Текст книги "Парфетки и мовешки"

Автор книги: Татьяна Лассунская-Наркович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Ах, скажите, пожалуйста, какой адвокат нашелся! Тебя, машер, послушать, так все кругом виноваты, только твоя Савченко – святая, несчастная жертва! Ха-ха-ха! – делано расхохоталась Исаева.

– Святая Савченко или нет – это не нам решать, а вот что под нее многие подкапываются, так это точно, – многозначительно возразила Липина.

Окружающие насторожились, но Липина, видимо, больше ничего не хотела говорить.

– Ха-ха-ха! – Исаева опять залилась громким смехом. – Подумать только! Подкоп, подвох, ха-ха-ха! Очень смешно! Поймали воспитанницу, как говорится, с поличным, – так нет же, все ошиблись! Невинная жертва! Ха-ха-ха! Только ошибаетесь, госпожа Липина: вы хоть и первая ученица и умница записная, но мы, остальные дурочки, в ваши басни не поверим, не правда ли, медам? – самоуверенно обратилась она к девочкам.

Но никто ей не ответил. Слова Липиной произвели на всех сильное впечатление, которое не смогла разрушить насмешка Исаевой. В душе почти каждая девочка считала Савченко не способной на обман и тем более на такую дерзкую и глупую выходку.

– Знаете, медам, – горячо заговорила Рыкова, худенькая высокая девочка с нервным бледненьким личиком, – по-моему, Липина права: кто-то скрывается за спиной Савченко, сваливая на нее свою вину. Но пусть эта злодейка знает, что ее поступок низок, что всякая благородная воспитанница ее осудит, – да и от собственного суда совести она не уйдет… – заключила Рыкова дрожащими от волнения губами.

Вокруг стало тихо. Слова Рыковой казались девочкам пророческими.

Ганя не слышала этих разговоров. Бледная и растерянная, она не могла прийти в себя от разразившейся над нею беды. Ее смущало всеобщее внимание, и, чтобы скрыться от любопытных, она поспешно откинула крышку пюпитра и заслонила ею голову.

Но тут ей снова бросилось в глаза пустое место, обычно занятое портретом отца. И девочка, охваченная тревогой, забыла обо всем, даже о своей незаслуженной обиде.

«Неужели пропал?» – со страхом думала она, быстро выкладывая на скамейку все содержимое пюпитра. Ганя тщательно пересмотрела и даже перетрясла каждую книгу, каждую тетрадь – в надежде, что злополучная карточка вот-вот откуда-нибудь выпадет. Но все поиски были напрасны: портрет исчез бесследно.

Женя Тишевская молча наблюдала за подругой. Она не знала, как ей держать себя с Ганей: в душе она не верила в ее вину; к тому же ее тонкий слух отчетливо уловил, откуда просвистело «Щука», но она не знала точно, а только догадывалась, кто именно был виновен.

«Может, я и ошибаюсь, – думала она. – Может, назову невиновную – и пойдет опять история, и вместо одной накажут другую… Но все же легко может выйти так, что кто виноват – тот выйдет сухим из воды. Так уж лучше не по моей вине кого-то накажут. Да и пустяки, ничего особенного Гане не сделают: ну постоит у печки в столовой – не она первая, не она последняя, – вон она даже и не плачет, роется в своих вещах, как ни в чем не бывало», – Женя, озадаченная поведением подруги, подумала о ней даже с некоторой досадой.

«И что она словно ищет. И перед приходом Щуки что-то искала… Ах, да, ведь она жаловалась, что у нее пропала карточка отца», – вспомнила Женя и обратилась к соседке:

– Ну что, нашла своего папочку?

– Нет! Все обыскала, как сквозь землю провалился!

– Да куда же он девался? – недоумевала Женя.

– Прямо не понимаю, точно кто-то взял его. Да кому он нужен? – пожала плечами Ганя, сама не веря в свое предположение.

В Тишевской вдруг поднялась какая-то безотчетная тревога: хотелось что-то вспомнить, уловить. Почему-то эта пропажа не стала для нее неожиданностью – напротив, она как будто ждала, что услышит о ней. «Но почему?» – спрашивала она себя и не находила ответа.

– Поищи еще, да хорошенько, – посоветовала она Гане.

– Да я и так все пересмотрела, нет его нигде.

– Подожди, я спрошу девочек, не видал ли его кто-нибудь.

– Не надо, оставь! – нетерпеливо остановила ее Савченко. – И без того все против меня.

