Текст книги "Новогодний рок семьи Аржавнецких (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Тациана Мудрая

Новогодний рок семьи Аржавнецких

Из россказней Михася Папени, домотканого археолога

В этом году я окончил аспирантуру, защитился и сразу оказался перед проблемой: как жить дальше. В смысле – на что питаться и одеваться. Жалованье было архискудным, стоимость покупательского саквояжа возрастала с каждой минутой, а потребности молодого холостяка… ну, вы знаете эти потребности.

Одним словом, единственное, что я смог придумать в такой ситуации, – в очередной раз наняться на мои любимые раскопки. Был самый разгар зимнего сезона, когда только полный идиот нанимает землекопов с дипломом – вот они все и разбежались по своим личным делам до весны.

Моего конкретного идиота, как оказалось, занимали проблемы полесских болот.

Лет эдак сорок назад в моей стране появилась мода: осушать болота как рассадник повальных инфекций и источник плодородной торфяной землицы, которая пропадает почем зря. Еще через тридцать лет спохватились: оказывается, болота – это еще и источник кислорода мирового значения. Восстанавливать надо всё то, что так неосторожно промелиорировали. Причем в спешном порядке.

Вот с тех пор государство и правительство одной левой осушают наше родное Полесье, другой, правой, обмокряют. А мы стоим как раз посередине – потому что вырытые техникой траншеи обнажают древние ухоронки. А это сущий археологический рай! Не только помойка, как обычно, а то, что добрые литвины жертвовали коварным обитателям болот. Утварь, одежда, посуда, инструмент, колдовские штучки и обереги… Чувствуете, как разгуляться можно? Ведь нашему брату только позволь – мы в поисках раритетов всю шкурку с земли сдерем, дорываясь до очередного культурного слоя.

А поскольку кое-кто наверху решил, что болотную грязь удобнее копать в подмороженном виде, землеройные работы продолжались и в самые холода.

Тут до наших ученых дошла весть, что в стене одной из траншей обнаружилось захоронение. Не кости, а как бы провяленные тела. Кое-кто укрылся в трясине вместе с двумя любимыми животными, лошадью и вроде как собакой. Ведь в чем вся прелесть болота – в нем окисление идет без наличия О-Два. Всё сохраняется практически целеньким.

Погодите, но ведь человеческих жертв наши предки отродясь не приносили, верно?

Ну, болото их само брало.

И вот появились мы на участке в самый канун Нового Года. Я, кстати, как техруководитель. То, что вырыли ковшом, – работа грубая, у нас в ходу саперные лопатки, совки да кисточки.

Мои парни да девки тотчас заявили, что сходу пялиться на древние копчености не намерены: сначала отметят сочельник, потом старый год проводят, а затем еще и новый встретят.

Еле их уговорил не гулять так долго, а ограничиться сегодняшней ночью.

Ну, девочки решили приготовить угощение, мальчики – смотать в село за гарэлкой. Я остался не у дел: был когда-то свой, стал начальство.

И вот в самом преддверии Нового Года я очутился один посреди обширных замерзших болот.

Ну, положим, не в первый раз. И не совсем один: напротив светил месяц – сквозь волнистые туманы, как говорится, пробирается луна. Типично пушкинская или даже байроновская.

Всё замерзло – и деревья, и трясины, и протоки.

– Что шляешься, небось за подснежниками собрался, как падчерица в сказке про двенадцать месяцев? – раздался вдруг рядом скрипучий голосок.

– Какие еще подснежники?

– Потоплые. Топью всосанные. Из-за которых ты и явился со своей выкапывательной командой. У, спасу от вас нет! Всю тутошнюю жизнь всколыхнули.

Говоривший с ненатуральным скрипом разогнулся.

Луна меняла цвета, но я четко видел, что на его худое и какое-то одеревяневшее туловище напялены темно-красная куртка с белой оторочкой, такие же штаны и рыбацкие сапоги. Голова покрыта алой с белым магеркой, лихо заломленной набок.

– Чего зыркаешь? Багник я, Дед-Мороз здешний. Весной да осенью – Дед-Трясун, а летом – Дед-Увязник.

– Далеко ли до домов, дедусь? – спросил я.

– Какого дома? – переспросил он. Нет, этот старикан явно был глуховат.

