Текст книги "Парфетки и мовешки"

Автор книги: Татьяна Лассунская-Наркович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

С их уходом настроение компании изменилось; девочки мирно и оживленно проболтали до самого звонка, призывавшего к вечернему чаю.

Но Исаева, всегда и всюду своим присутствием вызывавшая ссоры и раздоры, осталась верной себе и на этот раз.

Только она увидела в руках Арбатовой молочный кувшин, как уже кричала на весь стол:

– Моя пенка, не смей ее трогать, Арбатка!

– Это почему? – заикаясь от волнения, возразила девочка, стараясь слить в свою чашку тонкую пенку.

– А потому, что я первая ее заняла.

– Этого никто не слышал, – запротестовали окружающие, в то время как Исаева без церемоний старалась вырвать кувшин из рук своей vis-à-vis [18]18
  Сидящая напротив ( франц.).


[Закрыть].

Но Арбатова не хотела уступать и изо всех сил дергала кувшин в свою сторону. Ссора готова была перейти в драку, молоко плескало и брызгало по сторонам. Воспитанницы недовольно поглядывали на разыгравшуюся перед ними сцену.

– Медам, из-за вас весь класс не пьет чай, так как вы задерживаете молоко, – холодно заметила Липина.

– И пусть не пьет! – сердито крикнула ей в ответ Исаева, и, чувствуя, что Арбатова выхватила кувшин из ее рук, она с силой толкнула ее под руку.

– Ай! – вскрикнула та, и вмиг вся скатерть была залита молоком.

– Какая же ты дрянь! – закричала Арбатова.

– Жадина, обжора противная, ни себе, ни другим; вот подожди, мы скажем m-lle Малеевой, – выходили из себя седьмушки.

А Исаева как будто и не слышала этих возгласов – она старательно соскребала с намокшей скатерти злополучную пенку.

Девочки поволновались, но так никому и не пожаловались, опасаясь возможной мести Исаевой. Молча глотали они почти остывший мутный чай, заедая его французской булкой.

Только Грибунова едва дотронулась до своей порции:

– Он ведь совсем холодный, – в неподдельном ужасе воскликнула она, – а булка несладкая! – и, надув губки, она отодвинула свою чашку.

– Ты что же, машер, не кушаешь, а? – насмешливо обратилась к ней Исаева. – Верно, не по вкусу пришлось?

– Не хочу и не ем, а тебе какое дело? – вызывающе ответила новенькая.

– А дело-то очень простое: раз ты от булки при всех отказалась, так я ее беру себе… – и с этими словами Исаева ловко опустила булку в бездонный институтский карман.

– Вот обжора-то! – удивленно воскликнула новенькая, но Исаева пропустила это замечание мимо ушей.

В дортуаре Грибунова, не расстававшаяся со своей Бланш, тщательно укладывала ее в назначенную ей самой постель; ее поместили между Савченко и Исаевой.

Девочки проворно раздевались и причесывались, бежали в умывалку, откуда доносился грохот кранов и несмолкаемый говор десятка голосов. Возвратившись оттуда, седьмушки поспешно укладывались в постель, как бы боясь пропустить хоть один миг драгоценного сна.

А Грибунова как будто не замечала происходящего: она укачивала свою «дочку».

Ганя, уже несколько минут следившая за ней, решила наконец ее окликнуть:

– Ты бы поторопилась раздеваться, а то все скоро будут в кроватях, и m-lle Малеева будет сердиться, что ты до сих пор не готова.

– Я жду, когда горничная меня разденет, – спокойно ответила новенькая.

Ганя даже улыбнулась, услышав ее наивные слова.

– Тебя никто не придет раздевать, напрасно дожидаешься, – покачала она головой.

– Но что же я буду делать? Ведь дома меня раздевала моя няня, – чуть не плача прошептала Грибунова.

– Так у тебя тоже есть няня? – воскликнула Ганя, и новенькая сразу стала ближе ее сердцу. – Ведь и у меня осталась дома старушка няня. Ах, если бы ты знала, какая добрая моя Викентьевна!

Девочки разговорились, и незаметно Ганя помогла соседке раздеться. Они вместе отправились в умывалку и вернулись в дортуар.