– Ганя, скажи: ты не виновата? – с тревогой заглядывая в глаза подруги, решилась спросить Тишевская.

– Женя! Неужели же и ты мне не веришь? – с глубокой горечью вздохнула Ганя, и две крупных слезы заблестели на ее длинных ресницах.

– Я тебе верю, – твердо ответила Женя и поцеловала подругу.

Теплом повеяло на Ганю от этой ласки; она вдруг словно прорвала плотину, сдерживавшую ее слезы, и девочка громко разрыдалась.

Все смешалось в ее душе: жалость к самой себе, сожаление об исчезнувшем портрете, стыд и ужас перед грозившим ей наказанием.

Воспитанницы невольно обернулись в ее сторону: безнадежность, послышавшаяся в рыданиях Савченко, наполнила сердца девочек жалостью и состраданием.

Кто-то принес воды, кто-то шепнул ласковое слово, обронил слезу сердечного участия.

– Бедная Савченко! – раздавался шепот: почти никто не верил в виновность Гани. Когда же Тишевская успела по секрету шепнуть некоторым девочкам о загадочном исчезновении портрета Ганиного «папочки», то воспитанницы не на шутку разволновались. Теперь они нашли объяснение тревоги Савченко: ее неудачные ответы Щуке, ее смелый ответ инспектору и отрицание своей вины, – теперь все нашло свое объяснение и оправдание в их глазах.

А Тишевская подходила то к одной, то к другой из воспитанниц и с приветливой улыбкой спрашивала:

– Душка, не видала ли ты портрет отца Савченко?

– Нет, машер, – слышался ответ, и девочки все как одна отрицательно качали головой.

– Исаева, ты не видала ли «папочку» Савченко? – Тишевская пытливо посмотрела в косившие глаза Исайки.

– Что я, по чужим пюпитрам, что ли, лазаю? – сердито огрызнулась та. – Что ты лезешь с глупыми вопросами! Я, что ли, взяла? На что он мне? – раздраженно закончила она, стараясь не смотреть на Женю.

А Женя вдруг уловила ту смутную догадку, которая безотчетно вертелась в ее мозгу:

– А что ты сожгла в столовой? – наклоняясь к Исайке и глядя на нее в упор, почти беззвучно прошептала она.

– Я? – испуганно вскрикнула Исаева, и бледность разлилась по ее лицу.

– Да, ты, – холодно произнесла Женя, – ты сожгла портрет!

– Ты лжешь! – приходя в себя после первого испуга, воскликнула Исаева. – Да, да, ты лжешь! Но посмей только громко повторить твою клевету! Она тебе дорого обойдется! – угрожающе прошептала она.

– Это ты лжешь: я сама видела, что ты что-то сожгла, а теперь я утверждаю, что ты сожгла именно Ганин портрет, и сейчас я скажу об этом всему классу!

– Не смей! Тебе никто не поверит! А если и поверят, – тем хуже для тебя и для твоей Савченко: я вам обеим жестоко отомщу! – задыхаясь от волнения и злости, почти прохрипела Исайка.

Женя быстро соображала, как ей поступить. Благоразумие и чувство самосохранения брали в ней верх над благородным порывом. Ссора с кем-либо, а особенно с Исайкой, отнюдь не входила в ее планы, а в данном случае была даже просто опасна.

«Беды еще с нею наживешь, а Савченко все равно легче от моего разоблачения не будет. Так лучше уж не подливать масла в огонь и скрыть все и от нее, и от других», – пронеслось в хорошенькой головке Жени, и уже другим тоном она с веселой улыбкой добавила:

– Ну какая ты смешная, Исаева! Вот не думала я, что тебя можно так легко испугать глупой шуткой; неужели ты сразу не догадалась, что я просто дурачусь? – и снова улыбнулась ясной, приветливой улыбкой, от которой у Исайки сразу отлегло от сердца.

«Ничего-то она не знает, а я-то чуть сама себя с головой не выдала!» – упрекала себя Зина, совершенно успокоившись насчет Тишевской.

А та уже сидела рядом с печальной подругой и, ласково гладя ее по руке, шептала нежные слова утешения:

– Твой папочка скоро приедет, вот увидишь; не плачь же, Ганя, ведь папа твой даст тебе другую карточку. Или снимется еще и даст тебе новый портрет. Подумай только, как ты тогда будешь радоваться! Ну, не плачь же, не плачь!