– Любого, – сказал я. – Лишь бы там тепло было и компания подходящая.

– А назад не хочешь? Тогда иди прямо, не сворачивая. Дойдешь до столба, на нем дикий зверь сидит. Поглянешься ему – пропустит, не поглянешься – судьба такая. Рок, как это ни понимай.

– А что потом?

– Сам увидишь. Эй!

Я обернулся.

– Негоже оставлять тебя без шанца. Вот, держи.

Он снова нагнулся и вытащил из-под коряги две огромных теннисных ракетки без ручек, но с хитрой системой ремешков.

– На постолы свои нацепи и завяжи покрепче. Да не катись, а переступай. Эхма, они думают – багно до дна промерзло. А шиш вам! Где я прятаться должен, спрашивается? Вот и дую изнутри на воду, чтобы до самого дна не промерзала. Провалишься – ко мне на постоянное жительство перейдешь. Тебе оно надо?

– Что это за штуковина такая?

– Болотные лыжи. Один такой, как ты, дурень хотел летом на них по аржавине пробраться, дак теперь, стало быть, они ему не нужны. Вот зимой эти штуковины в самый раз будут. Местные увидят – посмеются, что москаль-лапотник прошел: «Видно, видно: решета гоном гнали!» Ну, а тебе чего, жалко?

Некоторое время я переставлял ноги без проблем.

Холодный северный ветер пронизывал меня до костей. Раскачиваясь на нем, стонали высокие хмурые елки – вид у них был нисколько не новогодний. В просвете между быстро бегущими, как волки, облаками проглядывал месяц, обещая близкое полнолуние.

И тут…

Вдали проскакал на огромной вороной лошади всадник, за ним молча поспевал огромный, черной масти зверь. Что-то нестерпимо жуткое было в их виде – лунный свет одевал всю троицу переливчатой фосфоресценцией. Я шарахнулся в сторону…

И упал. Колени мои и локти сами отыскали топкую грязь, по счастью, довольно мелкую: в самом низу был довольно крепкий лед, на который я и оперся.

Я выпрямился, но лыж больше не нашел. Вообще-то в них нужды вроде как и не было – дорога показалась мне твердой и не скользкой, а прямо перед моими глазами в тумане плавал тот самый обещанный дом. Верхний этаж его с крышей, дымовой трубой и подобием башен плыл над туманом, точно волшебный корабль на морской волне.

Я совсем забыл о рефракции – туман действовал как обманка, создавая миражи, и дома, может статься, и вовсе не было.

По мере того, как я приближался, жилище людей или, может быть, болотных духов всё отдалялось. Я уже стал задумываться, не взять ли пока не поздно, противоположный курс…

Но тут в стороне, куда, по всей видимости, удалилось напугавшее меня трио, возвысился каменный столб. Неровная вершина четко вырисовывалась на фоне диска внезапно располневшей луны. И на этой крутой вершине я увидел как бы огромную кошачью фигуру, стоявшую неподвижно, словно статуя египетской богини из черного дерева. Дыхание, вырывавшееся из пасти зверя, в лунном сиянии отдавало зеленцой, свирепые глаза горели хищным изумрудом и ярым огненным опалом, а длиннейшие когти на передних лапах были наманикюрены. Вот таким и представлялся мне дух здешних болот!

– Куда следуешь, дерзкий путник? – рыкающим меццо-контральто спросил Великий Кот. Нет, пожалуй, Кошка. Черная пантера или вообще пардус.

– Да вот, послали меня куда подальше – и иду себе, – ответил я.

– Назови имя.

С дамами поневоле приходится быть вежливым – все они одинаковы, когда доходит до дела.

– Его – багник, – как мог любезней ответствовал я. – А моё – Михась Папеня.

– А, тот самый, которого мой набольший заарканил, – кивнуло чудище. – Скажи, разве не зачитал он тебе вслух сие предупреждение? «И заклинаю: остерегайтесь выходить на болото в ночное время, когда силы зла властвуют безраздельно!»

– Да нет вроде. Стиль не его.

– Но на мой счет он разве не прошелся? Что убийца я и прочее… А ты куда полез, спрашивается? Прямо мне в зубы? Теперь держись!

