Текст книги "Мокко"

Автор книги: Татьяна де Росне

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Наступила ночь. Свет маяка пронзал темноту с частотой, к которой я уже успела привыкнуть: длинная вспышка, затем две коротких. Я поняла, что больше не могу здесь находиться. Ноги свело судорогой, поясницу ломило. Однако мысль о возвращении к Кандиде была мне невыносима. Мне казалось, что я хожу по кругу, теряю время…

Почему бы мне не прогуляться по Берегу Басков и не вернуться сюда через час или два? Она наверняка будет уже дома. Мальчик еще маленький, ему не следует ложиться спать поздно. Я должна уйти и вернуться позже… Я вскочила на ноги, в голове у меня загудело.

Когда я уже развернулась к лестнице, меня охватило сомнение. Я вернулась, присела и машинально протянула руку к дверному коврику. Приподняла его. По наитию.

Ключ был там – маленький, серебристый и тонкий. Я схватила его и поспешно вставила в замочную скважину.

Скрежет, потом щелчок: дверь Эвы Марвиль распахнулась, открывая моим глазам узкую прихожую с бежевым ковровым покрытием. Я замерла на пороге. Есть ли кто-то в квартире? Могу ли я вот так врываться в чужой дом? Не лучше ли повернуться и убежать?

Я снова нажала на кнопку дверного звонка, позвала дрожащим голосом: «Мадам Марвиль?» Мне никто не ответил. Я вошла в квартиру тихо – как самозванка, как воровка. Сердце гулко стучало в груди. Я вернула ключ на прежнее место, под коврик, и бесшумно закрыла за собой дверь.

Я – у нее в доме.

* * *

Аромат женских духов – насыщенный, цветочный, прославленный. «Shalimar» или «Chanel № 5». Слева от входной двери – большая вешалка с множеством парок, курток, шапочек и шарфов. Напротив вешалки – высокий маленький столик из матового стекла. Почта. После секундного колебания я дрожащей рукой взяла конверты. Мадам Эва Марвиль. Мсье Даниэль Боннар. Счета, рекламные брошюры. Лампа с коническим абажуром. Ключи в квадратной белой фарфоровой пепельнице. Дверь налево и дверь направо. Все в пределах моей досягаемости, вот оно, передо мной! И все же я сомневалась. Что, если она вернется? И обнаружит меня в своей квартире? С моей стороны это сумасшествие. Нужно повернуться и уйти. Сейчас же! Уйти, пока еще не поздно!

Невозможно… Мои ноги словно вросли в пол. Так ребенок, делая что-то запретное, знает, что поступает плохо, холодеет от страха и волнения, но все же продолжает начатое. Дверь направо. Гостиная. Я ничего не вижу. Включаю свет. Что ж, красивая комната, чуть перегруженная декором, дорого оформленная. На полу – ковер с современным рисунком. На окнах – портьеры цвета слоновой кости, на стенах – акварели. Большой шкаф с книгами. Что же читает Эва Марвиль? Я подошла к библиотеке. Много классики: Золя, Мопассан, Виктор Гюго. Произведения современных писателей – Саган, Шандернагора, Панколь. «Ребекка» Дафны дю Морье. Изумление. Мой любимый роман. Он стоял на полке – то самое старенькое издание карманного формата с плохим переводом. Вот он, на полке у женщины, которая сбила моего сына. Я схватила книгу и перелистала ее. На титульной странице крупным округлым почерком написано: «Эва Марвиль, лето 1978». Надо же, она читала его одновременно со мной! Некоторые пассажи подчеркнуты. Я дрожащими от волнения руками поставила книгу обратно.

Тут же, на полках, десятки фотографий белокурого мальчика с темными глазами. И ни одной – Эвы Марвиль или ее мужа. На низком столике – телепрограмма, «l'Equipe», полная окурков пепельница. Ряд компакт-дисков. Что же слушает Эва Марвиль? Что слушает женщина, которую я ненавижу? Моцарт. Шопен. Мишель Сарду. Элвис Пресли. Барбара. Несколько дисков английских групп восьмидесятых: «Dépêche Mode», «The Cure», «Tears for Fears». Любимые группы Эндрю. Невозможно, чтобы Эва Марвиль слушала такую музыку. Наверняка это диски ее мужа.

