355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Татьяна де Росне » Ключ Сары » Текст книги (страница 12)
Ключ Сары
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 14:14

Текст книги "Ключ Сары"


Автор книги: Татьяна де Росне



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

Я читала, что лагерь находился в северо-восточной части городка и что на его месте в шестидесятых годах был построен политехнический колледж. Лагерь располагался в паре миль от железнодорожного вокзала, в противоположном конце городка, а это означало, что депортируемые семьи вынуждены были пройти прямо через его центр. Я заметила Бамберу, что где-то должны остаться люди, которые помнят это. Люди, которые видели из окон своих домов, как нескончаемым потоком через их город идут узники.

Железнодорожный вокзал приказал долго жить. Его здание перестроили и обновили, превратив в Центр дневного ухода за детьми. В этом заключалась какая-то мрачная ирония, подумала я, глядя через окна на цветные рисунки и плюшевые игрушки. Справа от здания группа маленьких детишек играла на огороженном участке.

Женщина лет тридцати с малышом на руках подошла ко мне, чтобы спросить, не нужна ли мне помощь. Я ответила ей, что я журналистка и что мне нужна информация о старом концентрационном лагере, который располагался здесь в сороковые годы. Она никогда не слышала о том, что здесь когда-то был лагерь. Я указала ей на табличку, прикрепленную над самым входом в Центр дневного ухода за детьми.

«B память о тысячах еврейских детей, мужчин и женщин, которые в период с мая 1941 года по август 1943 года прошли через этот вокзал и концентрационный лагерь в Бюн-ла-Роланд. Отсюда их отправили в Аушвиц, лагерь смерти, где все они погибли. Помните о том, что было».

Женщина пожала плечами и виновато улыбнулась. Она ничего не знала. В любом случае, она была слишком молода. Все это случилось задолго до ее рождения. Я спросила у нее, часто ли сюда, к этой мемориальной табличке, приходят люди. Она ответила, что с тех пор как начала работать в Центре год назад, сюда не приходил никто.

Бамбер снова взялся за фотоаппарат, а я решила обойти приземистое белое здание вокруг. Название городка было выведено большими черными буквами на каждой стороне бывшего железнодорожного вокзала. Я заглянула через забор.

Старые рельсы заросли травой и сорняками, но никуда не делись, дряхлое ржавое железо по-прежнему покоилось на древних, сгнивших деревянных шпалах. По этим ископаемым рельсам несколько поездов проследовали отсюда прямо в Аушвиц. Глядя на шпалы, я почувствовала, как у меня сжалось сердце.

Конвой номер пятнадцать пятого августа тысяча девятьсот сорок второго года увез родителей Сары Старжински прямо в объятия смерти.

___

В эту ночь Сара спала плохо. В ушах у нее не смолкал крик Рахили. Где она теперь? Все ли с ней в порядке? Ухаживает ли кто-нибудь за ней, помогает ли выздороветь? И куда увезли все еврейские семьи? И с ними ее мать и отца? И тех детей, что оставались в лагере у Бюн?

Сара лежала в кровати на спине и слушала тишину старого дома. Так много вопросов, на которые нет ответа. Почему небо голубое, из чего сделаны облака и откуда берутся дети? Почему у моря есть приливы и отливы, как растут цветы и почему люди влюбляются? У ее отца всегда находилось время, чтобы ответить ей, терпеливо, спокойно, простыми и понятными словами. Он никогда не отделывался от нее, говоря, что занят. Ему нравились ее бесконечные расспросы. Он всегда говорил, что она умная маленькая девочка.