И зверюга лихо спрыгнула со своего насеста…

Куда – я уже не видел. Освобожденные от лыж ноги уносили меня прочь с такой скоростью, будто были самостоятельными существами, не обремененными моим трепетным телом.

А сзади меня уже настигали, топоча о мерзлый грунт, издавая дикий посвист, обдавая затхлым серным дыханием…

Через которое вроде как пробивалась тонкая струя «Шанели номер пять».

Я споткнулся, по новой шлепнулся наземь. И замер, как жук-притворяшка.

– Ну и как, очень нравится так валяться? – произнес за спиной мелодичный голос.

Я, естественно, приподнялся.

Прямо мне в лицо дышала паром зверообразная конская морда. Жеребец был заплетен в мелкие косицы, будто над ним потрудилась ласка или конюх, что готовил его на соревнования по выездке, хвост торчал трубой – кажется, это называлось «энглизировать». Масть коня условно можно было назвать вороной, однако по всему крупу шли более светлые пятна и разводы, напоминающие крап игральной карты. А рядом со стременем я узрел…

Того самого зверя-столпника.

Это была поджарая киса величиной с молодую львицу, огромная и черная как смоль. Из отверстой пасти вырывалось пламя, глаза метали искры, по морде и загривку переливался мерцающий огонь – но в то же время и взор, и ухмылка, и движения гибкого тела выражали неподдельное веселье.

Всадник же, что сидел в седле как влитой…

Это была молодая женщина. Даже девушка.

И красивая. В стиле середины девятнадцатого века.

Наряжена моя амазонка была не совсем по сезону. Из-под черной шелковой юбки, разрезанной снизу и до талии, виднелись панталоны, обшитые пышными оборками из кружева, и сапожки со шпорами. Рукава показывали пару черных лайковых перчаток, доходящих до локтя и там утопающих в таком же изысканном кружеве сорочки. На черноволосой головке чуть набекрень сидела широкополая шляпа, украшенная пером цапли. У левого бедра висела опасного вида рапира, а в правой прекрасная панна держала короткую плеть – карбач, конец которой мне и протянула.

– Вставай. Весь по пояс в стылом болоте изгваздался, надо же. Через седло, что ли, тебя перекинуть? Ладно, хватайся за стремя. И поторопись, если в тепло хочешь и вообще в живых остаться.

– А она меня не тронет – эта дикая тварь из дикого леса?

– И не подумает. Загонщиком поработала – и хватит с нее.

Пока я обдумывал это странное утверждение, скакун припустил рысью, плавно перешел в галоп, затем в карьер.

А потом мы четверо оторвались от почвы и полетели – плавно, как во сне.

Дом, который надвинулся на нас всеми своими башнями и стенами, показался мне огромным и мрачным. Мы, почти не замедляя полёта, приземлились на парадном крыльце, прошли – как мне показалось – прямо через стрельчатую дверь или стену и оказались, судя по эху, в чем-то крупном.

– Погодите, не шевелитесь, тут кресла, – сказала она несколько более вежливым тоном, чем раньше, торопливо чем-то щелкая. – Вот!

И стал свет. Я ахнул.

Перед нами был холл. Точнее, целая зала.

Она была такая огромная, что наши отражения в зеркале где-то на противоположной стене казались почти лилипутскими. Пол был выложен дубовыми «кирпичами», заново отполированными до состояния ледового катка, беспредельно высокие стены – обведены на уровне трех-четырех метров чем-то вроде галереи с перильцами и обшиты почерневшими досками с резьбой по краям. Лунное сияние щедро лилось через оконца в глубоких стрельчатых нишах – и ему не было одиноко, ибо из самой высокой точки свода каскадом ниспадал горящий хрусталь гигантской люстры.

Его огни…

Осветили нечто не совсем мне понятное.

Моя знакомая стояла чуть позади меня. Конь переминался с ноги на ногу, будто в смущении от того, что его затянуло в непривычное помещение. Оба неподъемных скрипучих кресла с богатой резьбой по дубу были заняты.

В одном прямо, как оглобля, восседал мой давешний советчик в красно-белом.

В другом – несколько постаревшая и гораздо более эффектная копия моей спутницы. Те же черные волосы и белая кожа. То же платье-амазонка, но выдержанное исключительно в черных тонах, та же тонкая шпага на бедре и такой же хлыст. Только на «сердечном» пальце левой руки было кольцо из грубого серебра, к тому же слегка погнутое и сплющенное.

