Текст книги "«Кто соблазнит малых сих…»"

Автор книги: Татьяна Шишова

Соавторы: Ирина Медведева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Вы скажете: «Как будто у нас нет страшных сказочных злодеев! А Баба-Яга с Кащеем Бессмертным? Страшно аж жуть!»

Конечно, Баба-Яга пострашнее старухи Шапокляк. Но, во-первых, она тоже не является представителем абсолютного зла, героям часто удается найти с ней общий язык. Да и потом, советские режиссеры и книжные графики очень много сделали для того, чтобы юмористическим изображением уравновесить злодейскую сущность отечественных чудищ. Вполне вероятно, что западные дети и вампиров воспринимают юмористически. Но значит, они к такому восприятию подготовлены национальной культурой. И действительно, в европейской, а вслед за ней – и в американской культуре тема вампиров разработана широко и детально. Это очень старая и непрерывно развивающаяся традиция. В нашей же культуре недаром торжественное слово «вампир» заменено, заземлено презрительным «упырь». По каким-то причинам (не будем сейчас вдаваться в подробности) этот вид нечисти не занял одного из центральных мест в нашем искусстве. Русские писатели не внесли весомого вклада в мировую вампирологию, не удостоили кровопийц своими вниманием. Их если и интересовали кровопийцы, то все больше в переносном смысле – как эксплуататоры. Гоголевский Вий, вурдалаки А. К. Толстого – это лишь редкие вкрапления, веснушки, а вовсе не лицо нашей литературы. Кстати, про Вия и вурдалаков маленьким детям и не читали.

Выходит, то, что раньше ребенок получал в адаптированном традицией и искусством виде, причем небольшими порциями, теперь закачивается в него без всякой поправки на чужеродность, причем лошадиными дозами! И вместо полезной для психики прививки (а в малых дозах «страшилки» полезны, недаром существует жанр детского фольклора, который так и называется) происходит отравление «непереваренным» злом со всеми вытекающими из этого последствиями.

Когда мы работаем с ребятами школьного возраста, они по нашей просьбе рисуют нехитрую диаграмму: три круга. Один обозначает класс, другой – двор, а третий – город. И раскрашивают двумя карандашами, черным и красным. Черный – это плохие люди, красный – хорошие. Каждый ребенок схематически отображает окружающий мир, руководствуясь своими представлениями о соотношении в нем добра и зла. В самом начале девяностых годов даже у ярко выраженного меланхолика черный сегмент редко был больше красного. Мало того: по мере расширения заданного пространства процент черного, как правило, уменьшался. Ребенку, у которого не сложились отношения с одноклассниками, все равно казалось, что город (то есть, мир) – не злонамерен.

Что же мы наблюдаем теперь? Почти все школьники (восемь из десяти) видят город-мир в черном цвете. Теперь, как правило, эта последняя диаграмма напоминает арбуз с вырезом: там есть небольшой красный ломтик. И такое встречается даже у тех, у кого и в классе, и во дворе все обстоит вполне благополучно!

Обилие страшного страшно еще и тем, что притупляет чувствительность. Такое эмоциональное отупение – это своего рода защитная реакция. Причем она не специфична для детей. Сегодняшних взрослых тоже мало что «колышет». Вспомните, как все общество «сотряслось» в конце 1988 года, узнав об армянском землетрясении. А сейчас… Войны, разбомбленные города, захваты террористами роддомов и больниц, угрозы ядерного терроризма… Кого бы сейчас особенно взволновало известие о каком-то там землетрясении?

Чего же требовать от детей? После развороченных внутренностей и расчлененных трупов, показанных крупным планом, почему их должна трогать мамина усталость, папина головная боль или бабушкина немощь? У крови слишком терпкий вкус, после него все кажется пресным.

Когда мы беседуем на эту тему с родителями, они часто перебивают нас растерянным вопросом:

– А что мы можем сделать? Как оторвать ребенка от телевизора?

Но ведь никто не спрашивает, что делать, если ребенок тянется к рюмке водки, как отобрать у него пачку таблеток или крысиный яд. Просто многие не осознают степени опасности, когда речь идет о ядах, отравляющих душу.