Но в последнее время, вспомнила девочка, отец перестал отвечать на ее вопросы так, как делал это раньше. На ее вопросы о желтой звезде, о том, что им больше нельзя ходить в кино или в общественный бассейн. На ее вопросы о комендантском часе. На ее вопросы об этом человеке в Германии, который ненавидел евреев и от одного только имени которого она вздрагивала от страха. Нет, он перестал прямо отвечать на ее вопросы. Его ответы стали уклончивыми и невнятными. А когда она снова спросила у него, во второй или третий раз, как раз перед тем, когда за ними в тот черный четверг пришли полицейские, что такого есть в евреях, отчего все остальные люди их ненавидят, – ведь не могли же они бояться евреев только потому, что те «другие»? – он отвел глаза в сторону и сделал вид, что не расслышал ее вопроса. Но она-то знала, что он все прекрасно слышал.

Девочка не хотела думать об отце. Это было слишком больно. Она даже не могла вспомнить, когда в последний раз видела его. В лагере… Но когда именно? Она не помнила. С матерью все было по-другому. В последний раз она видела лицо матери, когда та обернулась, чтобы взглянуть на нее, когда уходила вместе с другими плачущими женщинами по той длинной пыльной дороге на вокзал. Этот образ запечатлелся у нее в памяти, как фотография. Бледное лицо матери, ее блестящие голубые глаза. Жалкий намек на улыбку.

Но вот последнего раза с отцом она не помнила. Не было того последнего образа, который она могла бы хранить и беречь. Поэтому она и пыталась вспомнить его, вернуть из небытия его тонкое, темное лицо, печальные и потерянные глаза. Белые зубы на темном лице. Девочка часто слышала, что она очень похожа на свою мать, как и ее младший братик Мишель. У них была типично славянская светлая кожа, внешность, высокие скулы, раскосые глаза. Ее отец всегда жаловался, что ни один из его детей не похож на него. Она мысленно попыталась спрятать подальше улыбку своего отца. Это было слишком больно. Слишком личной была эта улыбка.

Завтра она должна будет вернуться в Париж. Она должна вернуться домой. Она должна выяснить, что случилось с Мишелем. Может быть, он тоже оказался в безопасности, как и она сейчас. Может быть, какие-нибудь добрые, милые люди сумели открыть дверь его убежища и освободить его. Но кто мог это сделать? Кто мог помочь ему? Она никогда не доверяла мадам Руайер, concierge. Ее злым глазам, скользкой улыбке. Нет, конечно, только не она. Может быть, тот славный учитель музыки, тот самый, который кричал им утром черного четверга: «Куда вы их ведете, они хорошие люди, вы не можете так поступить!»? Да, вот он вполне мог спасти Мишеля, и, может быть, сейчас Мишель в безопасности в доме учителя, и тот наигрывает ему польские мелодии на своей скрипке. Мишель смеется, щечки у него раскраснелись, он хлопает в ладоши и пускается в пляс. Может быть, Мишель с нетерпением ждет ее, может быть, каждое утро он спрашивает у учителя музыки: «А Сирка придет сегодня? А когда придет Сирка? Она обещала, что придет за мной, она обещала прийти!»

Когда рано утром девочку разбудил петушиный крик, она заметила, что подушка у нее влажная, намокшая от слез. Девочка быстро оделась, натянув одежду, которую разложила для нее на стуле Женевьева. Чистая, старомодная, крепкая одежда для мальчика. Она опять мимоходом задумалась о том, кому она могла принадлежать. Николя Дюфэру, который с такой тщательностью вывел свое имя на титульных листах всех книг? В карман она опустила ключ и деньги, которые дал ей полицейский.

Внизу, в большой и прохладной кухне, никого не было. Было еще очень рано. Спала даже кошка, свернувшись клубочком в кресле. Девочка отщипнула несколько кусочков от мягкой буханки хлеба, выпила немного молока. Она постоянно трогала в кармане ключ и деньги, чтобы убедиться, что не потеряла их.