– Знакомься. Мои батюшка и матушка, – спокойно проговорила девушка. – Ты кто по прозванию?

– Михась Папеня. Полностью Михаил Папенин, – снова повторил я. – Археолог, этнолог и культуролог со степенью.

– Из попов, стало быть, – кивнула дама. – А мы Аржавнецкие, из болотной шляхты. Он Багник, как вы уже слышали, а я Гелена. Когда я до него снизошла, это, собственно, был типичный водяной-аржавник.

– Багнику полагается быть дородным, видите ли, – деликатно кашлянул ее супруг. – Но когда мне достались по наследству еще и угодья покойника, до крайности запущенные, нагуливать хорошую форму было некогда.

– Тем более что у него оказалась я, – чуточку хищно улыбнулась пани Гелена. – Видите ли, мое тело неосмотрительно утопили в неосвященной земле.

– Так вы… ведьма? – ужаснулся я.

– Оборотень, – она с достоинством кивнула. – Болотный леопард, сиречь лемпарт. Вы нас немного потревожили тогда в траншее, – меня, дочку и ее темно-чубарого дрыкганта. Однако не извольте о том беспокоиться: всё мое лихо ушло, перегорело и осыпалось прахом. Особенно когда мы с моим супругом обзавелись вот ею.

– Я их дочь и единственная наследница, – подтвердила девушка. – Ялина Аржавнецкая.

Всё это напомнило мне известную пьесу Островского, и я невольно пробормотал:

– Ни фига себе Снегурочка!

Они рассмеялись, но тотчас замолкли.

– Ялина, ты хоть объясни парню, во что он вляпался, – негромко сказал Багник.

– Ну, есть такое семейное поверье, – ответила Ялина. – Каждый год накануне первого января наступает время, когда пришелец может изменить судьбу нашего рода и поместий. Это должен быть человек, который попросит у Багника дорогу к дому и пойдет по ней, а потом примет участие в Празднике Смены Знаков.

– А если не приму, – спросил я с отчаянием, – тогда что?

– Ж-жутко пожалееш-шь, – прошипела пани.

– Не пугайтесь, – успокоила меня девушка. – Мало ли о чем в жизни жалеть приходится. Лучше идите вымойтесь и переоденьтесь, а то как раз лихоманку нашу традиционную получите. За компанию с радикулитом.

Она толкнула одну из огромных боковых дверей, обшитых медными гвоздями с широкой шляпкой…

И за ней оказалась вполне современная туалетная комната. Только уж очень крупного размера – под стать всей усадьбе. Со всякими шкафчиками, с полочками и зеркалами, с нарядной джакузи, кранами типа «холодно-горячо», душевой кабиной и непромокаемым занавесом посередине.

Я скинул свои промерзшие тряпки и сразу полез под горячую воду. Моя спутница, должно быть из скромности, удалилась за завесу как была одетая. Только что без шляпы.

– Панна Ялина, а во что тут переодеваются? – спросил я, когда вылез из воды

– Посмотрите в шкафчике, – отозвалась она. – Там обруч. И непременно перед большим зеркалом на голову наденьте.

Затейливо, однако. Ну, попал в трясину – не кажи «гоп».

Я вынул тонкий зубчатый обруч из шкафчика, надел, зажмурился и так оборотился к высоченному зеркалу старинной работы, которое возвышалось рядом с занавесом. И снова очень удивился.

На мне – если глядеть снизу вверх – оказались красные сапоги на высоких каблуках с подковками, облегающие штаны из тонкого сукна, жупан из вишневого с золотом материала и поверх него чуга, верхняя одежда наших предков, что вся переливалась зелеными, золотыми и черными узорами, а под мышками была подпоясана радужной турецкой шалью. Я показался себе роскошной цитатой из какой-то книги…

Но времени обдумывать это не было.

Потому что навстречу мне вышла Ялина, расчесывая свои темные локоны широким костяным гребнем.

Выходило это у нее странно: будто она их снимала – не как парик, а по отдельности волосинку за волосинкой, будто футляр, – и оттуда вмиг показывалось извитое бледное золото, роскошное, как у шляхтянки былых времен.