Не только на экране, но и в жизни бывают обстоятельства, с которыми совершенно не обязательно знакомить ребенка детально. Он еще успеет, повзрослев, столкнуться с ними «нос к носу», но к тому времени он успеет и окрепнуть душевно. В первую очередь это касается смерти близких. Детям до восьми-десяти лет лучше не видеть покойников. Это не значит, что нельзя при ребенке вспоминать умерших бабушку и дедушку – можно и нужно! Так же, как и вместе ходить на кладбище. Пусть помогает убирать могилу, сажать цветы. Но смотреть на мертвого человека – слишком тяжелое испытание для ребенка. И даже если он будет выглядеть вполне спокойным (а родителям иногда кажется, что их сын или дочь стояли у гроба и вовсе равнодушно), это скорее всего лишь внешнее выражение шока и грозит «отсроченной реакцией». Вдруг через месяц-два, казалось бы, на ровном месте, может нарушиться сон, ребенок начнет просыпаться в мокрой постели, кривить лицо, плакать из-за каждого пустяка…

– Вы противоречите сами себе! – упрекнет нас внимательный читатель, который помнит, как мы когда-то писали о необходимости героических примеров в воспитании детей. – Герои, они, между прочим, умирают. Мало сказать, умирают – погибают мученической смертью! Их расстреливают, сжигают, вешают. А от этого, если вам верить, у ребенка может родимчик случиться! Так как же одно с другим увязать?

Вопрос, как говорится, «на засыпку». И все же попытаемся ответить. Да, герои погибают. Но их гибель (которую в советском искусстве для детей и юношества, кстати, показывали и описывали без натуралистических подробностей) свидетельствует прежде всего не о слабости и бренности человеческого тела, а о величии человеческого духа. О том, что НЕ ВСЕ можно победить, не над всем можно надругаться. В «Колымских рассказах» Варлама Шаламова написана страшная правда о советских лагерях, и ребенок когда-нибудь ее узнает. Но прежде чем узнать, как страх, унижение и насилие превращали человека в зверя, как люди ели людей, он должен узнать и почувствовать другое: как люди в нечеловеческих условиях совершали нечеловеческие усилия, чтобы вопреки всему остаться людьми. И это тоже правда!

Если же с детства внушать (хотя мы считаем, что это и взрослым не показано), что человек – всего лишь жалкая беспомощная букашка, которую можно подвергнуть самым разнообразным и изощренным мучениям, если ребенок с младенчества усвоит, что зло беспредельно (в нашу жизнь и так уже по-хозяйски вошло слово «беспредел»)… Ну что ж, тогда не жалуйтесь, увидев, как ваш сын униженно лебезит перед дворовым хулиганом, а также не надейтесь, что в будущем он станет опорой для старых (вас) и малых (его детей). Чего требовать от букашки?

Ну и зачем же мы ополчились на американские фильмы? Там ведь и борющиеся со злом герои-супермены, и непременный «хэппи-энд». Все так, да только страсти-мордасти настолько перенасыщают этот «раствор», что человек, особенно маленький, «выпадает в осадок». Лучше всего это выразил один пятилетний мальчик, который, оторвавшись от экрана и горько рыдая, прибежал на кухню.

– Мама, мама, там опять убивают!

– Не волнуйся, сынок, в конце все будет хорошо.

Малыш посмотрел на маму с какой-то недетской обреченностью и очень серьезно сказал:

– Мамочка, я, знаешь, могу до конца и не дожить…

(Авторская ремарка: манная каша с сахаром или с вареньем – самая что ни на есть подходящая еда для маленьких детей.)

1995

ПИЦЦА-ТРОЙКА

Где-то на исходе застоя все культурное население нашей тогда еще бескрайней Родины мечтало раздобыть две жизненно важные книги: «Толковый словарь» Даля и энциклопедический словарь «Мифы народов мира». Их покупали с бешеной переплатой на черных рынках, получали в обмен на тонны макулатуры. А если появлялся знакомый иностранец, который перед отъездом спрашивал: «Что я могу для тебья сдьелать?», – младший научный сотрудник, поспешно сглатывая мечту о джинсах и тайно умиляясь собственной возвышенности, с достоинством отвечал:

– Да нет, спасибо, мне ничего не нужно… Разве что словарь Даля. В «Березке» на Кропоткинской.