Утро было душное и мрачное. Вечером наверняка будет гроза, подумала она. Одна из тех сильных гроз, которых так боялся Мишель. Теперь самое время поразмыслить над тем, как она доберется до вокзала. Интересно, далеко ли отсюда до Нового Орлеана? Она не имела об этом ни малейшего понятия. И вообще, сумеет ли она преодолеть все трудности? Справится ли? Как найдет дорогу домой? Если я забралась так далеко, повторяла она про себя, то сейчас уже поздно отступать, и я справлюсь, я найду дорогу домой. Но она не могла уйти, не попрощавшись с Жюлем и Женевьевой. Поэтому, сидя на крыльце и бросая крошки курам и цыплятам, ждала, пока они проснутся.

Через полчаса вниз сошла Женевьева. На ее лице все еще виднелись следы вчерашнего ночного кошмара. Спустя несколько минут появился и Жюль, ласково поцеловал Сару в стриженый затылок. Девочка смотрела, как они готовят завтрак, обмениваясь скупыми жестами. Она полюбила их, вдруг поняла девочка. И полюбила очень сильно. Как же она скажет им, что собирается уйти сегодня? Они очень расстроятся, она не сомневалась в этом. Но у нее не было иного выхода. Она непременно должна вернуться в Париж.

Когда она набралась смелости сообщить им о своем решении, они уже закончили завтракать и убирали со стола.

– Нет, ты не можешь так поступить, – заохала пожилая женщина, едва не уронив на пол чашку, которую держала в руках. – Дороги патрулируют немцы и полиция, поезда обыскивают. А у тебя нет даже удостоверения личности. Тебя остановят и сразу же отправят обратно в лагерь.

– У меня есть деньги, – сказала Сара.

– Но это не помешает немцам…

Жюль, подняв руку, заставил жену умолкнуть. Он попытался убедить Сару пожить у них еще немного. Он разговаривал с нею спокойно и твердо, как когда-то отец, подумала она. Девочка внимательно слушала, рассеянно кивая головой. Но она должна заставить их понять. Как же объяснить им, что она во чтобы то ни стало должна вернуться домой? При этом ей обязательно нужно оставаться такой же спокойной и решительной, как Жюль.

Запинаясь и злясь на себя, она скороговоркой выпалила, что все понимает, но остаться не может. Ей уже надоело разыгрывать из себя взрослую девушку. В раздражении она топнула ногой.

– Если вы попробуете удержать меня… – мрачно добавила она, – я все равно убегу.

Девочка встала и направилась к двери. Пожилые супруги не сдвинулись с места, они в страхе смотрели на нее, ошеломленные ее словами.

– Подожди! – воскликнул наконец Жюль. – Подожди минуточку.

– Нет. Я не могу ждать. Я иду на вокзал, – заявила Сара, взявшись за ручку двери.

– Ты даже не знаешь, где находится вокзал, – возразил Жюль.

– Я найду. Я сумею найти дорогу.

Девочка открыла дверь.

– До свидания, – попрощалась она с этими милыми пожилыми людьми. – До свидания, и спасибо вам за все.

Она повернулась и зашагала к воротам. Все оказалось очень просто. И легко. Но, миновав ворота и наклонившись, чтобы на прощание потрепать пса по загривку, она внезапно сообразила, что наделала. Она осталась одна. Совершенно одна. Девочка вспомнила пронзительный крик Рахили. Гулкую, ритмичную поступь. Смех лейтенанта, от которого кровь стыла в жилах. И все ее мужество куда-то улетучилось. Против своей воли она обернулась и бросила последний взгляд на дом.

Жюль и Женевьева по-прежнему смотрели на нее через оконное стекло. Потом они пошевелились, и это получилось у них одновременно. Жюль схватил кепку, а Женевьева – сумочку. Они поспешили наружу, заперли за собой входную дверь. Когда они догнали девочку, Жюль положил руку ей на плечо.

– Пожалуйста, не пытайтесь остановить меня, – покраснев, пробормотала Сара. Она была одновременно и рада, и раздосадована тем, что они последовали за ней.