Справа от гостиной – современная кухня, безукоризненно чистая. Большой восьмиугольный стол. Бытовая техника. Я открыла холодильник. Овощи, фрукты, колбаса, курица. Розовое вино. Пронзительный звонок телефона заставил меня вздрогнуть. Включился автоответчик. Молодой женский голос заполнил собой комнату: «Это я, Лиза, кто-нибудь дома? Алло! Значит, никого. Вы все куда-то ушли, и мобильные у вас отключены. Ну и ладно! Пока!»

Она повесила трубку. Я попыталась восстановить дыхание. Трудно. Сердце стучало как сумасшедшее. Наверное, мне все же надо уйти. Этот телефонный звонок – это знак. Сумасшествие – оставаться здесь. Я – сумасшедшая. Безответственная. Что, если она вернется, найдет меня в своей квартире и она или ее муж вызовут полицию? Я представила вопросы полицейских, свои неправдоподобные ответы. Мне пришлось бы рассказать правду. Зачем я сюда пришла. Жалость в глазах фликов. Мой стыд. Быстрым шагом я направилась к входной двери. Уйти, пока она не вернулась, пока еще не слишком поздно… Уйти, быстрее… И все же дверь слева, которую я так и не открыла, неотвратимо влекла меня к себе.

Я замерла в сомнении. Это не займет много времени! Еще пять минут, не больше. Коридор и еще несколько дверей. Спальни. Вот комната мальчика. Игрушки, плюшевые медведи и зайцы, незастеленная кровать – радостный беспорядок, в каком обычно живут восьмилетние мальчишки. У Малькольма в этом возрасте в комнате творилось то же самое. Что ж, малыш, хоть мне и не известно твое имя, знаешь ли ты, что твоя мама сбила на машине моего большого малыша, моего сына? А потом уехала. Знаешь ли ты, что мой сын сейчас находится в глубоком сне и, возможно, никогда не проснется? Ты это знаешь, скажи? Ты знаешь, что твоя ласковая мамочка способна на такое?

Я ощутила, как ненависть к этой женщине пронзает мое тело, словно удар током. Тотальная, жестокая ненависть к этому маленькому мирку – спокойному, деликатному, женственному, этой спокойной и безмятежной жизни, которой она жила несмотря ни на что, невзирая на свой отвратительный поступок. Тотальная, бесконечная ненависть к ее безразличию, к трусости, помешавшей ей выйти из машины и подбежать к моему сыну.

Мне вдруг захотелось все здесь разворотить, разрушить – медленно, методично. Выпотрошить подушки, порвать картины, перебить посуду. Но ничего такого я не сделала. Я изо всех сил сжала кулаки. Еще пара минут, и я уйду отсюда. Еще пара минут – и это закончится… Что будет потом – посмотрим. Посмотрим, когда я найду в себе силы вернуться. Встретиться с ней лицом к лицу.

Теперь их спальня. Их интимный мир. Вот, оказывается, где она спит! Где занимается любовью. В этой постели ночью случалось ли ей думать о моем сыне? Вспомнила ли она о нем хоть раз? Думала ли о нас, о родителях? Она – тоже мать, она должна была об этом подумать. Об этом звонке из полиции: «Алло, мадам, вы – мать…?» Разумеется, она об этом думала. Именно за это я так ее и ненавидела. За то, что она сама была матерью и обо всем об этом думала. И вопреки всему и вся уехала с места происшествия.

В комнате царствовал всесильный запах лосьона после бритья. «Shalimar» сник под его напором. Большое серое покрывало на кровати. Ночные столики из плексигласа. Я провела по поверхности стола пальцем – ни пылинки. «Ее» сторона: телефон, роман Рафаэля Бийеду, ночной крем от морщин, лосьон для рук. На его ночном столике будильник, пустая пепельница, спортивные часы. Я заглянула в одежный шкаф. Платья, костюмы. Пастельные цвета, классические фасоны. Размер 50. Эва Марвиль была толстушкой. Интересно, сколько ей лет? Если судить по одежде и обуви – туфлям-лодочкам и сандалиям, старомодным и слишком изящным, я бы дала ей лет сорок пять – пятьдесят. Значит, муж младше нее. Размер обуви 36. Наверное, она совсем маленького роста. Маленькая и толстая. Толстая маленькая дамочка. Я спросила себя, висят ли здесь, в шкафу, вещи, которые были на ней в ту среду. Конечно! Если только она не надела их сегодня вечером.

