Текст книги "Ангелоиды сумерек (СИ)"
Автор книги: Татьяна Мудрая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Татьяна Мудрая
Ангелоиды сумерек
То не был ада дух ужасный,
Порочный мученик – о нет!
Он был похож на вечер ясный:
Ни день, ни ночь, – ни мрак, ни свет!
М. Ю. Лермонтов. Демон
I
– Знаешь ли ты, что мы оба дети дьявола?
– Да, мы его дети. Дьявол – это дух, и мы его несчастные дети.
Мы вышли из природы и висим в пустоте.
Герман Гессе. Степной волк
Я валялся в луже под сенью больничного навеса, из последних сил смолил шалфейно-чайный косячок, спасённый от лекарей и сэкономленный благодаря титаническим усилиям, – и загибался по полной программе. Оттого мне было хорошо как никогда ранее в жизни: полный кайф, ништяк, отпад и облом. Косяк и жизнь были мои собственные, лужа, как я понимаю, – тоже. Зато койка в госпитале, переоборудованном из городской поликлиники, была казённой, как тыльная часть ружья. Вот меня и выперли, как только стало ясно, что я конкретно нацелился подыхать. Несмотря на все жизнеутверждающие эксперименты обслуживающего персонала. У них там груднички с мамашами прямо в коридорах на полу лежат, им тоже надо. Хотя, если присмотреться, зачем?
Сверху, с пластикового козырька, петлями кишок свисали энергосберегалки – типа «вечные» лампы. Половина из них не светилась – то ли вечер как следует не наступил, то ли перебили в мелкую крошку. С некоторых наподобие брыжейки свисала какая-то непонятная дрянь, что наводило на мысли. По бокам меня шевелились такие же людские выбросы – или отбросы? – стремительно достигая полноты своего неживого состояния. Кое-кто лежал смирно: я так думаю, обезболивающее у них было покруче моего. Длиннейшая перспектива перед нами была просто чу́дная: вся площадь перед госпиталем была выстрижена от клёнов и тополей налысо, чтобы никто не мешал труповозкам подбирать народ. Что они делали с нами дальше – не знаю, но догадываюсь: почти с самого начала спидомора с топливом для тепловых электростанций и консервированной армейской тушенкой не было ровным счётом никаких проблем. Бесперебойное поступление.
Не то было года три назад, когда все на Земле думали, что мы вот-вот победим синдром тотального иммунодефицита, Эболу, злокачественную чахотку и скорострельный бытовой сифилис. Всё сразу в одной обойме. Рождаемость тогда радикально возросла, и средства́ существования мигом приобрели завлекательность.
Не время и не место обсасывать здесь наши исторические ошибки, однако почему мы все решили, что дело в вирусе? Отчего не опомнились даже тогда, когда весь мир ввергло в пучину и прихлопнуло сверху тугой крышкой?
Вирус медленного действия, иначе – новомодный прион был с нами всегда от начала всех начал. Теперь он сработал как спусковой крючок, и только, – а гончие псы именно того и ждали, чтобы сорваться с привязи, как они делали, когда человечество начинало слишком уж докучать окружающей среде. Черная Смерть в четырнадцатом веке, антонов огонь в пятнадцатом и пандемия холеры в восемнадцатом, испанка девятнадцатого века…
И вот теперь это. Наследственный СПИД, который передаётся не только через кровь, слюну и прочие физиологические жидкости, но гнездится в самом клеточном ядре. У вполне добродетельных, совершенно здоровых и проверенных родителей рождаются дети для стеклянного колпака и одновременно заносят заразу в самих предков. И чем меньше в жизни родителя было половых и прочих контактов, тем легче пусковому вирусу сломить барьер естественной сопротивляемости, а генетической порче – разлиться по организму. Вначале маскируясь обыкновенной желтухой новорожденных, агент противника доказывал потом, когда уже было поздно кричать «ура» или «караул», что он многолик и неуязвим, как древнегреческая гидра.
Вот, кстати, отчего на месте штатских медучреждений появились госпитали: врачи, сестры, братья и нянюшки были мобилизованы на тайный фронт, а лечебная обстановка – приближена к военно-полевой.
И всё равно: тут были места не лечения и тем более не излечения, а передержки перед моргом.
