Текст книги "Роман с куклой"

Автор книги: Татьяна Тронина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Ага!

Не понять было – в настроении Михайловский или нет, всегда он выглядел таким мрачным или был недоволен этим вынужденным знакомством…

– О, Даниил! – На веранду вышла Ива с подносом. – Привет. Вот она, та самая Ева Полякова, которая без ума от твоих книжек!

– Это правда, – кивнула Ева. – Сплю и вижу, что вы дадите мне автограф…

– Можно на «ты», – равнодушно и даже как-то небрежно произнес он. – Только у меня мало времени, я всего на полчаса.

Ева вытащила из сумочки его последнюю книгу.

Тот достал из кармана шариковую ручку и четким, размашистым почерком стремительно написал на развороте – «Еве от автора», поставил подпись.

– Прошу… – Когда Михайловский передавал ей книгу, Ева заглянула ему в глаза. Мрачные, непроницаемые, они ни о чем не говорили.

– Ева делает кукол, – с улыбкой произнесла Ива. – Садитесь! У меня замечательный чай, с жасмином…

– В каком смысле – кукол? – спросил Михайловский, держа в крепких, совсем не писательских руках изящную чашку.

– Которые на выставках обычно бывают, коллекционные… – пояснила Ива. – Это просто чудо какое-то… Они выглядят совершенно как живые!

– Надо же… – с мрачным равнодушием произнес тот. – Можно я закурю?

– Да, пожалуйста! – в один голос воскликнули Ева и Ива.

– Ты специально этому училась? – закурив, обратился Михайловский к Еве.

– Нет, – сказала она. – По образованию я – скульптор. Вообще этим делом занимаются совершенно разные люди… Вот Дима ПэЖэ – это такой известный кукольный мастер у нас, – он раньше был ювелиром и реставратором мебели. Голландка Тина Камербек – огранщицей алмазов. Американка Ардис Шанкс пробовала себя в качестве скульптора и в качестве фотографа-репортера. А потом однажды взяла в руки головку обычного сыра и в некоем интуитивном состоянии слепила из нее кукольную фигурку. Ардис теперь делает гномов и принцесс, изящных дам и фей в пышных локонах из ангорской шерсти… Ее работы известны всем коллекционерам мира.

– Забавно… – пробормотал Михайловский, выдыхая дым.

– А немецкая художница Вильтруд Штайн призналась, что сделала свою первую куклу с детской фотографии мужа – так она любила его. Теперь ее фарфоровые малютки в ползунках и мохеровых шапочках тоже очень популярны, – продолжила Ева. – А вот у кукол Фридеричи очень драматичная история…

– А ты почему занялась этим? – оживленно перебила ее Ива.

– Не знаю. Наверное, не наигралась в детстве, – пожала плечами Ева.

– Да, в каждой женщине сидит девочка… – мечтательно произнесла Ива. – Правда, Даниил?

«Интересно, что их связывает? – вдруг подумала Ева. – Нет, не похоже, чтобы они были любовниками… Да и с какой стати Ива стала бы сватать меня к своему любовнику?.. Чушь!»

– Возможно… – Тот затушил сигарету в пепельнице, залпом выпил свой чай. Ему явно было скучно. И тут Ева разозлилась. Она не привыкла к тому, чтобы ее так откровенно игнорировали.

– Пожалуй, я тоже закурю, – задумчиво произнесла она. – Можно? – Она достала из пачки Михайловского сигарету. Вообще Ева не курила (баловалась когда-то давно, а потом благополучно бросила), но сейчас ей просто до дрожи в руках хотелось сделать нечто такое, что вывело бы его из себя. Чтобы стереть с его лица это мрачное равнодушие, чтобы разозлить как можно сильнее!

Михайловский щелкнул перед ней зажигалкой. Ева с видом светской львицы прикурила. Глубоко вдохнула в себя дым, а потом с невозмутимым видом, медленно и обстоятельно – выдохнула его Михайловскому прямо в лицо. Это был очень грубый, нахальный и даже в каком-то смысле непотребный жест.

Михайловский заморгал, побледнел. У Ивы от изумления слегка приоткрылся рот…

– А над чем ты сейчас работаешь, Даниил? – как ни в чем не бывало, тоном светской львицы, спросила Ева. – Твои творческие планы, так сказать… Что ты пишешь?