Комод. На нем фотографии все того же кудрявого мальчика. Взгляд у него странный, мрачный. Слишком широкая улыбка. Рядом пожелтевшее фото белокурой упитанной молодой женщины. Фотограф снял ее в профиль, на пляже. Ей не больше двадцати. Наверняка молодая Эва Марвиль. Я долго рассматривала эту фотографию. Лица девушки не было видно. Только масса золотистых кудрявых волос и круглые загорелые плечи. Я поставила фото на место, потому что пальцы мои дрожали. Здесь были еще фотографии Эвы Марвиль, более поздние. На них она запечатлена полноватой, с длинными белокурыми кудрявыми волосами. И фотографии ее мужа. Фото с их свадьбы. Из путешествия. С какого-то праздника. На всех снимках она обнимала его очень крепко, прижималась к нему очень тесно и смотрела на него с явным обожанием.

Здесь же, на комоде, рядом с фотографиями в рамках, несколько папок. Документы по кредиту на приобретение недвижимости, банковские выписки, письма нотариуса. На одной папке надпись – «Biarritz Parfums», улица M. Запасы товаров на складе, заказы. Жаль, нет времени во всем этом порыться. Мне бы это доставило удовольствие. Но ко мне вновь вернулся страх, пальцы отказывались повиноваться. Последняя папка из голубого пластика. Я открыла ее. Вырезки из газет, записки, медицинские документы, анализ крови, результаты обследований.

Одно словосочетание повторялось постоянно: «синдром Аспергера». Я не знала, что это значит. И времени выяснять это у меня не было.

Я заглянула в смежную со спальней ванную. Бесчисленное множество духов, флаконов, баночек, косметических кремов, декоративной косметики, гелей для душа. Теперь понятно, чем она зарабатывает на жизнь! «Biarritz Parfums», улица M. Я решила спросить у Кандиды, где находится эта улица М. Там у Эвы Марвиль свой магазин. Значит, мне не придется больше сюда возвращаться. Я пойду туда, где она работает. Там, по крайней мере, мне не придется ждать.

Я последний раз окинула комнату взглядом, как если бы хотела ее запомнить. Или оставить в ней свой след. След своего отвращения, своей ненависти.

Но в прихожей, когда я уже приготовилась выходить, за дверью послышались голоса.

Громкий голос мальчика, который невозможно было не узнать. И голос женщины.

* * *

Я едва успела спрятаться за вешалкой, накрывшись просторным плащом, от которого все еще пахло духами «Shalimar». Мое сердце стучало оглушительно громко, и кроме этого звука я ничего не слышала.

Они вошли, дверь с щелчком закрылась. Я была уверена, что они меня сразу же увидят, и дрожала с головы до пят. Под мышками у меня вспотело, над верхней губой тоже выступил пот. Я закрыла глаза. Я предвкушала крики, сцену, которая воспоследует. Смущение, паника. Щеки мои горели. Я задыхалась. Однако они ничего не заметили. Ничего! Не обратили внимания на выступающие из-под плаща кроссовки.

Мальчик, как обычно, говорил монотонно и очень громко. Похоже, они сразу прошли в кухню. Я услышала грохот посуды, шум текущей из крана воды. У меня пересохло в горле. Живот скрутило спазмом. Что мне теперь делать? Как выйти отсюда? Я представила, что сказал бы Эндрю, если бы увидел меня в этот момент. Как мне убежать? И где ее муж? Вошел ли он с ними? Я не услышала его голоса, не почувствовала его запаха.