– Остановить тебя? – улыбнулся Жюль. – Мы не собираемся останавливать тебя, глупая, упрямая девчонка. Мы идем с тобой.

___

Мы направлялись к кладбищу, а сверху нас обжигало лучами слепящее, безжалостное солнце. Внезапно – на ровном, что называется, месте – у меня закружилась голова. Пришлось остановиться, чтобы перевести дух. Бамбер встревожился. Я ответила ему, что беспокоиться не о чем, это все от недосыпания. В который уже раз на лице его отразилось недоверие, но он снова ничего не сказал.

Кладбище было небольшим, но мы потратили много времени, пытаясь разыскать хоть что-нибудь. Мы уже готовы были сдаться, когда Бамбер вдруг заметил гальку на одной из могил. Еврейский обычай. Мы подошли поближе. На плоском белом камне была выбита надпись:

«Мы, евреи, бывшие узники концлагерей, поставили этот монумент через десять лет после интернирования в память тех, кто стал жертвой варварского гитлеровского режима. Май 1941 – май 1951 г.»

– «Варварский гитлеровский режим»! – сухо заметил Бамбер. – Получается так, что французы вообще непричастны к этому кошмару.

Сбоку на могильной плите были высечены имена и даты. Я наклонилась, чтобы рассмотреть их получше. Дети. Им едва исполнилось два-три годика. Дети, умершие в лагере в июле и августе сорок второго года. Дети «Вель д'Ив».

Подсознательно я понимала, что все, что я читала об облаве, было правдой. Но только сейчас, жарким весенним днем, пока я стояла у могилы, на меня вдруг обрушилось осознание кошмара происшедшего. Вся жуткая реальность давних событий.

И еще я поняла, что не успокоюсь до тех пор, пока совершенно точно не узнаю, что стало с Сарой Старжински. Пока не узнаю того, что было известно Тезакам и что они столь упорно скрывали от меня.

Возвращаясь в центр городка, мы догнали какого-то старика, едва переставлявшего ноги. На плече он волок корзину с овощами. Должно быть, ему уже стукнуло восемьдесят, у него было круглое розовое лицо и снежно-белые волосы. Я спросила у него, не знает ли он, где находился бывший еврейский лагерь. Он с подозрением уставился на меня.

– Лагерь? – переспросил он. – Вы хотите знать, где находился лагерь?

Мы кивнули.

– Никто не спрашивает о лагере, – проворчал он, отщипнув листочек зеленого лука-порея и не глядя на нас.

– Вы знаете, где он находился? – настаивала я.

Он закашлялся.

– Конечно, знаю. Я прожил здесь всю жизнь. Когда я был маленьким, то не понимал, что это за лагерь, вообще не знал, что это такое. Никто никогда не говорил о нем. Мы вели себя так, словно его здесь не было. Мы знали, что он каким-то образом связан с евреями, но ни о чем не спрашивали. Мы были слишком напуганы. И не совали нос не в свое дело.

– Вы можете рассказать нам что-нибудь об этом лагере? – спросила я.

– В ту пору мне было лет пятнадцать, – начал он. – Я помню лето сорок второго года, тогда по этой улице с вокзала каждый день проходили толпы евреев. Прямо здесь. – Кривым пальцем он ткнул в сторону улицы, на которой мы стояли. – Авеню де ла Гяр. Евреев было много, очень много. А однажды я услышал шум. Ужасный шум. Хотя мои родители жили довольно далеко от лагеря. Но мы все равно услышали его. Рев, который потряс весь наш городок. Он продолжался целый день. Я слышал, как мои родители беседовали с соседями. Они говорили, что там, в лагере, матерей разлучили с детьми. Зачем? Для чего? Мы не знали. Я видел, как мимо на вокзал прошла группа еврейских женщин. Нет, они не шли. Они ковыляли, спотыкаясь, по дороге, плача и причитая, и полицейские подгоняли их дубинками.