И Ганя, как зачарованная, вслушивалась в ласковый лепет Тишевской; луч надежды проник в ее душу и отчасти рассеял царивший в ней мрак.

Но когда раздался звонок, призывавший к обеду, сердце девочки вновь упало в предчувствии унижений и стыда, которые ожидали ее в столовой.

Глава X
Когда заговорила совесть…

Ганя лежала на своей кровати с широко открытыми глазами. Ни единой слезы не скатилось из них и не смягчило горечи обиженной души.

Час проходил за часом, дортуар давно затих, но сон летел прочь от Гани. Ярко и отчетливо переживала она в ночной тиши весь ужас минувшего дня.

– За что мне столько стыда, столько позора; Боже мой, Боже!.. Отчего не пощадил ты меня? – шептала девочка запекшимися губами, в то время как воспаленный мозг воскрешал в ее памяти все прожитое за этот долгий мучительный день…

Вот она, Ганя Савченко, любимица папы и дедушки, кумир Викентьевны и Филата, – и наказана перед лицом всего института…

– Наказанная! Савченко наказанная!.. – в ночной тишине ей снова чудятся восклицания воспитанниц, с любопытством поглядывающих на нее.

– Савченко перед классом!.. – эти слова словно обжигали и заливали яркой краской ее лицо, шею и уши.

А за обедом! Боже, какая это была пытка… Стоя на «лобном» месте, то есть у большой железной печи, выставленная на позор всему институту, она улавливала все возгласы, все насмешки проходивших мимо старших и младших… «Все, все судили меня, а за что?…»

Не обронив ни единой слезинки, она гордо смотрела в лица любопытных, смотрела, но не видела никого и ничего… Ее мысли были так далеко… И в ее душу не закралась догадка, что она стоит наказанной у той самой печи, которая схоронила тайну Исайки и причину всех ее бед и несчастий…

Медленно ползут ночные часы… Но мысль работает быстро, и не меркнут яркие картины…

– Савченко, ты не спишь?… – вдруг услышала Ганя чей-то осторожный шепот.

– Кто это, Кутлер?… Что ты?…

– Савченко, прости меня, прости. О! Как глубоко я виновата перед тобой!.. – и, заливаясь горькими слезами, Кутлер опустилась на колени перед Ганей.

– Боже мой, что ты говоришь? О чем ты просишь? Я ничего не понимаю… – испуганно прошептала Ганя.

– Прости, прости… Я преступница перед тобой, я гадкая, злая…

– Да в чем дело, Кутя? Встань же ради Бога!.. – Ганя попыталась поднять рыдавшую на полу подругу.

– Скажи, что ты меня простишь, от чистого сердца простишь, только тогда вернется покой моей душе… Ведь это… это я… крикнула… «Щука»… – сквозь душившие ее рыдания с трудом выговорила Кутлер и припала к руке Савченко горячим поцелуем.

Ганя тихо высвободила руку и проговорила странным, не своим голосом:

– Встань, успокойся…

– Прости, прости… – слышался свистящий шепот, – я знаю, что тебе трудно меня простить… О какая я гадкая, подлая, трусливая!.. Но верь мне, я не хотела подводить тебя, мне даже в голову не приходило, что кто-нибудь может пострадать от моей глупой шутки… И вот тебе крест, что я не лгу: ведь я хотела сознаться, но Исаева велела мне молчать… Пусть, говорит, поплачет, эка беда, небось, нос меньше будет задирать перед классом!.. Днем мне все казалось пустяком, я вовсе не думала, что ты можешь так страдать. Меня успокаивало и то, что ты не плачешь, и я объясняла это тем, что ты бесчувственная, и я даже… Ох, как мне стыдно сознаться, но я все, все скажу до конца… Да, да, я насмехалась над тобой, над тем, что ты никогда не узнаешь правды. Днем все казалось так просто и даже потешно, но ночью… О!.. Как мне стало стыдно!.. Я представила себе, что я пережила бы на твоем месте, вспомнились слова Рыковой; и я почувствовала, что никогда не примирюсь сама с собой, не смогу забыть, как низко поступила, – и девочка снова истерично разрыдалась, но и сквозь слезы слышались ее слова, полные неподдельного отчаяния. – Ты молчишь, Савченко… Я знаю, ты не хочешь, не можешь меня простить…

Громкие рыдания Кутлер разбудили всех воспитанниц:

– Что это?…

– Медамочки, что случилось?…

– Кто это плачет?… – посыпались вопросы, но в ответ на них доносилось только истерическое рыдание.