Но спустя десять лет стало ясно, что словарь Даля уже не актуален, поскольку менеджеру, дилеру, брокеру, как, впрочем, и устроителям воркшопов, кофебрейков и семинаров по файндрайзингу все эти «хилые прибамбасы как-то не в дугу». Да и нужной справки не получить.

«Мифы» тоже особого энтузиазма не вызывают. А жаль! Ведь сейчас самое время не только ознакомиться с опытом народов мира, но и обогатить его собственным. Благо мифов у нас нынче – можно не по словарю Даля? – как грязи.

Вот, например, такой. Принято за аксиому, что в советском, насквозь милитаризованном обществе и сознание людей было милитаризовано, причем с самых что ни на есть юных лет. Еще бы! В школе уроки гражданской обороны, в пионерлагере игра в «Зарницу», малышам (о, эти ужасы тоталитаризма!) покупали пластмассовые автоматы и оловянных солдатиков. В общем, растили убийц.

И вроде бы все так. Особенно, если не задумываться, не вспоминать, не сопоставлять. Хотя подчас реальность буквально принуждает это сделать. Волей-неволей призадумаешься, услышав такой диалог.

Спорят брат и сестра пяти и десяти лет. Наконец, когда остается полшага до драки, в ход идут последние, «козырные» аргументы.

Сестра: Малявка, я тебя сильней!

Брат (на секунду оторопев, но быстро найдясь): Зато я Терминатор! Могу убить!

Сестра: А я Бэтмен! Он еще и летает!

Брат: Тогда я… четыре ниндзи-черепашки! (Декламирует, радуясь неожиданной рифме.) Мы вчетвером тебя убьем!

Сестра: А я Хи-мен! Я твоих черепашек изрублю на мелкие кусочки!

Брат: А я Человек-паук!

Сестра: А я Робо-коп!

Брат: А я Супермен!

Сестра: А я Супергерл!

И так минут десять до полного истощения. И теперь давайте представим себе подобный диалог лет этак пятнадцать назад. В ми/тота/литаристском обществе с теми реалиями. Начало, скорее всего, будет таким же:

– Малявка, я тебя сильнее!

А вот дальше… Кого могли бы дети застоя призвать на помощь для утверждения своего лидерства? Кто из детских любимцев недавнего прошлого порубил всех в капусту, стер в порошок, расстрелял «веером от пуза»? Чебурашка? Кот Леопольд? Или, может быть, кот Матроскин? Миф тут же начинает трещать по швам.

Милитаризация сознания, если уж говорить об этом всерьез, происходит сейчас, а не тогда. Это сейчас человек с младенческого возраста пропитывается культом силы, культом героя с уголовными наклонностями. Это сейчас «крошка-сын» знает, что у его папы есть пистолет (пока, правда, чаще всего газовый, но принятие закона о владении личным оружием, вероятно, не за горами). Это сейчас подросток, рано утром выгуливая собаку, может обнаружить во дворе труп. Дурная бесконечность войн в тех местах, которые всю жизнь ассоциировались у нас только с курортным отдыхом, милиционер с автоматом на шее, уже не раз встреченный нами в собственном подъезде, демонстрация в «прямом эфире» танков, стреляющих по Белом Дому, битком набитому людьми… Это что, не милитаризация сознания?

В таком случае нашим ученым, которым не впервой находить теоретические обоснования для любой наперед заданной практики, настала пора подумать о новых диссертационных темах в стиле Оруэлла. Например, «Радикальное устранение люмпенизированной части населения как оптимальный метод воспитания верности общечеловеческим ценностям». Или: «Образ Киборга-убийцы в детском кинематографе – эффективное средство формирования миротворческих установок».