Он смотрел куда-то вдаль, вспоминая, и в глазах у него появилось отсутствующее выражение. Потом он с кряхтением снова взвалил на плечо корзину.

– А потом настал день, – продолжал он, – когда лагерь опустел. Я подумал: «Евреи ушли». Я не знал, куда. И перестал ломать себе голову над этим. Как и все мы. Мы не разговаривали об этом. И сейчас не хотим вспоминать. А кое-кто здесь даже не знает о том, что случилось.

Он развернулся и медленно двинулся прочь. Я принялась быстро записывать его слова в блокнот, чувствуя, что мой желудок опять готов взбунтоваться. Но на этот раз я не была уверена, что стало тому причиной – моя беременность или выражение, которое я прочла в глазах мужчины, его равнодушие и презрение.

Мы поднялись вверх по рю Роланд от площади дю Марше и припарковались перед зданием школы. Малкольм заметил, что улица называется рю ди Депорти, или Дорога ссыльных. К счастью, название оказалось подходящим. Не думаю, что я сумела бы сохранить спокойствие, называйся она, скажем, авеню Республики.

Технический колледж являл собой мрачное здание современной постройки, над которым возвышалась старая водонапорная башня. Глядя на него, трудно было представить себе, что здесь, под толстым слоем бетона на парковочных площадках, когда-то располагался концентрационный лагерь. У входа кучками стояли студенты и курили. Очевидно, наступило время обеденного перерыва. Перед колледжем, на неухоженной лужайке, заросшей травой, возвышались странного вида скульптуры, украшенные цифрами. На одной из них мы прочли: «Они должны действовать сообща и стоять друг за друга, в духе подлинного братства». И больше ничего. Мы с Бамбером переглянулись, ничего не понимая.

Я поинтересовалась у одного из студентов, имеют ли скульптуры какое-либо отношение к лагерю. Он спросил:

– К какому лагерю?

Его приятель захихикал. Я объяснила, что здесь был за лагерь. Это немного отрезвило обоих. Потом еще одна студентка вспомнила, что немного выше по улице, ведущей в деревню, установлена plaque.[47]47
  Мемориальная доска.


[Закрыть]
Мы не заметили ее, когда проезжали мимо. Я спросила у девушки, что там находится. Мемориал? Она ответила, что, очевидно, так оно и есть.

Монумент был сооружен из черного мрамора, и золотые буквы на нем уже выцвели. Он был воздвигнут в шестьдесят пятом году по распоряжению мэра Бюн-ла-Роланда. На вершине его золотом горела звезда Давида. И еще на нем были выбиты имена. Очень много имен. В казавшемся бесконечном списке я сразу же выделила два, которые уже стали мне болезненно знакомыми: «Старжински Владислав. Старжински Ривка».

У подножия мраморного постамента я заметила небольшую квадратную урну. «Здесь покоится прах наших соотечественников, замученных в Аушвице-Биркенау». Немного выше, под самым списком фамилий, я прочла: «В память о 3500 еврейских детях, разлученных со своими родителями, интернированных в Бюн-ла-Роланд и Питивьер. Оттуда их отправили в Аушвиц, где все они погибли». И тут стоящий рядом Бамбер прочел вслух, со своим рафинированным британским акцентом: «Жертвы нацизма, погребенные на кладбище Бюн-ла-Роланда». Ниже мы обнаружили те же имена, что видели раньше на могильной плите. Имена детей «Вель д'Ив», которые умерли в концентрационном лагере.

– Снова «жертвы нацизма», – пробормотал Бамбер. – На мой взгляд, это достаточная причина для возмездия.

Мы стояли молча, глядя на обелиск. Сегодня Бамбер отщелкал несколько снимков, но сейчас его фотоаппарат покоился в чехле. На черном мраморе не было ни единого слова о том, что французская полиция самостоятельно управлялась с лагерем, как и о том, что происходило за колючей проволокой.