– Ты знаешь, я сегодня первый раз в жизни буду спать в кровати без сетки, до сих пор меня дома держали как маленькую, – таинственно сообщила Грибунова.

– Смотри, будь осторожней, – предупредила Савченко, – и мой совет: положила бы ты свою куклу на ночной столик, а то тесно вам вдвоем в одной постели.

– Ах, что ты, как можно! – Грибунова в ужасе замахала на нее руками. – Я не могу заснуть без моей Бланш, – и она крепче прижалась к своей «дочке».

Глава VII
Домовой, домовой! – Бедняжка Бланш. – Жажда мести

Понемногу дортуар погрузился в сон.

Электрическая лампочка под голубым колпачком в виде груши слабо мерцала, едва озаряя своим мертвенным светом ближайшие кровати и оставляя почти во мраке дальние углы.

Дежурная классная дама, совершавшая «ночной обход», заглянула в дортуар, но, услышав мерное дыхание спящих девочек, тихо скользнула в следующую дверь.

Казалось, ничто не нарушало полночной тишины…

И вдруг что-то тяжелое, мягкое грузно ударилось оземь и, будто бы в ответ на этот удар, послышался звон разбитой посуды и громкий, отчаянный крик.

Дортуар мгновенно очнулся от безмятежного сна. Испуганные девочки, не понимая, что происходит, и едва различая в полумраке предметы и лица, с криками метались по комнате.

– О-о-о! – неслось через весь дортуар, и сердца воспитанниц замирали в ужасе.

– Ай-яй-яй!.. – вдруг завыла Исаева. – Медамочки, милые, у меня под кроватью кто-то шевелится! С нами сила крестная, ой, Боже ты мой, там домовой, домовой!.. – и Исаева, как была, в одной сорочке, бросилась к дверям.

– Ай-яй-яй!.. – вторили ей другие девочки, отчаянно цепляясь друг за друга.

Ганя тоже проснулась от поднявшегося шума. Она ничего не могла разобрать в этом хаосе, только с сильно бьющимся сердцем озиралась по сторонам. Первое, что бросилось ей в глаза, – пустая кровать Грибуновой.

«Упала-таки», – подумала Савченко, и как бы в подтверждение ее догадки из-под соседней кровати послышался протяжный вой.

– Зажгите свет! – крикнула Ганя. – И помогите мне поднять Грибунову, она упала с кровати.

Крики сразу затихли. Вспыхнуло электричество, про которое в панике все забыли, и глазам девочек представилась печальная картина: Грибунова лежала на полу, прижимая к груди обезображенную, безголовую куклу. Осколки прелестной головки разлетелись по полу, а длинные волосы, подобно скальпу, валялись тут же. При свете несчастье, постигшее новенькую, казалось еще ужасней, и она безнадежно зарыдала.

– Ушиблась? – заботливо наклонилась к ней Савченко, протягивая девочке стакан воды.

– Бланш, моя любимая Бланш разбилась! – вместо ответа воскликнула Грибунова, указывая на останки бедной куклы.

– Что случилось, отчего вы кричите как сумасшедшие? И почему вы зажгли свет? – взволнованно спрашивала m-lle Малеева, едва успевшая накинуть капот [19]19
  Капот – широкая распашная одежда.


[Закрыть]и поспешившая на крики своих питомиц.

– Новенькая свалилась с кровати, m-lle Малеева, – поторопилась доложить Исаева, успевшая прийти в себя после пережитого страха, – а воспитанницы выдумали, что это домовой, и давай кричать! И унять их никак нельзя было, прямо понять не могу, чего они так перепугались!

– Ах, какая же ты лгунья! Слышите, что она говорит? Да как ты смеешь на других жаловаться? Кто первый крикнул, что «домовой» у тебя под кроватью? Кто побежал к дверям, а? Говори? – накинулись на нее возмущенные до глубины души девочки.

– Да что вы, с ума, что ли, посходили? Да разве это я кричала? Что же вы с перепугу Савченко вашей голоса не узнали? – нагло возразила Исаева. – Кто как не я нашлась дортуар осветить и успокоила вас, что это всего лишь новенькая упала…

– Неправда, неправда, ты лгунья, обманщица! Не ты, а Савченко образумила нас, все тебя видели и отлично слышали, что это ты кричала: «Домовой, домовой!..»