Они по-прежнему были в кухне. Теперь до меня доносился ее голос, кстати, довольно-таки низкий. Странно, что у невысокой толстушки такой голос… Она сказала: «Выпей свои лекарства и перестань вертеться как юла». Потом она включила автоответчик и прослушала сообщение Лизы. Я услышала, как она говорит по телефону: «Ты забыла, что сегодня вечером нас не будет дома, моя Лизетт? Ты что-то хотела? Нет, Дана еще нет, он скоро придет. Наверное, паркует машину. Что ему передать? Ах да, ваш теннис. Ты зайдешь завтра ко мне в магазин? Хорошо, моя крошечка!» Необходимо было воспользоваться моментом: из кухни они не могли увидеть входную дверь, увидеть меня.

Сейчас или никогда! Медленно, по стеночке, я начала продвигаться к двери. Шажок за шажком. Мне казалось, что я никогда до нее не доберусь. А ведь хватило бы доли секунды, чтобы добраться до двери, открыть ее и убежать. А муж? Что, если он как раз поднимается по лестнице? Что он скажет, увидев, как я выхожу из его квартиры? Эта мысль парализовала меня. Несколько секунд я стояла без движения, потом, дрожа от ужаса, снова нырнула под плащ. Через крупную петельку для пуговицы на воротнике мне было видно часть гостиной, низкий столик и компакт-диски.

В прихожую вышел мальчик. На нем был красный свитерок и джинсы. Насвистывая, он направился к своей комнате. Он прошел совсем рядом со мной. В заднем кармане моих брюк завибрировал мобильный. Громкое, странное жужжание.

Мальчик замер на месте, спиной ко мне. Мое сердце тоже остановилось. Все было кончено. Он меня увидит. И позовет мать. Все кончено! Мобильный по-прежнему жужжал у моего правого бедра, как большое насекомое. Я не могла выключить его, не могла пошевелить рукой. Мальчик медленно, пугливо обернулся. Его маленькое личико побледнело, черные перепуганные глазенки смотрели прямо на меня. Я увидела, как его взгляд скользит вниз, к моим кроссовкам. Рот мальчика приоткрылся. Огромный, круглый.

Я подумала, что сейчас он закричит. Внутренне я была готова услышать крик. Пронзительный, безумный, на который обязательно прибежит встревоженная мать. Но мальчик не крикнул. По его телу пробежала дрожь, потом он сорвался с места, промчался сломя голову по коридорчику и скрылся в своей комнате. Я услышала, как за ним захлопнулась дверь.

Стремительно, как молния, я выскочила из своего убежища. Запуталась ногами в одежде, сбила с вешалки плащ, но в последнее мгновение поймала его и вернула на место. Быстрее схватиться за дверную ручку, быстрее открыть! Дрожащие руки, неловкие движения… Наконец-то я в общем коридоре! Я осторожно закрыла за собой дверь и побежала к лестнице. Спустилась, стараясь производить как можно меньше шума. У меня болело сердце, я едва могла дышать.

Внизу, возле застекленной двери, коротко стриженный мужчина курил сигарету, прислонившись спиной к стене дома, и шепотом говорил по мобильному. Я замедлила шаг и прошла мимо, даже не взглянув на него. Я услышала его голос, но слов не разобрала. Мне никак не удавалось взять себя в руки, отдышаться. Не нужно было так бежать! Теперь он заметит! Я заставила себя замедлить шаг. И почувствовала смешанный запах табака и его слишком сильного одеколона.

Когда показался паркинг, я пошла еще медленнее. Оглянулась. Он остался стоять, опираясь спиной о стену. Я видела красную горящую точку в темноте – его сигарету.

* * *

Две короткие вспышки, одна длинная.

Он не мог меня видеть, я скрылась в тени густого куста гортензий. Я довольно долго оставалась на месте, глядя на него, на дом. Прекрасная ночь… Лунная, звездная. Ночь влюбленных, ночь для любви. Любовь казалась мне чем-то таким далеким. Таким непонятным… Любовь и Эндрю. Любовь с Эндрю. Нечто невнятное, как иностранный язык с незнакомым звучанием. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой далекой от мужа. Ощущал ли он что-то подобное? И с каких пор? Что, если несчастный случай с нашим сыном ни при чем? Что, если беда уже поджидала нас, неощутимая, как опухоль, о существовании которой до времени не подозреваешь? С того дня, как Малькольм впал в кому, злость и непонимание вырыли между нами пропасть. У меня уже не получалось даже вспомнить счастливые моменты нашей жизни. Наше простое счастье. Постоянное счастье. Вспоминались только проблемы на работе, сложности с деньгами, трудности с открытием собственного архитектурного бюро. Его связь на стороне. То, что мы все реже занимались любовью. Словом, все, что «подрезало крылья» нашим отношениям. Все, что портило их потихоньку, так, что мы этого даже не замечали. А ведь я думала, что худшее уже позади… Я думала, что мы выпутались, что опасность миновала. Как же я ошибалась! Несчастный случай с Малькольмом только обострил нашу непохожесть, сделал явными наши недомолвки.