Михайловский несколько секунд молчал, только ноздри у него гневно подрагивали. А потом сказал на удивление сдержанно:

– Я, милая Ева, сейчас только материал для книги собираю. Пока не пишу, сижу в архивах.

Ива переводила растерянный взгляд то на нее, то на него.

– Безумно интересно, – произнесла Ева с таким выражением, словно ей пытались объяснить законы термодинамики. – Архивы…

– Да, работы непочатый край. – Михайловский встал. – Ну-с, я пошел… Всего доброго!

– До свидания! – вежливо поклонилась Ева.

Когда Даниил Михайловский скрылся из виду за кустами, Ива дрожащим голосом спросила:

– Ева… Ева, ну зачем ты так?..

– Этот Михайловский – зануда и сноб, – мрачно ответила Ева и с отвращением раздавила сигарету в пепельнице. – Фу, какая гадость…

– Ева, ты же так… Ты же была без ума от его книг!

– Я и сейчас очень люблю беллетриста Даниила Михайловского. Но как человек…

– Да ты ж его не знаешь совсем! – воздела руки Ива.

Ева достала из сумочки маленький мешочек из малиновой замши на шелковом витом шнурке и положила на стол, рядом с Ивиной чашкой.

– Вот. Это твое.

– Что это?

– Сережки. Я проиграла пари.

– Ева! Господи, перестань… – Ива вскочила и принялась запихивать мешочек Еве в сумочку. Ева сопротивлялась. – Это же была просто шутка! Мне совсем не нужны твои сережки! Ева, я тебя умоляю… Ева, ну это же смешно!

– Ива, я проиграла пари.

– Ева, неужели ты всерьез подумала, что мне нужны твои сережки?!

– Нет, это дело принципа!

– Ева, я пригласила тебя сюда только потому, что видела, как ты хочешь познакомиться с Михайловским…

Они попрепирались еще немного, потом успокоились. Ива улыбнулась – ей удалось оставить сережки у Евы.

– Ладно, мне пора… – вздохнула Ева. – На самом деле все было просто замечательно. Спасибо, Ива.

Та просила ее остаться, посидеть еще немного, но Ева отказалась. Когда она ехала сюда на такси, то заметила, что до железнодорожной станции совсем недалеко.

– Нет-нет, не провожай меня, я прекрасно дойду сама!

Ева пошла по дороге вдоль высоких заборов. Было тепло, в вечернем золотом воздухе летала прозрачная паутина, остро пахло скошенной травой. Трое загорелых работяг, сидевших на корточках у колонки, проводили Еву изумленными и одобрительными взглядами.

Вдали, за деревьями, мелькнула прозрачная синяя крыша из пластика – это была уже станция.

Внезапно рядом с Евой остановился внедорожник, плавно опустилось боковое стекло. В машине сидел Михайловский.

– Садись. Я подвезу, – хмуро сказал он.

Ева улыбнулась и покачала головой.

– Да садись же… – раздраженно произнес Михайловский.

Ева пожала плечами и села в машину рядом с ним.

– Ты хотела меня зацепить, и тебе это удалось, – сказал он, скрестив руки на руле.

– На самом деле это очень просто. Даже примитивно. Странно, я думала, что интеллектуалы вроде тебя на такие провокации не поддаются, – равнодушно произнесла Ева, хотя сердце у нее билось неспокойно. Михайловский волновал ее.

– Чего ты хотела?

– Автограф, чего же еще. Посмотреть на загадочного романиста… А еще – выйти замуж за него.

– Что-о?.. – опешил Михайловский. А потом захохотал.

– Я серьезно, – сказала Ева.

– Потрясающе! Удивительная откровенность…

– Поэтому прости за тот трюк с сигаретой. Надеюсь, я тебя не сильно обидела… Вообще, я не обижаю тех, кого нельзя обижать.

– А меня, значит, можно было? – усмехнулся он.

– Да, – ответила Ева просто, глядя на его руки.

– Святая простота!

– Именно. Я не из тех, кто что-то скрывает. И люблю, когда и люди вокруг ведут себя так же.

– Разве я что-то скрываю?

