Текст книги "Мириад островов. Рождение героя (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Тациана Мудрая

Мириад островов. Рождение героя

I

– Не топорщись, Олька. Купец это. Крутобёдрый… тьфу. Крутобортый. Корма словно у простонародной кормилицы и бушприт без тарана.

– Где это ты, Барби, видала у купца две оружейных палубы и двойной ряд пушечных люков? А что обводы не хищные – так не на вёслах ходит. Вон какая туча парусов навешена, хоть мачт всего две больших и одна малая.

Спорили, сидя на ветвях огромного ясеня, две очень юных брюнетки. Та, которая повыше, – смугленькая, кучерявая, в серых глазах откровенно прыгают зелёные чёртики. Другая, что расположилась точно в кресле – оперлась на ствол и уютно поставила ступни наземь, – слегка загорелая, серьёзная, волос и носик прямые. Обе по тёплому времени наряжены просто: в суровую домотканину с тонкой полоской черно-красной вышивки по вороту, рукавам и подолу. Ни поясов, ни ожерелий и браслетов, ни сандалий.

– Кнорру тоже бывает что охранять, – возразила Барбара. – Пушки небольшие, кстати. И доставлять на большой скорости. Где-то восемнадцать морских узлов в великочасец. Смотрела в книге про рутенские чайные клиперы? С картинкой, где «Катти Сарк»?

– Хм, – Олавирхо сорвала с коры пушистый лиловатый цветок, подвесила за ушком как серёжку. – «Катти» железная и бока… борта совсем впалые. Здесь явное не то. Только что и не воин, ты права. В шторм, пожалуй, весь наличный состав гонят управляться с холстами. И носовая фигура под бушпритом не как у дракона, змея или боевой карракарры. Длинная такая. Унылая.

– Из нохрийских святцев кто-то, – кивнула Барба, прислоняя к глазам двойную берестяную трубку с перемычкой. – Если не пророк Езу собственной персоной. Но и без длинного креста за плечом. Кто из них от удара спатой погиб?

– Сен-Дени вроде, – ответила Олли, принимая самодельный бинокль. – Но у того не меч в руке должен быть, в смысле орудия мучений, а собственная голова подмышкой.

– Так, суммируем по всем правилам. Статуй тематический, непонятный. Защита груза – по максимуму. Искусный быстроход – три мачты, оснастка и прямая, и косая, рангоут резко пирамидальный, длина корпуса раз в пять больше ширины. Вёсел нет – рабского труда не любит, в штиль поневоле простаивает или ползёт по зеркалу вод сонной мухой. Стало быть, на курьера не тянет. Обшивка не из дуба, как у парадных или погребальных кораблей – наш друг ясень.

– Откуда тут показуха? Вон сколько солёной воды вокруг острова, – вставила Олли. – Плыть долго – оснащаться крепко.

– Годится для крутой волны и сильного ветра. Корпус сам по себе не прочней дубового, но упруг и удар держит куда лучше, – продолжала Барба. – Зело пригоден рассекать моря. Не жена, как у британцев, но муж, упорный в своих намерениях. Потому что из аскра сделан.

– Это ты меня проверяешь на вшивость? «Старшая Эдда». Первого человека боги сотворили именно из дерева аскр, то есть ясеня.

– Тогда что такое Иггдразиль?

– Самый главный ясень в мире. Похоже, в тех местах, откуда «Эдда», только они и росли. Барба, прекрати умствования, лучше на воду смотри. Маневрирует.

– В самом деле стоит полюбоваться. Кормчий у них, однако, знаток своего дела.

– И верно. Заходит в бухту, как к себе домой. Бывал раньше?

– Разве что очень раньше – при одной тебе. Или когда никого из нас ещё тут не появилось. Все товары и вести для нас оставляют у кордона, – ответила младшая сестра. – Вот лекарь, хирург – тот и на берег ступал без страха. Члены головной семьи. Ещё плотники и прочие мастера, кому не лень потом в карантине отсиживать и чтоб их острыми иголками тыкали.

– Этого ба-фархи и морские люди ба-фархов пропустили с миром – иначе мы бы услыхали заварушку, – кивает Олли. – Смотри, только сейчас штандарт поднимает и полощет им по ветру. Нарядный: трава, золото, киноварь. Исконные цвета сид. Королевский?