– Врете вы все! – неистово крикнула Исаева, чувствуя страшную ненависть к Гане. – Не верьте им, m-lle Малеева, ей-Богу, я правду сказала!

Но Малеева уже не слушала споров. Вместе с Ганей и Липиной она уложила Грибунову в ее постель и, ласково гладя ее по головке, старалась утешить и успокоить испуганную и расстроенную девочку.

Кругом толпились седьмушки; все с состраданием смотрели на новенькую, горько рыдавшую над утратой своей «второй в мире любимицы».

Куда девалась недавняя зависть к счастливой обладательнице красивой игрушки? Она исчезла вместе с разбившейся вдребезги фарфоровой головкой, ее сменило искреннее участие к горю подруги.

– Не плачь, у тебя добрая бабушка, она купит тебе новую куклу, она будет еще лучше, еще красивее, – шептала Липина.

– Но это будет не Бланш, я не буду любить другую, я не хочу, другую, не хочу!.. – и Грибунова отчаянно затрясла головкой.

– Грибунова, милая, да тебе и не надо расставаться с твоей Бланш! Ей можно приделать новую головку, только личико у нее будет новое, а даже волосики можно приклеить те же! – воскликнула Ганя. Ей было до слез жалко новенькую и хотелось хоть чем-нибудь облегчить ее горе.

– Ой, правда! – обрадовалась девочка. – Как я сразу об этом не подумала? – и она улыбнулась сквозь слезы.

С этой улыбкой у притихших девочек камень свалился с души…

– Ну вот и хорошо, и умница, а теперь всем спать пора, а то выспаться не успеете, – ласково говорила Малеева, обращаясь к воспитанницам.

Девочки разбежались по своим кроватям, зябко заворачивались в тонкие байковые одеяла и устало потягивались на жестких постелях. Позднее время и усталость брали свое. Скоро дортуар вновь погрузился в сладкий, беззаботный сон.

Только Исаева ворочалась с боку на бок: ее душила злоба.

«Как, меня, Исаеву, вдруг посмели уличить во лжи перед всем классом!.. И кому она должна быть благодарна за все это?… Да все той же противной «казачке» Савченко… Вечно она у меня на дороге, того гляди, мне еще и в пример будут ставить эту «казачку», которая, Бог весть почему, пришлась по душе всему классу…

Ну, подожди ты у меня, противная девчонка, я тебе отомщу – за все, за все!..» – Исаева чувствовала, как в ней разгорается жажда мести.

Глава VIII
Что ж это ты? – Ни стыда, ни совести. – Затаенная злоба

– Вставай, вставай, вот разоспалась-то! – восклицали воспитанницы, дергая Грибунову за одеяло и стараясь пробудить ее от крепкого сна.

Но новенькая только сердито отбивалась и ворчала что-то по-французски, чего подруги толком не могли разобрать.

– Медамочки, Стружка идет! – крикнул кто-то.

В дортуаре поднялось сильное волнение:

– Душка, завяжи мне бантик.

– Ах, отстань, пожалуйста, видишь, я сама не одета?

– Эгоистка!

– От такой слышу.

– Да не ссорьтесь вы, медам, – останавливали спорящих.

– Медамочки, ради Бога, поднимите книгу, а то я опять урока не буду знать!.. – просил кто-то.

– Поможет тебе, что другая книгу поднимет? Все равно никогда ничего не знаешь.

– Как ты смеешь так говорить! Будто сама первая ученица! Кто вчера единицу получил, а?

– А тебе какое дело? Как ты смеешь меня попрекать!

– А ты меня?

– Да что вы ссоритесь, на тебе книгу, – подавая поднятый учебник, вмешалась третья, – нашли время спорить, – Стружка идет!

Девочки еще ворчали и перебранивались, другие их успокаивали, но все разом притихли, когда в дверях показалась приземистая фигура m-lle Струковой и тут же раздался ее грубый, почти мужской голос. Она быстро оглядывала воспитанниц: у одной оправляла пелерину, другой делала замечание за испачканные чернилами рукавчики, третьей указывала на выбившуюся прядь волос…

Ее резкие окрики раздавались то здесь, то там. Но вдруг она затихла и в глубоком изумлении уставилась на лицо новенькой, крепко спавшей после ночного переполоха.