Кстати, о кинематографических и не только кинематографических образах. В нашу жизнь вошла, вернее, ворвалась чужая эстетика. Конечно, нельзя сказать, что ее раньше вовсе не было. Нет, но она присутствовала в качестве скромного гостя, а не полновластного хозяина. В другом соотношении и уж совсем с другой силой напора. Ненавязчивому гостю человек всегда рад. Так и мы радовались американским джинсам, японским видеомагнитофонам, французским шансонье, международным кинофестивалям. Все это было недавно, а стало уже полузабытым прошлым – настолько резко поменялась ситуация. Сейчас – наконец-то! – раздается все больше и больше голосов, протестующих против засилья «американского большого». (Один наш знакомый когда-то переводил для заработка именитого бурятского поэта. И все шло гладко, потому что это был вполне интернациональный текст о Родине и партии, пока переводчик не споткнулся о загадочное выражение, которому никак не мог найти русского эквивалента: «Бурятское большое».) Но дело не только в том, что сочетание свиняче-розового с канареечно-желтым, на котором построена, в частности, вся эстетика империи Барби, режет глаз. И даже не в том, что американскую массовую эстетику человек с минимально развитым вкусом может назвать эстетикой лишь иронически. Суть в другом. Представьте себе, что в вашей комнате без спросу что-то чуть переставили, слегка заменили. Причем именно слегка, еле уловимо. И вот вы вошли и, еще не успев осознать происшедшего, ощутили смутную тревогу. Ну а теперь вообразите, что в вашей комнате переклеили обои, поменяли мебель, повесили другую люстру и другие занавески… Вы, естественно, в шоке и хотите найти подтверждение того, что это ВАШ дом. И начинаете метаться в поисках хотя бы маленькой вещички, хотя бы чашки с отбитым краем! – чего угодно, лишь бы убедиться, что вы не сошли с ума.

Господи, сколько воплей раздавалось, когда построили Дворец съездов, гостиницу «Россия», башни Калининского проспекта. Дескать, исказили лицо города! Но ведь это было то самое «чуть-чуть» по сравнению с происходящим сейчас. А какой яростный протест вызывали у нашей интеллигенции советские плакаты и лозунги, праздничные портреты несчастных геронтократов! Им говорили: «Да черт с ними, пусть висят! Кто их замечает?» А они во всеоружии фрейдизма вещали про воздействие на подсознание. Что это, мол, еще более разрушительно для психики, чем осознаваемая травма…

Где же вы теперь, друзья-однополчане? Ведь сейчас самое время бить тревогу. Или голос, исходящий из «влажных недр» (выражение Розанова) и сладострастно призывающий к райскому наслаждению вкусить чего-нибудь пищевого, оказывает благотворный эффект на подсознание? Что там говорил старик Зигги про совмещение трех отверстий в одном лице? А уж на уровне сознания… Наверное, лозунг «Слава труду!» не так травмировал психику, как восклицания двух «студентов МММ», потрясающих пачкой акций: «Это больше, чем стипендия! Это лучше, чем стипендия!»

А есть и гораздо менее очевидные, но зато куда более серьезные факторы, искажающие онтологически привычную картину мира. Это вливается незаметно, как яд в ухо спящему отцу Гамлета. Насколько нам известно, критика в адрес американского массового искусства обычно не идет дальше причитаний по поводу секса и насилия, безвкусицы и натурализма. (Кстати, советское искусство можно обвинять во многом, но вот натурализмом оно не грешило и в этом смысле продолжало русскую традицию. У нас даже в фильмах про фашистов соблюдалась определенная «квота» на демонстрацию зверств.) Однако гораздо интереснее, на наш взгляд, сопоставить отечественную и американскую кино-, видео– и книгопродукцию по существу: сравнить персонажей, мотивацию их характеров и поступков, существование в категориях добра и зла.

Начнем, из вежливости, с гостей. Что прежде всего бросается в глаза? Да в общем-то отсутствие какой бы то ни было мотивации у злодеев. У нас даже начинающий литератор знает, что поступки персонажей должны быть обоснованны. Мэтры, опекающие молодых драматургов, любят советовать «новичкам» вообразить в деталях биографию всех, даже второстепенных персонажей. Это элементарное профессиональное упражнение. У американского же злодея (иначе не скажешь) нет ничего хоть сколько-нибудь очеловечивающего: его невозможно представить себе в детстве, у него совсем нет положительных свойств (помните, как Станиславский учил артиста, играющего отрицательного героя, искать в нем что-нибудь хорошее?) или хотя бы смешных слабостей. Нет никаких оправданий злодейской сущности (детство в детдоме, измена невесты, обида на власть и проч. и проч.). Он злодей по определению. Абсолютное Зло. Почему бы это? Неужели от недостатка профессионализма у создателей боевиков и триллеров? Или дело в чем-то другом? Образ «беспросветного» злодея, на которого нельзя повлиять, так как не за что зацепиться, далеко не нов, только он предстает сегодня в иных, модифицированных сообразно времени обличьях. Кто символизирует Абсолютное Зло? Кто ненавидит род людской и жаждет его тотального уничтожения? Кому все человеческое чуждо? Да-да, тот самый, с копытами, но только действующий в безбожном и безблагодатном мире, где великий спор Света и Тьмы решается на уровне кулаков, автоматных очередей и залпов из гранатомета.