– Нет, тот должен быть пошире – вспомни. Это знак поручения высших. Посольский. И…

– К дальнему причалу не идёт, ну ясно же. Осадка не та. Спускает якоря с переду и заду. Спускает парусную шлюпку. Гребцы, ковёр на банке и некто нарядный в тёмном.

– Чёрное и белый металл. Малое посольство с сильным религиозным душком, – итожит Барба. – Пошли мамочек и отца предупредим. А если знают – присоединимся ради большей ясности.

Галина давно смотрела на воду, плотно закутавшись в самовязаную шаль и поджав под каменный уступ ноги в замшевых «гуральках». Весна – почки на деревьях только-только набухли, дубы вообще стоят безлистые. Это Орри и девчонкам любо голышом разгуливать, а она солидная дама со слегка пошатнувшимся здоровьем.

Матросы вытянули шлюпку на берег. Важный пассажир с особой миссией, о коем пограничники загодя предупредили огневым сигналом, вышел, опираясь на трость с когтистым набалдашником. Немолод, однако фасонить любит: чёрный плащ-крылатка, подбитый седым бобровым мехом, наполовину расстёгнут, чёрный камзол в талию перехвачен наборным поясом тусклого серебра, в каждом из чёрных полусапожек отражается по рассвету. Голова укрыта плотной фиолетовой шапочкой, из-под муара струятся волосы – тоже волнистый узор, тоже цвет ворона и щедрое серебро.

Барбе.

Через пятнадцать лет. Пятнадцать с хорошим лишком лет.

Кажется, она удержалась – не произнесла всё это вслух. Не поднялась, только напружинилась слегка.

Не протягивай рук. Не раскрывайся навстречу. Вспомни: такие встречи радостны и чреваты бедой в одно и то же время.

– Гали, дочь Алекса. Победительница, – Барбе чуть обернулся, проговаривая её короткий титул, поймал её взгляд своим и уже вовсю улыбался навстречу. – Стройна-хороша, как и прежде, разве что серебро к пеплу подмешалось. Будто само время перед тобой пасует.

И вроде как тянется целовать ручки. Теперь хочешь не хочешь, а встать и поклониться надо.

– Здравствуй, лейтенант Ордена. Или давно уже майор, такие у вас в Братстве звания? Вижу, только теперь прорвался через цепь морских лошадок, – Галина начала разговор почти с того же, на чём он кончился много лет назад.

– Только теперь, – в его глазах, по-прежнему синих и ничуть не выцветших, раскаянья не обнаружилось ни капли. – Мы, орденские, в себе несвободны, сама знаешь. И чем дальше, тем пуще. Вести о вас добывал с лёгкостью, а сам отпроситься не умел. Такое вот послушание градус гравис.

– Как ты – благополучен?

– Более чем. Если тебя это в самом деле нынче волнует.

«Хм, разговор, слава Богу, начал слегка заостряться. Вот сейчас я…»

Как раз сейчас нагрянули девчонки-погодки: нечёсаные, грязнолапые, разрумянившиеся от сугубого азарта. И почти что хором:

– Ой, мам-Гали, посольский флейт приплыл, рядом со старой гаванью бросил якоря. Ай. Высокий отец-кавалер, вы ведь прямо с борта? Мы – Орихалхо и Барбара, мессер…

– Мессер кардинал-епископ, то же полковник ордена святого Езу Барбе Дарвильи МакБрендан, добрый приятель вашей матери, к её и вашим услугам, – Барбе церемонно раскланялся, не снимая тафьи. – А также старый знакомец прочих ваших родителей.

– Мам, тот самый? – догадливо спросила Олавирхо.

– Кто-то, – сурово ответила Галина. – И кончен разговор. Живо бегите к маме Орри и папе Рауди, доложитесь. Пускай сообразят насчёт особо хорошего обеда и баньку пожарче истопить. Ты как, Барб, в чистые овощееды пока не записался? Постов вроде бы нет никаких.

– Странника сие не касается. Потребляю всё, что дадут, – ответил улыбаясь.

– А уж мыться-стираться, помню, всегда любил. Признайся, во время долгого пути разве что из-за борта солёной водой окатывало?

– И ещё из ведра, когда палубу мыли, – подхватил он. – Ты, я вижу, наловчилась задавать своим мужчинам баню.