Я оглянулась назад, на деревню, на темный и мрачный шпиль церкви слева.

По этой дороге с трудом шагала Сара Старжински. Она прошла мимо того места, на котором я стояла сейчас, и свернула налево, в концентрационный лагерь. Несколько дней спустя этой же дорогой на железнодорожный вокзал прошли ее родители, откуда они и отправились на смерть. В течение многих недель дети оставались одни, после чего их перевезли в Дранси, и каждого поджидала смерть на пути в Польшу.

Что же все-таки случилось с Сарой? Неужели она умерла здесь? Ее имени не было ни на плите на кладбище, ни на мемориале. Может быть, ей удалось бежать? На глаза мне попалась водонапорная башня, стоявшая на краю деревни, у дороги, ведущей куда-то на север. Может быть, она еще жива?

Зазвонил сотовый, и мы вздрогнули от неожиданности. Это оказалась Чарла.

– С тобой все в порядке? – сходу поинтересовалась она, и голос ее донесся до меня неожиданно чисто и без помех. Такое впечатление, что она стояла рядом со мной, а не находилась в тысячах миль отсюда, по ту сторону Атлантики. – Сегодня утром ты оставила сообщение, которое показалось мне грустным.

Мои мысли покинули Сару Старжински и вернулись к ребенку, которого я носила под сердцем. К тому, что вчера ночью сказал Бертран: «Это станет концом для нас».

И снова мир невыносимой тяжестью лег мне на плечи.

___

Железнодорожный вокзал в Орлеане бурлил и кипел, он походил на разворошенный муравейник, кишащий людьми в серой форме. Сара старалась ни на шаг не отставать от пожилой четы. Она не хотела, чтобы они увидели ее страх. Уж если она сумела добраться сюда, значит, не все еще потеряно и для нее оставалась надежда. Надежда на возвращение в Париж. Она должна быть храброй и сильной.

– Если кто-нибудь остановит тебя, – прошептал Жюль, пока они стояли в очереди за билетами в Париж, – ты наша внучка. Тебя зовут Стефани Дюфэр. А волосы тебе обстригли потому, что в школе ты нахваталась вшей.

Женевьева поправила воротник блузки Сары.

– Вот так, – улыбаясь, сказал она. – Ты выглядишь замечательно, чистой и здоровой. И еще красивой. Совсем как наша внучка!

– А у вас и вправду есть внучка? – спросила Сара. – Это ее одежда?

Женевьева рассмеялась.

– У нас только непослушные внуки, Гаспар и Николя. И еще у нас есть сын, Ален. Ему уже сорок. Он живет в Орлеане, с Генриеттой, своей женой. А одежда эта принадлежит Николя, он немного старше тебя. С ним столько хлопот, скажу я тебе!

Сара не могла не восхищаться тем, как пожилые супруги старательно делали вид, что все в порядке, что сегодняшнее утро ничем не отличается от прочих и что им предстоит самая обычная поездка в Париж. Но она заметила, как время от времени они незаметно оглядывались по сторонам, постоянно пребывая настороже и ожидая неприятностей. Ее беспокойство еще больше усилилось, когда она увидела, что солдаты проверяют всех пассажиров, садящихся в поезда. Она вытянула шею, чтобы получше рассмотреть, что они делают. Немцы? Нет, французы. Французские солдаты. А ведь у нее с собой не было удостоверения личности. У нее вообще ничего не было. Ничего, не считая ключа и денег. Осторожно и незаметно она передала толстую пачку банкнот Жюлю. Он с удивлением взглянул на нее. Она подбородком указала на солдат, преграждающих путь к поездам.

– Что ты хочешь, чтобы я с ними сделал, Сара? – озадаченно прошептал он.

– Они ведь попросят предъявить мое удостоверение личности. А у меня его нет. Я думаю, это может помочь.