Нет, конкретно я обо всем этом не думал – так, сквозило нечто мимо черепа, будто ветерок, наполненный кислотными картинками. И о том, что человечество на удивление дружно и бесконфликтно сплачивается вокруг потребляемых ресурсов, не думал тоже. Просто медитировал помаленьку на всё это. Типа клал. Потому что перед лицом безличного и неумолимого врага все локальные войны заведомо теряют смысл, а благодарная природа бессмертно сияет на известного рода удобрении. Цветет, пахнет и разрастается…
Ну вот. Пока мои слезящиеся глазёнки пялились на роскошную сине-зеленую стену далеко вдали, я, наверное, пропустил что-то очень важное.
Потому что меня крепко поддели носком обуви под ребра, и приятное меццо-сопрано вопросило:
– Мэн, ты что в смерти ценишь больше всего – процесс или результат?
Я вздернул голову.
Женщина была почти вся закутана в полупальто – и, клянусь всеми чертями, это был самый неподдельный дафлкот, причем от фирмы Gloverall: я такие штуки просекал мигом. Давным-давно, еще до большого бенца, я подрабатывал продавцом-консультантом в таком магазине. Двойная верблюжка, некрашеная и не пробиваемая никаким дождем, подкладка из клетчатой шотландки, длинные петли с костяными пуговицами в виде клыков и капюшон, внутри которого пряталось всё, кроме напористого голоска. Вообще-то из рукавов виднелись аккуратные розовые ногти, а с другого конца дафлкота – джинсы, кажется, чёрные. Про моднейшую остроносую обувь я не говорю – ребра ныли до сих пор.
Пока я въезжал в ситуацию, капюшон слетел с дивной белокурой головки, пышные локоны рассыпались по плечам, и ангелица повторила:
– Я кого спрашиваю. Ты как сдохнуть предпочтёшь – прямо сразу или с чувством, с толком, с расстановкой? Что тебе дорого – процесс, едри тебя в качель, или результат?
– Процесс, куршевель долбаная! – рявкнул я из последних сил в бледно-голубые оченята. От этого почти конченый косяк сорвался с губы и шлёпнулся прямо в лужу, где его настиг и расплющил каблук низкого полусапожка.
– А, ну тогда давай поднимайся из своего… гм…праха, руки замком – и цепляй меня за шею.
Как ни дивился я сам себе, но всё это проделал. Наверное, с гипноза и передоза. Утвердил себя на полужидких подставках, навалился на даму и повис у нее на шее.
– Ну и запашок от тебя. Не человек, а какая-то дыра в неисправной канализации. Ты что, ел?
Меня немножко удивила такая постановка вопроса. Естественно, госпитальный кондёр только на то и годится, чтобы высрать наружу все кишки. Так что теперь – вообще не питаться?
– А ты откуда такая за́еда?
– Последовательница матери Терезы, однако, – фыркнула она.
– Они чего, все такие сволочи?
– Теперь да. Потребляют в жидком состоянии то, что вы – в твердом. В смысле – пьют то, что люди кушают. Водку, например.
На это я не сумел ответить – потому что меня перекантовали за спину и резво поволокли прочь. Густые волосы цвета засахаренного липового мёда лезли мне прямо в глаза и нос и пахли так же, как смотрелись, – офигенно. Сначала, как помню, я кротко удивлялся, откуда у девчонки такая сила и такое лошадиное здоровье, потом – отчего редкие прохожие не замечают в нас ничего странного. Как и в рухнувших витринах, внутри коих оптимистично шарились мелкие бандюганы. Крупные давно монополизировали топливную и пищевую промышленность, однако держались в тени, как и я до сих пор.
А сейчас я и вообще вырубился напрочь.
Очнулся от хора звонких голосов и оттого, что мне вроде как пытались проткнуть горло чем-то острым. Потом некий холодный огонь пробежал по всем жилкам и ударил в грудину изнутри, отчего я снова чуть не сдох, но кое-как оклемался.
