Текст книги "История Вэги Томасона (СИ)"

Автор книги: Татьяна Клявина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Путь

Путь, что я выбрал для своей ненаглядной, был тёмным и страшным. Многие бы осудили меня за него. И ты осудишь...

Знаешь, ночи такие бывают непроглядные, когда ни снежка, ни луны не видно, да и на улицу носа никто не кажет... В такие ночи будто всё внутри замирает, как мышонок на ладошке. Кажется, из костей холод поднимается, жилы сковывает, выкручивает, как бабы бельё мокрое. И кровь еловой смолой по венам – ни бьётся, ни согревает.

Осудишь, как пить дать осудишь... Но смолчать не могу... Сколько лет в себе ношу. Скребёт, рвёт изнутри это. А никому не говорил. А тебе, кажется, могу. Не знаю почему. Хотя... Ты такой толстый, значит, добрый. А коли добрый, так зла мне не сделаешь за слова мои.

Вот выговорюсь, авось полегче станет. А то всё ноет сердечко, ноет, мёрзнет, как младенец в корзине под дверями святилища.

... Не надо, не останавливай меня. Хочу рассказать. Должен. Хоть кому-нибудь...

Слушай и молчи. Сегодня времени твоего не отниму много.

Минул год в нашем доме с родименькой, будто сон. Сладкий, тягучий. Каждый день словно праздник. Вместе просыпались и засыпали, мылись в лоханке во второй комнатке в закутке, у нас там печурка стояла, а воду с колодца носили у соседей.

Там кусты жимолости с меня ростом, сочная-а-а, словами не описать. Пригоршней ягод наесться можно. Да и сами соседи добрые: то яичек дадут, то молочка крынку, а бывало на праздники – а праздников там знаешь как много, не то что здесь, – напекут хлеба и с нами делятся.

Мы тогда понемногу отъедаться начали, мясца набирать. А жемчужин у нас от покупки дома чуть осталось, решили их не трогать. Я на работу пошёл в поля: за скотиной смотреть, курей на продажу щипать.

А девочка моя дома сидела, всё плела накидки из тамошних трав. Так дней, бывало, пять с одной провозится, умается бедолаженька, что без сил совсем спит. А я за это время ту накидку на мягком полешке отобью, чтоб все ниточки-травиночки одна к одной слиплись, чтоб полотно цельным стало, крепким, что воду не пропускает. Как они ценились эти накидочки – любо-дорого!

Сутки, представь себе, сутки без продыху бил каждую накидочку. А трава там летом зеленющая была, сочная. Бывало, изгваздаюсь в этом соке, а девочка моя ненаглядная проснётся, увидит меня, да зайдётся смехом своим, колокольчиком.

Да так и жили. Я в хозяйстве пока служил, подрядился роды у тёлок да коз принимать. Как-то само собой так получилось. А мне главный – хороший мужик был, никогда с денежками не обманывал, всегда выходной давал, коли требовалось, – так и сказал однажды, мол, у тебя, Вэга Томасон, руки золотые, все звери, через них что прошли, живее прочих.

Вот тогда я крепко и задумался о призвании своём Чародейском. Ты же знаешь, что мы, светлые, со зверями ладим, да лёгкие болезни лечим?! Так вот и я начал замечать, будто из рук моих сила струится...

Э-эх, сам изломанный, нескладный – себе-то помочь не могу, а вот с другими всё хорошо было. Начал я книжки искать, чтоб о силе своей узнать. Еле как по крупицам нашёл, да всё не то, будто кто шутки шутить вздумал. А я такое не люблю...

И вот вернулся я однажды домой весь разбитый, почитай двое суток от больной коровы не отходил, но выходил рогатую, да потом побежал к торговцу одному, тот мне книгу посулил чародейскую.

Я её читать, а там бурда: буквы смазаны, картинки будто изнутри червями проедены... Э-эх, одно расстройство. А торгаш тот сказал, что книжка больно ценная, и что открывается лишь взору ищущего. Тьфу! Не угоден я ей, али этот хрен ушастый мне сбрехал?