Соседка встревоженно расталкивала соседку, дортуар испуганно поднимался…

– Это, верно, Савченко?! От ее кровати слышится плач… – шептались девочки.

– Душка, не плачь, право, не стоит… – сказал кто-то с искренним участием.

– Мы тебя любим, мы не верим… – торопились утешить ее остальные, собираясь вокруг кровати.

Но Ганя не плакала. Она прижимала к груди рыдавшую Кутлер и шептала ей дрожащими от волнения губами:

– Не плачь, я не сержусь, я все, все тебе простила, и все забуду, и ты забудь…

– Медам, да кто же плачет, кто тут кроме Савченко? – в недоумении спрашивали вокруг: прильнувших друг к другу девочек трудно было разглядеть в полумраке.

Кутлер почувствовала в себе внезапный порыв, звавший ее на подвиг покаяния:

– Медам, – дрогнувшим голосом заговорила она, – Савченко ни в чем не виновата, это я крикнула «Щука».

Дортуар замер. Ни у кого не хватило духу судить и порицать раскаявшуюся подругу.

А Ганя?…

Она лежала молча, с сияющим лицом… Ясно и светло было у нее на душе.

– А что я вам говорила, медам? – восторженно воскликнула Рыкова. – «Бог-то всегда правду видит…»

– Но не всегда люди ее различают, а потому тебе нужно покаяться перед m-lle Ершовой и тем снять с Савченко незаслуженный позор… – строго сказала Липина.

– Я скажу всем, всем скажу о своей вине… – рыдала Ку тлер.

– Всем незачем говорить… – остановила ее Липина. – Да незачем из класса сор выносить: свои и так знают, а другим и знать нечего… Иное дело Ершова да классюхи, им нужно правду сказать, а то мало того что Савченко уже невинно пострадала, они ей и впредь этот случай будут вспоминать.

– Это правда, – подхватили девочки.

– Медам, – тихо заговорила Ганя, – я прошу вас всех, не выдавайте Кутю… Никому, никому я не желаю перенести стыда моего наказания.

– Ты благородная душа!.. – с восхищением воскликнула Липина. – В тебе истинная христианская доброта, не всякая из нас способна на это!..

Девочки были охвачены сильными, светлыми чувствами, и поэтому всех неприятно задело восклицание Исайки:

– Вот святоша-то объявилась, ха-ха-ха! Она тут донкихотствует, жертву из себя разыгрывает, а нашито умницы и рады, уши развесили и слушают, как миссионерша Липина поклонение перед Савченко проповедует, ха-ха-ха! – залилась она неприятным, деланым смехом.

– Замолчи, – строго оборвала ее Рыкова. – Не тебе понять высокие порывы…

– Ха-ха-ха! Еще одна обличительница объявилась! Ну, шерочки, хоть бы вы все вместе проповедовать поклонение перед Савченко стали, так и то напрасно – меня-то не проведете, я-то вижу, что она за штучка, – язвительно добавила Исайка.

– Медам, не стоит с ней говорить, – презрительно кивнув в сторону Исаевой, сказала Липина, – нам нужно подумать, как поступить с Кутлер…

– Знаете что, медам, давайте примем вину на весь класс, – предложила Тишевская.

– А вот это идея! – радостно подхватили одноклассницы.

– Конечно, иначе и поступить нельзя!

– Мы всем классом попросим прощения у Ершовой. Она поверит, если мы все дадим ей слово, что Савченко не виновата.

– И никогда не будем больше дразнить ее «Щукой», – предложила Липина.

– Не будем, не будем – если она простит Савченко, – искренне обещали девочки.

У всех стало тихо и радостно на душе, всем хотелось со всеми примириться и никому больше не делать зла.

Глава XI
Торжество справедливости. – Единодушный обет

– М-lle Ершова, m-lle Ершова! – обступили седьмушки строгую наставницу, только что показавшуюся из дверей соседнего шестого класса.

– Вы что, дети? – подозрительно вглядываясь в возбужденные лица девочек, отозвалась учительница.

– М-lle Ершова, мы пришли просить у вас прощения за вчерашний случай, – дрожащим голосом заговорила Липина, выступая вперед.

– Мы все пришли, все виноваты, все просим! – перебивая друг друга, восклицали девочки.

– Я вас что-то плохо понимаю, виновата одна из вас, а вы почему-то все считаете себя виновными? – в недоумении пожала плечами Ершова.