Выпрямился на своём лежбище – и немного удивился: кто-то не просто отмыл меня до блеска, будто хрустальный фужер, но и напялил нечто вроде белого пижамного савана. На ноги было наброшено тощее байковое одеяльце, тоже практически белое. А поперек туловища… фу ты ну ты… шёл стальной пояс с кожаной подкладкой. Толстенная цепь соединяла его с кольцом, вмурованным в каменную стенку большого зала. Вверху был свод, как в старинном бомбоубежище, еле видный в каком-то моргающем свете, сбоку – огромный зарешеченный камин с мраморной доской, а внизу – неплохой дубовый паркет и эмалированный тазик на нём: наверное, чтобы опрастываться и блевать.
Далеко за пределами моей досягаемости за мной наблюдала троица каких-то типов в таких же точно бежевых дафлкотах, как девчонка, но вроде как мужчин. Старшего, коротко стриженного и с величавой осанкой, я на глазок определил как чинушу и небожителя. Средний, темноглазый романтик в черных кудрях, что вились крутым штопором, словно у бывшего тифозника, навскидку получил от меня имя «Красавчик Брумель». Ну а самый младший, с пудреной косицей и оловянными глазками на постной роже, который громче всех подхихикивал непонятно чему, был явным аспидом, а вдобавок к тому еще и вылитой ехидной.
– Homo, homo uber alles, – мелодично пропел этот третий и, заметив, что за ними наблюдают, с хитрецой мне подмигнул.
Потом мужики переглянулись между собой и удалились, не знаю куда. Но вполне пристойно – через дверь.
«Хорошо структурированный бред, – меланхолически подумал я. – Что-то со мной вчера случилось. Интересно, почему я до сих пор живой? Глюки, что ли? Вот набьёшь в косяк непонятно чего… Не зря, видно, говорили, что чаем „липтон“ всякие интернированные личности укуривались еще во вторую мировую. Причём запашок от него был самый отвратный и въедливый на редкость. Да что говорить – одним шалфеем от него спасаешься».
Тут мои возвышенные размышления прервал уютного вида дядька лет на вид сорока-сорока пяти, который принес охапку дров и с грохотом свалил ее у камина.
– Оклемался, чудик? Ну, добро, – сказал он. – А то я всё беспокоился, знаешь. Сейчас мал-мала разгорится, так я тебя еще и вчерашней похлёбкой накормлю. Гороховая с рулькой и чесночком, для себя лично варил. Прочие-то не емши живут, – он кивнул в сторону выхода.
Голос у него вполне соответствовал внешности – этакий располагающий к себе басок.
– Спасибо, я вроде как сыт, – вежливо отозвался я.
– Ничего, это со вчерашнего. Ломало тебя просто жуть как. Вон Вульфы и устроили тебе срочное вливание, а оно… Ладно, я им обещал тебя особо не напрягать. Как звать, кстати?
– Андреем, – ответил я.
– То-то Волк Амадей всё хихикал насчет того, что их Диоген, наконец, отыскал человека. Беттина, имею в виду. И тебя, ясное дело. Ты вообще-то в курсе, что твое имя значит человек, андрос по-гречески?
– Мужчина.
– Точно. Бетти, уж верно, хоть и баба, но не человек, хотя пока не волк.
– Волк?
– Ага. Они тут всех своих на волчий манер кличут. Иоганн Вольфганг, Вольфганг Амадей и Гарри. Этого прозвали в честь Степняка.
– М-м?
– Степного Волка Гессе. Ты вроде парень начитанный?
Я кивнул.
– Филологическая вышка.
– Так она и сказала. Типа ты самая настоящая табула расы: пиши в тебе, что душеньке угодно. Бет – она по острому языку вне конкуренции. Заводила и задавака. Кличка ей тоже из Гессе: фон Армин, то бишь Гермина. А меня как звали по жизни Хельмом, Хельмутом, так и эти зовут.
Он протянул широкую лапищу, и я не обинуясь ее пожал. Как говорится, на всякий случай и про запас. Нет, в самом деле, он единственный казался вполне нормальным дядькой, а не членом маленькой армии. Даже дафлкот у него был попроще – двойной, черный с красным исподом, и не с клыками, а с белыми металлическими цилиндриками вместо пуговиц.
– Ты не серчай, что тебя заковали: это чтоб не буйствовал и не шлялся.
– Где мы?
– В заброшенном музее, в самых нижних этажах. Знаешь, почему все музейные подвалы – идеальные хранилища для неживого или условно живого? Температура стабильная: ни тепло, ни холодно, ни влажно, ни сухо. Биологическая автоматика. Самое то для экспонатов, артефактов, аттракторов и прочих симулякров.