Вот и приковылял я домой, лишь там мой покой обитал – любименькая моя девочка. Я пришёл, на колени перед ней упал, обнял ноженьки беленькие, щекой своей к коленям её приник, да так и уснул. А она меня всё по волосам гладила, нежно так, заботливо. А я за этими ласками и сквозь сон свой дурной, тяжёлый, не заметил, как к дому Рыцарь Смердящий подъехал.

Очнулся я с тяжёлой головой, а он стоит посреди комнаты, сам смурнее тучи, рукавицы латные в кулаки сжаты, а огонь снутри так и плещет. Говорит этот неприятный человек: есть средство одно от проклятия избавиться, да только не сгубить его, а передать.

Вскинулся я тогда, схватил его за подол плаща рваного, пыльного, все дороги подмётшего, давай целовать его, умолять избавить мою родненькую от той погибели. А этот с лицом, что скелет кожей обтянутый, ко мне склонился, за плечи взял и тихонечко так сказал: это проклятье перейдёт вашему ребёнку.

И я ответил: «Хорошо, пусть так. Главное, чтоб с родненькой моей ничего не случилось. – И добавил, к девочке моей обратившись: – Коли откажешься, тут-то мы с тобой и распрощаемся».

Вместе

Думал, ты не придёшь больше. Проходи, что уж там... Апчхи! О-о-ой... Вот такое у нас тут межсезонье: дождливо, сыростно, да и ветрище этот неугомонный...

Полотенце возьми, вон, на раковине лежит. Ну, грязноватое немного, что поделать. Соседка померла весной, которая ходила у меня прибирать. Видишь, я уже и сам еле ноги передвигаю. Да ты садись, не стой столбом. Чаю себе наливай. Остыл? Эх... Ну разогрей. Печурку растопи, да разогрей. Я тоже горячего попью. Апчхи!

Пустой чай... Знаешь, когда всё есть, когда сердце согрето любовью, даже вода кажется вкусной. Куда ты? Не ходи, останься. Мы с тобой лучше пойдём куда-нибудь поедим потом... Если силы останутся... Что? Нет, ничего не сказал, тебе послышалось.

Неужели тебе нравится? Прошлогодний сбор, пока руки ещё двигались хорошо. А мне всё пустое. Серость эта меня заела, холод... Хочешь дальше послушать? Хорошо.

Я думал, что вместе мы больше не будем. Что слова мои обидные удавкой легли на шею моей бедной красавице. Как стена между нами воздвиглась, колючая, непреодолимая. И было всё. И не стало ничего.

Смердящий Рыцарь дал нам год решение принять. А моя девочка, моя ненаглядная родимочка указала мне на дверь. Она сказала, что ей нужно время поразмыслить. А сама: глаза в пол, плечики, как сломанные крылья пичужки, повисли, лицом посерела и голос надломленный, тихий, дрожащий. Да и я, знаешь, чуть со стыда не сгорел за свои же слова.

Лучше бы она шептала. Лучше бы кончила меня прям там. Силой бы Чародейской своей меня в клочья, в пыль дорожную, в грязь перемолола. Она же могла! Могла! Но не стала.

Ну на кой я ей такой сдался? А мне ведь, кроме неё, никто не нужен. За мной всегда девки бегали, а как приключилась со мной любовь, что сердце на крючок подвесила, так и всё. Отсыхал взгляд, как на других смотрел. Ни вот на столечко к чужим не влекло. Моя! Моя девочка! Моя тростиночка! Только она мне нужна! Тогда и теперь.

Всегда...

У нас там две улицы было, поля вокруг. На соседней стояла баня старая. Её ещё до землетрясения того построили... Сколько же времени прошло... Сто шестьдесят лет или около того, ну это по сейчас, а по тогда, дай Солнце памяти, годков на сорок-пятьдесят меньше... Не помню. Вечно в датах путаюсь.

Так вот, баню ту снести хотели, да оставили, всё им не до сук, а им не до нас... Шуткую, да. Чем хужее, тем веселее. Знаешь, унывать ведь никогда нельзя, даже если мир тебя стряхивает, вычёсывает из себя, выгрызает, как псина блоху. Нельзя сдаваться... Только понимаешь это потом.

Ты пей... Давай, пошукай по шкафчикам, авось, пряник какой найдёшь. О, я же говорил! Нет, не буду... С орешками? Ну... Маленький кусочек.