Совершенно очевидно, что обычный человек или даже обычный герой одержать верх в таком споре не в состоянии. И появляются сверхгерои, этакие боги-культуристы. И у них тоже нет ни предыстории, ни характера. Это в чистом виде номиналы. Очень показателен конец детского диалога, который мы не без умысла не процитировали сразу.

Брат: А я все равно сильней! Я… я… Я Супер-робот Т-1000! У меня внутри знаешь какой компьютер?

Сестра (оторопело): Ты что? Он же плохой? Он же робот-убийца!

Брат (нимало не смутившись): А это все равно.

Устами младенца глаголет на редкость лаконично сформулированная истина. И вправду, представители добра и зла в этих современных иностранных сказках принципиально ничем не различаются. Просто одних «назначили» добрыми, других – злыми. А перемени таблички – полюса моментально поменяются. Да, собственно, так и происходит. В одной серии Терминатор, выражаясь детским языком, «плохой». А в другой серии Терминатор (вроде бы новый робот, но с тем же именем и обликом – его играет тот же самый актер!) уже «хороший» и выступает в роли защитника той же самой героини. Это все равно что Кащей Бессмертный во второй серии исполнял бы обязанности Ивана-царевича: приручил Серого Волка, вызволил Василису Прекрасную, ну а потом – «с веселым пирком да за свадебку». Тот-то радости бы было!

В немецком языке есть точное и емкое слово «феррукт» (verruckt). Это и бытовое слово, обозначающее смещение предметов, понятий, и одновременно – психиатрический термин, аналог которого по-русски лучше всего передает жаргонное выражение «сдвиг по фазе». Очень своевременное слово, как сказал бы Владимир Ильич.

Нельзя безнаказанно для психики жить в смещенных смысловых полях. А сейчас такое смещение происходит на всех уровнях. И, быть может, небольшое, неявное смещение гораздо опасней, чем замена на полную противоположность. Когда грубое нарушение Конституции называется новым завоеванием демократии, а люди, которым это не понравилось, – поборниками диктатуры, когда боссы компартии в одночасье делаются крупнейшими начальниками по борьбе с коммунизмом – это еще полбеды. Человеческая психика адаптируется к подобным перевертышам довольно быстро. Мы же не видим мир вверх ногами, хотя, как известно, оптическое устройство глаза «фотографирует» именно перевернутую реальность.

А вот маленькие подвижки, во-первых, трудно уловимы и плохо поддаются вербализации, а во-вторых, они как бы лишены ритмической композиции: шажок вперед и одновременно полшажка влево, немного вниз и чуть в сторону. Хаотическое броуновское движение.

Застенчивая юная поэтесса, слагающая романтические стихи о переживаниях, посетивших ее в… кабинете гинеколога. Ученый-физик, подрабатывающий не частными уроками по подготовке в вузы, а продажей растворимого кофе. Обаятельный диктор ТВ, с мягкими, интеллигентными интонациями объявляющий: «Я хочу представить вам, дорогие телезрители, идеальную супружескую пару: Галю и Свету». И две очень культурные женщины, которые долго, убедительно и стилистически безупречно убеждают многомиллионную аудиторию в преимуществах сапфической любви. Пожилой прокурор, придя в гости, оказывается за столом рядом с «представителем теневой экономики» и сочувственно кивает в ответ на рассуждения о том, что «мафия спасет мир». Или прилагательное «простой». Это же была высшая похвала человеческой скромности, истинной культуре, бесхитростности. А теперь… Нет-нет, смысл не поменялся на противоположный, он стал лишь несколько ироническим. В нем звучит легкий оттенок презрения («Ты что, простой?»).