– Мне кажется, да. Ты спрятался ото всех в этих Лапутинках, ты не даешь женщине заглянуть в свои глаза.

– Тебе, что ли? – фыркнул Михайловский. – На, смотри… – Он придвинулся к ее лицу – нос к носу. – Смотри!

От него пахло табаком и, очень слабо, каким-то дурацким лосьоном после бритья. Возле глаз у Михайловского были морщины, один рыжеватый длинный волос в брови смешно торчал вверх, выбиваясь из общего потока.

У Евы похолодели ладони и стало как-то пусто в животе.

Зрачки Михайловского вдруг расширились – в самом деле, точно впуская в себя Еву! – глаза стали совсем черными.

Она невольно отшатнулась.

– Что, довольна?..

Некоторое время Михайловский и Ева сидели молча, глядя в стороны. За пластиковым навесом промчалась электричка.

– Никогда не была в архиве… – пробормотала Ева. – Там интересно?

– Очень! – опять захохотал Михайловский.

– У меня дома тоже есть архив. Старые письма.

– Чьи?

– Прадеда и прабабки. Пара дедовых писем – он их бабке с войны прислал. Отца и матери… Только я их никогда не перечитывала.

– Почему?

– Боюсь, плакать буду… – призналась Ева. – Честно говоря, у них у всех очень несчастная жизнь была. Ладно, мне пора… – Она распахнула дверь, спустила ногу вниз.

– Погоди… Я могу довезти тебя.

– Нет уж! На электричке доберусь.

– А говорила – замуж собралась, – напомнил он.

– Я передумала! – засмеялась Ева. – И это правда – я всегда играю честно.

Михайловский посмотрел на нее какими-то совсем уж дикими, сумасшедшими глазами. Ева махнула рукой и побежала к лестнице – на ту сторону платформы. Когда она на мосту оглянулась, то обнаружила, что внедорожника Михайловского уже нет. Он уехал.

* * *

1913 год. На летние вакации[1]1
  Вакации – каникулы.


[Закрыть] Митя Алиханов поехал в деревню, к своей сестре Нине, – та уже в который раз снимала за сорок рублей дачу неподалеку от Каширы. С Митей поехал и Макс Эрден, его товарищ по Александровскому училищу.

Устав от муштры и строгих порядков, царивших в Красных казармах, юнкера словно опьянели от свободы. В первый же день, побросав свои нехитрые пожитки в крошечной темной комнатушке (за сорок рублей хоромы не снимешь!), они отправились на охоту.

Лес, свежий воздух, почти три месяца беззаботного житья впереди – все это будоражило молодую кровь.

Отмахав по лесу без особых усилий три версты, молодые люди оказались у болота. Но ни одной птицы подстрелить не смогли, хотя вокруг было полно и дупелей, и бекасов, и вальдшнепов, – и все потому, что Макс с Митей говорили и не могли наговориться. Словно до того молчали целый год!

– …нет, голубчик, насчет свободы и равенства я тебе вот что скажу, – с холодным азартом произнес Макс – белокурый, высокий, с широкой нижней челюстью и неподвижными голубыми глазами (сказывалась северная кровь – предками Эрдена были шведы). – Все это очень относительно и субъективно. Человек изначально несвободен – по природе своей – и только думает, что владеет судьбой, но на самом деле судьба владеет им. Он может строить сколь угодно грандиозные планы, но если ему на голову следующим утром упадет кирпич, то все его планы лопнут, подобно мыльному пузырю…

– Ты просто фаталист! – усмехнулся Митя, шагая рядом с товарищем. Ружье давило на плечо, ноги в давно отсыревших и тяжелых сапогах утопали в мягкой, точно кисель, почве, поросшей осокой, но Митя всех этих неудобств не замечал. – Хотя в этом вопросе я с тобой согласен. Но равенство…

– Да нет никакого равенства! – сердито закричал Макс. – Я вот тебе сейчас одну историю расскажу… Помнишь, о прошлом годе я очень сдружился с Деревянко?

– Это тот, из знаменной роты?