Говоря так, он побросал в каминную пасть добрую половину полешек и поджёг лоскут бересты. Разгоралось пока робко, но пламя живо набирало обороты и вскорости начало гудеть вовсю.
– Хельмут, а что со мной будет?
Он пожал плечами:
– Это к судьям вопрос. Ты ведь захотел умирать медленно, а Бетти любит ловить людей на слове. До сих пор ей такие храбрецы не встречались даже на словах.
– Судьи?
– Трое мужиков. Они Беттине позволяют чуток поиграть в кошки-мышки, но не шибко такое любят. Ты, кстати, ей глянулся – обычно она не интересуется чужими мнениями. Я так полагаю, теперь мужики решат врезать тебе на полную катушку, чтобы уж вполне потрафить.
– Это в каком смысле потрафить? Я хотел всего-навсего мирно свалить отсюда.
Хельмут, как ни удивительно, понял.
– Хотел – так чего заяву на совсем другое сделал? Вот они и постарались все четверо. Насчет переливания крови. Теперь тебе помирать в натуре лет тридцать, а то и больше.
Не знаю, что отразилось на моем лице, но Хельмут тотчас же бросился меня утешать:
– Да ты не беспокойся. Они твоё дело уже заочно рассматривают. Видишь ли, подвергать суду надо только тех, чья судьба того сто́ит. Кто заслуживает их игры. Иначе смысла нету. Ну а процесс – он во всех смыслах процесс. Вот и получай всё, что доктор прописал.
– А какое право…
– Не имеют, так присвоили. Кругом анархия, вот и у нас то же, сам должен понимать. Вообще это они играют. Шутят так. Зато я всерьёз исполняю.
– Ты, выходит… Он?
– В точку попал. Палач я. Профессия такая – исполнитель суровых приговоров.
Я присвистнул. Мои отупелые нервы, наконец, получили то, чего добивались: хорошую взбучку.
– Уж не помню, где я к этому народу пристал и кто из нас первым подгрёб с нескромным предложением, – тем временем разглагольствовал Хельмут. – Старый Вольф дружил ведь с отставником из наших, неким Карелом Гуссом: покупал у него всякие диковинные штучки, раритеты, по-ихнему. На жену его, пани Жофью, небось, любовался. До самой смерти хороша была, на двадцать лет моложе супруга, а вышла за Карела по любви и против отцовской воли. Не с помоста снята, как частенько бывает. Скорее с этого… ложа телесной немощи. Вылечил он ее, понимаешь.
– Я слыхал, что из вас получались лекари первой статьи.
– Нет, номер был явно другой по порядку. Нам ведь врачевать любыми уложениями было запрещено. Хотя те, кто писал, магистратцы всякие, впереди всего народа к нам поспешали, когда приспичит. За травками, а то и под ланцет ложились.
Ну, Вольфганг Амадей с самим Черным Человеком однажды переведался и музыку для него сочинил, да такую – по сю пору в церквах играют. А Гарри… тот в молодости любил рыжую красотку Зефхен из палаческого рода, что жила в «Вольном Доме», как это называли в старину. Такой дом ставили на отшибе, чтобы народ меньше встречался с нашим братом.
– Знатно. Не бюргеры, так зато и не чёрная кость.
– А как же. Из нашего брата и настоящие дворяне получались. Генрих, то есть Гарри, над этим всласть поиздевался, ну и что?
– Выходит, пасть от твоего меча – всё одно что к истории приобщиться? Стрёмно, однако.
– Да не боись, чин-чином тебя отправлю. Ты, может, и вообще не почувствуешь, как на ту сторону перебрался. Я в своем ремесле хорошо насобачился. Типа чётко отделять жизнь от смерти. Муки всякие – это ведь тоже род существования. Вот возьми усекновение головы – если топором, то беспременно треба хоть бревно подставить для надёжности. Не высший класс, оно конечно. Куда пристойней на весу и двуручником. Или, к примеру, петля на веревке – как узел свяжут, так и полетишь. Эй, да ты в самом деле есть не хочешь? Волчатки предупредили, что жрачка тебе пока требуется. Без неё как бы ты до срока не зачах.