Пчхи! О-ойх-х... Поселился я в той бане один-одинёшенек. Крыша ветхая – все дожди мои. Пол – земля с битым камнем. Печка одна уцелела. Знаешь, мне плохо так было, стыло, одиноко, что если б меня в той бане засыпало, я б, наверное, даже не заметил. Одно утешало: из бани той я видел наш дом.

И работа, да, работа без продыху, без выходных. До ломоты в теле, что убивала меня сильнее проклятого шёпота моей любимой. Знаешь, когда все дни в один, когда спать не имеет смысла, потому что завтра просыпаешься в сегодня. И вот всё оно такое, будто чьи-то холодные пальцы за горло держат и шёпот в ухо: "Ты ведь никому не нужен, даже себе. Так зачем это всё?" Горько, кисло. Пусто.

Подлей чайку, горло сохнет. И вспоминаю то, а внутри груди будто зверь царапает. Видел деревья, что медведи когтями подрали? Вот так у меня внутри. Ты пей. Знаю, что хозяин с меня абы какой. Ну ты... уваж старика, пожалуйста.

Банька... Да-а... Старая добрая банька, что народ снесть не дал. А новую отгрохали в другом конце улочки на общие деньги: город к нам лицом так и не вертался. Сил не было даже в новую ходить. Коли дождик меня промочил, считай, помылся. От того и за скотиной ходить чаще стал, да дальше.

Был я однажды на пастбище, чтоб приглядеть за больной коровой. Сам едва ходил, есть и пить не лезло, сна ни в одном глазу, а вот рогатых на долину гнал, где трава сочнее и разбойникам поживы нет.

Набрал я там травы, что длиннее и плотнее той, с которой любименькая моя накидки плела, принёс ей в ночи, под порогом положил. Глядь на следующий день, а травы-то нетути! Заслал соседку узнать, кушает ли моя радость, спит ли. Жива, говорит, плетёт. Соседка, доброе сердечко, нанесла моей родненькой еды всякой, да только ни слова из моей девочки не вытянула. Эх, в огорчении она была, моя нежная...

А меня внезапно послали на дальний переход корову одну искать, отблукалась от стада, колокольчик потеряла. Я и пошёл. А там – топи. Слышу: кричит корова. Я – к ней. У самого ноги вязнут. Сил и так не было, а совсем не стало. Мошкара эта ещё. Знаешь, какая в тех краях мошкара? У-у... Вот, глянь, это ещё с той поры у меня. Покусы.

Начал я ту корову вытягивать, а она – ни в какую. Сама тонет и меня топит. Я ей руку под верёвку на шее засунул, чтоб тянуть удобнее было. Да всё без толку.

К ночи мошкара совсем олютовала, грызли, будто пилой резали. Я к тому времени под ногами трухлю нащупал, встал на неё, сам в болотной жиже по горло, рядом башка коровы, дыхание редкое, глаза бельмами торчат. Бросить-то нельзя – самая дойная со всего стада!

Тянул её, тянул... И тут понял, что корова больше не брыкается и не дышит. И тут трухля подо мной и подломилась. Ушёл под жижу, только маковка торчала. И как давай мошка в неё меня грызть. Руку одну коровья туша тянула, другая от бессилия отнялась. Попрощался я в мыслях с любимой, а с собой и подавно. Так мне и надо было – предал словами доверившуюся мне.

Я из упрямства... Знаешь, сначала было отчаяние, что чернее ночи над головой. Я его пил, как воду. Лицо наружу даже не казал. Лишь чуял, как маковка, мошкарой изгрызенная, горит. Корова рядом под воду ушла. А тело моё, предательское, жить ему охота, видите ли, заставило меня-таки воздуху хватить.

Обозлился я на себя. Переломил свою жажду топтать этот мир, выпустил воздух и позволил топи себя увлечь. Я просто хотел умереть там. Просто исчезнуть.

И тогда я увидел свет.

Он был вокруг, он шёл из мелких насекомых, что свободно перемещались в воде, от мошкары, зудящей сверху, от меня. И я потянулся к этому свету. Мои глаза видели сквозь веки. Мои руки, нет не те, что были скованы отчаянием, а другие, сплетались из этого света. Они будто жили своей жизнью...