– Именно так… Он показался мне очень незаурядным человеком. Сошлись мы на Достоевском. Федор Михайлович всю жизнь «мучился», по его собственному выражению, мыслью о Боге. Может ли быть религиозно оправдано зло в человеке, в истории? Возможно ли разделение церкви и культуры? Ну и тому подобная схоластика… Словом, после споров о Достоевском Деревянко пригласил меня к себе в деревню – вот как ты меня сейчас. Буквально так и сказал: «Поехали ко мне в деревню. Мать и кузины будут очень рады тебе…»

– И что? – с интересом спросил Митя.

– А то, что никакая это не деревня оказалась, а самое настоящее имение! – усмехнулся Макс. – Деревянко – он ведь только внешне прост, а на самом деле оказался богачом.

– Высший шик – это никакого шика… – пробормотал Митя.

– Вот-вот. В июне я съездил к своим старикам, в Тверскую губернию, а в начале июля, как и было договорено с Деревянко, прибыл по железной дороге на указанную им станцию. Представь мое первое потрясение – он встретил меня в изящном ландо, запряженном парой великолепных гнедых. Сюртук на нем из неброской, но очень добротной ткани… Я прямо оробел. Ну ладно, едем по липовой аллее, беседуем, я немного пришел в себя… А дальше – дом, настоящий дом, не хуже, чем в Москве или Петербурге. Целая свора охотничьих собак, которые виляют хвостами при нашем появлении… Выходит слуга, берет мой скромный чемоданчик. Идем с Деревянко дальше. На теннисном корте девицы в английских спортивных костюмах лихо играют в теннис. Кузины, значит… Знакомятся со мной, весело щебечут. Дальше – маман, тоже по последней моде и вместе с тем неброско, в этаком колониальном стиле одетая, качается в кресле посреди роз. «Ах, как хорошо, что вы приехали, господин Эрден, вечером поедем кататься на яхте!» – комическим голосом пропищал Макс. И указывает на речку – у пристани качается новенькое, красивое суденышко.

– Тебя так смутило богатство Деревянко? Они были высокомерны?

– Не в этом дело! Они милейшие люди, изо всех сил старались не замечать моей неловкости, вели себя со мной, как равные. Показывали мне конюшню с ухоженными лошадями, фруктовый сад, оранжерею… Гонг позвал нас на обед. Дом внутри – очень уютный, словно призванный служить людям, роскошь – но роскошь не навязчивая, не вызывающая, не для того, чтобы произвести впечатление на окружающих, а для удобства людей, для покоя и комфорта. Медвежьи шкуры, серебряная, потемневшая от времени посуда – ее, оказывается, специально не чистили, чтобы не было этого помпезного, купецкого блеска. Старушка – тетка, вероятно, в смешном чепце, протягивает мне для поцелуя свою сморщенную ручку, начинает презабавный рассказ о том, как в юности видела Пушкина… Это были все милейшие, благороднейшие люди, старавшиеся жить в гармонии и уюте!

– Тогда в чем же дело? – недоумевающе спросил Митя. – Люди не кичились своим богатством, старались быть равными тебе… По-моему, ты сам себе противоречишь!

– Я тоже так думал. Я сам себя стыдился. Но во всей этой гармонии было нечто, что меня смущало, что я не сразу разгадал! А потом словно прозрел – эти люди не замечали своих слуг. Хозяева были приветливы со мной, приветливы и благородны по отношению друг к другу, но только не к слугам! И гармония рухнула… Я, при всей своей бедности, был господином, то есть равным этим Деревянко. А пока есть слуги и господа, равенство невозможно! Есть только равенство среди равных, а о большем и мечтать не следует…

Некоторое время они шли молча.

– Я и не знал, что у тебя такая замечательная сестра, – наконец добродушно, с печальной улыбкой произнес Макс. – Давно она вдова?

– Три года.

– И что же, до сих пор одна?

– Да. Ходит к ней один тут, некто Алмазов, тоже дачник, но, мне кажется, Нина привечает его просто от скуки.

– А другие кто? Кто еще живет по соседству?

– Милейшее семейство – Бобровы… – засмеялся Митя. – Они тоже люди далеко не бедные, но очень простые. Действительно простые – из тех московских, неанглизированных фамилий, которые умеют быть сердечными даже с прислугой.

Они обошли болото, свернули в осинник, так и не подстрелив ничего из дичи.