Я представила его в нашей квартире на улице Д. Одного, сидящего перед телевизором. В руке – стакан с шерри, который он в задумчивости покачивает. Его тонкое строгое лицо. The silent giant. Раньше он чаще смеялся. С годами стал серьезнее. Почему? Куда подевался его смех? Тот, что запомнился мне в начале наших отношений. Его английский юмор, такой сухой, хлесткий, эта присущая англичанам способность смеяться над собой – способность, которой нет у нас, французов. Куда подевалась наша беззаботность? Простота нашей жизни? Время, которое текло медленно, без водоворотов и преград? Я вспомнила нашу первую квартиру – две темные комнаты, выходившие окнами на шумную улочку Латинского квартала. Мы часто просыпались от рева мусороуборочных машин. Канализация в доме держалась на честном слове, и когда вода бежала по трубам, они скрежетали и трещали. Хотя временами эти звуки сливались в странную музыку, и мне казалось, что только я одна способна ее слышать. По воскресеньям мы долго валялись в кровати. У нас тогда еще не было детей. Вспомнились наши измятые простыни, поздние пробуждения. Эндрю, обнаженный, читает наизусть Шекспира: «Shall I compare thee to a summer's day?» [57]57
  «Сравню ли с летним днем твои черты?» (англ.)(из 18-го сонета, пер. С. Маршака).


[Закрыть]Голос у него нежный, ласкающий. Совсем не похож на голос, которым он говорит со мной теперь.

Я не заметила, как все изменилось. Не видела перемен. Что-то случалось или разрушалось понемногу, неявно. «Ты себя запустила, Жюстин. Ты себя запустила». Отстраненный взгляд на бокал белого вина, который я только что себе налила. На мои запавшие щеки, опухшие веки. На плохо расчесанные волосы. Обгрызенные ногти. «Ты запустила себя». У нашего сына кома, и это все, что муж нашел нужным мне сказать.

Меня обдувал теплый ветер, наполненный ароматами моря и цветов. С пляжа доносился шепот волн. У меня над головой шелестели пятнистые листья огромных платанов. Просигналил автомобиль, послышался звук открываемой дверцы. А я все так же стояла и смотрела на незнакомца с сигаретой. Я вынула из кармана мобильный, чтобы посмотреть, кто звонил, когда я была у «нее» в квартире. Звонивший не оставил сообщения на автоответчике. В истории звонков – замаскированный номер. Может, то был Лоран? Я еще не забыла его сильные руки, его плечи. Как я плакала, уткнувшись в его черную футболку. Может, он приезжал, желая предостеречь меня? До Осгора, в принципе, отсюда рукой подать. Но мне было все равно. После того, что я сделала сегодня вечером, мне все уже было по плечу. Я решила, что пришло время подумать о завтрашнем дне. Улица М. Открытие магазина косметики и парфюмерии. Невысокая белокурая толстушка с избытком макияжа на лице. Руки с толстыми пальцами. Накрашенные ногти. Пухлые стопы в слишком узких сандалетах. «Shalimar». Мир дешевок, стразов, бесполезной и тщеславной женственности. Всего того, что я терпеть не могла. Того, что я презирала. Завтра я увижусь с ней.

«Завтра на рассвете, в час, когда над полями забрезжит свет…» Слова из стихотворения Виктора Гюго крутились у меня в голове. Как луч маяка, похожий на длинный белый палец на фоне черного неба. Длинная вспышка, две короткие. Ночь расстилалась передо мной. Спать не хотелось. Я была готова оставаться здесь и смотреть на дом, в котором жила эта женщина. Я была готова провести здесь всю ночь, в одиночестве дождаться восхода солнца. Я не ошущала ни голода, ни жажды. Чувство ожидания словно бы окутало меня. Минуты застыли. Между тем луч маяка по-прежнему кружил над бухтой. Наступала ночь.