– Савченко не виновата!

– Виновная созналась и покаялась.

– Савченко пострадала за чужую вину, весь класс порукой за нее: она честная, благородная! – слышалось со всех сторон.

– Если все это правда, то назовите мне виновную, я хочу видеть ту девочку, которая мало того, что оскорбила меня, но еще и незаслуженно подвела под наказание невинную подругу! – хмурясь, сказала учительница. В ней уже говорила ее всегдашняя подозрительность, и она склонялась к предположению, что седьмушки нарочно сваливают на другую девочку вину Савченко, которую явно все очень любили, выгораживают ее. «Да все это белыми нитками шито», – с раздражением подумала она.

– Виновная здесь, среди нас, m-lle, – снова заговорила Липина, – но Савченко просила не выдавать ее, и мы ей это обещали.

– Виновная и так жестоко наказана собственной совестью! – горячо вступилась Рыкова.

– Ну, дети, если уж вы сами и судили, и оправдали ее, а теперь даже прикрываете всем классом, то я не понимаю, чего вы хотите от меня? – раздраженно закончила Щука, окончательно убедившись в том, что ее обманывают.

– Мы ее судили, это правда, но ее вину мы взяли на всех нас и потому все просим у вас прощения, – настойчиво повторила Липина.

– И мы все даем честное слово, что никогда и никто из нас не только в глаза, но и за глаза не назовет вас глупой кличкой, которая и вам, и нам причинила столько неприятностей, – подхватили девочки.

– Простите, простите, m-lle, – дружно просили все.

На лице Ершовой отразилось колебание.

– Морочат они вас, m-lle, не верьте им! – послышалось чье-то негромкое замечание.

Десятки голов в негодовании обернулись в сторону говорившей. Это, конечно, была Исаева, с вызывающей улыбкой поглядывавшая на подруг.

– Ты низкая лгунья! – возмущенно восклицали девочки.

– А все же m-lle Ершова поверит мне, а не вашим глупым басням, – глумилась Исайка.

– Нет, не поверит, не поверит! – кричали седьмушки.

– Тише, дети, – холодно остановила их Ершова, – все, что я могу вам сказать, это то, что ваше извинение я принимаю, но раз вы не можете или не хотите назвать виновную, то я не могу, при всем желании, во всем вам поверить.

Девочки затихли. У каждой стало тяжело на душе, и никто не знал, как еще они могут оправдать любимую подругу. Разве не шли они с глубокой верой в то, что Ершова поймет их, поверит их честному слову и искреннему обещанию?

– Ха-ха-ха! – насмешливо прозвучало в воцарившейся вокруг Ершовой тишине. – Кто прав-то был? – издевалась Исайка.

– Так ты еще и глумишься над нами? Так вот же тебе: m-lle Ершова, это я вас оскорбила! – вся красная от волнения, воскликнула Кутлер.

– А-ах! – вскрикнули седьмушки.

– Да, да, это я… Все это могут подтвердить… Мне и так тяжело за мой вчерашний поступок… Не хочу больше скрываться ни за чьей спиной, будь то хоть целый класс!

– Кутлер правду говорит, это она вчера кричала «Щука».

– А Исайка ей не позволила сознаться, – девочки торопились открыть истину.

– А Савченко просила не выдавать Кутлер, потому что ей ее жалко стало.

– И вместо одной наказали бы двоих!

Ершова с изумлением вслушивалась в возгласы девочек. От нее не ускользнула вся искренность и чистосердечность взволнованных детей. Какое-то странное, неведомое прежде чувство нежности проникло в ее душу и, смягчившись, она спросила:

– Где Савченко?

– Я здесь, m-lle Ершова, – отозвалась Ганя, выступая вперед.

– Твои подруги доказывают твою невиновность во вчерашнем проступке; я готова им верить, раз нашлась и виновная, но объясни мне, отчего ты была такой странной вчера на уроке?

– М-lle, у меня было очень тяжело на душе, – дрогнувшим от волнения голосом сказала Ганя.

Ершова пристально всматривалась в открытое личико девочки; оно дышало искренностью и неподдельной печалью.

– Ты получила дурные вести из дома? – с участием спросила учительница.

– Нет, нет, дома все ничего, но здесь у меня пропал портрет моего папочки, – это единственная и самая дорогая для меня вещь, которую я привезла с собой в институт.

– Ты его нашла?