Знаешь, они вытягивали нити из живого вокруг и втискивали в эту коровью тушу. Не знаю, сколько времени прошло. Но корова, глупая заблудшая корова, открыла глаза и дёрнулась наверх. Так она меня на поверхность и вытащила. Вот только странно это... Болото вдруг стало чистейшим озером. А на берегу...

На берегу стоял мой брат. Да, Луи... Сколько ж я его не видел. И свет, что был вокруг меня, вдруг соединился с его. И нас с коровой будто бы потащило к Луи...

Он сказал, что нашёл меня по медальону, который наша мать сплела из своих волос. И тот, в момент моей смерти, помог открыть наконец мою силу, за что я ему очень благодарен.

Ты... Спишь? Нет? А что тогда? Голова болит? А у кого она сейчас не болит? Ступай домой. Приходи утром, расскажу, что дальше было.

Со мной

Ты рано, но проходи. Нет, я ещё не ложился. Что это? Ох, благодарю! Ты хороший человек.

А что ещё, кроме хлеба принёс? Творог, яйца... Овощи... Ох, это же те самые помидорки из предместий Радонаса! Я только слышал о них, этот солнечно-жёлтый цвет и запах заливных лугов. Кто бы мог подумать, что в горах, ласкающих небо, может расти такое чудо.

Молоко? Козье? Лемерское озеро? Да, конечно слышал. А как же, ведь в городе на его северном берегу мы и купили тот домик с моей роднулечкой. Там самые жирные козы дают самое вкусное, густое, душистое молоко. Только им детишки хвори и лечат. Где ж ты его достал за одну ночь? А-а... Давненько я на наш рынок не выбирался, на знал, что там такое продаётся.

Что будешь готовить? Может, сподмогнуть чем? Ну вот, совсем старика ни в грош не ставишь! А я ведь раньше хорошо готовил, да годы уже не те, силушка поисчерпалась, да и вкусы все к одному. Что это там осталось? Пахнет...

Мятный сбор, да ещё и с чабрецом? Это ж под Гристеном растёт? Эти их зелёные бескрайние холмы... Но как? Давно моё утро не было таким хорошим. Спасибо тебе!

Ну-ка, подсоби! Вот ту чеплашку сдвинь, ага. Ух, хоть бы мыши не пожрали, а то они могут. Была у меня тут одна, всю зиму прожила... Открывай! В порядке ягодки! Это наш боярышник засахареный! Смотри, как высох, в чай его твой сейчас добавь и будет хорошо! Для сердечка полезно и мне, старику, и тебе, толстяку.

Шкворчит, шкворчит маслице! Ну, не отвлекаю... Я так и хотел: пока ты готовишь, рассказывать. Думал, пойду на боковую? Дулечки! Кишка кишке колотит по башке. Уж дождусь твоей стряпни. Давненько мне тут никто не готовил.

На чём, бишь, остановились ночером? А, вспомнил, как Луи пришёл за мною в лес...

Знаешь, мы с ним вместе родились, а вот не похожи. Он с детства был одарённым: и пел красиво, и чародейство в нём рано проклюнулось, и жилка торговая проросла. А я будто обделён этим был, даром что лицом вышел, да статью. Хе-хе... Да уж, а как меня любовь поломала, так и того не стало.

Перемешивать не забывай! И мне три яйца, да чтоб желток не сырой и не вкрутую. И помидорок туда! Ух, как жратеньки охота, пузо сводит!

Луи по ту пору в городе на западном берегу Лемерского озера представления давал со своим передвижным театром. Брат мой как подрядился в Цветочной столице быть их глашатаем новых уличных искусств, так с тех пор по свету и колесит... Колесил?.. Что? Нет-нет... Просто ощущение такое... Ладно с ним.

Ты чайничек приткни куда-нибудь, чтоб есть и пить сразу. Учить тебя ещё и учить. Ды ты не волнуйся так, я сейчас быстренько доскажу, позавтракаем, да я спать пойду. А ты иди по делам своим... Да я и сам удивляюсь, чего я такой бодрый, будто силушка прибавилась, будто омолодел весь. Давненько такого не было.