Мужчина щелчком швырнул окурок на гравий. Сунув мобильный в карман, он вошел в дом. Он наверняка направлялся домой, где его ждали «она» и ребенок. Я села на слегка влажную траву газона. Было девять вечера. Я позвонила Арабелле и сказала, что вернусь поздно и не надо обо мне беспокоиться. И добавила, что завтра я уже буду знать, как и где встречусь с этой женщиной. Пойдет ли она со мной?

– Yes. Я пойду с вами.

– Джорджия спит?

– Да, уже давно.

– Пожалуйста, поцелуйте ее за меня.

– I will, [58]58
  Я сделаю это (англ.).


[Закрыть]Джустин.

Арабелла повесила трубку. Я позвонила в больницу. Выяснилось, что сегодня дежурит одна из моих любимых медсестер. В состоянии Малькольма никаких изменений. Состояние стабильное. Папа целый день провел возле его постели. У меня защемило сердце, когда я представила Эндрю в больнице. Он пробыл там целый день… Я поднесла палец к кнопке с цифрой «3». Если нажать на нее, начнет набираться наш домашний номер. Но я сомневалась. Что я скажу мужу? Что была «у нее» в доме, рассматривала «ее» вещи, рыскала по «ее» квартире, что меня чуть было не обнаружили, а теперь я сижу возле виллы и жду? Невозможно! Но мне очень хотелось услышать его. Сказать, как я по нему скучаю. Что сегодня вечером я скучаю по нему как никогда. Я нажала на «тройку». Звонок в пустоту. Дома – никого. Автоответчик с записью моего голоса, которая мне ужасно не нравится. Звуковой сигнал.

– Эндрю, ты дома? Это я. Ответь мне!

Он ушел. Я попробовала дозвониться ему на мобильный. Снова автоответчик. Я нажала на «сброс», не оставив сообщения. Где он? И с кем?

После той измены я не хотела знать, обманывал ли он меня еще. Я закрыла глаза. Больше никаких вопросов. Я защищала себя. У меня внебрачных связей не было. Хотя я могла бы. Из чувства мести, из любопытства. Но нет, ничего такого. Сожалела ли я об этом? Я не знала. И мне не хотелось об этом думать.

Все переменилось после происшествия с Малькольмом. Отныне существовал только мой сын и его кома. Остальное – дочь, работа, родители, муж, друзья – отошло в сторону. Только Малькольм имеет значение. Он и та незнакомка в доме, на который я сейчас смотрела; та женщина, которая еще ничего не знает, не подозревает даже, что я уже здесь, не имеет ни малейшего представления, что ее ждет и что для нее завтрашний день станет днем, который она будет помнить всю жизнь.

* * *

Постепенно свет в окнах виллы погас. Вокруг меня, на проспекте Басков, погружались в темноту другие дома. Оставался только кружащий в ночи луч маяка. Я растянулась на влажной траве и принялась ждать. Это долго – дожидаться рассвета. Непривычно и долго. Я не делала этого с юности, с той летней ночи, которую мы с братом провели под открытым небом у друзей наших родителей, в Севенне. Взрослые легли спать. С нами был еще один мальчик, приятель моего брата, которому я нравилась. Как же его звали? Вышедшее из употребления, старомодное имя… Эймар? Гаэтан? Что-то вроде того. Мне он казался храбрым и жалким одновременно. Он был слишком юным, неловким, нервным. Но забавным. Мы стащили бутылку розового вина, сигареты «Camel» и спрятались в сосновом бору за домом. Мы наблюдали настоящий звездопад и долго ахали, глядя в небо. Ближе к трем ночи моего брата сморил сон. Его друг оказался более стойким. Он даже осмелился поцеловать «старшую сестру». Наши зубы стукнулись друг о друга. Слюна со вкусом розового вина. Мы хихикали, у нас кружилась голова.