Я помотал башкой… и вдруг понял, что именно этого мне и надо было всё время – настоящей человеческой пищи. Сочной, горячей, духовитой. Подогретой на мраморной доске здешнего камина.
– Значит, казнить будешь, – продолжал я, уплетая густую кашу золотистого цвета, в которой колом стояли шкварки, ломтики моркови и неошкуренные дольки чеснока с нежнейшим содержимым. – Не понимаю, к чему были такие труды. Ведь ясно, что ошибочка вышла. Бросили бы неподалеку в кусты, и дело закрыто. Зарыто, я имею в виду.
– Вот чего, – сказал тут Хельмут, с удовольствием наблюдая за тем, как я вылизываю миску досуха. – Не могу я тебе сказать много более того, что уже просочилось наружу. Объяснять здешние трензели-вензели и турусы на колёсах – это ж только сами хозяева имеют право. Драться со мной и с ними не советую: мигом прихлопнем. Я как лягуху, они – что комара. Но уж поверь: не так всё просто, как кажется. В общем, прими это как очередную авантюру своей пёстрой жизни. Как последствия очевидных всем погрешений.
– Они меня уже заочно приговорили?
– Нет пока. Но если тебе охота зреть публичное перемывание твоих косточек, я тебе это устрою. По всем пунктам. Блуд, закидоны, торговля в храме своим интеллектуальным достоянием. Рекламными статейками промышлял, наверно? Нелюбовь к малым сим…. Это я про котят от вашей сиамки, коим ты помогал обрести Царствие Небесное… Чрезмерная забота о супруге: не захотел, чтобы она родами мучилась. Ребенок-то, чем черт не шутит, здоровеньким бы родился, кабы не…гм…липосакция. В общем, стандартный набор.
– Откуда ты это знаешь?
– Подумаешь, из ряда вон выдаётся. Стандартная анкета из тех, что временами ложатся на судейский стол. Единственное дитя у мамы-одиночки, учился на матерный капитал, аттестат золотой, диплом красный, квартира двухкомнатная, отдельная. Перебивался по жизни успешно. Бабло, бабы, книги… Однако на момент изъятия по причине мора неженат, безработен и бездетен.
– Хельмут. Не лезь.
Я был настолько обдолбан, что не отличал реала от сюрных видений, но ведь есть вещи, которых не допустишь и во сне. Моя Еленка… Ладно.
– Я-то соваться тебе в нутро не буду. Но вот Волки – они сумеют над тобой позубоскалить, хоть в лицо, хоть без лица. Так что от тебя еще до главной разделки одна шкурка останется. Вот я и говорю: оно тебе надо? Да лучше я тебя в пыточную стаскаю: куда как познавательней выйдет. Поел?
Он каким-то странным манером отвернул цепь с кольца и намотал себе на кулак.
– Пойдем. Это, между прочим, в ритуал входит. Осведомления и устрашения, вот.
Когда мы двинулись, я заметил, что зала это странная: вся в таких дверях, закругленных сверху и с какими-то каракулями вместо стандартного «вход – выход – для дам – для кавалеров» и прочего в духе. Числом девять. Допустим, одна из них ведёт наружу или куда там еще – возможно, в спальни пленивших меня господ, а остальные куда?
Я спросил.
– Секрет Синей Бороды, – хмыкнул Хельмут в свою собственную бороду, короткую и выхоленную, будто выхухоль.
Между порталами были воткнуты светящиеся палки, закрепленные в кольцах. Я всю дорогу на них любовался, пока не заключил, что это факелы: пламя колыхалось совсем чуть, наверное, оттого, что ветра не было.
За одной из дверей открылся величественный и мрачный притон. Всю середину занимало нечто вроде небольшого прокатного стана с натянутыми веревками и шипастыми валиками.
– Дыба, – пояснил Хельмут. – Лежачая. Там, в углу, парное к ней креслице, всё в деревянных иголках. Только сядешь – и целлюлита как не бывало. Эта лестничка со ступенями треугольного сечения – «страппадо», или «строптивый жеребенок». На ней лёжа, один монах по прозвищу Кампанелла про утоплый город своей мечты сочинял. Чтобы всех людей под один ранжир подвести для общего солнечного счастья. Второй Прокруст.