– Олимпиада и Полина… – со смешком продолжил Митя. – В одну я был влюблен позапрошлым летом, в другую – прошлым. И отчего так недолговечны все дачные романы? У них есть еще третья сестра – Наденька, ей как раз об это лето должно исполниться шестнадцать. Не завести ли новый роман?

– Алиханов, я и не думал, что ты такой селадон! – захохотал Макс. – Однако же куда мы вышли?

– Погоди, сейчас тут будет тропинка…

Но через час блужданий товарищи вдруг обнаружили, что, кажется, идут совсем не в том направлении.

– Вот так дела… – растерянно произнес Митя. – Я же эти места наизусть знаю! Тут невозможно заблудиться…

Они попытались применить на практике свои знания о том, как ориентироваться на незнакомой местности – определили стороны света и все такое прочее, но еще через час оказалось, что товарищи просто ходят по кругу.

– Вот эта кривая сосна… – запыхавшись, произнес Эрден. – Мы мимо нее уже проходили!

– И правда! – расстроился Митя. – Нет, это просто наваждение какое-то… Нас словно леший за нос водит!

Вечер, поздний вечер начала лета постепенно спускался на лес, делая его мрачным и неприветливым. Юнкера, хоть и были тренированными, здоровыми молодыми людьми, уже изрядно устали. И, главное, вдруг иссякли все темы для разговоров. «Тоже называется, пригласил друга в гости… – с досадой на самого себя думал Митя. – Вот конфуз! Надо же было заплутать…»

Из-за облаков выплыла круглая мутная луна, серебристые тени легли на темную листву.

– Гляди-ка, огонек! – вдруг заорал Митя, увидев впереди некое мерцание.

– Где? А, в самом деле! – обрадовался и Макс. – Избушка лесника, что ли?..

На поляне стояло что-то вроде ветхого сарайчика с крошечными, напоминающими бойницы окнами, в которых горел тусклый оранжевый свет. Здесь явно кто-то жил.

Они с грохотом постучали в дверь.

– Хто там? – отозвался скрипучий испуганный голос. – А я вот сейчас вас ухватом…

Угроза нисколько не испугала товарищей, они вошли в избу, благо дверь оказалась не заперта.

У печки суетливо возилась старуха в рваном салопе.

– Бабушка, не пугайтесь, мы не злодеи, мы просто с пути сбились! – ласково воскликнул Эрден.

– Вы бы нам дорогу показали! – громко сказал Митя, копаясь в кармане охотничьей куртки. Под пальцами звякнуло – копеек двадцать, должно быть… Старухе вполне хватит.

Та поморгала крошечными темными глазками, которые вдруг стали совершенно осмысленными при звоне монет, и скрипуче отозвалась:

– Отчего не показать? Что ж я, нехристь какая… Чичас покажу! А вы, ребятки, с охоты? Много ль настреляли?..

– Ни с чем возвращаемся. – Эрден похлопал по пустому ягдташу. – Не наш день оказался.

– Быват… – хихикнула та, вытащила из печки закоптелый медный чайник, исходящий паром. – А вы, ребятки, не торопитесь, обратно путь неблизкий… Садитесь за стол, я вас чайком угощу.

Митя с Эрденом переглянулись и, поняв друг друга без слов, рухнули на лавку возле деревянного почерневшего от времени стола.

Старуха поставила перед ними железные кружки.

– Бабушка, а вы кто? – любезно поинтересовался Эрден.

– Я-то? Я тута, почитай, последни двадцать лет живу. – Она села напротив, подперла сухими, узловатыми (словно древесные ветви) руками голову, снова часто заморгала. – Сама себе хозяйка.

– И не страшно одной-то жить? – спросил Митя, серьезно глядя на нее.

– А чо… – засмеялась та, показав один-единственный зуб. – С людями страшнее. Люди – они пострашней того зверя будут! Хотите, погадаю вам, ребятки?

Эрден отказался, витиевато сославшись на то, что не хочет знать своего будущего, поскольку «многие знания – многие печали», а Митя кивнул. Он согласился из вежливости, будучи человеком несуеверным.

– Ладошку вашу, пожалте…

Митя протянул ей руку.

Старуха моргала своими крошечными глазками, склонившись над Митиной ладонью, бормотала себе что-то под нос, потом страдальчески ахнула.