Мы были юными, чистыми, наивными. Шестнадцатилетними. Хвастливыми, гордыми своими первыми победами. Все это так далеко… В то лето, когда мне было шестнадцать, мои родители еще оставались веселыми, красивыми, энергичными. Отец любил веселить компанию, был хорош собой и носил слишком длинные бакенбарды. А мать ни на что не жаловалась, беспокоилась о своем загаре и постоянно болтала с подружками.

Тогда они еще были красивой парой. Им оставалось еще двадцать лет до этого удара дубинкой, каким стало для них шестидесятилетие, превратившее их в вечно ноющих пенсионеров. Я подумала, что тогда, в шестнадцать, я ничего не знала о жизни. Ни о том, что нас ждет, когда нам исполняется сорок. В шестнадцать никто не знает, что в будущем неожиданно свалится ему на голову, – испытания, страдание… Никто не знает ничего о старости, которая принесет с собой мучения и с которой уже ничего нельзя будет поделать.

Как я жалела о тех своих шестнадцати годах в эту ночь! Я замерзла, влага просачивалась сквозь мою футболку до самой кожи. Небо было темным, бархатистым, усеянным звездами. Я принялась рассматривать созвездия. Я ни о ком не думала. Я ждала, испытывая чувство, которое можно назвать внутренней яростью. И вдруг лица Малькольма и Эндрю нарисовались на небе, словно это был огромный портативный экран. Малькольм в своем закрытом, отгороженном от всего мире. Эндрю, который исчез из дома. С кем он? И чем он занят? Эти лица вызвали во мне чувство острого, гнетущего отчаяния. Абсолютная чернота, печаль.

Я не смогла вспомнить, когда в последний раз смеялась. Смеялась звонко, от души. Так, чтобы схватиться за бока. Смех казался мне столь же невозможным делом, как и занятия любовью. Смех и физическая любовь – две вещи, которые Эва Марвиль вычеркнула из моей жизни. Потом я вспомнила: я смеялась до слез за несколько дней до наезда на Малькольма. Моя подруга Лора рассказала, что пошла на прием к остеопату из-за сильных болей в пояснице. И забыла перед сеансом переодеть трусики. В результате она оказалась перед ним в стрингах, красная от стыда и почти голая, да и на врача этот неожиданный стриптиз, судя по всему, произвел неизгладимое впечатление.

Мы часто хохотали вместе с Малькольмом, нашим специалистом по шуткам с использованием телефонов. Мы часто устраивали такие розыгрыши, а Эндрю и Джорджия смотрели на нас с осуждением и недоумевали, как вообще можно тратить время на подобные глупости. Имея дома две отдельные телефонные линии с отдельными же номерами, нужно было только выбрать двух абонентов, включить громкоговорители, положить трубки «лицом» друг к другу и позволить завязаться разговору между двумя незадачливыми собеседниками, каждый из которых был уверен, что тот, другой, ему позвонил. Самым впечатляющим получился сюрреалистический диалог между моим отцом (он говорил высокомерно и язвительно, дрожа от возмущения) и представителем фирмы, продающей услуги дезинфекции.

– Что вы несете? Вы осмеливаетесь мне звонить и заявлять, что в моем доме тараканы! Вы готовы на все, только бы заполучить клиента, мсье! Вам не стыдно?

Его собеседник отвечал в издевательском тоне:

– Хм, но ведь вы же сами нам звоните! Если у вас полно тараканов, не надо бояться признаться, мы для того и работаем, господин хороший!

Мы с Малькольмом давились хохотом, зажимали рот ладошками. Другой случай, когда нам с Эндрю и знакомой супружеской парой удалось хорошенько посмеяться, произошел тоже не так давно. Мы сидели на террасе модного и претенциозного ресторана, в котором официантки ходили, словно модели по подиуму, а швейцар с презрением посмотрел на наш старенький «Golf». Когда мы ужинали в окружении элегантной и утонченной публики (нам подавали деликатные блюда с мудреными названиями на квадратных тарелках), молодая женщина – платиновая блондинка в вечернем платье и на головокружительных шпильках – остановилась прямо перед нами, чтобы ответить на звонок мобильного. Рядом с ней на золотистом поводке семенила, сгорбив хрупкую спинку, левретка. Молодая женщина говорила очень громко на плохом английском и стояла при этом в позе, рассчитанной на то, чтобы вызвать всеобщее внимание. Она не видела, бедняжка, что у нее за спиной собачка, кряхтя и пуча глазки, выкладывает спиралькой дурно пахнущую длинную какашку. Эндрю смеялся беззвучно, с закрытыми глазами, плечи у него тряслись.