– Каким мужчинам? Орри у нас твёрдо по женской части идёт. Вот Рауди – иное дело. Ты ведь слышал, кто из нас есть кто?

– Слегка запутался. Какая девочка от меня?

– Младшая, конечно. Барба-Варенька. Черноволоса и синеглаза, словно капитан Блад.

– Пират?

– В пиратах у нас дочка Орихалхо числится. Азартна и не так любит учиться и рассуждать, как действовать.

– Наслышан. И что Рауди – догадывается?

– Нельзя же столько лет человека дурачить. Все мы всё знаем. И никаких с того слёзных драм не вышло.

– А такое распределение ролей – лишь для удобства в общении. Верно?

– Барб, я уж привыкла, что в простоте душевной ты перед моими очами не являешься, – чуть резко проговорила Галина. – Не заговаривай зубы. Говори, в чём дело, пока мы одни. И покороче.

– Покороче не выйдет. Одно могу сказать сразу: поручение моё – из добрых, хотя тебе не одна с него радость получится.

– Утешил. Ну, говори же.

Они снова уселись – Галина отделила от себя часть своей тряпки, ровно столько, чтобы щёголь-монах не повредил роскошных одежд.

«А если прострел заработает – его личное дело», – подумала с лёгкой мстительностью.

– Что король Кьяр развелся, отправил жену в монастырь и сам постригся в монахи – слышали ведь?

– Естественно. Голуби на крыльях принесли, а потом и указ по воде прибыл. Но без особых деталей.

– Там получился небольшой мятеж. Зигрид всегда чувствовала себя на чужом месте и оттого бывала несколько опрометчива. Помнишь Михаила?

– как не помнить. Безусловно.

– Ну вот, отродив нужное количество королят и не имея иных занятий, она предалась развлечениям, – чуть поморщившись, объяснил Барбе. – Вот и затянуло её. Пошла наперекор нашим вечнозелёным дамам во главе с матерью моей и Кьяртана. Взяла на ложе кавалера весьма двусмысленной репутации. Чуть не погубила этим одну девочку, королевскую воспитанницу, против коей и составился упомянутый заговор. На жизнь Кьярта тоже покушались – тот самый сьёр Эрмин. В целом обошлось: теперь у нас на троне юный Фрейр-Юлиан, родной сын короля, и та самая малютка Фрейя. Обменыши: первый вырос в городе Москва, вторая оттуда родом. Уже и наследник растёт.

– А ты как в эти дела замешался?

– Поручение Братства. Меня тогда смотрели на высокий пост, ну и сказали: «Недостойно тебе шарахаться от тени. Иди и склони короля Кьярта на сторону бывшей Супремы – это нам необходимо, но для тебя самого лишь предлог испытать себя. Смотри ему прямо в лицо и говори одну лишь правду – ничего, помимо правды, как ни была бы она для тебя невыгодна и опасна».

– И верно – твой самый жуткий страх. Встретиться с ним лицом к лицу.

– Я всё вспоминал святого Франциска из Ассизи. Как он велел стыдливому брату раздеться догола во время святой мессы.

– Теперь Кьяртан знает?

– Представь себе. Знает и то, что я, как его сводный брат, обязан ему верностью, а вместе со мной – моё братство. И что? Всё по сути осталось на своём месте. Земля не разверзлась и небеса не обрушились. Душу он мне подарил, сердце оставил при себе. Оба мы одиноко стоим против ветра – и оба тем счастливы.

– Я рада. Поистине рада. Так что там насчёт меня?

– Молодой король собирает вокруг себя родню, ближнюю и дальнюю. А твои дочки – они ведь тоже родственницы с левого боку, сам король-отец в своё время объявил о том прилюдно.

– Но это неправда. Даже в том, что касается Олли.

– Кто будет особо копаться и входить в детали? Я официально признан королевским братом, Рауди и такого признания не потребуется.

– А что мы все заразны – то не считается.

– Оставь. Вы все в этом смысле благонадёжны. Ещё ради того я и приехал, чтобы сообщить: никто в Вертдоме не сумел и не сумеет подхватить от тебя и других рутенцев бациллу. Доказано на опыте.

– А сама Земля…

– Там иные проблемы, – коротко ответил Барбе.

– Хорошо, об этом позже. Я ведь сама захотела коротко и ясно.

