливой тяжести в мир легкий, лучистый, поистине духовный. Словно бы извечная функция русской вселенной – превращать физику в метафизику, плоть в дух, тяжкий и темный гнет вещества – в светлые лучи нигилизма, отсутствия, зияния, пустоты, словно бы тайная сакральная функция святой Руси – вернуть мироздание к его чистому и незамутненному первоначальному состоянию, существовавшему до первого дня творения, когда «земля была безвидна и пуста, и дух Божий носился над бездной».

В связи со всеми этими размышлениями неизбежно напрашивается вопрос: какую роль в этом незаурядном подходе к миру играет культ небытия, смерти, развоплощения, трупов, гробниц, саркофагов и мавзолеев? Очевидно, огромную. Достаточно указать хотя бы на общеизвестный, отмечаемый многими факт, а именно на то, что именем главного трупа – дедушки Ильича – названы не аэродромы, космодромы и прочие воздушные пути, не пароходства и вокзалы, но метрополитен, который есть не что иное, как подземное царство, путь в преисподнюю. И если вокзалы традиционно заплеваны, аэродромы замусорены и порты семи морей содержатся в традиционном небрежении, то подземный мир прохладен, стерилен, благоустроен, благоухает и требует от посетителей благоговения и почтения: не распивать, не курить, не фотографировать, и так далее. Многие дивятся: почему метро так дешево и доступно, так торжественно и высокохудожественно? – а потому: это есть место культа, это врата в загробный, подземный мир, это и есть истинный храм, в отличие от ложных наземных храмов, попираемых и презираемых всеми: и народом, и начальством. Только метрополитен в нашей стране повсеместно и безусловно носит имя Ленина, ибо это правильно, это гармонично. Русский народ обожает покойников, рассматривая их, вероятно, как проводников, провожатых, Вергилиев в тот чистый и пустой, вакуумный, высокоэнергетический мир, куда мы все рано или поздно попадем, где материя разрушена «до основанья, а затем», где все равны, свободны и лишены обременяющего нас имущества, искажающего и замутняющего прозрачную картину беспредельной, чистой пустоты. С этой точки зрения революция есть, конечно, органический, естественный для нашего народа акт, имеющий целью уничтожить материю, культуру, ее носителей, – буржуазию, – вещи, дома, имущество, деньги и прочие тяжелые и опутавшие нас земные, посюсторонние предметы. Опять же многие дивятся: почему во время революции русские люди распатронили кучу материальных ценностей, вместо того, чтобы попросту присвоить их, забрать себе, перераспределить и так далее. Но ответ очевиден: в процессе революции русский народ, в свете приведенной мной гипотезы, совершил сакральное действие по освобождению возможно большей части человечества от бремени плоти и материи, обратив в пыль и свет, в дух и пустоту все, до чего дотянулись его нетерпеливые, мозолистые ручонки. Не это ли и есть Третий Путь, столь широко обсуждаемый ныне в так называемой правой прессе? Не это ли есть загадочное для нас, простых людей, «литургическое делание», к которому нас призывают новые славянофилы своими невнятными речами?… Эта же теория должна объяснить и так называемое «долготерпение» русского народа, у которого отобрали уж, кажется, все, а он молчит, почему молчит? Не потому ли, что тайно и жадно хочет этого отбирания, уничтожения, аннигиляции косной атомарной структуры? Как насчет романа Андрея Платонова «Чевенгур» – не о том ли весь роман? Наши славянофилы указывают на то, что только они и есть истинно русские, в отличие от всех прочих поганых западных космополитов, рыночников и «атлантистов» вроде Гавриила Попова, Собчака и сбежавшего во Францию Артема Тарасова, а также семидесяти процентов советского народонаселения. Что ж, в свете сказанного они правы: разрушение цивилизации, отказ от всякой пакости вроде асфальта, холодильников, шестеренок, работающих сортиров, колготок, очков, электрочайников и мыла, имя им легион, – отказ от материальных предметов, замусоривающих бытие, представляется именно что чисто русской идеей, и кому, как не нашим славянофилам, ее развивать и обмусоливать? Итак, да здравствует смерть, гробы, подземные дворцы, разрушение, распыление, мощи святых, иконы с изображениями редколлегии «Нашего современника» и все такое трансцендентное, мистическое и высокодуховное. Да здравствует наш министр культуры, сыгравший роль дорогого покойника Ульянова на сцене главного театра страны и с тех пор ставящий интересы заплесневелого кадавра впереди интересов простых, мелких мещан вроде меня, тупо желающих приобрести ковер, яйца, маргарин без мышиного помета и иголки в наборе, и не испытывающих ну никаких добрых чувств по отношению к гниющему кремлевскому мечтателю. Каюсь, граждане: не хочу участвовать в литургическом делании, не хочу третьего пути, не хочу предпочитать мертвецов живым людям. Не хочу содержать дорогие святыни за счет своего кармана, не желаю платить налоги, идущие на содержание вентиляции могилы лидера неприятной мне партии, и вообще не хочу возлагать венки и стоять в карауле, а хочу жить, пока живется. Хочу утром не поститься и молиться, а съесть бутерброд с ветчиной, а еще больше хочу, чтобы таковой был на столе у каждого из моих дорогих сограждан, потому что у меня он уже есть, чего и всем желаю. И если для того, чтобы купить эту ветчину, надо будет продать все равно кому труп разрушителя моей любимой страны, как недавно предлагалось, – то я обеими руками за. И вообще я предлагаю рассматривать так называемого Ильича как обычный партийный инвентарь. Наравне с прочим партийным имуществом он должен быть конфискован в пользу государства, в пользу людей, возвращен в казну и являться таким же товаром, как все остальное. Можно прикинуть, – это, наверное, не сложно, – во что обошлось нашему государству содержание этого большевистского тутанхамона, и выставить его на аукцион. Думаю, потянет миллионов на двадцать, с коробкой – дороже. В конце концов, если Ленин продал Россию, почему бы России не продать Ленина?