– Что там? – лениво спросил Митя.

– Ах, болезный ты мой… – заскрипела та. – Вижу, ждут тебя нелегкие испытания!

Она принялась рассказывать, используя обычные выражения гадалок, которые мало что проясняли. Митя слушал ее больше из вежливости, а Эрден тихонько посмеивался в сторону, отпивая из кружки горячий чай.

– …будут тебе муки мученически, но силен твой андел-хранитель, удержит тебя от самого страшенного, пройдешь ты огонь-воду и медны трубы… – и т. д. и т. п.

– Ладно, бабка, спасибо тебе. Ты лучше дорогу нам покажи, – уже начал скучать Митя.

– Нет, ты погоди! – с азартом проскрипела та. – Сейчас я тебе всю правду доскажу – таку, каку ты ни от кого боле не услышишь… Пуще всего бойся полной луны и ни в коем рази не гляди на нее через лево плечо. Да еще бойся цветка фиялки. А како узришь луну да цветок етот, то знай – будет у тебя в жисти лишь один день шшасливый, да и токо… Один день!

Митя с трудом дослушал ее до конца.

– А тебе, милок, я вот что скажу, – вцепилась она уже в Эрдена. – Прямо в глазоньки твои ясны глядючи… Дорожка, по которой идешь ты, голубчик, на две стороны разбегаица. По воде пойдешь – спасесси, а нет – дак сложишь голову…

– Отстань, бабка! – рассердился Эрден.

Лишь тогда старуха вывела их на поляну, указала нужное направление.

– Зря ты слушал ее, – сказал Эрден. – Дикость… И денег еще дал!

– Да не такие уж деньги, чтобы о них убиваться, – отмахнулся Митя. – Я о другом хочу сказать – как, в сущности, мало отличаются друг от друга женщины! Будь хоть они из высшего общества, хоть из низов, но неистребима в них тяга к суевериям. То столоверчением занимаются, то хиромантией…

Эрден засмеялся.

– А бабка-то… Я больше чем уверен, что ни одной линии на твоей чумазой ладони разглядеть не смогла. Во-первых, она старуха и наверняка слаба глазами, а во-вторых, света в этой избе почти не было…

– И потом, понятие счастья весьма растяжимо. Для одних счастье – кусок хлеба получить на завтрак, другим целого мира мало, – задумчиво произнес Митя, поправляя ружье на плече. – Я несчастным себя ни в коей мере не чувствую. И были в моей жизни счастливые дни – много, много…

– По воде пойдешь – спасешься… – иронично повторил бабкины слова Макс. – Я, например, знаю только одного человека, который мог по воде ходить!

Они вышли из леса – дальше дорога была уже знакома Мите.

Вдали, у реки, раздавались веселые голоса.

Он прислушался.

– Кажется, это наши соседи, Бобровы… Пойдем, поздороваемся? – толкнул он локтем Эрдена. – Не пожалеешь!

– Ты уверен? Мы в таком виде…

– Да ну, брось!

Бобровы были из старинного московского рода, известного своим хлебосольством и простотой. У них в доме вечно толпилась молодежь – студенты, гимназисты, ученики консерватории и художественных училищ, будущие адвокаты и начинающие политические гении… Все они, словно мухи на мед, слетались сюда из-за сестер Бобровых.

Олимпиада, Липочка – была старшей. Высокая, стройная, с идеально правильными чертами лица, несколько холодноватая – но именно эта сдержанная недоступность и сводила юношей с ума. Она читала Маркса и Прудона и тем страшно пугала свою мать, Анну Леонидовну – полную, добродушную московскую барыню, о лени и веселости которой ходили анекдоты (отца семейства почти никто никогда не видел, тот был слишком занят в Думе).

– Липочка, ну зачем это тебе? – умоляюще складывала ручки на груди Анна Леонидовна, заметив у дочери очередную крамольную книжку.

– Затем, что мне это интересно, – невозмутимо отвечала Олимпиада.

– Господи, но барышни не должны читать подобную литературу!

– Мама, опомнись – сейчас начало двадцатого века, времена изменились! Если мужчины так и не смогли переделать мир, то это сделаем мы, женщины.