– Твои дочери неплохо образованы – вы покупаете им книги, круглые сутки с ними возитесь, а в последнее время пытливость девочек работает сама по себе. Отличные наездницы, хотя вот лошадей видели только на картинке: седлают мулагров. Владеют многими видами оружия. Рукодельницы и поварихи тоже отменные – в размере куда большем, чем принято у знатных девиц. Но ведь это сущие дикарки – не знают никого помимо вас троих, не сумеют быть одни посреди многолюдья. И, кстати, вы принимаете в расчёт, что это уже невесты на выданье?

– Да. Я немало о том думала. Им почти столько, сколько было мне, когда отец привёз меня в Верт. Но, Барб, если ты здесь, то на острове могут поселиться и другие.

– Хочешь устроить здесь колонию? – спросил езуит. – Предположим, ты получила такое право. Высокое королевское помилование, снятие печатей и открытие затвора.

«Ох. И верно – помилование. Я, как всегда, не помню самого важного».

– А здесь ещё и чумные погосты повсюду – вы свыклись с их дыханием, вам оно ни с какой стороны не страшно, однако вольный народ, пришедший со стороны…

– Барб, это же преодолимо, так? Если у меня такие влиятельные покровители. Стоит поманить этих вольных, убедить, что нет никакой опасности – а её взаправду нет. Стоит захотеть лично мне.

– А ты хочешь?

Она подумала:

– Тебе всегда было бесполезно врать. Нет, не хочу, в самом деле.

Она выставила ногу в самодельном башмаке, покачала носком:

– Мы вполне самодостаточны. Климат здесь не суровый. Затяжная весна, роскошное лето, нарядная сухая осень. Зима словно бы создана для обильного снега и влаги, чтобы земля сумела ожить по весне. Одичавшая пшеница и рожь, яблоки, груши и сливы, непохожие на дички. На прогалинах клубника с земляникой, на опушке – брусника, черника и гоноболь. Жердёлу прошлый год отыскали – это дикий абрикос, очень сладкий. В лугах – лён, который легко теребить, и конопля. В лесу – дуплистый сухостой и пчёлы с их мёдом. Мои охотятся и рыбачат – истребить и укротить никакую живность вообще не выходит. Имеются небольшие залежи гончарной глины. После каждого прилива можно отыскать в песке янтарь, сердолик и отломки кораллов – последнее не удивительно, мы ведь живём на сотворённом их силами щите.

Вздохнула:

– Заказываем со стороны всё меньше и меньше – стальной инструмент ведь оживлённый, практически не ломается. Да и времени нам не занимать: всем ремёслам успели обучиться.

– Идиллия, – кивнул Барбе. – Капсула. Блаженный анклав. Теперь, немного порассуждав, ты понимаешь лучше?

– Да. Мы замкнулись в уютной скорлупе. И хорошо, что только взрослые. Девочки уже вовсю глядят за горизонт, поверх далёких радуг.

Барбе помолчал с минуту, потом отрывисто спросил:

– Так отдашь?

– Если сами захотят сорваться с места.

– Уж будь уверена. Для них никакое время и никакой путь – не навсегда, но лишь увлекательное приключение.

– Авантюра, – кивнула женщина. – Ну ладно. Только я ставлю условие. Видишь ли, после того рождения ни Орихалхо не зачинала во мне, ни тем более Рауди. Ни они вдвоём, разумеется. Ты знаешь, их как следует законтачило друг на друге, я нынче с боку припёка, для сугубого почёта и уважения.

– То есть бедного целомудренного мужеложца снова понуждают возместить протори, – мужчина усмехнулся, покачал головой.

– Барб. Если не ты, то кто же?

Нет, подруга не обнимает его – знает, что ему такое противно. Только выпрямляется из своего платка: ещё более тонкая и лёгкая, чем раньше, кость будто истаяла, отроческая плоть сияет белизной, паутинный волос свободно раскинут по плечам.

– Со дня вторых родов я пью зелья, которые возвращают коже росную белизну, телу – девичью узость, – тихо говорит Галина. – Это касается и вместилища для мужской флейты. И груди. Первый раз меня заставили бинтовать сосцы, чтобы в них иссякло молоко и я могла понести второго ребёнка – они, Рауди с Орихалхо, знали кое-что уже тогда, когда все мысли мои были лишь о будущей казни.

