Текст книги "Вернусь, когда ручьи побегут"

Автор книги: Татьяна Бутовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Люсик, а Люсик? – сказал отец и посмотрел на жену с выражением запретной, заранее известной просьбы.

– Что «Люсик»? – откликнулась она и пояснила для падчерицы: – Это он намекает, что «пусик хочет водочки».

– Налей, мама, рюмашечку, не жмись, – сказал отец, постукивая пальцами по столу.

Людмила Николаевна неодобрительно покачала головой, сделала сокрушенный вздох, достала из холодильника початую бутылку. Собственноручно налила мужу и себе – себе немного побольше. «Будешь?» – спросила у Симы, соблюдая этикет. Зная наперед, какого ответа от нее ждут, Симочка отказалась. В этом доме, в присутствии мачехи, полагалось честно играть роль хорошо воспитанной пай-девочки, а хорошо воспитанные девочки не пьют водку, а лишь пригубляют бокал с легким сухим вином. Глядя на эту ухоженную женщину с прямой спиной профессионального аккомпаниатора, Симочка подумала, что за все годы так и не назвала папину жену ни по имени-отчеству, ни тетей Люсей, ни тем более мамой. Ни на «вы», ни на «ты». В свое время Сима проделала недетскую работу, заменяя прямые обращения на косвенные, избегая личных предложений и переводя их в неопределенно-личные или безличные. Например, вместо того чтобы спросить: «Как вы себя чувствуете, Людмила Николаевна?» – она говорила: «Как самочувствие?» Вместо: «Тетя Люся, передайте, пожалуйста, хлеб!» – «Можно кусочек хлеба, если нетрудно». Случались довольно заковыристые ситуации, требовавшие филологической виртуозности, когда, допустим, мачехе звонили по телефону. Тогда Симочка, подумав, сообщала громко: «Просят Людмилу Николаевну, женский голос». Сама Людмила Николаевна, казалось, не замечала Симочкиных затруднений и почему-то не догадалась подсказать падчерице, как, собственно, к ней следует обращаться. Может быть, обе подсознательно понимали, что в этой безличности и состоит замаскированная правда их отношений.

За столом говорили в основном об Илье, сводном брате. «Мальчику» шел двадцать седьмой год, он получил блестящее образование, был ученым «от Бога», но теперь, в смутные времена, переключился на программирование и к тому же связался с этой бабенкой… Рассказывая о сыне, Людмила Николаевна заметно горячилась.

– Положика-ка, мама, мне еще картошки, и укропчику побольше, – сказал отец, протягивая тарелку.

Симочка заметила, что отец, любивший вкусно, изысканно покушать, ест нынче все подряд, невнимательно, много, без разбору. Глядя, как он отправляет в рот кусок селедки под шубой, а вслед за ним печеночный паштет, Сима представила себе сочетание вкусов, прижала салфетку к губам и попросила разрешения выйти на минуту из-за стола. В ванной она включила воду и жадно припала к холодной струе ртом, подавляя рвотный спазм.

Из столовой слышался возбужденный, резковатый голос мачехи.

– Конечно, – говорила она, – тебе наплевать, если она увезет твоего сына в эту Селиконовую долину, и ты его больше никогда не увидишь!

Симочка постояла в коридоре, прислушиваясь, деликатно покашляла, объявляя о своем близком присутствии, и неловко вошла в столовую.

– Прошу прощения, – сказала она, занимая свое место, в замешательстве обронила салфетку и совсем смутилась.

– Да ладно, – махнула рукой папина жена, – в конце концов, все свои. – И она объяснила то, что Сима уже поняла: Илья связался с «этой женщиной» и теперь собирается уехать вместе с ней в Штаты.

– Еврейка, – коротко бросила Людмила Николаевна, будто это все объясняло, и осеклась, вспомнив, что Симочкин муж принадлежит к той же национальности. – То есть я ничего не говорю, она, может, неплохая, но у нее ребенок, она старше, да и семейка… из торгашей. – И опять неудача: Левин отец был заведующим отделом в крупном универмаге. Людмила Николаевна налила в стакан воды, сделала несколько глотков и, триумфально завершая ситуацию, спросила: – Кстати, как Лева?

– Нормально, – тихо ответила Сима и опустила глаза. Она была здесь ненужной, незначительной, почти посторонней.

– Ну-с, – сказал отец, вставая из-за стола, – пойдем, Симоша, в кабинет, поболтаем. – Он промокнул губы салфеткой и поцеловал жене руку: – Спасибо, все было очень вкусно, заинька! Ты позовешь нас к чаю?

Когда они покинули столовую, Людмила Николаевна в сердцах налила себе полную стопку водки, выпила одним махом, затем пошарила рукой за холодильником, извлекла подмявшуюся пачку «Родопи», вытянула сигарету, оторвала фильтр и закурила.

Войдя в кабинет и прикрыв за собой дверь, отец отодвинул томик Луи Арагона на верхней полке, запустил руку в образовавшуюся нишу, вытащил оттуда шкалик с коньяком и два мельхиоровых стопарика. «Давай, мышонок, за все хорошее». Они чокнулись, шкодливо хихикнули и дружно выпили. На душе у Симочки потеплело. Отец выдвинул ящик письменного стола, пошуровал бумаги и выудил из-под них старинный портсигар.

– Папка, тебе же нельзя! – вскричала Симочка.

– Тсс! – Отец приложил палец к губам, а затем, сложив ладонь рупором, приставил ее к уху, намекая на то, что у стен тоже есть уши. – Если знаешь, что нельзя, но очень хочется, то можно. Лучше форточку открой! Хотя она там сама, поди, сидит курит на кухне. Но меня блюдет, у-у-у как блюдет.