– Липочка, но женщины переделывают мир вовсе не на баррикадах, а используя совсем другие средства – свою слабость, обаяние, мягкость… Вот Сонечка, твоя двоюродная сестра, гораздо благоразумнее. Я надеюсь, она скоро приедет к нам и приведет тебя в разум.

Олимпиада только презрительно улыбалась в ответ. К слову сказать, загадочная Сонечка так ни разу в этих краях и не появилась…

Митя часто бывал у Бобровых, любуясь издалека холодной красавицей, но Олимпиада никак не выделяла его из толпы. И вдруг позапрошлым летом случилось нечто странное – он, сидя в летней беседке, рассказывал одному студенту, только что закончившему первый курс медицинского института, как ездил в Санкт-Петербург по делам семьи.

– …представьте себе, Лужин, и тогда меня занесло на набережную, к речникам – захотелось посмотреть, как разгружают баржи. Но я даже не ожидал, что будет настолько силен контраст между столичными императорскими яхт-клубами и этими пристанями. Бедные, одетые в рваную одежду люди, в основном из бывших крестьян, – они носили на своих плечах кули и мешки, сгибаясь под их тяжестью. Черные, потные, с изнуренными лицами, с воспаленными от угольной пыли глазами… Самое ужасное – свою работу они не могли даже скрасить песней – в Петербурге это запрещено, следила полиция!

Собственно, Митя хотел рассказать эту историю своему собеседнику, Лужину, не только потому, что его возмущали существующие порядки, он хотел поведать о классификации рабочих-поденщиков: носаки – разгружали баржи с пиленым лесом, крючники – занимались штучными грузами, катали – бегали с тележками, и все такое прочее. Но его прервал вздох за спиной.

Это была Липа – она, оказывается, все это время очень внимательно слушала Митю, в стороне от веселящейся на поляне молодежи.

– Вы слышали о большевиках, Алиханов? – серьезно спросила она.

– Что? А, да… – немного растерялся он.

– И о Ленине?

– О ком? В общем, да… – зачем-то соврал Митя, хотя ни о каком Ленине знать не знал.

И вот именно с этих пор Олимпиада стала выделять Митю. Они ходили вместе, говорила в основном она – серьезно, много, несколько туманно. До тех пор, пока он не поцеловал ее на заднем дворе. Просто не смог удержаться – так хороша она была, такая юная и яркая.

Олимпиада не обиделась, как следовало ожидать, а совсем даже наоборот – всхлипнув, ответила на его поцелуй, и до конца лета они только тем и занимались, что бегали по задворкам, среди лопухов и крапивы, и целовались – исступленно, до головокружения.

Весь год Митя думал об этой девушке, но когда приехал на дачу следующим летом, то обнаружил возле Липы странного субъекта в косоворотке и высоких сапогах, который своим видом страшно эпатировал добрейшую Анну Леонидовну. Немного утешало ее то, что новый знакомый был из дворян.

– Ладно уж, пусть приходит… – как-то взмахнула она пухлыми ручками, устав совестить дочь. – Я ведь что думаю… Главное – это не форма, а содержание, а по содержанию твой Костя никакого отношения к рабочим людям не имеет. И вообще, может, с возрастом у него все это пройдет…

Новый Липочкин друг называл себя социал-демократом, ругал «жандармские порядки», царящие в России, но в конце концов Митя застал того целующимся в кустах бузины с Липой.

Так бесславно закончилась Митина любовь, но неожиданно на сцену вышла Полина – средняя из сестер Бобровых. Она была вертлявой хохотушкой, в отличие от Олимпиады как чумы боялась серьезных разговоров, ненавидела приходящего социал-демократа, дразня того «ярмарочной Петрушкой», и обожала романсы.

Опять ждали Соню, но она так и не удостоила Бобровых своим приездом…

На веранде старого дома, в котором жили Бобровы, вечно надрывался граммофон голосами известных певиц – Вяльцевой и Вари Паниной, вечерами устраивались танцы.

Еще играли в крокет на специальной площадке, в другие игры, называемые «птижё», – шарады, флирт цветов, фанты, почту… Иногда даже устраивали спектакли, для этих целей снимая у одного крестьянина ригу с овином. В риге был зрительный зал, где собирались все окрестные дачники, а в овине – сцена. Будущие гении от живописи рисовали декорации, барышни спорили из-за ролей…

Иногда устраивали вечера мелодекламации. Стихи читались с таким чувством, что у зрителей, сидевших в риге, бежали мурашки по спине и екало в животе.