– Рутенцы умеют брать плодную клетку от мёртвой и пересаживать – так был выращен в чужой утробе Король-Медведь, сын Хельмута и отец Моргэйна, – объясняет Барбе. – Разве ты не слыхала такого?

– Вы все хитрые, – отвечает Галина. – И предусмотрительные на любой случай жизни. Кстати, спасибо тебе за тот набор лекарских ножичков. Когда я родила Барбу, на месте белых пятен начался шквальный некроз. Врачей из-за моря ждать было некогда, так вот Рауди, который принимал девочку, накачал меня опием по самые ноздри и удалил с моей спины всю дрянь вместе со шкурой и мясом. После того болезнь затихла и до сих пор не напоминает о себе. По крайней мере, явно.

Доверительная беседа прервалась шумным явлением самого Рауди, который спешил в объятия брата, отдуваясь и слегка прихрамывая.

– Явился, неуловимый блудник, – проговорил «сын двух отцов». – Ты как, очень голодный после морской прогулки? А то там наша Орихалхо на самое главное яство никак не поохотится. Старый свин-одинец взялся нашу брюкву травить. Пока выследит, пока забьём да пока жёсткое мясо замаринуем… Зато банька уже вытоплена на славу.

– Вот и отправим гостя мыться-париться. Не грязным же за стол идти, – довольно рассмеялась Галина. – А кабану выдайте помилование на радостях. Негодная тварь, ни вкуса, ни приплоду, но пускай ещё поживёт.

Взяла своего избранника за руку и повела вдоль побережья – мимо бодро зеленеющих озимых полей и чистых рощ. Вглубь острова – через лес, прозрачный, ибо составляли его берёзы, осины, дубы и те же ясени с едва распустившимися почками.

– Не мне в рот – под ноги смотри: тропа убитая, поднята высоко, но лужи всё-таки случаются, – говорила женщина по пути.

– Неважно, я такое замечаю по наитию, – отвечал монах. – Но, скажи, как у вас рук на всё про всё хватает!

– Девчонки с младых ногтей к делу приучены. И натура вертдомская сама себя блюдёт. Если человек ей в том не препятствует, как в Рутене.

– В Рутене сейчас плохо. Не как раньше: намного более тупо, если можно так выразиться, – вставил Барбе. – С болезнями борются более-менее успешно, но всё остальное исходит прахом. Почти с начала времён брали у своего мира взаймы, а что придётся отдавать – и не подумали.

– Ты был прав вначале. Подробности в самом деле потом, ладно? – ответила Галина. – Смотри и впитывай в себя окрестности: как человеческие тропы сплетаются с водяными и звериными, где родник посреди мха, где клюквенное болотце. Может быть, пригодится лет через пятнадцать. Запомнить нетрудно: путь короток, вот-вот на месте окажемся.

– Мне на корабле говорили – главный дом у вас дальше, у самой лагуны, – чуть удивился Барбе.

– Так ведь целый остров во владении – к чему тесниться! – пояснила женщина. – У озера круглый год живут Орри с Рауди, младшее поколение наворотило себе шалашей по всему лесу и в тёплое время года устраивает большое кочевье. Здесь же моё личное укрывище: летом прохладно, зимой легко протопить. И опять же гигиена.

Внедрённое буквально посреди толстенных влажных стволов, перед ними стояло низкое строение с клочком глубокого синего неба над широкой трубой. Брёвна были положены на манер склавов, поперёк, концы затёсаны «в чашку», на крыше расцветал пышный луг мелких алых звёздочек.

– Надо было бы полянку расчистить, но и так и этак опасно, что загорится, а деревья жаль, – пояснила Галина. – С росчистей хлысты притащили, трубу накрыли козырьком, кровля поверх стропил земляная, замшелая. Прижился мох – вон как рано цветёт.

Зайдя на узкое крыльцо и отворив дверь, хозяйка с гостем оказались в крохотном, довольно-таки душном помещении, где в стену были вбиты крюки для одежды, на огромном рундуке вольготно расположилось цветное тряпьё. Под волоковым оконцем рос откидной столик с сиденьем, ныне плотно прислоненный к брёвнам. Отсюда внутрь вели две низкие двери.

– Предбанник и место для жилья, если мне будет угодно, – пояснила женщина. – Направо – печь-каменка и полки в три яруса, налево – без затей помыться-постираться.