Значит, был Луи в городе... Был, да увидел Рыцаря Смердящего средь простого люда. Невесть как Рыцарь признал родича моего, разговорились, да отправил он его меня проведать. Вот брат и прибыл, а там ощутил отклик в своём медальоне от моего, пошёл на этот зов, да увидел, как чернота болота осветилась изнутри, и как корова, что была мертва, воскресла.

Знаешь, после этого я и занялся вплотную своим чародейством, но сразу скажу, что более мне воскресить никого так и не удалось... Увы. Возможно, как сказал тогда брат, я вытянул из хранителя топи и окрестных существ жизненные силы, а сам, будучи на пороге смерти, смог исполнить свой долг – вернуть рогатую скотинку домой живой и здоровой.

Кабы я знал, что там было и как... Столько лет с этим бьюсь, а всё бестолку.

Мы отдали корову старшему смотрителю и пришли в мою баньку, косенькую, серенькую. Одна труба, как столб закопчёного камня в небо с укором смотрела. Я брату на дом указал, где моя былиночка одинокая была и заметил, что во дворе стопкой сложены накидки неотбитые из той самой травы.

Помнишь, небось, я тебе тогда рассказывал, как колотил их, чтобы форму придать? Так вот, я места себе не находил!

Понимаешь, родненькая моя ведь не могла их отбить, чтобы на продажу отнести, я этим занимался всегда. А тут, увидев их, понял сразу: она меня так зовёт, хочет, чтобы я, как и прежде, помог ей! Значит, согласна она на моё предложение, на ту тёмную тропу, что я ей указал.

И в голове у меня всё от радости помутилось. Вытолкал брата, велел возвращаться вместе с Рыцарем через полгода, как время истечёт, а сам, будто вожжой под хвост гонимый, побежал, спотыкаясь и падая, на двор любимого дома.

Забрал я полешки, накидки, приволок всё в баню, да принялся за работу. День прошёл, другой прошёл. А я не ел, не спал, без продыху тук да тук. Да вот только стоило кому ко мне приблизиться, так падали они, а их сила будто бы перетекала, становилась моей. И эти руки светящиеся все ниточки из окружающих ко мне тянули. Уже и люд собрался, говорили, кричали, но близко не подходили.

Не знаю, сколько времени прошло, да только доделав всё, упал я и уснул мертвецким сном. Знаешь, я тогда выспался, казалось, на всю жизнь вперёд. И снилось разное... Такое... Дай-ка вспомнить... Ты хлеб потоньше режь, а то толстый жевать неудобно.

Вкусно... Действительно вкусно... Умеешь же готовить! Повезёт жёнушке твоей! Что, уже повезло? ... ох, сочувствую. Да, когда любимая вдруг умирает, это... Кх-кх-кхах... Фу-ух... Фу-ух... Как-то я притомился. Доесть бы... Дорассказать...

Что снилось?... Горы высокие, красно-серые такие, две скалы, будто пара у алтаря, да только дыра у них в груди одна на двоих, будто сквозная. Не был там, не знаю, существует ли это место.

Ещё маяк снился, страшный и тёмный. И вода, много воды... Были горы белые, что острыми гребнями в тучи чёрные входили, как меч в тело зверя... А ещё домики такие... То ли из дерева, то ли из глины... Красивые, завитые... И будто люди на них изображены, да только и не совсем люди... Не помню, что не так было в них, да только напугали они меня...

А, точно, ещё и эта снилась, вторая, что по небу бегает. Не по нраву она мне. Где ж видано, чтоб вдруг вторая луна появилась? Двадцать лет али больше прошло, а я всё не привыкну.

А потом я открыл глаза. Я лежал в нашем домике, а роднулечка моя рядышком была и всё по голове гладила, смотрела на меня ласково-ласково, но в лице – печаль, как побережье после отлива. И чувства на личике её прекрасном, как мёртвые рыбки, трепыхались и замирали. Одни глаза жили...

И тогда я увидел её проклятье... Нет, потом, потом дорасскажу.

Уходи, убирайся! Дай отдохнуть старику!

Устал!

Не хочу! Не хочу вспоминать! Не хочу говорить!

Уходи... Только вернись...