– Ага, – невольно усмехнулся я.
– Вон та пирамидка на ножках называется «колыбель». Для нерадивых мамаш, я так думаю. Чтобы самим раскачиваться на острие и дитя хорошо убаюкивать обучались.
– А Нюрнбергская Дева у тебя тут имеется?
– Местных гулён тебе не хватало? Погоди, вот ужо Беттина тебя получит, – он, покряхтывая, нагнулся и вытащил на свет божий аршинные клещи.
– Зубодёрные. Тоже знатная пытка. Ваш царь Петр любил применять – до него корешки простым долотом выбивали. Еще где-то тут мокса валялась: кусочки трута, что кладут на тело и зажигают. Не помню, от какой это хвори, но еще в прошлом веке было востребовано. Про бабушку Юкио Мисимы читал, наверное? Рогатки… хороши вместо чеснока, на пути врага разбрасывать. Воронки для вливания нутряной воды… Крупноваты, на мой вкус. Это какое жадное чрево надо иметь, чтоб не лопнуть!
– Слушай, как, по-твоему, я смогу это выдержать? – спросил я с отчаянием в голосе, пожалуй, немного показным.
– Так мы этого и не применяем.
– А держать зачем?
– Для красоты, однако. Ну, пошутил я. Понимаешь…
Он вывел меня из застенка.
– Видал все эти двери? Чистой воды порталы. Магические или что-то вроде. Погоди, стой смирно и не рыпайся, дурень.
Он отворил одну, по-моему, наугад, бросил мою цепь наземь и зашёл внутрь.
Пол был усыпан сухими и вроде как цветочными лепестками, от которых шел странный, хотя довольно приятный аромат. Хельмут поднял горсть и просыпал назад через пальцы.
– Это, парень, самая что ни на есть лучшая информация. Главное богатство нашего времени. Вся мировая культура на этих чешуйках записана. А где чего есть – того не указано. Верхним чутьём берем. Потом перетаскиваем через порог – тогда уж явственно себя показывает. Но назад уж ее, стерву, нипочём не загонишь.
– Как в сказке. Открой ларчик в том месте, где бы ты хотел поставить свой любимый дом, но попусту внутрь не заглядывай, – заметил я.
– Именно. Эх, кажется мне, Бет тобой не напрасно занялась. Надежды подаёшь.
– Интересно как-то выходит, – сказал я. – Тащится вполне определенная тематика. Врачебно-пыточная.
– Не только. Тебе ж ничего другого не показали. Мы ведь сис-те-ма-ти-зырим, однако.
– А мечи, топоры, секиры и прочие окончательные орудия у тебя тоже отсюда?
– Ну нет. Во всяком случае, не главные. Меч – душа самурая. Слыхал, небось?
Тут он увёл меня на место (цепь послушно соединилась с кольцом), напоил молоком от расшалившихся нервов, очень ловко побрил опасной бритвой в форме полумесяца, вынес грязную посуду и, кстати, неоднократно использованный ночной горшок.
Оставив меня в лёгком недоумении. Будь мозги у меня посвежей да не так закинуты, я бы просто паниковал. Молочко, между прочим, было неадекватное: вроде как сырой печенкой припахивает, подумал я.
И вмиг заснул.
Сквозь сон что-то робко пробивалось из меня наружу, чтобы встретиться с тем, что навязчиво лезло внутрь.
Волки пьют то, что люди едят. Потребляют в жидком состоянии то, что мы – в твердом. Во-первых, они что, не люди? По виду никак не скажешь. Во-вторых, что за фокус с их грёбаным широковещательным долголетием?
Я ел, оправлялся и спал. Иногда троица притаскивала каких-то человечков, допрашивала в виду комнаты с пыточными агрегатами и затем отпускала восвояси, несколько ошалевших. Беттина приводила и приносила всяких домашних любимцев: кошек, меньше – собак и прочих минипигов, кроликов и хонориков. По словам моего кормильца, тех, кто иначе мог сдохнуть взаперти или на слишком вольной воле. Хельм также говорил, что одичавшие собачьи стаи и отдельные шибко серьезные коты довольно быстро дают таким особям прикурить. Поэтому Волки на прощанье всех таких касаются, объяснил Хельмут. Ну да, как тебя самого, но послабей. Это даёт им некоторый шанс уцелеть в передряге.