Справа, когда отчинили тугую дверь, повалил такой едкий туман, что Галина тотчас его прихлопнула.

– Перестарался мужик немного, – проворчала. – Это же для человека ко всему привычного, а у дорогого гостя как бы сердечко не село. Придётся действовать в соседней каморе.

Отворила левую дверь: в проёме показалась широченная и толстенная лавка морёного дуба, на которой лежал опрокинутый черпак, разного вида кадки, шайки и ушаты, порожние и с водой. Сверху свисала обильная лиственная бахрома.

– Веники, – благоговейно пояснила Галина. – Самое главное в моей любимой национальной потехе. Берёзовые, дубовые, липовые с медовым ароматом, ясеневые, из орешника, с добавлением крапивы и душицы. Там по большей части прохладно, вот они и не пересыхают. И дух стоит отменный – на любой вкус и от любой хвори.

– Угм, – кивнул Барбе. – Сильно облиственный вариант бетулы лечебной и прочего в том же духе.

– Интересно, какие из них Рауди запарил. Дело не так чтобы простое – с прошлой весны сохнут. Да ты что стоишь как неродной? Потом ведь раньше времени изойдёшь. Разоблачайся и вешай свои щегольские причиндалы на здешний гвоздик. Шпагу давай в подставку для зонтов.

– Откуда ты знаешь, что это не простая трость? – улыбнулся монах.

– Рукоять из мамонта и уж больно ухватиста. А ещё помнишь, ты нам с Орри сказку читал про кузнеца Брендана и маму Эсте – как он ей клинки ковал и ножны к ним приискивал? Мы тогда обе дремали, но тем лучше в мозгу отложилось.

– А где у тебя подставка для зонтиков?

Галина подняла брови – шучу, мол. Приняла трость из его рук – знак добровольной сдачи, – устроила горизонтально на соседних крюках. Протянула руку к шапочке:

– Девчонки, наверное, об заклад бились, имеется у тебя тонзура или нет.

Барбе стянул кардинальскую скуфейку, встряхнул роскошными волосами:

– Всё как у иных прочих мужей. Причём свое, натуральное.

Размахнулся, бросил на рундук.

А гибкие пальцы женщины уже нащупывали пуговицу плаща, снимали широкий пояс с серебряными бляшками, стаскивали с плеч тесный камзол, расслабляли иные путы.

– Если бы ты знал, до чего чудесно. До чего славно, – приговаривала она в процессе.

– Да?

– Вспомнить, как дочерей в раннем детстве мыла да спать укладывала, – к обоюдному смеху продолжила Галина. Аккуратно свернула добычу и положила к прочим тряпкам вместе со своей шалью. Теперь Барбе остался в дымчатой рубахе тонкого батиста и узких чёрных шароварах, заправленных в сапоги.

– Тебе вроде бы не к лицу, когда иной пол раздевает, – сказала Галина. – А уж снимать обувь, чтобы отыскать целковый, как на свадьбе, я и подавно не хочу.

– Ты о чём?

– Обычай такой русский. Ерунда. Нусутх.

«Наше с ним любимое словцо. Пароль особого рода».

– Гали моя, это так неэлегантно – мужчине раздеваться. Не то что женщине высвобождать тело из веющих по ветру покровов, – сказал Барбе.

И наклонился к ногам.

Когда Галина с неким усилием высвободилась из обуви, блузы, всех юбок, кроме самой тонкой нижней, и поднялась, монах стоял перед ней уже полностью нагой.

Её взор опустился, поднялся, встретился с синими глазами противника:

– Однако твоя собственная оснастка куда скромнее, чем у твоего флейта, Барбе.

– Преимущество клирика по сравнению с мирянином – мы выучиваемся владеть своим зверем, – укоризненно заметил тот. – Подчинять своей воле.

– Отлично. Значит, чтобы дать мне сына, тебе надо лишь как следует захотеть? И более ничего ровным счётом?

Тут она заметила, что её собеседник обеими руками прикрывает – не срамные части, как обычно делают оба пола, стыдясь своей беззащитности, – но грудь.

Совершенно безволосую, как и всё тело. Такую же безупречную в своём совершенстве, как и весь Барбе.

– Как, неженка! Ты отпустил длинные ногти и даже покрываешь их бледной эмалью?

– Не смейся. Это всегда при мне, в отличие от плектра.