В первую минуту Струкова не поверила собственным глазам. Да и трудно ей было поверить, чтобы кто-то осмелился спать до самого второго звонка, когда в восемь часов воспитанницы спускались в Зеленый зал на молитву.

Она даже не могла понять, почудилось ли ей или действительно перед ней спала девочка с незнакомым ей задорным лицом.

– Что это? – в удивлении указала она на новенькую вертевшейся около нее Исаевой.

– А это, m-lle, наша новенькая, Грибулька, то есть Грибунова, – доложила Зина.

– Как ты сказала?… Новенькая?… Да откуда же она взялась?… И чего же это она до сих пор валяется?… – уже выходя из себя, воскликнула старуха и с силой дернула одеяло Грибуновой.

Но девочка только сердито проворчала что-то, чего опять никто не смог понять.

– Чего же вы-то смотрели? – напустилась Стружка на своих учениц. – Неужели не могли ее добудиться?

– Да мы, m-lle, ее будили, да что же нам делать, когда она просыпаться не хочет, отбивается, да еще и сердится!.. – оправдывались седьмушки.

Струкова сердито трясла и дергала одеяло и, как бы в подтверждение слов воспитанниц, Грибунова стала неистово отбиваться руками и ногами, но при этом не открывала глаз.

– Ах ты, дрянная девчонка! – гневно воскликнула Стружка и с силой сорвала с нее одеяло.

Но это только еще больше рассердило новенькую, вдруг ощутившую холод. Она быстро уселась на кровати и, протирая заспанные глазки, бойко наградила окружающих отнюдь не лестными французскими эпитетами.

– Что за наваждение? – удивленно спросила Струкова. – Понять не могу, что такое? И по-каковски это она лопочет?

– Да она у нас, m-lle, вроде как француженка, – объяснила Исайка.

Эти слова уже поняла наконец проснувшаяся и успевшая прийти в себя Грибунова. Широко открытыми глазами смотрела она на Струкову, сразу внушившую ей своим суровым видом глубокий страх и уважение.

– Ты чего это буянишь-то, а? – сердито обратилась к ней старуха.

– О, не сердитесь, право, я не знала, что это вы меня будили! А эти девочки не давали мне спать, они уже с час нарочно дергали с меня одеяло.

– Тебе, матушка моя, давно пора быть одетой, а ты до сих пор в кровати валяешься. Чтобы я никогда больше таких фокусов не видела… – строго сказала Стружка.

– Простите, я, право, никогда, никогда больше не просплю, – ответила Грибулька по-французски.

– Ну ладно, ладно, а теперь одевайся скорей, а то, верно, ждут нас на молитву, сейчас звонок будет. Ты, – обратилась она к Исайке, – помоги новенькой одеться и сейчас же спускайтесь в столовую чай пить, а то и туда опоздаете, – озабоченно добавила она.

Новенькая поразила ее прекрасным французским языком и вежливостью обращения.

«Из хорошей семьи, сразу видать, что воспитанный ребенок», – подумала она и тут же причислила Грибунову к разряду «овец».

Как утром, так и вечером институткам давали чай с молоком и порционной булкой. Слабенькие получали горячее молоко, а «богатые» пили «собственное» какао, которое приготовляла сама экономка, добродушная толстая старушка.

Бабушка Грибуновой, успевшая справиться относительно институтских порядков, выхлопотала для внучки разрешение пить свое какао и снабдила экономку увесистой банкой.

Седьмушки были немало удивлены, когда к новенькой, едва усевшейся за стол, торопливо подошла экономка и собственноручно поставила перед ней дымящуюся чашку.

Экономка успела на ходу перекинуться со Стружкой объяснением, и потому старуха даже глазом не повела в сторону новенькой; зато ее одноклассницы были сильно заинтересованы и с любопытством поглядывали на Грибунову, быстро крошившую булку в свою чашку.

– Эх, верно, вкусно-то как, – облизываясь, пробормотала Исайка, напротив которой за столом сидела новенькая. «Как бы заполучить от нее чуток», – тут же подумала она.

– Душка, дай чуточку попробовать, – ласково обратилась она к новенькой.

Но новенькая отрицательно покачала головой, набивая рот темной от какао булкой.