Словом, свою отставку у Олимпиады Митя перенес практически безболезненно – и хохотушка Полина, и непрерывное веселье отвлекли его от грустных мыслей.

Единственное, что несколько портило настроение, – это Надя, третья сестра, которая ходила за Полиной с Митей и грозилась «донести маменьке». От нее откупались мелкими деньгами и конфетами.

К концу лета Митя даже немного устал от Полины и позволил себе небольшой флирт с барышней, жившей на окраине дачного поселка.

Словом, оглядываясь на прошлое, Митя Алиханов никак не мог назвать себя несчастным.

– Глупая старуха, – с презрением произнес он, обращаясь к Максу, идущему рядом. – Нагородила черт знает что… Не может такого быть, чтобы у человека за всю жизнь был только один счастливый день! Вот смотри, я сейчас обернусь и посмотрю на луну через левое плечо. И еще раз, и еще… И еще!

– Да будет тебе! – отмахнулся Эрден, вглядываясь вперед – там, в лунном свете, уже почти рядом, шумела компания дачников. – Я сейчас попробую угадать, где тут Полина, а где Олимпиада…

* * *

Он показал пропуск охраннику и через проходную вышел в маленький дворик, выложенный брусчаткой, сквозь которую пробивалась чахлая травка.

Этому двору и этому дому было триста лет. Точнее – не дому, а дворцу, который когда-то принадлежал одному из фаворитов Петра Первого.

– Добрый день, Даниил Петрович! – кивнул ему другой охранник, уже в здании бывшего дворца, а ныне – военно-исторического архива.

– Добрый…

Здесь пахло книгами и тем особым музейным запахом, который вызывал у Михайловского трепет, – он казался сродни тому, который испытывает охотник, гоняясь за добычей. Это была его стихия, его вотчина, его заповедные владения…

– Вот, Даниил Петрович, нашла вам все то, что вы в прошлый раз заказывали! – счастливо улыбаясь, положила перед ним на стол стопку папок и книг Любочка. Любочка, работница архива, безусловно и непререкаемо уважала Михайловского – во-первых, за то, что он очень бережно обращался с документами, а во-вторых, она была одной из самых преданных его поклонниц. – Распишитесь в журнале, пожалуйста!

Михайловский тоже очень ее уважал – Любочка всегда выполняла самые сложные его заказы и была добрейшим существом. Ее даже не портили очки с толстыми линзами и маленький горб…

Михайловский расписался в каждой графе, кивнул Любочке и включил настольную лампу с зеленым абажуром.

В читальном зале с высоким сводчатым потолком, помимо него, было только двое посетителей – некий пожилой господин с меланхоличным выражением лица и толстая энергичная дама – из фирмы, подвизавшейся на составлении генеалогических древ.

Михайловский открыл первую папку, принялся осторожно переворачивать пожелтевшие страницы. «Нет, здесь я ничего не найду… Ну-ка, а тут у нас что? Ай да Любочка, ай да молодец… Нашла-таки!»

«Протоколы заседаний Чрезвычайной Следственной Комиссии (расшифровка стенографического отчета).

Заседание Чрезвычайной Следственной Комиссии от 21 января 1920 года.

Попов. Вы присутствуете перед Следственной Комиссией, в составе ее председателя К.А. Попова, заместителя председателя В.П. Денике, членов Комиссии: Г.Г. Лукьянчикова и Н.А. Алексеевского для допроса по поводу вашего задержания. Вы адмирал Колчак?

Колчак. Да, я адмирал Колчак.

Попов. Мы предупреждаем вас, что вам принадлежит право, как и всякому человеку, опрашиваемому Чрезвычайной Следственной Комиссией, не давать ответов на те или иные вопросы и вообще не давать ответов. Вам сколько лет?

Колчак. Я родился в 1873 году, мне теперь 46 лет… Я женат формально законным браком, имею одного сына, Ростислава, в возрасте 9 лет. Жена и сын находятся во Франции.

Попов. С вами добровольно арестовалась г-жа Тимирева. Какое она имеет отношение к вам?