Затем гребень прошелся по траурной одежде – и она оказалась облачена в средневековую роскошь. На нижнее платье, я так думаю, пошло не меньше пятидесяти локтей золотистого воршанского атласа. Поверх него было надето второе, белое с голубыми, отливающими серебром разводами и многочисленными разрезами на рукавах и подоле. Талия была перевита тонким золотистым шнуром, спадающим почти к земле двумя кистями. Ее новые волосы, распущенные по плечам, были украшены чем-то вроде кораблика, сотканного из серебряных нитей. С обоих его рожек свисала к земле тонкая белая вуаль.

Снова живая цитата из книги. И снова писаная – нет, неописуемая! – красота.

– Вы тоже изрядно похорошели, мой жених, – улыбнулась она, поймав мой взгляд.

– Жених? Вообще-то с запросом сказано. И что теперь – под родительское благословение стать, как положено?

Всё это начинало выглядеть… скажем так, не совсем забавным.

– Ну уж нет, – сказала Ялина. – Предки вас в своих разговорах и прочих напутствиях потопят хуже, чем в подведомственном болоте. Пойдемте лучше наверх, я вас хотя бы кофе напою.

Столовая, как выяснилось, была расположена наверху. Преодолевая широкую дубовую лестницу, я на каждом марше встречался глазами с портретами неких зеленовато-бледных персон, что, на мой непросвещенный взгляд, слишком напоминали людей.

– Деды, прадеды и прочие предки, – коротко объяснила моя спутница.

Еще больше меня удивило то, что фамильные личины и образины встретили меня и в огромной, мрачной столовой, чьи готические потолки и даже высокие витражи на сводчатых окнах заволокло тем же вездесущим туманом. Видит Бог, они куда больше прежних походили на нечто земноводное.

– Садитесь, – прервала мои размышления девушка. – Прибор для вас уже выставлен.

Это было старинные и старомодные, грубые и в то же время какие-то достоверные в сей грубости изделия: чашки, блюдца, сливочник, высокий кувшин с тонким, оттянутым книзу носиком. Их как бы слегка примятая и сильно почерневшая поверхность впечатляла настолько, что от одной лишь мысли, что кофе мне придется пить именно из этих безразмерных лоханок, меня снова пробило на крупную дрожь.

– Да ничего, для гостей у нас и экспресс-кофеварка имеется, и электричество от местных ночных огоньков, – утешила меня Ялина. – А кофейный сервиз и вообще китайский.

– Современный?

– Ну что вы. Папин предок из первого крестового похода привёз. С целью самозащиты, – проговорила он, выставляя передо мной сплошь раздраконенную чашечку. – Тогда считалось, что сунский пе-тун-тсе не выносит яда, сразу лопается. Куда там: уж сколько я растворимой Мокконы из нее выпила – хоть бы трещинки пошли. Только чуточку смуглей стала.

– Хм, – отозвался я, попивая из полупрозрачного наперстка духовитый настой цвета болотной жижи и покровительственно поглядывая на окрестные физиономии.

Вдруг глаза мои остановились и уперлись в другую пару очей, явно и недвусмысленно человеческую.

На фоне типично итальянского пейзажа провинции Кампанья, что некогда числилась в самых что ни на есть заболоченных и лихорадочных районах, спиной ко всему природному богатству восседал мужчина. Черное с золотом и кружевами облекало его полноватый стан. Вероломство, ум, болезненная сумасшедшинка читались в этом округлом усатом лице с бровями разной высоты, властность до закостенелости, нетерпимость до фанатизма, жестокость до садизма. Я отвел взор – однако глаза, чуть выпуклые, как у жабы, поворачивались следом за мной, как притянутые ниткой. Нечто странное было в его ноге, закинутой за другую…

– Он… он хромой на свою левую. Как дьявол, – неожиданно для себя самого проговорил я.

– Ну, до мессира ему еще расти да расти, – ответила Ялина. – Да вы пейте ваш эспрессо, я и еще налью, пока свежий. С этого зрелища на всех трясовица нападает или природный гипнотизм.

– К-кто он?

– Первопредок. Пожелал остаться безымянным. Это он впервые внедрил здесь агромелиорацию, по образцу ренессансной. По преданию, те из нас, кто уцелел, утопили его в том, что осталось. Но дело было, увы, сделано. Да вы подойдите, не бойтесь. Видите там, на раме, стихи?