Все это и многое-многое другое – типичный «феррукт».

Казалось бы, что плохого в художественном изображении абсолютного зла? Оно ведь практически всегда терпит в финале крах. Но в православной культуре не принято вступать в прямой контакт с дьяволом. Уж на что Лермонтов был ярко выраженным романтиком, и то его «Демон» звучит скорее как острастка, как предупреждение. Помните, что случилось с Тамарой после поцелуя Демона?.. Сатана как нечто страшное, непостижимое и безмерное здесь не притягивал, не завораживал. Такое впечатление, что культура старательно отгораживалась от него. Ни в классической, ни в фольклорной литературе его особенно не привечали. Даже черт Карамазова – это порожденное лихорадкой alter ego героя, а вовсе не «объективная реальность». Титаны же западной литературы (Данте, Гете, Милтон, Гофман и множество других) с гениальной мощью рисовали образ Князя Тьмы. Это традиционное различие имеет очень глубинную религиозную подоплеку, то есть лежит в основе онтологической картины мира. Зло в русской культуре не онтологично.

Работая с психически хрупкими детьми, мы сделали одно интересное наблюдение, касающееся темы данного разговора. Маленькие дети многого боятся. Дети нервные – тем более. Но фобические сюжеты с чертями мы встречали крайне редко и лишь у детей с тяжелой психической патологией. Значит ли это, что нашим детям сам черт не страшен? Нет, мы думаем, дело в другом. Образ дьявола настолько вытеснен в сферу коллективного бессознательного, что всплывает на поверхность лишь при очень расторможенном состоянии психики. Это хорошо известно также тем, кто пережил или видел белую горячку. Говорят же: «Допился до чертей» – до дна. До самого дна души.

«Архетипические образы могут вторгнуться в сознание в самых примитивных формах и в результате привести к тяжелейшей патологии личности», – писал К. Г. Юнг. Предупреждал он и о том, что если пренебрегать традициями, разбушевавшееся коллективное бессознательное трансформируется в коллективные психозы, ибо «душа народа есть лишь несколько более сложная структура, чем душа индивида».

Фактически это мы уже наблюдаем. Никакой деградацией культуры и упадком морали не объяснить то иррациональное остервенение, которое охватило в последние годы заметное число людей. Ну ладно, повсеместное ограбление дач еще можно списать на падение морали да пресловутую люмпенизацию. Но отодранные полы на тех же «вскрытых» дачах уже так просто не объяснишь. А сожженные кнопки лифта на всех этажах? А взрезанный дерматин на сиденьях электричек? А поведение мужчин, которые справляют малую нужду, не только не зайдя в подворотню, но даже не отвернувшись от пешеходов?.. Во всем этом есть какая-то исступленность, психопатическая демонстрация. В революцию уже было нечто подобное. Греческие вазы, загаженные испражнениями, ощипанные заживо павлины в усадьбе родственников Бунина – это из того же ряда.

Мы предвидим протест:

– Нашли козла отпущения! Опять Запад виноват в русских безобразиях! Как будто раньше не было иностранных влияний! Можно подумать, что образованные люди в России не читали Данте, Гофмана, средневековых европейских романов…

Конечно, читали, только это скорее напоминало приятную экскурсию. Так православный человек может зайти в католический храм и восхищаться скульптурой, разноцветными витражами, звуками органа. Но молиться он там не станет, хотя Бог у православных и католиков один. То, что происходит сейчас, вполне сравнимо с попыткой заставить православных молиться в костеле. Любому верующему человеку понятно, что это нешуточный «феррукт». Сейчас многие люди уже чувствуют, что творится неладное, но объяснить не могут и, как правило, сводят все к привычным клише: «падение уровня жизни», «криминализация всей страны»… Разве что у пьяного на языке бывают хоть и грубые, но более точные слова. Мы услышали их однажды в метро. Алкашу кто-то крикнул вдогонку:

– Эй ты! Шапку потерял!

А он в ответ, не оборачиваясь:

– Ну и… с ней! Мы… жизнь потеряли, какая, на… шапка?

Феррукт, my friend, феррукт!

Покоя hердце просит!..

…Куда мчишься ты, пицца-тройка?

1994, Т. Шишова