– До сих пор играешь на монастырской лютне?

– Увы. Последнее время – разве что на хрустальных бокалах с чаем.

– Вот как? И перед кем? Для кого?

– Для него, конечно. Для Кьяртана.

При звуках последнего имени робость его вроде поуменьшилась, но ладони едва сдвинулись с места.

– А. я поняла. Твоя воля действует лишь в одну сторону. Удержаться и балансировать на грани. Что же, пробуй.

Повернулась к мужчине спиной и зашла в камору. Когда он затворил за собой, мигом стало жарко – натянуло сквозь неплотную стенку.

– Я сяду? – спросил Барбе. – С непривычки ноги не держат.

– Э, нет. Вон там горячая вода в липовом ушате и брусок земляничного мыла. Мыло варила твоя дочка, учти. Натирайся прямо им, а потом черпай вон той шайкой в виде утицы и плещи себе на голову, но чтобы по всему телу прокатилось. Ничего, если пол зальёшь – там наклон и шпигаты, как на палубе. Я уж, так и быть, из малого ковшика ополоснусь.

– А смотреть мне на тебя можно?

– Отчего ж нет, если хочется.

– Не хочется. Тебя над исподницей как широким ремнём препоясали – это что?

– А. сзади? После вторых родов. Ещё хорошо зарубцевалось, ровно. На острове все шрамы недурно заживают.

Барбе кивнул, растираясь огромным льняным полотенцем. Им же обсушил распущенную косу, скрутил в жгут и ловко закрепил на затылке.

– Говорят, от сильного жара волосы секутся.

– Ничего, прямо тут попаримся.

– А теперь лечь можно?

– Уж это без проблем. Давай располагайся.

Когда шарила глазами по верхам, подумала – не слишком ли сухо это прозвучало.

Оглянулась. Монах лёг на живот, уперся ногами в стенку и как-то странно напружил тело – только что не вздыбился. И снова руки под грудью – косым крестом.

– Ты что – неужели боишься?

Нагнулась, провела рукой от шеи до лопаток. Круглая метка еле заметна, но под ней будто перекатывается жилистая горошина. Зачем-то сказала:

– Откуда? Не моё.

– Это Эрмин, – неохотно пояснил Барбе. – Помнишь, ты меня упрекала, что не умею владеть острым железом? Обучили в братстве. Двум-трём приёмам. Так, чтобы не до смерти, но выбить из игры конкретно. Когда он прыгнул на Кьярта – ну, в общем, я резнул своей иголкой поперёк лица, а его клинок вон где оказался. Прошёл насквозь. Тут ещё ничего – спереди похуже.

– И не хотел хвастать, да получилось, верно? – заметила Галина.

«Только не жалеть – такого он не выносил отроду».

– Вот и ты меня упрекал в похожем, – продолжила она. – В смысле, что опасаюсь нанести вред своим неумением. Тоже теперь выучилась. Тебе как пар нагнать – приставучей берёзой или стойким дубом?

Барбе рассмеялся.

– Чем сподручнее выйдет.

Но тут она сообразила, что Рауд явно оставил готовые экземпляры в горниле адовом.

– Погоди.

Вынырнула, нырнула, пошарила в раскалённой тьме – окошко было задвинуто. Нащупала и вытащила из кадки аж три орудия, почти вслепую плеснула водой на каменку. Вынырнула в то, что показалось ласковой прохладой.

– Вот тебе. Берёзовые с крапивным стеблем, дубовые с вербой пасхальной и на закуску из колючего кедра. Как для себя постарался. Знаешь, он хлещется прямо по-чёрному, твой здешний братец.

– Пробуй всё подряд, – сердечный друг, наконец, распрямил плечи, вытянул руки по швам.

Натянула полотняные перчатки – руки не слишком трудить. Сначала, как водится, огладила спину. Потом провела вдвое выросшими руками по бокам. Резкими движениями, не касаясь кожи, погнала к коже горячий воздух.

И увлеклась.

Прервалась только для того, чтобы пошире открыть оконце между каморами и сменить дуб на берёзу, а потом – чтобы смахнуть влагу с его спины изрядно умягчённой хвоей.

Барбе лишь урчал довольно, розовея всем телом и купаясь в сладком поту.