Я с трудом поднялся с места – то ли непривычный костюм мешал, то ли я перебрал местного кофеина.

– Это старинное письмо.

– Перевести сумеете?

– Ага. Археолог всё-таки.

И я кое-как прочел:

В двенадцатом колене встану вновь

И в полночь вновь исчезну без следа.

Не сдержит сердца моего любовь,

Хозяйке сердца моего – беда.

– Вот с того и начался наш проклятый семейный рок, – вздохнула Ялина. – Говорят, что портрет сделан самим Гольбейном или Рейнольдсом – хотя какой черт принес их в наши земли, никто не может объяснить сколько-нибудь вразумительно, – сказала Ялина с очень трезвой интонацией, – должно быть, отец Брауни пригласил или папа Конан Дойл. У последнего в роду отменные художники были. Граверы, карикатуристы и акварелисты, однако…

– Так это вы, что ли, двенадцатый наследник?

– Ну да. Но четко женского пола. Поэтому-то мы с папой и решили, что в пару мне сгодится хозяин, а не хозяйка.

– Очень спасибо, – поклонился я.

– Ну, а теперь вы готовы?

– К чему?

– Судить состязание Символов Года.

– Да вроде бы, – я обреченно вздохнул. Навязалась же на меня эта ситуация!

Мы спустились в холл. Здесь уже всё переменилось: кресла вынесли, коня удалили, но Багник стоял в самой гуще некоего многообразного народа. Определить всех этих персон я затруднился, потому что при моем появлении толпа раздалась в стороны и пропустила нас обоих в центр, где уже было отгорожено нечто вроде арены.

А на противоположных углах этого квадрата стояли противники.

Гелена в ее первозданном виде – символ прошедшего года, посвященного Черному Тигру.

И ненатурально большой заяц-беляк, хищно оскаливший оба передних резца.

– Год Зайца, – пробормотал я, обернувшись к девушке. – Правильно? А чего они не поделили-то?

– Год не только Зайца или там Кролика, – ответила она, – но и Кота. А мама ведь большая кошка, понимаешь это?

– Ну пускай. Если одолеет заяц, тогда что?

– Заяц сухие просторы любит. Леса лиственные и светлые, а не хвойные и мрачные. А багны, дрягвы, аржавины и прочее в том же духе лютой ненавистью ненавидит.

– Между прочим, – встрял из-за спины наш тощий дедушка Мороз, – наши родимые болота в пятнадцать раз больше оксигена выделяют, чем лес. Прямо Амазонка всеевропейская. И эти… парниковые газы ажно живьем заглатывают.

– Какой ты, дед, ученый, – ответил я, слегка над ним подшучивая. – В телевизор, наверное, каждый день глядишься?

– Нет у нас телевизора, – ответил он. – Мы к нему беспроводной интернет прошлого года подключили и уже туда оченята пялим.

– Но к делу, – снова заговорила моя нареченная. – Если моя матушка победит – наше царство укрепится, умножится и расцветет. Жизнью наполнится, а не только смертью.

– Это же вроде как определено. Заяц ведь не хищник.

Он, я думаю, услышал.

– Резцами порежу, ногами залягаю – и моя будет сермяжная правда, – сказал он с пафосом.

– А ведь такое вполне может случиться, – негромко добавила Ялина. – Он ведь огромный, да еще на него натуральный ход времени работает. И до смерти убивать ни ему, ни маме не разрешено. Оглушит в висок – и конец состязанию.

– Я-то при чем?

– Подумай. Ты мой будущий муж. А мое имя какое?

– Ялина. Ель. Моя любимая сказка про Ель – Королеву ужей!

– А ты на сегодня – Ужиный Князь. Ты можешь ходить на хвосте стоймя. Свист твой слышен по всей Беларуси. Тому, кто выпросит себе одну из твоих корон, ведомы все птичьи и звериные речи в лесу. Делай, что знаешь!

Народные легенды я знал, но не настолько уж подробно. Тем временем поединщики изготовились…

– Погляди мне в глаза, кроличек, – сказал я ровным тоном. – Глядишь?

Он застыл.

– А теперь в рот. Иди поближе, любезный. Еще ближе…

Это я неожиданно вспомнил знаменитый фильм про Маугли и змея Каа.