– Ну один-единственный разок дай обмакнуть хоть маленький кусочек в твою чашку, – не унималась Исайка.

– До чего же ты мне надоела! Ну ладно, обмакни, только больше не приставай ко мне.

И не успела она договорить, как в ее чашку опустился порядочный кусок мякиша, который быстро, как губка, впитал в себя чуть не половину какао.

– Ай, – вскрикнула Грибунова. – Ты ведь почти ничего мне не оставила! – и она торопливо принялась доедать свою порцию.

Но аппетит Исайки разыгрался, и она стала соображать, как бы еще разок попасть в чашку новенькой.

– Грибунова! – взмахнув руками, воскликнула она. – Тебе Струкова знаки делает, подойди скорее.

Новенькая поспешила к синявке, но та с удивлением выслушала ее и отправила на место.

– Ты ошиблась, она и не думала меня звать, – обратилась Грибунова к Исайке.

Но та, не поднимая глаз, поспешно что-то жевала.

Грибунова спокойно уселась и протянула руку за чашкой, но та оказалась пустой – ни капли не осталось, даже на донышке.

– Обжора, противная обжора! – со слезами воскликнула девочка. – Ты обманула меня, а я ведь тебе только что дала…

Вокруг заволновались девочки, не сразу сообразившие, в чем дело.

– У-у, жадина!

– Обжора, обманщица! – слышалось со всех сторон.

– Не обжора, а просто воришка, – громко и твердо сказала Савченко.

Седьмушки замерли в ожидании ужасной ссоры, которая сейчас вспыхнет между двумя врагами. Но, к общему удивлению, Исайка сделала вид, что не слышала обидного восклицания Гани; только заалевшие щеки и даже уши выдавали охвативший ее гнев.

Она сдержалась от ответа, но ее ненависть к «казачке» и мечта о жестокой мести стали еще сильнее.

Глава IX
Месть Исаевой. – Щука

В пюпитре Савченко царил образцовый порядок, к которому ее с детства приучила Викентьевна.

Каж дая к ниж ка, ка ж да я тетрадка зна ли свое место, а в заднем уголке стола помещался портрет ее отца, составлявший единственное украшение пюпитра. Оторванная от семьи девочка чтила этот портрет как величайшее сокровище – Ганя горячо любила своего дорогого папочку.

Дома, когда, бывало, отец оставался с ней, девочка ласкалась к нему, называла самыми нежными именами, какие только приходили ей на ум, целовала его лицо, руки, голову и принимала от него такие же ласки. Вдали от отца Ганя всю свою любовь перенесла на его портрет; она подолгу заглядывалась на него и осыпала поцелуями. В такие минуты девочке казалось, что глаза на портрете оживали и так же нежно смотрели на нее.

От наблюдений Исайки не ускользнуло, что Савченко почти всегда, открывая пюпитр, смотрит на карточку. И жажда мести навела ее на жестокую мысль лишить Ганю самого дорогого, что было у нее в институте.

«Поплачешь ты у меня, противная девчонка!» – мысленно грозила она, обдумывая, как бы незаметно привести в исполнение свой коварный замысел.

Как-то раз, во время большой рекреации [20]20
  Рекреация – перемена, отдых.


[Закрыть], когда весь институт находился в нижних залах, Исайка осторожно пробралась наверх и, чутко прислушиваясь, остановилась перед дверью, ведущей в длинный классный коридор. На время рекреации эту дверь обычно запирали на ключ.

«Заперта или нет?» – дрожащей рукой она нажала медную ручку, и та легко поддалась; похоже, случай помогает ей… Девочка бросилась через коридор. Вот и класс… В волнении откинула она крышку пюпитра Савченко и схватила карточку: глаза капитана в упор смотрели на нее, а в его сдвинутых бровях ей вдруг почудилась угроза.

Рука девочки дрогнула, готовая опуститься и поставить на место чужую святыню, но злой внутренний голос, казалось, насмешливо шепнул ей: «Не бойся, твое суеверие вздорно. Не упусти счастливый миг и смело отомсти заклятому врагу!»

И, повинуясь ему, Исайка быстро спрятала карточку в широкий институтский карман и со всех ног бросилась назад.

Никто не заметил ее отсутствия и не подозревал о совершенном ею поступке. Казалось, тревожиться было нечего. А между тем на душе Зины Исаевой было смутно и тяжело. То и дело нащупывала она портрет в кармане, и не раз чудилось ей, что он тяжелый-тяжелый и своим весом беспрестанно напоминает ей о себе. Как-то раз ей показалось, что карточки нет. В ужасе шарила она в кармане дрожащей рукой, а мысли вихрем проносились в испуганном мозгу. В такие минуты ей мерещилось, что ее обличат в бесчестном поступке и Стружка будет стыдить ее перед всем классом; девочки с негодованием отвернутся от нее, а кличка «воришка», брошенная противной «казачкой», укрепится за ней навсегда. А что, может быть, легче «потерять» карточку? Ей так легко выпасть из кармана вместе с вынутым платком. Все эти мысли не на шутку тревожили Исайку, то и дело в испуге хватавшуюся за карман.

«Здесь, слава Богу, – утешала она себя, но желание как можно скорее освободиться от карточки росло в ней с каждой минутой. – Разорву его на мелкие кусочки и выброшу в умывалке, сейчас там нет никого, никто и не увидит».

Девочка бросилась на верхний этаж, но, пробегая через столовую, увидела топившуюся большую железную печь.

«А вот так будет еще проще!» – и она бросила карточку в огонь.

Огненные языки коснулись сокровища Гани; вспыхнуло яркое пламя и тут же угасло. Только черная кучка пепла свидетельствовала о гадком поступке завистливой и озлобленной души.

«Вот тебе! Ищи теперь свое сокровище! То-то будет потеха! Ха-ха-ха!» – радовалась Исайка, уверенная, что никто ничего не видел.

Но не успела она отойти от печи, как чей-то мягкий, ласковый голос окликнул ее:

– А что ты тут делаешь?

Зина испуганно шарахнулась в сторону, но перед ней уже стояла Женя Тишевская, и на ее спокойном, как всегда, ясном лице нельзя было прочесть, не проникла ли она в чужую тайну…

«Видела она или нет, как я сожгла портрет?» – тревожно мелькнуло в голове Исаевой, в то время как на вопрос Тишевской она ответила громко и уверенно:

– Холод у нас в институте ужасный, ну вот и хотела хоть руки погреть у огня. А ты подкралась и так меня испугала!..

– Ах, душка, прости! Я, ей-Богу, не подумала, что ты так занята своими мыслями и даже не услышишь моих шагов, – и едва заметная тонкая улыбка скользнула по Жениным губам.

За минуту до этого она успела заметить яркое пламя, озарившее лицо наклонившейся к печке Зины.

«Наверное, она что-то бросила в огонь. Но что? – по тому, как испугалась Исайка, Женя поняла, что здесь кроется нечто важное; но она сообразила также, что спрашивать об этом Исаеву бесполезно, все равно ни за что не скажет. – Лучше подождать и не подавать виду, а то еще можно нажить неприятностей: и без того она косится на меня, как на подругу Савченко», – подумала Женя.

– Да холодно, очень у нас холодно, – нарочно согласилась она с Исайкой, старавшейся обогнать ее, чтобы не вступать в разговор, – ее тоже мучил вопрос, успела ли Тишевская рассмотреть, что она бросила в огонь. Но и она не хотела задавать вопросы, чтобы не выдать себя.

«Если бы видела, то, наверное, сказала бы», – решила Исайка и на этом успокоилась.

Женя со свойственной ей осторожностью решила ничего не говорить Гане о своих наблюдениях.

«Может, все это мне только показалось, а Савченко способна Бог знает какую историю раздуть и меня в нее впутать», – думала Женя, которая больше всего боялась попасть в какую-нибудь неприятность и кого-то возбудить против себя.

Она ничего не сказала подруге, а та, не подозревая о беде, беззаботно бегала с одноклассницами, поражая их ловкостью и быстротой своих движений.

– Ну, Савченко, прямо неуловимая какая-то! Разве за нею угонишься? – часто говорили девочки, которых Ганя шутя оставляла далеко позади, и в то время как большинство из них с трудом переводили дух от усталости, звонкий жизнерадостный смех Гани разносился по залу.

Придя в класс, Ганя откинула крышку пюпитра, чтобы достать книги и приготовить все нужное к уроку. И тут ей в глаза невольно бросилось пустое место, обычно занятое портретом.

«Упал, верно», – подумала она, торопливо шаря по дну пюпитра. Карточки нигде не было.

«Странно, неужели же я его запихнула в книги?» – с тревогой спрашивала себя Ганя. Она уже намеревалась перетрясти все содержимое пюпитра, когда в дверях класса показалась Щука.

«Ах, противная, вечно явится точно со звонком! Нет чтобы дать нам минутку-другую свободно вздохнуть!» – сердито подумала Савченко. Она была ужасно расстроена и мечтала только об окончании урока, чтобы снова приняться за поиски.

Но урок, как нарочно, тянулся сегодня особенно медленно. Щука была сердита и раздражительна более обычного. То и дело своим скрипучим голосом она делала замечания ученицам.

– Не можешь ответить? – сердито говорила она Лидочке Арбатовой, уже минуты две молча стоявшей у доски. – Нечего сказать, хорошая ты ученица, не чета сестре.

– Савченко, подойди к доске и объясни задачу, – неожиданно вызвала она Ганю и застала ее врасплох. Занятая своими мыслями, девочка совершенно не замечала, что происходило вокруг.

Красная от волнения, она вышла к доске, исписанной какими-то цифрами, которые ровным счетом ничего ей не говорили.

– Ну? – строго прикрикнула Щука.

Ганя теребила край своего передника и мечтала провалиться сквозь землю.

– Что же, дождемся мы твоего ответа? – нервно подергиваясь, заговорила Щука; заметив волнение воспитанницы, она язвительно добавила:

– Сегодня ты не знаешь; завтра уже будет поздно, а послезавтра еще позже.

Это была любимая фраза Щуки, которую она не раз повторяла во время урока. Но Ганя была одной из лучших учениц у Щуки, и к ней эти слова были обращены впервые. Фраза показалась девочке очень обидной, хотя и заслуженной.

А Щука как нарочно не унималась, и ее упреки так и сыпались на Савченко:

– Не думала я, что ты будешь такой ненадежной ученицей, но теперь вижу, что ошиблась. Жаль, очень жаль! Ну что ж, придется тебе послушать, как отвечают другие, и повторять, как попугай.

Это было уже слишком жестоко. Глаза Гани засверкали:

«Жди, как же, стану я повторять!» – сердито подумала она.

А в это время у доски, против нее, очутилась Исайка. Ганя сердито смотрела на нее, не подозревая, что именно эта злая девочка была причиной ее сегодняшних неприятностей. А Исайка громким, уверенным голосом отвечала Щуке.

– Слава Богу, хоть ты меня утешила, – снисходительно кивнула ей Щука и добавила, обращаясь к Гане:

– Теперь ты повтори.

Но Савченко сердито молчала, исподлобья поглядывая то на Щуку, то на Исайку, кривлявшуюся за спиной учительницы и своими гримасами смешившую весь класс.

– Ты что же, и повторить не умеешь, да? – съязвила учительница.

Ганя, красная как рак, молча смотрела в глаза Щуке.

– Истукан! Мумия египетская, а не ребенок! – разозлившись, взвизгнула Щука. – Ступай на место!

И, нервно обмакнув перо в чернильницу, взмахнула им и рядом с единицей, вписанной в журнале против фамилии Савченко, поставила жирную кляксу.

– Ах, – громко прокатилось по классу. Кто-то не выдержал и фыркнул; это еще больше насмешило воспитанниц. Послышался сдавленный смех. И вдруг словно просвистело:

– Щука.

– Кто это сказал, сейчас же сознавайтесь! – побагровев, закричала Ершова.

В классе мгновенно наступила тишина.

– Встаньте, кто это сказал! – в бешенстве повторила учительница.

Но виновная не признавалась.

Щука обвела класс пытливым взглядом: ей хотелось отгадать, кто ее оскорбил. Перед нею сидели девочки – одни со страхом, другие с удивлением на лице. На глаза ей попалась Ганя:

«Она!..» – подумала Ершова, и как бы в подтверждение ее подозрений Ганя искоса взглянула на учительницу и тут же опустила длинные ресницы. Девочка была потрясена всем случившимся и сконфужена нечаянно полученной единицей. Она плохо отдавала себе отчет в происходящем. Ей казалось, что это над ней смеется весь класс, что именно на нее устремлены укоризненные взгляды. Щеки ее ярко пылали, она была близка к тому, чтобы расплакаться. Как раз это состояние и привлекло внимание Щуки, истолковавшей замешательство Гани по-своему:

«А-а… Так виновная не хочет сознаться? Она думает, что я и без того ее не назову? Что она избежит наказания? Она жестоко ошибается!»