– Надо же – не думал, что будет так хорошо, – резюмировал, по команде поворачиваясь на спину. Волосы наполовину распустились, повисли плакучей ивой. Небольшой шрам на левой стороне груди стал виден во всей красе: треугольный, вдавленный, в обрамлении беловатых рубцов. Жуткий: немного выше сердца.

Оленя ранили стрелой.

Святой Себастьян работы Джованни Франческо Барбьери, по прозвищу Гверчино, с одной-единственной раной над левым соском и единственной каплей густой крови из неё.

И горестно поникшим членом.

– По-моему, тебе вредно благодушествовать, – рассудила Галина по внешности хладнокровно и сжимаясь внутри от сладкого ужаса. – Тратим время, когда вся честная компания ждёт обоих на пир.

Бросила отработанный материал и рукавицы наземь, поискала глазами по сторонам.

Рауди неряха, уж какое ни на то полотенчико да оставит после себя нестираным. Ага, вот.

– Раз уж мы взялись играть. Сейчас я оботрусь вот этим лоскутом, смешаю свой трудовой пот с запахом другого твоего брата. Завяжу им тебе глаза. Но до того – смотри.

Сняла с той же притолоки нечто, как две капли воды похожее на липовое мочало. Скрученное и связанное так, как в Рутене продавали на сельских базарах – с одного конца косица, с другого махры. Из лыка мочало – любви начало.

«Не то, что ты, может быть, сначала подумал».

– Даже пощупать можешь. Ничего плохого, вообще-то. Кожа тонкая, мягкая.

– У кого – у меня?

– Ты-то причём? Монашья шкура выделана как на коракле из твоей старой баллады.

Расправила плеть, длинно провела по выпуклостям левой руки. Тоже наработка нашего с Орри муженька, однако.

– Можно, я только зажмурюсь?

– Нет. Ухватись руками за края лавки и ни о чём лишнем не думай – знай рисуй себе прельстительные картинки в голове.

Намотала тряпицу пошире, чтобы и в нос ему пряным духом отдавало. Заодно и локоны прихватила.

– Не гуляй этим вокруг дырки, ладно? – смутно пробормотал Барбе. – Там только и ковырялись всяким острым железом, пока я выздоравливал. Абсцессы, субсцессы, пневмотораксы…

Галина не ответила: голос не слишком похож на альт, не говоря о сладостном баритоне. Вмиг разрушит впечатление. Молча опустила кисть, перетянула под сосками. Он вздрогнул, как от ножа.

Прошла чуть ниже. Нет, рано. Как-то не так он боится.

Толкнула в плечо – повернись обратно. Подтянула кверху за бёдра, чтобы стал на колени.

«Единственное поле, на коем генерал подчиняется солдату».

Хвосты гуляли сами по себе, по наитию выделывали такое, что и представить было совестно.

– Не больно ничуть, – тихонько приговаривал тем временем пациент. – Щекотно.

С досады подхватила болтающийся в стороне конец повязки, ткнула ему в рот: не дразнись. Прижмёт как следует – авось ухитришься, выплюнешь.

Перебрала рукоять в другую руку. И снова.

Но тут он сам неловко повернулся и упал на спину, хватаясь рукой за сердце. Тряпка сползла уже вся, тёмные с проседью волосы наполовину закрыли лицо.

– Барб, дурень старый.

– Шут, – Галина даже не поняла сразу, что это он так ей возразил. – Королевский шут.

– Ты о чём?

– Так я тогда Кьяру сказал, – видимо, во рту что-то помялось, и речь давалась ему с некоторым трудом. – Долг шута – заменить собой короля. И больше нет тайн. Нет мучений. И ничего не страшно. Понимаешь?

Галина бросила плеть на пол – игрушка, в самом деле. И только тут увидела торжествующе поднятый мужской член.

– Бросай маскарад, – голос Барбе звучал бодро и чуть насмешливо. – Теперь всё получится как должно.

Наощупь развернул к себе худым задом и усадил поверх себя, раздвинув бёдрами тощие ноги и слегка придерживая за опояску.

«Как будто не первый раз овладевал девственницами. Ибо я сегодня она».

– Ты пахнешь ими обоими, – выдыхал в спину голос в ритме мягких подбрасываний. – Неведомыми. Непознанными. Нет запрета на кровь – и он есть. Нет преград – но ничего, кроме них. Нет времени – но оно истекает.