– Нет, он исчез. Я заметила его пропажу перед самым вашим уроком. Я думала только о карточке и ничего, ничего не слышала, что делается в классе, а потом… потом…

– Тебя наказали… – взволнованно перебила ее Ершова.

– Да, – тихо промолвила девочка.

Сердце Щуки дрогнуло.

– Кто же тебе сказал, что это Кутлер подвела тебя?

– Она сама мне в этом созналась, – едва слышно произнесла Савченко. – О, m-lle! – вдруг воодушевляясь, продолжала она, – если бы вы знали, как ей было тяжело – и за меня, и за вас, и за самое себя; как ей было стыдно, право; если бы видели ее раскаяние, и вы примирились бы с ней от всей души.

– Ты говоришь «и вы», значит, ты ей все простила?

– О да, от всего сердца! – воскликнула Ганя.

Щука ни чего не ответила, только взяла Ганю за подбородок своей костлявой, жесткой рукой, подняла ее личико и поцеловала в лоб.

– Какая вы добрая! – руки Гани крепко обвились вокруг шеи Ершовой, и девочка прильнула поцелуем к ее морщинистой щеке.

Кто-то ахнул, кто-то всхлипнул, охваченный волнением. Ершову окружили тесным кольцом; почувствовалось общее тепло, внезапно соединившее сердца учительницы и ее маленьких учениц.

– Медам, помните, что больше не существует для нас «Щуки», отныне есть только m-lle Ершова, – торжественно объявила Липина, когда девочки собрались в классе.

– Да, да, мы же обещали, мы дали слово никогда не дразнить m-lle Ершову! Право же, она вовсе и не злая! – восклицали воспитанницы.

– А Исайку надо проучить! – крикнул кто-то.

– Проучить, проучить! – вторили остальные.

– Медам, я предлагаю бойкотировать эту воспитанницу, – серьезно предложила Акварелидзе.

– Душка, а что это значит? Что делать-то с нею? – в недоумении спрашивали девочки.

– Как, вы не знаете, что такое бойкот? – с гордым сознанием своего превосходства перед наивными подругами переспросила княжна.

– Ей-Богу, шерочка, не знаем, что это за бойкот такой! – смущенно оправдывались воспитанницы.

– Бойкотировать – это значит… Право, я затрудняюсь, как бы это выразить попонятней… Ну, одним словом, презирать, – с трудом подыскивая слова, объяснила Акварелидзе.

– Так бы и говорила по-русски, а то кто тут по-твоему, по-грузински, понимает, – проворчала Замайко.

– Глупая, никто с тобой по-грузински и не разговаривает, просто ты и русского языка не понимаешь. Кабы можно было только презрением это слово заменить, так уж, поверьте, я бы так и выразилась, – обращаясь к классу, добавила Акварелидзе, – но дело в том, что бойкотировать – значит не только презирать, но и еще… Ах, ну как бы это сказать, ну да, это еще и избегать… Понимаете, не иметь никакого дела…

– Другими словами, игнорировать, – пояснила Липина.

– Шерочки, довольно иностранщины, – смеясь, замахали руками седьмушки, – мы ведь по-своему, по-российски куда лучше и понимаем, и чувствуем!

– Ну, так как же быть с Исайкой? – настаивала Рыкова. Ее живая, восприимчивая натура на все отзывалась очень горячо. Возмущенная до глубины души поведением Исаевой, она не могла успокоиться до тех пор, пока ее жажда справедливости не была удовлетворена.

– А так и будем делать, как советует Акварелидзе: говорить с ней не будем, гулять с ней никто не будет, угощать еще того меньше – одним словом, все будем ее сторониться! – заключила Замайко.

– Все, все! – подтвердили окружающие.

С этого дня воспитанницы проходили мимо Исайки с таким видом, будто не замечали ее присутствия; с ней никто не разговаривал, ни с чем к ней не обращался. Но хитрая девочка знала, чем задеть ту или другую подругу, и пускала в дело свой острый язычок, который быстро нарушил твердое намерение отмалчиваться. Задетое самолюбие вынуждало девочек огрызаться, завязывались ссоры, часто кончавшиеся слезами. Ненависть к Исаевой росла с каждым днем и все чаще выливалась в открытое возмущение.

Это не ускользало от внимания классных дам, но они тщетно старались выведать у воспитанниц, в чем причина такой жестокой вражды. Дети стойко отмалчивались, не желая посвящать синявок в свои классные дела и рассчитывая лишь на собственные силы.