Жюль принялся внимательно разглядывать шеренгу солдат, выстроившихся вдоль перрона. Он явно занервничал. Женевьева толкнула его локтем.

– Жюль! – прошипела она. – Дело может выгореть. Мы должны попытаться. У нас просто нет другого выхода.

Пожилой мужчина взял себя в руки. Он кивнул супруге. Кажется, он справился с волнением. Купив билеты, они направились к поезду.

Перрон был набит битком. Они оказались со всех сторон зажаты пассажирами. Здесь были женщины с вопящими младенцами на руках, нетерпеливые бизнесмены в строгих костюмах. Сара поняла, что ей надо делать. Она вспомнила мальчика, который проскользнул во внутренние двери на стадионе, того самого, который сумел воспользоваться суматохой и замешательством. Именно так должна поступить сейчас и она. Сполна воспользоваться преимуществом, которое давали ей толкотня и давка, приказы, которые выкрикивали одни солдаты другим, и бурлящая толпа.

Она выпустила руку Жюля и пригнулась. Это похоже на то, как будто ныряешь под воду, подумала она. Плотная, душная масса юбок и брюк, туфлей и лодыжек. Присев на корточки, она двинулась вперед, раздвигая руками мешающие ей ноги и чемоданы, и внезапно перед нею оказался поезд.

Когда она поднималась по ступенькам в вагон, чья-то рука схватила ее за плечо. Она мгновенно постаралась придать своему лицу самое невинное выражение, изобразив на губах легкую улыбку.

Улыбку нормальной маленькой девочки. Обычной маленькой девочки, которая садится в поезд, идущий до Парижа. Обычной маленькой девочки, совсем как та, в лиловом платье, которую она видела на платформе, когда их отправляли в лагерь. Кажется, это было так давно.

– Я еду с бабушкой, – сообщила она с невинной улыбкой, показывая куда-то внутрь пассажирского вагона. Кивнув головой, солдат отпустил ее. Затаив дыхание, она проскользнула в вагон и выглянула из окна. Сердце бешено колотилось у нее в груди. Но вот из толпы вынырнули Жюль и Женевьева, с изумлением глядя на нее. Она торжествующе помахала им рукой. Она очень гордилась собой. Она сама пробралась в поезд, и солдаты даже не остановили ее.

Улыбка ее растаяла, когда она увидела, что в вагон садится группа немецких офицеров. Их громкие наглые голоса звучали в коридоре, когда они пробирались сквозь толпу к своим местам. Люди отводили глаза, отворачивались, смотрели себе под ноги, стараясь стать как можно незаметнее.

Сара стояла в углу вагона, спрятавшись за Жюля и Женевьеву. Виднелось только ее лицо – она просунула голову между своими провожатыми. Как зачарованная девочка смотрела на немцев, которые подходили все ближе. Она не могла отвести от них взгляд. Жюль шепнул, чтобы она отвернулась. Но она не могла.

Среди немцев был человек, который вызывал у нее особенное отвращение. Высокий и худой, с бледным квадратным лицом. Его голубые глаза были настолько светлыми, что казались почти прозрачными под толстыми розовыми веками. Когда группа офицеров проходила мимо, этот мужчина протянул длинную, казавшуюся бесконечной руку, облаченную в серую форму мышиного цвета, и потрепал Сару за ухо. Она вздрогнула от неожиданности и ужаса.

– Эй, мальчик, – захрюкал офицер, – не нужно меня бояться. В один прекрасный день и ты станешь солдатом, правильно?

У Жюля и Женевьевы на лицах появились неестественные, словно приклеенные улыбки. Они ничем не выразили своего испуга, но Сара ощутила, как дрожат их руки, лежащие у нее на плечах.

– У вас такой симпатичный внук, – снова ухмыльнулся немец, гладя Сару по стриженой голове широченной ладонью. – Голубые глаза, светлые волосы, совсем как настоящий немецкий ребенок, а?