За неделю до несчастья я тоже хохотала до слез с подружкой, Изабель, которая совершенно серьезно убеждала меня, что нормальных мужчин больше не существует. Все мужчины стали «гетеропедиками». Между таким мужчиной и женщиной ничего не происходит. Такие мужчины не занимаются любовью, довольствуются жалким флиртом и поминутно посылают своим пассиям пылкие сообщения.

Мне было неприятно об этом думать. Острая боль при воспоминании об этих похороненных, потерянных моментах. Мне оставалось только мое настоящее – холодное, мрачное, как шершавая негостеприимная поверхность незнакомой планеты. До автомобиля цвета «мокко» что было худшим в моей жизни? До этой ночи моя память хранила только воспоминания, смягченные, искаженные легкой, гармоничной жизнью без катастроф. Хотя нет, и в моей жизни случались катастрофы. Автомобильная катастрофа, стоившая жизни моему дяде. Ему было тридцать, мне – пятнадцать. Помню, как я плакала, видя горе матери, дедушки и бабушки. Потом последовала вереница раковых опухолей, разводов, банкротств, расставаний, инфарктов, трагических случайностей и ударов судьбы. Всего того, что бывает в жизни каждого. В жизни каждой семьи. Однажды утром у Эндрю жутко разболелась голова, его рвало черной желчью. Я в панике вызвала скорую и была уверена, что он при смерти. Но врач сказал, что это просто сильная мигрень. И единственное спасение от нее – это отдых и тишина. Старший сын Эммы чуть было не утонул в бассейне – наладчики насосных установок едва успели его откачать. Оливье упал на лыжном склоне, в итоге ему скрепляли берцовую кость металлом, и этот перелом до сих пор дает о себе знать. Да, были драмы, была боль – как и в любой жизни.

Но ничего, подобного той, которую мы переживали сейчас. Ничего такого всеобъемлющего, равного по силе. Ничего похожего. Странно, но в аду, в котором я существовала, я ощущала себя иной, преображенной. Словно раньше я жила в оцепенении, в полусне. Словно этот «мерседес» цвета «мокко», отвратительный, внушающий ужас, внезапно меня разбудил. И этот поцелуй Иуды открыл мне глаза. Никогда прежде я не чувствовала себя такой бодрой, активной, живой. Я ощущала каждое биение своего сердца, каждый вздох, каждое движение тела… Ничто не ускользало от моего внимания, все мое существо вибрировало, фонтанировало небывалой энергией. Быть живой – только теперь я поняла, что это значит. Но теперь я узнала и то, что эту небывалую силу во мне питают страх, ужас, самые сильные, предельные, самые острые, самые болезненные ощущения. Не радость. Не любовь. Не нежность. И не моя прежняя беззаботность. Ничто из того, чем я жила раньше.

На экране моего мобильного часы показывали пять утра. У меня болела спина и поясница. Такое ощущение, что во всем теле нет ни одной целой косточки. Видишь, Малькольм, какие глупости твоя мамочка творит ради тебя! Видишь, на что твоя бедная мамочка способна! Вилла была передо мной, темная и тихая. Ни намека на свет в окнах. Через телефон я прочла письма, пришедшие по электронной почте. Директриса издательства лаконично, без лишних эмоции, но твердо ставила меня в известность о том, что забирает у меня перевод. Не могла бы я вернуть ей оригинальный текст и полученный аванс?

Я дошла до обрывистого берега и стала смотреть на море. Кайма его была едва различима в ночи. Несколько вспышек света на черной глади – наверное, то были корабли. На юге, ближе к Испании, тоже сияли какие-то огоньки. У меня вдруг появилось странное и щекочущее тщеславие чувство, что я – единственный человек на планете, который сейчас не спит.