Так в еде и досужей болтовне, прошла неделя – Волки не торопились. Наконец, мой опекун явился с самого раннего утра в куртке, вывернутой на красную сторону, с какой-то особо торжественной миной на лице – и доложил:
– Назначено тебе. Семь смертей по числу семи смертных грехов. Гордиться можно, право слово.
При сих словах застёжки его дафлкота в виде четырех парных зверей – коровы, птицы, кота и непонятного крылатого создания – вроде как ухмыльнулись.
– Чем это гордиться? – поинтересовался я. – И вообще вроде как у меня одна-единственная жизнёшка была.
– Почем знать? Не попробуешь – не скажешь. Вон у кошки их точно девять. Проверено. Хорошо, не мной самим.
– А почему счет по грехам? У египтян десять казней было.
– Ух, начитанный ты – страсть! – проговорил он. – Не могу знать. По такой уж канве вышивали. Грехи тут скорей для виду. Подобие и прочее. Я уж говорил: нюхал ты, пил, любился во все лопатки (ясное дело, он выразился куда конкретнее), смолил цигарки со всякой дрянью, горел на постылой работе и рвался от нее на все четыре стороны. А со всего этого жизненного отрыва и руки-ноги бывали как не свои, да и головка ровно как с похмелья отваливалась. Так ведь человек должен получать кайф от Бога, а не от своих собственных эндорфинов, верно я говорю?
– Направление мысли понял. Голову отрубишь?
– Э, разве уж под самый конец. Если ничто иное не проймет. Такая смерть – самое честное, чистое и окончательное изо всего. Да ты плохого не думай. Будем с тобой оба исходить из того, что ты уже умер. Отчего же не доставить нашим хоть чуточку удовольствия?
– Хлопотно для тебя выходит. Почему бы не применить ко мне старую добрую пытку? Авось быстрее получится.
– Гонись не за количеством, а за качеством, – торжественно заявил он. – И разнообразием.
Уж не знаю почему, но никакой злости у меня к нему не было: то ли по причине вкусной кормёжки, то ли сходу синдром развился. Тот самый, стокгольмской жертвы, что ли. Или концлагерника.
Тут Хельмут снова вытянул цепь из стены, намотал мне на пояс и сказал:
– Давай-ка прямо сейчас и начнём. Не будем на завтрак тратиться. Отлил уже? Вот и ладненько.
Он взял меня под локоток, подвёл к одной из дверей (я еще удивился, что могу переступать своими ногами) и распахнул ее во всю ширь.
Зал был круглый, как коробка из-под торта. Над богатым мозаичным полом, разделённым от центра до окраин на черно-белые дольки, ходила, точно маятник Фуко в Исаакиевском соборе, длиннейшая веревка с петлей.
– Вот, зацени, – произнес Хельмут. – Свежайшая пенька, не какой-нибудь лён иди джут. Ты внюхайся, как коноплёй-то пахнет! Не так давно все плантации под корень извели, дурни, хоть тебе индийская, хоть российская, хоть средиземноморская. Только они заново произросли всем на радость. Прикинь, какой чудный секс у тебя будет с самим собой на такой веревке!
– Вешать собираешься? – уныло спросил я.
– Не собираюсь. Уже.
Хельмут по-хозяйски проверил узел и натяжение. Отодвинулся за пределы мозаики. Я поднял очеса кверху – и не увидел там ничего путного: так, темноту какую-то, туман, в котором терялась моя новая пуповина. Опустил их книзу – душа моя страданиями уязвлена стала.
Ибо пола не было. Только некое звёздное скопление, что закружилось, затанцевало вокруг оси и вместе со мною рухнуло вниз, по пути разбившись на осколки. В зобу дыханье спёрло, шею перехватило как раскалённым обручем, а перед глазами поплыли бледно-красные колёса, мошки, цветы и зигзаги, как на белом снегу в яркий солнечный день. Я летел, пробивая галактику с ее широко раскинутыми спиральными рукавами, через Вселенную – прямо насквозь, чудом минуя млечные сгущения и дырки в этом сыре. А потом остались только свет и белизна. Я поперхнулся ими – и умер.