Это ещё не конец.

А я

...а я им так и сказал: «Не в себе я был!» – покаялся, значит. Сам и не понял, как то со мной произошло. Сколько не бьюсь, так и не знаю.

Долгонько люди к дому нашему приходили, ответа просили, камнями кидали. А те, с кого силы тогда я вытянул, очнулись, встряхнулись, как псы мокрые, да и всё в порядке с ними было. Одно обидно: еды нам больше не носили.

Дней несколько, до горького солнечных, благоньких, провалялся я в постели. Любименькая чаще рядышком была, но иногда уходила куда-то. Молчала всё время. В лоб поцелует, по голове погладит и молчит – спокойно было, как на озере в полдень.

А через несколько дней очнулся я, чу, родненькая девочка моя за стенкой плачет. Бежать к ней хотел сломя голову. Но будто удержало что. Выглянул на двор в окошко...

Знаешь, коли б не был я сед, так волосы б мои побелели тогда.

Она сидела на земле. Вокруг разбросаны накидки, что я тогда отбивал. Порваны, порезаны. Ручки её белые в травяном соке измазаны. Плакала, как цепная собака, что в лесу оставили...

А я сил в себе подойти не нашёл. Утешить, приласкать...

Забился в щель меж кроватью и стеной, давай на себе волосы рвать, тихо, чтоб не услышала. Губы, щёки, пальцы свои изгрыз. Слышу: вернулась. Походила по комнате и легла, сразу уснула.

Странное это время было. Не трогать даже сердцем. Не уколоть взглядом. Не смотреть, не вздохнуть... Не загадывать на будущее.

Тут я заметил уголок той книжонки, что торгаш бессовестный мне продал, дотянулся, открыл. А из глаз моих будто свет полился, и под ним все странные знаки понятными стали... До сих пор помню:

"Космоса чернильные бездны свет впитывают в себя. Земли и луны, и звёзды, и самые мелкие камешки танцуют и свет тот ловят на себя, не дают ему зазря пропасть. И свет от них отражается, и преломляется, и расходится".

Мне представилось далёкое болото и жизни тех мелких существ, которые я использовал, себя не помня, чтобы корову в чувство вернуть. Подумал: возможно, тогда тоже стал аки небесное тело, что светожизнь берёт и отдаёт. Страшно стало...

А тебе не страшно? Ты сейчас это читаешь, и как, не боишься ничего? Вдруг и вокруг тебя прямо сейчас бездонные пропасти космоса открыты, раззявлены пасти вечности, алкают поживы... Пустое... Читай дальше.

"Сила, что дадена природой, тоже испортиться может, скиснет, как молоко, коли ею не пользоваться..."

Может, и моя сила испорчена была? Нет ответа. Да и на что она мне, коли всё уже прошло. А ты как думаешь? Черкни в ответ пару строк. А дальше вот что было:

"Если сила, что призвана исцелять, убивает, не должно ей быть в этом мире. И тот, кто носит её в себе, опасен, как дикий зверь, притаившийся в засаде. Не должно ему жить и пытаться иным помочь..."

Знаешь, я ведь согласен с этим. Повидал я лекарей-калекарей. Ни каждый сознаться может в бессилии своём, а уж во вредительстве – и подавно. Оказалось, схожи мы с моей родненькой. Да что уж там, чуял я это ещё тогда, под нашим первым снегопадом.

И следующие слова всё-всё для меня решили. И так сразу от них мне стало всё про себя понятно, что аж жуть берёт.

"Но прежде, чем руки сложить, опустить, не смогши спасти никого, попробуй капля за каплей, виток за витком сделать хоть что-нибудь. И сила откликнется на старания твои. И познаешь ты счастье. А коли нет, так на то воля Солнца и Судьбы".

И понял я, что в словах этих заключена вера в меня великая. Кем она была ко мне послана – не знаю, да только жить от неё захотелось. Выбрался и из щели своей, стащил мочалку кровавую из волосьев, бросил на пол и склонился над любименькой.

Тихо-тихо билось проклятье на её горлышке. Редко-редко дыханье грудь вздымало. И я отвёл волосы её красивые от лица невинного, коснулся губами лба бледного, да руки на шею ей возложил...