– Ближ-же…

Заяц дрогнул и двинулся ко мне, трепеща всей шкурой.

– Ещ-ще ближ-же…

Он оказался почти рядом.

Когда моя рука была сантиметрах в двадцати от заячьего загорбка, я сказал так же твердо:

– А теперь пш-шел вон, хлоп.

Резко вытянул руку, сгреб животное за шкирку – и бросил сквозь стену. Он прошиб ее, точно она была из густого облака, и исчез.

– Победа! Верная победа – и без крови! – завопили, загалдели, заурчали Лесовики и Болотники. – Настала Большая Перемена!

– А это значит – Бал! – крикнула Гелена, вмиг вернув себе свой авантажный облик.

– Что же ты ей снова даешь верховодить, – с досадой прошептала Ялина мне на ухо. – Хочешь по себе узнать, какова настоящая, без обмана, тёща? Ну, скажи что-нибудь погромче нее.

И тут я по наитию вспомнил.

Выпрямился во весь немалый колдовской рост.

– Маэстро, урежьте вальс! – зычно и властно крикнул я, обращаясь к хорам.

И настал Вальс.

Точнее, то были первые такты штраусовского «Королевского Вальса» – величавый и звонкий рече-посполитский полонез. В его ритме выступили все здешние старожилы и компатриоты, лесные, болотные и водяные. Впереди – разодетые Багник с Лемпартшей, за ними – Лешак с Лешачихой, Купальский Дед с Купалкой, Пущевик с Навкой, Водяник с певуньей Зазовкой, Гаюн с Гаевкой, Баламутень с Ядеркой, а под конец – сам страшный Кадук с Ягиней, или Бабой Югой. Замыкала шествие какая-то неизвестная мне пара, что выглядела куда современнее прочих: паренек и девушка в дубленых полушубках с лимонками, прицепленными к поясу.

Шествие сменилось изумительной прелести венским вальсом более поздних времен.

– Давай и мы потанцуем, – шепнул я моей девушке. – Иначе зачем было так наряжаться?

И мы понеслись, будто снова нас кружил тот самый волшебный ветер, что принёс сюда. Тем временем пленительная австро-венгерская мелодия сменилась русской «легкой» мазуркой, мазурка – бойким нэпманским фокстротцем, фокстрот – снова вальсом – но уже знаменитым в сталинское время «вальсом барсука» («спит все вокруг, только не спит барсук…»)

Мы с моей девушкой пытались не отставать от этого непредсказуемого изменения ритмов. Одно хорошо – я в качестве этнолога изучил все эти танцы досконально.

Но тут оркестр грянул нечто уж совершенно невообразимое, в стиле то ли столичного рок-н-ролла, то ли тяжелого рока из российских глубин. Всё и вся смешалось в доме Аржавнецких. Напоследок я разобрал слова:

«Багник Лемпарта любил,

В рощицу гулять водил.

От такого романа

Вся роща переломана».

И тут враз кончилась музыка, растаяли стены, сошло с круга ночное колдовство. Кто-то тряс меня, сидящего на пеньке, за плечо:

– Проснись, а то мигом замерзнешь или горячку схватишь!

Я открыл глаза. Было раннее, еще сумрачное начало дня.

Надо мной наклонилась девушка в пуховике с капюшоном. Миловидное лицо с точеными чертами, серые глаза, из прически выбилась…

Прядь чистейшего белого золота. Такая длинная, что весь алфавит женских имен можно было на палец намотать, гадая, как зовут ее, твою единственную…

– Ялина, – пробормотал я.

– Ярина, – рассмеялась она. – Это вроде украинское имя, да не было времени придумать подходящее. С Новым Годом тебя, Михась!

– И тебя тоже. Яринка, а какой это год – Кролика или Кота?

– Обоих. Но главное – это Год Защиты Полесского Болота. Дрягва – это наше всё.

– Но мы еще вернемся за подснежниками?

– Конечно, вернемся.

И наполовину замерзшая трясина под нашими ногами довольно ухнула, булькнула, выпустив на волю огромный пузырь, и замельтешила нарядными огоньками, точно «мерседес», который готовится отвернуть с прямой трассы.

© Copyright: Тациана Мудрая, 2011