Очнулся я от негромких голосов:
– Кугэ он видел, по-моему. Цветы бытия в пустоте.
Судя по голосу, то был Иоганн Волк.
– Хоть это благо, – отозвался Гарри. – Оставляет надежду.
– А как насчет музычки сфер? – добавил третий из их компании. – Слышал он что-нибудь, кроме гула в ушах?
– Кнехт постарается у него уточнить. Но не думаю. Рановато.
Так думаю, сразу после того наступила ночь – я уже начал замечать, что уходят эти трое главным образом после того, как Хельмут объявляет мне ужин.
Тут он как раз и возник. В сугубом трауре.
– Как ты – ничего? – спросил заботливо.
– Горло болит. И внутри, и снаружи. Продуло, наверное…
«Или с веревки сорвался, – подсказало услужливое подсознание. – Забыл? Вешали тебя, милок. Он же, кормилец твой, и вешал».
– Ничего, Андрей, сейчас я мёду тебе отрежу. И вскипячу молока. Это внутрь, а снаружи спиртовой компресс бы хорошо.
– Влить в меня тоже сто́ит хоть поганую каплю, – посоветовал я.
– Нет уж, – как отрезал он. – Никакого алкоголя до самого завтра. Да тебе что? Странгуляционная борозда заросла почти, позвоночник не лопнул и даже диски нимало не потрескались.
– Ишь какие ты учёные слова знаешь.
– А ты думал – по-простому балакаю, так уж и совсем невежда?
Он отправился за добычей и вскоре принес огромный кусок сотового мёда, что прямо-таки сочился тягучей сладостью, и фаянсовую кружку с изображением полосатого и мохноногого насекомого.
– Вот. Жуй, глотай и запивай. Тут всё полезное: и воск, и остатки этих… сорванных печатей. Крышечек, то есть. Пыльца прессованная.
– Грабим беззащитных тварей, – сказал я скорее для того, чтобы проверить, как двигается во рту язык. Похоже, я его нехило прокусил во время предсмертных судорог.
– Никакого воровства, – мигом среагировал Хельмут. – По договору. Оплаченный спецзаказ. Да и пчела ныне уродилась аж со шмеля величиной, а трудолюбивая какая! Трутни – и те не покладая крыл в этот сезон работали. Такую команду грех не потрясти.
– Ты так говоришь, будто они разумные.
– Как иначе-то? Ну, разве королева – она в самом деле только плодиться умеет, с тех пор как жало притупилось. Юные принцессы мирным путем отделяются, благо мы им место даём. Только наследование путем поединка, когда старая хозяйка совсем одряхлеет, – это, скажу тебе, всё равно полный кошмар.
– Читал я Метерлинка, – перебил я его. – И Фарба заодно. Про муравьев.
– Ага, так ты знаешь, наверное, что люди промышляли бортничеством, а в муравейники попросту ноги совали, когда ревматизм одолевал? Подлая штуковина – пчел из борти дымом выкуривать и мурашей давить. Вот уж точно подлая и преступная. А у муравьев до чего умно устроено!
– Коллективный разум, – кивнул я, одновременно жуя липучую жвачку сот. Молоко давно кончилось – мёд был жуть какой приторный, – однако просить добавки не хотелось. Что-то в нем снова было так. Цвет, наверное: слишком нежный, даже розоватый чуток.
– Разум? Ну да.
– И что мне в этих живых компьютерах?
– Куда лучше, чем изобретать хитрые железки. И зачем, когда нужное прямо в руки ему шло? Пчелы с самого начала были ради всеобщего знания сотворены. А мураши – чтобы с этим знанием управляться. Понимаешь…
Он забрал у меня кружку и плошку, но не унёс, а опустил на пол рядом со своим табуретом и продолжал разглагольствовать:
– Можно просто кормить пчелу так, чтобы самцы были чуток пободрее, работницы – не так целомудренны, воительницы не погибали от одного-единственного боевого укуса, а царственные самки – не очень злы. С умом, конечно, и с расчетом. Чтобы больше народу и куда больше связей получалось. Всё это человеку прямо в руки шло. С первого дня сотворения. А он пренебрёг и стал хитником .
Я понял: не только хищником, но вдобавок еще и вором.
– Ладно, – ответил я. – Урок закончен, надеюсь?