– М-lle Малеева, я должна просить вас примерно наказать Савченко, это она крикнула, – обратилась она к дежурной даме, тревожно наблюдавшей за происходящим в классе.

Если бы гром грянул в эту минуту, он не испугал и не поразил бы Ганю так, как это незаслуженное обвинение. Кровь отлила от ее лица; бледная, с похолодевшими руками, она поднялась со своего места и громко сказала:

– Это неправда, m-lle Ершова, я никак вас не называла!

В голосе девочки звучало оскорбленное самолюбие, а открытое лицо дышало правдой. Но Щука уже и без того была выведена из себя, и ответ Савченко показался ей дерзким – как, ей, Ершовой, какая-то малявка перед всем классом смеет бросать в лицо обвинение в том, что она сказала неправду? Это чудовищно!

– Молчать! – взвизгнула она. – Ты забываешь, с кем ты говоришь и что ты говоришь! Если я говорю, что ты виновата, значит, так и есть! Я этого так не оставлю, я доложу инспектору! – и Щука пулей вылетела из класса.

Поднялся невообразимый шум. Девочки кричали, волновались; порядок в классе восстановить было невозможно.

Но вот распахнулась дверь, и Щука вернулась – в сопровождении инспектора. Сердце Гани замерло. В классе наступила мертвая тишина, девочки невольно затаили дыхание. Сдвинутые брови инспектора не предвещали ничего доброго.

– Медам, – обратился он к поднявшимся со своих мест воспитанницам, – m-lle Ершова только что сообщила мне о прискорбном случае, имевшем место в вашем классе. Каждая из вас сама понимает, насколько оскорбительна подобная выходка вообще, а в отношении всеми уважаемой m-lle Ершовой – в особенности. Казалось бы, виновная должна была бы немедленно попросить прощения у обиженной ею преподавательницы, но она не только не сделала этого, но еще отрицает свою вину.

– Госпожа Савченко, – обратился он к Гане, – я последний раз предлагаю вам сознаться в вашей глупой и неуместной шутке и извиниться перед m-lle Ершовой!

– Я не буду извиняться… Я ни в чем не виновата, – взволнованно ответила девочка.

– Вы слышите? Госпожа Савченко упорно отрицает свою вину, хотя m-lle Ершова и застала ее, так сказать, на месте преступления. Ну, что же делать! Мы, со своей стороны, приняли все меры к тому, чтобы смягчить наказание виновной. Но ввиду такой нравственной испорченности госпожи Савченко мы не можем быть снисходительны к ее проступку. Я обращаюсь к вам, m-lle Малеева, – делая знак в сторону дежурной дамы, продолжал инспектор, – с просьбой принять самые решительные меры к исправлению поведения госпожи Савченко. А за сегодняшний случай прошу немедленно наложить на нее строгое взыскание.

– М-lle Малеева, я, со своей стороны, позволю себе просить вас публично наказать этого злого ребенка, – поторопилась добавить Ершова. В душе она была очень рада тому, что наконец будут приняты энергичные меры к искоренению ненавистной ей клички. Она чувствовала удовлетворение задетого самолюбия, и ей ни на минуту не пришло в голову сомнение о возможной ошибке.

Все факты говорили против Савченко…

А Ганя стояла безмолвно, с широко раскрытыми глазами, в которых застыли слезы.

«Что это? Сон? Ужасный сон? – спрашивала она себя. – И как это все случилось? За что меня срамят перед всем классом, грозят наказать в пример всему институту? За что же, за что? О Боже мой, заступись за меня!»

Во время рекреации девочки собирались кучками, шептались, то и дело поглядывая в сторону Савченко.

– А я вам говорю, что она не виновата, – горячо уверяла Липина, – не таковская Савченко, не стала бы кричать, а еще меньше отпираться да лгать.