Бросив на нее последний взгляд бледных, прикрытых тяжелыми веками глаз, он повернулся и поспешил вслед за товарищами. Он решил, что я мальчик, подумала Сара. И еще он не заметил, что я еврейка. Неужели черты еврейской внешности заметны всем и каждому, с первого взгляда? Она не была в этом уверена. Однажды девочка даже спросила об этом у Арнеллы. И подруга ответила, что она не похожа на еврейку только потому, что у нее светлые волосы и зеленые глаза. Получается, глаза и волосы спасли меня сегодня, подумала девочка. Большую часть пути она провела, прижавшись к теплому боку пожилой женщины. Никто не заговаривал с ними, никто не приставал с расспросами. Глядя в окно, девочка думала о том, что с каждой минутой Париж становится ближе, а вместе с ним и ее младший братик Мишель. Она смотрела, как небо затянули тяжелые, низкие серые облака, смотрела, как по стеклу ударили первые крупные капли дождя и потекли вниз, бесформенные и размазанные встречным ветром.

Поезд остановился на вокзале Аустерлиц. На том самом вокзале, с которого она уезжала вместе с родителями в тот жаркий, пыльный день. Вслед за пожилыми супругами девочка вышла из поезда, направляясь по платформе к станции метро.

Жюль замедлил шаг и споткнулся. Они подняли головы. Впереди себя они увидели шеренгу полицейских в синей форме, которые останавливали пассажиров, требуя предъявить удостоверения личности. Женевьева ничего не сказала, лишь осторожно подтолкнула их. Она решительно и уверенно двинулась вперед, гордо задрав круглый подбородок. Жюль последовал за нею, крепко держа Сару за руку.

Стоя в очереди, Сара внимательно рассматривала лицо полицейского. Это был мужчина лет сорока, на пальце у него виднелось толстое обручальное кольцо. Он выглядел вялым и равнодушным. Но девочка заметила, как он переводил взгляд с документов в руке на лицо стоящего перед ним человека. Он тщательно выполнял свою работу.

Сара постаралась ни о чем не думать. Она страшилась того, что могло произойти. Она не находила в себе сил, чтобы представить это. Она позволила своим мыслям просто блуждать. Она вспомнила кошку, которая у них была и при виде которой она начинала чихать. Как же ее звали? Она не могла припомнить. У кошки была какая-то глупая кличка, что-то вроде Бонбон или Реглисс. Они отдали кошку, потому что от нее у девочки щекотало в носу, а глаза краснели и опухали. Ей было очень жаль киску, а Мишель проплакал весь день. Он сказал, что это все из-за нее.

Мужчина ленивым жестом протянул руку. Жюль вручил ему конверт, в котором лежали их удостоверения личности. Мужчина опустил глаза, перебрал документы, внимательно взглянув сначала на Жюля, потом на Женевьеву. Затем поинтересовался:

– Ребенок?

Жюль кивком указал на удостоверения личности.

– Удостоверение ребенка там, месье. Вместе с нашими.

Полицейский приподнял клапан конверта большим пальцем.

Внутри лежала крупная купюра, сложенная втрое. На лице мужчины не дрогнул ни один мускул.

Он снова посмотрел на деньги, потом взглянул Саре в лицо. Она не отвела взгляд. Девочка не съежилась и не глядела на полицейского умоляюще. Она просто стояла и смотрела на него.

Казалось, время остановилось. Минуты растянулись до бесконечности, как в тот невыносимо напряженный момент, когда полицейский в лагере наконец позволил девочке бежать.

Мужчина коротко кивнул. Он вернул удостоверения личности Жюлю, а конверт быстрым, неуловимым движением опустил в карман. Потом он сделал шаг в сторону, чтобы дать им пройти.

– Благодарю вас, месье, – сказал он. – Следующий, пожалуйста.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю