Текст книги "Ренегаты (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Татьяна Алексеевна Мудрая

Ренегаты

Что осталось от случившегося в её памяти? Страшный лязг, который прорвался сквозь дым и вой пламени, заглушив жирный треск древесины. Должно быть, пожар высвободил решетку, которая была накручена на брус поверху ворот и ещё до осады безнадёжно там заклинилась. Теперь она пала и распрямилась всеми сочленениями – подобие гибкой и редкой сети. Те из нападавших, что хотели ворваться первыми, попали в неё и забились, как рыбы, пытаясь выпутать оружие и себя самих.

Этого мгновения хватило, чтобы рыцарь Бельтран подтолкнул её в спину узловатым кулаком и тотчас оттеснил:

– Иди, Альги, девочка. Я вперед… Мы прикроем…

Иногда, на пределе сил, они возрастают, и клинок, непомерно тяжкий, будто отдаёт тебе мощь поверженного врага.

А вот память словно отрезает от тебя тем же клинком.

Меч плясал в руке. Алка – будто не она – видела, как под тяжестью улова рвётся стальной невод, как её друзья схлёстываются с рыжекосыми, падают, отступают, оттесняют, прорываются во главе с Белым Рыцарем. Прямо в гигантское осатаневшее солнце.

Жестокий удар в плечо.

И сама Алка – в кровь и огонь пожарища. Разворачивается от удара, опрокидывается лицом, падает в колодец темноты, не ощущая дна.

…Пробудила жгучая боль, которая странным образом накладывалась на ноющую, и мерзкий летучий запах.

– Тц-ц, – проговорил некто голосом, не мужским и не женским, – не ворохнись, это чтобы мёртвый огонь не прикинулся.

Окские слова этот человек выговаривал нечисто.

Алка открыла глаза: своды грубого базальта, похоже, подвал центральной башни, где была темница. Верхний ярус, узкие оконца. При прежних хозяевах её использовали как кладовую, но сейчас, едва девушка повернула голову, как в свете жирников колыхнулись и спутались широкие ленты вони: грязное льняное полотно, волглая овчина, протухшая кровь, смертный пот, харкотина, кал и моча.

– Лекарь вырезал стрелу вместе с наконечником. Не пропадать же доброй стали, – сказал непонятный голос. – А Джизелле приказал смочить рану от заразы крепкой архи. Молочной водкой. Ты раненько очнулась.

Над ней склонилась чёрная лохматая голова в неуклюжем подобии тюрбана.

– Это ты Джизе… Кто ты?

– Пленник, вроде тебя. Но взят без такого почёта. Безоружным. И давно.

– Тебя не убили?

Он, кажется, ухмыльнулся – щетина на верхней губе слегка дёрнулась.

– Без оружия, сказал. Тебя пока тоже не убьют. Дивятся, что с мечом и в воинском поясе с оберегами – самоцветы эти. Ты одному из них по запястью полоснула, важному.

– Не поняла. Почему тогда?

– Оружного противника убить – высокая честь обоим. Даже крестьянина с острой лопатой, если владеть искусен. Мужчину, будущего мстителя убить – необходимость. Ребёнка ростом ниже тележной оси – позор. Женщину – бесчестье. А кто ты – онгры не понимают.

Услышав их, подошёл еще один. Как назвал человека их племени Джизелла – онгр? В полосатом балахоне до пят, почти чистом, седые волосы туго закручены серой тряпицей, безбород. Наклонился, потрогал Алкино плечо, сказал отрывисто:

– А себ тишта. Кётешт.

Джизелла прижал руку к груди, засуетился с тряпьём.

– Что… сказал? Кто?

– Ты не особенно говори – я и так объясню. Лекарь толкует, рана чистая, ни крови, ни гноя, можно повязку с мазью наложить.

Бережно открыл и приподнял девушку – тут она заметила, что лежит под рванью голая по пояс. Наложил тряпицу с чем-то, больше похожим не болотную тину, примотал полосой ткани.

– Напоить тебя? Велено беречь. Не противься – никто судьбы себе не ведает.

В грубой глиняной чашке плескалось нечто синевато-мутное, пахнувшее почти как архи, но послабее. Тошнотворное.

Отхлебнула.

– Кумиш. Сброженное кобылье молоко. Его в араку перегоняют, – кивнул Джиз. – И для лёгких хорошо. А воды дал бы тебе, но опасно при таких ранах да в чужом месте.

Алка нахмурилась.

– Говоришь, не чужое оно, место?

Кивнула.

– Твоё, выходит. Было. Зовут-то как тебя? Не прячься, у них не знаешь, что тебе поможет, что навредит. И что они сами успели насчёт тебя сообразить. Хитрые.

Всё, чему помешала изматывающая осада крепости, от чего остался один язык – и как ей удалось принять его в себя? Всё это нахлынуло, смешалось с тем, что её разум сохранил от мира по ту сторону.

– Альгерда. Племянница коменданта крепости.

Крепости недостроенной – и оттого безымянной?

– Знатная добыча, – кивнул Джиз. Ей хотелось называть его так, потому что в большом имени явно чувствовалось женское, извилистое. – Дорогая.

– А ты?

– Что я? Слуга. Шут. Персона с двумя языками, оба длинней, чем положено. Приставлен к лекарю и заодно к тебе – здесь ведь все онгры лежат, порубленные в бою.

– Знаешь нашу речь?

– Так я по рождению местный. Изгой. Ренегат – одну веру на другую сменил, как чужой наряд теперь на мне болтается.

Он был не в меру разговорчив – это почему-то успокаивало. Расторопен – когда женщины-прислужницы приволокли похлёбку в котлах, зачерпнул ей, себе и доброй дюжине лежачих. Когда Алка не проваливалась в сон или горячечное беспамятство, крутился возле. Не подпускал никого менять перевязки – а, может быть, никому девушка была нужна. Подставлял поганую утварь и не брезговал выносить – как и вообще за всеми.

Крупица за крупицей до Алки доходила история его плена, почему он носит женское платье, почти такое, как у знахаря, но шире, короче и с узкой опояской, и никогда не заплетает волосы в косу, только небрежно закручивает в подобие головного полотенца, скрепляя длинными заколками. Безбород, как и лекарь, но кожа вокруг рта и на щеках гораздо более гладкая.

Родился он не в самой Долине Певцов, а в окружающих её горах, по ту сторону перевалов, в одном из небольших поселений, где вся жизнь состоит в том, чтобы пахать, сеять и убирать урожай с тем, чтобы на следующий год повторять всё снова: переворачивать отвалом целину, бросать в неё то, что осталось от суровой зимы, пожинать скудный урожай. Двигаться по малому кругу, когда плодородие ближней земли истощалось. Впрочем, особого голода никто не испытывал, бывали даже праздники, самый главный из них – весенний. Надо же благодарить Высокого Сеньора, чтобы не стало хуже. И одновременно призывать его благословение на изнасилованную пашню, чтобы снова стала девственной.

– А в последнем случае необходимо участие юных и незамужних, – говорил Джизелла. – Обряд такой. Вот меня и выбрали среди многих: сироты угодны богу, а просить за меня никого не нашлось и не найдётся. Нарядили и пустили в священный хоровод.

Алка с неким усилием вспомнила балет… какой? Стравинского вроде бы. Там девушку…

– Которая выпадет из коловерти самой первой – надо сказать, кружились мы быстро и фигуры выплетали затейливые, – та пойдёт в уплату, и не нужно меня спрашивать, кому и какого рода, – говорил тем временем Джиз. – А оставшаяся в одиночестве – лучшая невеста, её отдают самому богатому из женихов. Вот я как раз и остался.

– Ты себя, что ли, ею считал? – улыбнулась она.

– В десять лет не очень-то в такое вникаешь, если ты за общинными гусями ходишь с хворостиной, – ответил он. – Голым меня никто не видел, кроме повитухи, даже матушка, умершая моими родами. А повитуха была ведьма, такие и на костре соврут – недорого возьмут. Если даже спросить кое-кто догадается. Словом, повенчали нас с Эрнульфом, отвели на ложе, задрал он на мне сорочку до самого горла, изготовился – ну и узрел диво. Раз в пять длиннее девичьего похотника.

Меня в той же свадебной пристройке и на тех же брачных снопах спалить хотели как перевёртыша, да той же ночью удрал. Выломал доску – руки у меня были не девчоночьи – и утёк подальше.

От горы к горе, от села к селу, от деревни к деревне, с одной летовки на другую – степи кругом пошли. Где крал, где бог посылал, а где и батрачить удавалось. Поддел шаровары под юбку, потом и вовсе переоболокся, а то удивлялись, с чего это девка одна бродит-кочует. Лет двадцать назад, если со счёту не сбился, попал на передовые дозоры онгров – вон как далеко занесло.

– Пленник теперь? Раб? – спросила девушка с сочувствием, которого не ожидала от самой себя.

– Не совсем. Здесь таких, как я, не любят, но сильно побаиваются. Жрец их, варашло, считается ни мужчина, ни женщина. Хочет – жену берёт, хочет – мужа. А знахарь – тот же колдун. Я, правда, только учусь.

– Джиз, как думаешь, что со мной будет?

И сама поморщилась – вырвалось такое. Размякла от одного вида этого полумужа, от одного того, что понимает его беседу. Как ни силилась вникнуть в окружающие стоны и тарабарщину, – никак не могла.

«И стыдно».

Но он с готовностью ответил:

– Может быть, пошлют на стены. Велено укреплять, с кочевьем идут те, кто знает как. Ценные пленники. Может быть, ждут, пока окрепнешь, чтобы поговорить. Невольники говорят новым хозяевам – бесноватая ты была по молодости. Не хотела принять свою исконную долю.

– Ты меня с собой самим, часом, не спутал?

Он вроде как немного обиделся:

– Спросила, доверилась – так терпи правду.

Когда Алка поправилась настолько, что стала сама добираться до котла с едой и зловонной кадки, Джизелла стал подходить реже. А поскольку раненых в этом подобии госпиталя становилось всё меньше, то и за порог не так часто переступал.

Но однажды они со знахарем явились к ней оба.

– Слушай, Альги, чего Берток хочет. Ты своё дело сделала нечисто – кисть от запястья отсекла только наполовину. Гниёт теперь, и зараза тронулась выше. Надо резать. Дурмана на всё не хватит, вот Вираг, молодой вождь, и говорит: позови чужую варашли, её голос услышать хочу.

– Я не ворожея, – воспротивилась Алка.

– Кто ж ещё? – усмехнулся Джиз. – Девица-воин. Сошедшая с пути. Иди лучше добром – лиха не будет. А не захочешь – силком приведут. Хоть такого и сам Вираг не желает.

Её подхватили под руки с обеих сторон. Подняли с пола и повели в соседнюю комнату.

Здесь был лишь один человек – распростертый на подобии узкого стола и привязанный. Рядом на особом табурете покоилось нечто, сильно напоминающее орудия пыток, скляницы и тряпки.

Алка посмотрела туда с ужасом – предводитель осады и штурма, тот, кто велел поджечь ворота крепости и собирался вырезать жителей. Но перед ней был совсем юноша, смуглокожий, светловолосый, нагой по пояс. Правая рука, в лиловых пятнах гангрены едва ли не по самый локоть, была устроена отдельно, на чём-то вроде козел, серые глаза бессмысленно глядели в потолок.

– Леч а фейебен эс енекелни хельезираж, – велел Берток и взял в руку нож. Окунул с сосуд с аракой.

– Становись в изголовье, так, чтобы воин тебя видел, и читай свои заклинания, – перевёл Джаз.

– Не смогу. Не сумею, – простонала она.

– Подлезть под его саблю сумела? – хладнокровно ответил Джиз. – Рубиться вместе с воинами не побоялась? Читай из того, чем ваши певцы славны. Ему всё одно.

Альгерда помнила отрывки из сладостных баллад, грациозных лэ и вирелей, рондо и триолетов. Но перед лицом этого до странности беззащитного мальчика всё спуталось, потускнело и пропало.

Две её жизни тоже на короткий миг стали одним.

И оттого Алка вдруг начала затверженное с младых волос, обмусоленное, бессмертное:

«Мой дядя самых честных правил,

Когда не в шутку занемог…»

По пути ей смутно припомнилось, что «уважать себя заставить» – по сути значит «умереть», но это мигом ушло. Джизелла плотно взял голову вождя обеими ладонями, зажал в тиски. Откуда-то во рту Вирага появилась деревяшка – стиснуть в зубах вместе с болью. Девушка скандировала про воспитание Евгения, про мосьё аббата и дней минувших анекдоты, пока нож с омерзительным звуком отделял гниющую плоть от живой и кровоточащей. Менялись местами и отлетали в никуда целые строфы; брусничная вода без вреда для пьющего стекала по суровой ткани, сон Татьяны невольно попадал в ритм визжащих зубьев, что пилили кость. Целый мир успел пролистать себя и отлететь, подобно чахоточной осени, когда лекарь отбросил зловонный шмат мяса в стоящий внизу горшок и начал зашивать культю чем-то похожим на кишку или струну. К удивлению Альгерды, в горячую смолу он обрубок не окунал – протёр той же повсеместной архи, а игла была не привычная костяная, но из светлого серебра. И откуда лекарь взял манеру оставлять сбоку лоскут здоровой кожи, чтобы зашить обрубок опрятно, и что это за нитяной хвост повис из готовой культи?

– Свободна, – Джиз подхватил горшок и охапку бурого тряпья. – До своего ложа доберёшься без помех? А то иди со мной, продышишься на открытом месте. Надо тебе, похоже.

Ноги у неё стали как из тряпки, и хорошо, что лестница, ведущая из подвала, оказалась не очень длинной. Собственно, когда летали туда-сюда за всяким припасом, ступеньки и вообще не замечались. Но сегодня Альге понадобилось упереться рукой в косяк, чтобы выстоять, пока Джизелла выбрасывал окровавленные лохмотья в костёр, а горшок…

Горшок он долил водой и воткнул прямо в уголья.

Костры горели здесь повсеместно: кажется, стоящие на них котлы наполняли дурной водой изо рва, хотя во внутреннем дворе был чистый колодец. И, похоже, в древесине и руках, чтобы её добыть, тут больше не нуждались, не то что во время штурма – без помех ходили в ближние горы. Враги убрали наполовину сгоревший палисад – временную замену строящейся стене – и сняли ворота, оставив железную решётку, герсу. Было уничтожено всё, что подвело прежних владельцев, подобраны все разбросанные камни, снесены мелкие пристройки из мягкого известняка и часть крупных. Степняки расположились основательно: у каждого огня кибитка или шатёр, отовсюду доносится запах печёного мяса или иной живой еды, женский говор, смех ребятишек и звон молота о наковальню.

– Кочевье. Табор, – объяснил подошедший Джиз.

– А наши где?

– Кого за ворота сволокли и сожгли рядом с нашими убитыми, а кто, как и прежде, на стенах, – он кивнул на ящики, в которых на стену поднимали кирпичи – «коза», кажется, так это называется. Или козлы? Они выстроились на невысоком помосте, удобном для того, чтобы поднять груз на спину.

Теперь она тоже видела – в уме. Тоскливую, бесконечную вереницу рабов, попирающих ступени тех боевых ходов, по которым нёс её саму нерассуждающий, панический, гневный людской вихрь. Наяву же горсточка людей потихоньку возилась на самом верху – должно быть, им принесли горячее и позволили немного отдохнуть.

Рвота внезапно подступила девушке к самому горлу.

– Джиз, ты зачем кипятишь… вот это?

Он глянул ей в глаза – почти вровень:

– Кости сохранят для Вирага, чтобы ему быть похороненным в целости. На том свете быть с обеими руками. Варево выльют в курган, чтобы часть юного вождя стала рядом с погибшим аттилой, отцом то бишь, и его народом. И с чернокосыми рабами, конечно.

Расхохотался внезапно:

– Ну, ты и впрямь отмеченная богами. Надо же – такое себе вообразить! И не людоеды онгры, и тухлым мясом отравиться можно. Свежего не желаешь – после больничной мешанины?

И что самое противное – она пожелала. Несмотря ни на какие обстоятельства. Давясь от мерзости содеянного, обжигаясь от наслаждения, она рвала кусками полусырую, дивно пахучую баранину и глотала, обливая перёд куртки расплавленным жиром. Чувствуя, как пропитывается кровью повязка на еле зажившей ране, но почти не ощущая боли.

В том, как человек умеет приспособиться к обстоятельствам, есть нечто преступное.

Так думала Альги, когда ей в конце концов указали место в одной из кожаных палаток. Далеко не самое почётное – позади очага. Справа от огня было место друга Джизеллы, скорняка и портного по имени Джанкси, слева – его самого. Оба, похоже, числились по разряду шутов – если не требовались их женские навыки.

Уйти отсюда казалось легко – после тех слов юного вождя никто не сторожил девушку. Уйти было невозможно – если герса не была закреплена в проёме стальными крючьями, все равно вплоть до самой воды кишел народ, паслись лошади, приземистые, с тяжёлой головой, гораздые кусаться; их было столько же, сколько двуногих. Да и через воду плыть – заметят, вернут. Если до того у самой дух не зайдётся в холодной воде: со дна били ключи.

Со скуки она занималась обыкновенным женским делом: чинила одежду, свою и чужую, мыла горшки и плошки, вытрясала ближе к стене меховые и войлочные подстилки, прожаривала над костром от насекомых. Для костра, как она сразу вникла, дерево использовалось редко, топили по большей части кизяками, надо было сушить конский навоз и прессовать в бруски. Смешно: сгорая, они пахнули почти приятно, вроде ладана. Готовить ей не позволялось – у мужчин выходило куда вкуснее.

А во дворе кипела мелкая, суетливая жизнь. Эту часть стены практически вывели заново, и девушка нередко видела работниц из «черноволосых», которые сидели у огня и котлов рядом с завоевателями и нисколько не дичились последних. Наоборот – брали у них из рук еду, передавали по кругу чаши с кумысом.

– Здесь не очень много ваших, – сказала как-то Альги.

Джизелла ответил:

– Думаешь, у тебя со страху глаза велики тогда сделались? Народ ушёл дальше, протек водой через хилую гать. Остались те, кому поручено задержать хенну. Ты думаешь, так легко сорвать союз онгрских племён с их Великого Круга? Нас самих погнали, как стадо зверья во время облавной охоты. Народ хенну сильнее, их тьма, и они двигаются по пятам. Камень может их задержать, хоть и не надолго.

Слова пришли – слова ушли. Вечерами у людей появлялся кое-какой досуг, они садились вокруг одного из больших костров, слушали игру на примитивном подобии лютни, хучире – бычья кишка на коробе, как называла это девушка, – и гнусавое, монотонное пение здешнего барда. Однажды она попросила ей перевести – вышло занятно:

«Не бойся, что далеко: пойдешь – доберешься,

Не бойся, что тяжело: поднимешь – преодолеешь,

Зубы, которыми едят мясо, – во рту,

Зубы, которыми едят людей, – в мыслях,

Телом крепкий побеждает одного,

Духом крепкий – побеждает многих.

И впредь будете переходить реки широкие,

И впредь будете совершать походы дальние,

Будете владеть множеством чудесных земель,

Покорив тело, покорите душу,

Если покорена душа,

Тело с привязи не сорвётся».

– Философия оккупантов, – с отвращением заметила воскресшая Алка, когда струна перестала бренчать.

Джиз как-то ухитрился понять сложный термин. А может быть, попал наугад.

– Путь вечных странников на земле, – возразил ей. – Разве ты не знаешь, что слово песни в сто раз умнее такого же слова грубой речи?

Это, по-видимому, означало, что в нём можно было отыскать все эти дополнительные оттенки, а потом по очереди сплести с такими же у соседнего слова – и так до бесконечности, пока не запутаешься до полной потери здравого смысла.

Который примерно через месяц подвергся очередной атаке.

Крепость к тому времени начала обретать былые контуры и даже, кажется, соответствовать замыслу прежнего архитектора.

В их шатёр явилось четверо важных особ, разодетых как бойцовые петухи: поток перьев ниспадал с круглых шапочек, расшитые халаты почти скрывались под латами западного дела, шаровары были заправлены в сапоги такой мягкой и красивой кожи, что Альгейда устыдилась своих латаных опорок. Куртка и штаны пока худо-бедно держались – сплошь в сале и дырах от угольков.

Обитатели поднялись с места все трое и привычно повалились ничком. Один из знатных поднял Альги, заговорил солидным голосом.

– Чего это он? – шепнула девушка.

– Погоди, надо слушать, – ответил Джиз прямо в землю.

Высказавшись, петухи чуть поклонились и отступили назад.

– Это друзья покойного батюшки Вирага и ходят у него самого под началом, ибо он умён до помрачения и храбр до безрассудства. Может быть, я перевёл не очень верно, – ответил Джизелла, вставая на ноги. – Сам Вираг обязан своей честью держать эти стены от имени кагана каганов племени онгр. Девушка Ильдико, сражённая стрелой, – это они тебя так назвали – лишила юного кагана десницы. Ну, правой руки. Она же и вылечила его своим белым колдовством, но рука с того не отросла. Теперь её долг, долг благородного рождения – заменить ему правую руку, ибо властитель не имеет права быть увечным. Словом, они тебя сватают.

– Послушай, это даже не смешно, – ответила ему воскресшая Алка. – Быть рабой и подстилкой у дикаря, терпеть порку и домогательства, ещё и личико прикрывать концом чалмы, как ваши бабы делают? Да я умру лучше.

– Умрёшь, – с напором ответил Джиз. – Позорной и недостойной смертью. За тобой числится долг, а наш народ такого не терпит. Была бы ты простой девчонкой – без затей приняли бы в круг. Сначала рабой, потом наложницей, потом, может быть, свободной. Но твоя семья держала эти стены. И сама ты – воин.

– Я даже не умею драться как следует.

– Оно и видно, – сказал трансвестит едва ли не с юмором. – Лишила бы парня головы – все твои беды побоку. Вместе с твоей собственной подставкой для шлема.

– Мне у вашего очага почти нравится.

– Вот как? Теперь затишье кончилось, – он пожал плечами. – Для такого, похоже, тебя и кормили. Или чтобы казнить торжественно и с почётом. Это если бы Вираг не вмешался. А теперь оба мы с Джанком за тебя ответчики. И, может статься, кое-кто из твоих соплеменников – по выбору окь-ю-панта.

Разумеется, Альгерда согласилась. Или то была уже Ильдико?

Брали её – по неписаному закону – из дома Джизеллы и его то ли супруга, то ли супруги. Для этого женщины – целая стая бестолково кудахчущих куриц – перевернули палатку вверх дном, принесли и расстелили дорогой ковёр – явно не из крепости похищенный, таких там просто не водилось. По тускло-красному ворсу, от древности подёрнутому сединой, рядами шли черно-белые клейма, оторочка пылала загадочными рунами. Ещё поставили бронзовый кувшин и глубокую миску, раздели Ильдико донага и в первый раз за время плена как следует оттёрли от грязи шершавыми влажными тряпками. Какое-то было суеверие насчёт мытья, что-де нельзя оскорблять бегучую воду. Хотя соблюдали его лишь в особо торжественных случаях, во всяком случае, детвора вволю полоскалась во рву и дождевых лужах.

А потом девушке с великим трудом расчесали тёмную косу, натёрли жиром для того, чтобы пряди лучше скользили, разделили натрое и переплели широкими газовыми шарфами так, что натуральный цвет весь оказался внутри. Нарядили в женское – голубая атласная рубаха, шаровары, алый с золотом парчовый халат. Обули в красные сапоги – в их смутном говоре это звучало как хутул. Поверх всего накинули фату такого размера и добротности, что через неё видны были лишь кончики гутулов – и с той, и с другой стороны.

И вручили «названым отцам».

– Ты не бойся – обряд здесь короткий. Говорить ничего не надо, сватья всё скажут и куда надо надавят, в смысле встать-сесть. Кормиться с церемонией тоже, за жениха с невестой гости кушают, – скороговоркой наставлял её Джиз. – Первая ночь – ну, ты, я думаю, не забыла в плену, как это бывает с мужчиной.

Алке было меньше двадцати, когда её унесло в этот сволочной мир, и любимые родители воспитывали девушку в строгости. Альгерду, невзирая на немалые для знатной девицы лета, боготворили все, начиная с оруженосцев и кончая приезжим трувером, но ей самой отчего-то не приходило в голову разменять золотой на медные гроши. Покойный отец сговорил её, как и положено, двенадцати лет, утвердить союз решили года через четыре, дядюшка имел на неё какие-то свои виды. Так оно и шло, не торопясь.

– Джиз, – прошептала она сквозь покров, – я думала, ваше племя ценит, когда невеста бережёт себя для суженого. У нас так.

– Вот ведь шатан, – процедил он, – погоди.

Вокруг неё, слепой и почти оглохшей, закружились, зашелестели голоса. Шузессег, произносили они, меньязжони, нейем, тарабарщина достигла пика – и сорвалась вниз.

– Слушай, Ильдико, – снова заговорил с ней Джизелла. – Это плохо, что твоё девство не нарушено. Снимать печать – и без того дело рискованное и опасное. Тем более ты владеешь сталью и знаешь мощные заговоры. Дева-ворожея – верная гибель мужу, ослабевшему от ран. Но и поворотить назад уже нельзя. Больше сказать не имею права даже как тот, кто передаёт. Как родитель – хотя какой из меня он. Прими всё как есть и терпи. Многие жизни связаны с одной твоей.

Обряд показался ей таким же примитивным, как и вся здешняя жизнь. Ильдико подвели к жениху, который дотронулся до неё обрубком, запелёнутым в гладкий шёлк, будто предъявляя своё право, и сомкнули пальцы невестиной правой руки поверх этой гладкости. Подвели обоих к порогу свадебного шатра – сквозь голубовато-изумрудную паранджу сверкнуло нечто жёлтое, как солнце и очень яркое – и показали, как переступить через порог, чтобы его не коснуться. Можно подумать, Альги такому не учили…

Потом зажужжал, глухо забормотал хучир в руках певца, послышались мерные строки, в лицо пыхнул огонь костра, разожжённого чуть ближе ко входу, чем полагается, и Ильдико почудилось, что всё в их малом мире подчинено распеву, который сам собой рождал в голове слова:

Невеста приходит в осенний шатёр

В покрове полыни и ковыля

В гутулах шаги её так легки

В очаг льёт жирное молоко

И сыплет обжаренное зерно

И кормит огонь с руки

Пусть будут тучны отары небес

Обильно их руно

И кони на дальних тебенёвках

Пускай выбивают копытом

Траву, зёрна и искры.

Кобылицы да будут обильно млечны

Жеребцы – исполнены пыла

Да прольются их молоко и семя

Вниз на холодную землю

Вниз на бессчастную землю

Светила струятся по своим путям

К Великому Кочевью

Путь человека измерен

Но пока в нем имеются зёрна Вечности

И лунное молоко звёзд

Он причастен Высокому Небу

И Божественной Синеве.

Невесту отделили от жениха, совлекли покрывало, всунули в одну руку горсть чего-то скользкого, в другую – малый кожаный мех с кумысом. Жертва домашним духам.

Из другой баклаги, побольше, выпили люди, передавая по кругу.

Огонь – вспыхнул – приугас – восстал с новой силой, озаряя лица. За спиной девушки слышалось осторожное движение – кто-то входил, кто-то, наоборот, выбирался из тесноты. «Помни», послышалось оттуда. И «Не устрашись».

Шатёр почти опустел. Музыка смолкла. Чары развеялись. Ильдико повернулась к мужу…

И тут крепкие молодые руки – а их было много, слишком много! – подняли её, перенесли через огонь и бережно опрокинули на покрышку из мягкой кожи. Похожей на… похожей на её собственную. Развернули полы халата, остриё ножа скользнуло, порвав надвое слои тончайшей материи. Ладонь легла на губы, четыре других – сдавили запястья и щиколотки.

А потом пленницу взяли. Раз, другой, третий – бесконечное множество. Каждый из насильников уносил на себе каплю крови, частицу её плоти. И добавлял крупицу боли к безмерному унижению. Живые тиски сменяли друг друга.

Пока не отпустили совсем – беззвучно плачущую, с истерзанной душой.

Снова загорелось пламя – от дуновения ветра, пьяные тени скользнули за полог.

Тёмный силуэт наклонился над ней, глаза мужчины – чёрный зрачок на фоне чёрной радужки – казались без дна.

Вираг расправил на ней одежду, перенёс на чистое.

– Чегелед, – в голосе звучали странные интонации, незнакомый акцент. – Любимая. Никто не желал плохого ни тебе, ни мне. Скверна снята с тебя. Утром ты сможешь властвовать. Сможешь меня убить, если будет твоя воля. Но дай мне довершить начатое моими побратимами – без этого все труды будут напрасны.

Ильдико не пошевелилась, когда он лёг на неё, проник и задвигался – осторожно, бережно, пытаясь не причинить новой боли. Причиняя нечто другое, неведомое, чему не могли научить вольные игры со сверстниками.

Ибо на самом дне стыда прячется наслаждение. Чей это урок – непонятной Алки или Альгерды, судьба которой столь горестно переменилась?

После того, как семя излилось в неё, Вираг не заснул. Перекатился на спину, провёл по волосам юной женщины здоровой рукой, отчего-то не пытаясь поцеловать. Боится, что укусит?

– Ты понимаешь речь тех, кто в долине, – спросила она чужим голосом без интонаций.

– У долинников совсем лёгкий язык против онгрского. Было много учителей. Если хочешь, чтобы твоим новым домом стали горная теснота и горняя высь, научись слушать, что говорят горы.

– Что ваши делают там, далеко внизу?

– Хотят искать места для оседлой жизни. Говорят с местными.

– Так же точно, как и с нами?

Он резко засмеялся:

– Нет, надеюсь. Вы кичитесь своим знанием, своими книгами, песнями и музыкой. Своей кровью, что впитала всё это в себя. Воображаете себя затычкой в пивном жбане. А за вашей спиной иной мир. Дикий, как и мы. Но не более дикий, чем мы сами. Оружие иногда – хорошее средство добиться мира, не уничтожая. Ты знала?

– Я знаю лишь исходящее от вас зло.

– Те, кто творит зло, не являются только злыми. Они обыкновенные. Ваши белые шаманы говорят похожее, но вы их не слышите.

Как странно – вести глубокомысленные беседы здесь и таким образом, подумалось ей.

– Тебе надо, чтобы я остался здесь, моя жена Ильдико, или ушёл?

– О своём имени я знаю. Что означает твоё?

– Цветок. Такие, лиловые и бледные, как тень бессмертных, появляются перед самым снегом, когда остальное вянет и отцветает.

Поэт, однако.

– Что же, уходи. Мне надо подумать. Оправиться от…

– Женщины будут ждать перед входом твоих приказаний – всю ночь и всё утро, – ответил он и удалился.

Утром за Ильдико никто не явился, но проснулась она от лёгкого шума за полой шатра – такого яркого, что внутри был солнечный день даже в пасмурную погоду. Кое-как оправилась, не зовя никого. Сполоснулась остатками воды из того самого кувшина, надела халат, кое-как намотала тюрбан, обулась – и вышла.

Весь лагерь был здесь. Выстроился на почтительном отдалении – впереди лучшие люди онгров, позади простые воины, сзади женщины, рабы, дети вперемешку. А совсем рядом – молодой муж с семью лучшими приятелями. Разнаряженные ещё пуще прежнего – и с подарками.

Бронзовая посуда с широким выпуклым узором и почти неотличимая от неё – из лоснящейся буйволиной кожи. Трубы заморских тканей. Груды ожерелий и браслетов на подносе – работа дикарская, формы тяжелы, дурно гранёные самоцветы слишком блестят, но отчего-то глаз не отвести. Диковинный предмет в руках Вирага – подобие колонны, базой которой служит маленькая круглая шапочка, а с капители ниспадает кисейный водопад. Ничего хотя бы смутно знакомого Альгерде – разум, а может быть, и такт не позволили одарять новобрачную тем, что было награблено в её же крепости и подобных.

И самый главный дар – буланая кобыла в полной сбруе. Глаз у Ильдико с недавних пор стал намётан, да и Бельтран с досадой и похвалой отзывался о полудиких лошадях варваров. Красотой не блещут, зато одвуконь можно скакать хоть сутки напролёт, хоть двое, весь год кормятся тем, что добудут сами, а если голоден хозяин – всегда могут поделиться с ним кровью из шейной жилы, с них не убудет.

А позади седла закреплены – с одной стороны короткая сабля, с другой самострел.