Он тяжело опустился в кресло, одышливо, сипло дыша, затянулся папиросой. Симочка болезненно сморщилась. Ей хотелось взять папкину руку в пигментных пятнах, с окрашенным несмываемой табачной охрой указательным пальцем, погладить и сказать, как он ей дорог, как она его любит и как ей одиноко. Но ничего этого говорить она не умела. Слов любви никогда не произносили в их семействе.

Отец рассказывал про кафедру, которой его лишили, пока он болел, – и даже друг Жорка, собака такая, проголосовал против! – и что нет смысла уже ходить в институт, все изменилось, всех лихорадит от перестройки, все говорят про обновление и плюрализм, а сами зубами щелкают… Сима слышала историю не в первый раз.

– Старый я, верно, стал и брюзгливый, – усмехнулся отец. – С возрастом люди не становятся лучше.

Симочке делалось спокойнее от звука его голоса, хотя было немного обидно, что отец ничего не спрашивает о ней.

– Хорошо, что ты приехала, Симоша, – он налил еще по рюмочке коньяка. – Тут такое дело… Не знаю, как и сказать.

– Что? – немедленно испугалась Сима.

Отец пожевал губами, снял с языка табачную крошку и наконец сказал, сильно волнуясь:

– Словом, Алла… твоя мать… она…

– Жива, – поняла Сима и покраснела всем лицом.

А она чувствовала! Да что там «чувствовала» – знала! Только не посмела обнаружить этого знания даже перед собой. Нарушить фигуру умолчания. Еще в детстве, когда жили все вместе, она случайно услышала отцовский разговор по телефону. «Алла, – говорил он, прикрывая трубку ладонью, – я все понимаю, но у меня нет сейчас свободных денег, я тебе в прошлом месяце пятьдесят рублей дал… Ну иди в суд, взыщи с него алименты, в конце-то концов… Не могу же я содержать твоих детей». Заметив дочь, робко стоящую в дверях, он смутился, быстро свернул разговор и повесил трубку. Симочку поразил не столько текст, сколько тон, каким отец разговаривал с таинственной Аллой – так не говорят с обычными знакомыми. Ее прожгло острое любопытство, но рассудок предостерегающе поднял палец: «Не влезай, убьет!» Смутная, недоношенная догадка пугливо шмыгнула прочь, скользнула по лабиринтам сознания и затаилась в укромном местечке на периферии, и местечко это следовало обходить на цыпочках за три версты, – а то ненароком откроется со скрипом дверца чуланчика, и оттуда выпадет припрятанный скелет в натуральную величину. И вот – выпал.

Отец объяснил: у Аллы, Симочкиной мамы, – рак в последней стадии, она умирает и хочет увидеть дочь.

– А раньше не хотела? – глухо спросила Сима.

Отец тяжко вздохнул: «Я объясню». История вырисовывалась до обидного банальной, пошлой, но случилась она с ней, с Симой, а не с героиней индийского фильма.

Мать оставила семью, когда Симе было два года от роду.

Натурально сбежала с «проезжим корнетом». В роли корнета выступил не то саксофонист, не то трубач из ресторанного оркестра, при котором она пела. Любовники скитались по стране, и перед тем как Алла разрешилась сыном – он теперь в Израиле живет, – лабух растворился в туманной дали вместе со своей дудкой и Аллиным золотишком. Она вернулась в Питер и снова замаячила в отцовской жизни: не столько хотела обратно, сколько деться ей было некуда, бедствовала жутко. Впервые поинтересовалась дочерью. Отец твердо сказал, что для дочери она умерла навсегда (в этом месте Симочка знобко поежилась). Она согласилась: так, наверное, лучше. Отец время от времени помогал ей деньгами. Вскоре нашла нового мужа. Женщина была красивая, цыганистого типа, говорила, правда, что молдаванка («я – не цыганка, я – молдаванка»), впрочем, наверняка врала: врала она постоянно, дерзко, артистично, глядя прямо в глаза, не удосуживаясь даже запоминать собственные фантазии и выстраивать их в какое-то подобие логического ряда. За два с половиной года совместной жизни отец так ничего толком и не узнал о жене. Впоследствии мужья сменялись довольно часто, только Богу известно, сколько их было, от одного из них родилась девочка, но умерла в младенчестве. Последний супруг, Фима, инженер с завода спортивного инвентаря, задержался надолго – видно, годы берут свое – с ним Алла родила еще одного сына, когда ей уже было за сорок.

– Вот, собственно, и весь сюжет. – Отец вытащил из кармана носовой платок и вытер лоб и шею. Налил себе коньяку и махом выпил. – Я понимаю, тебе нелегко это услышать…

– Ты любил ее? – чужим, сдавленным голосом спросила Серафима.

– Как ненормальный. Так что ты – плод любви, – он криво усмехнулся, – по крайней мере – моей.

В коридоре, у самой двери, вкрадчиво скрипнула половица паркета. Отец напрягся, прислушиваясь. Тотчас послышались приглушенные удаляющиеся шаги. Отец сразу обмяк в кресле и стал похож на напуганное крупное животное.

– Симоша, – совсем тихо, почти шепотом сказал он, – ты все-таки сходи к ней.

Сима молча кивнула. Он оторвал листок перекидного календаря на письменном столе, написал адрес и телефон.

– Как ее фамилия? – спросила Сима.

– Фридман, Алла Романовна.

Когда отец подавал Симе пальто в прихожей, она все никак не могла попасть в рукава.

– А чай? А кекс? – преувеличенно громко воскликнула Людмила Николаевна, появившись в конце коридора. Отец зыркнул на жену, и она, поймав его взгляд, ретировалась, не произнеся ни звука. Он протянул руку, чтобы погладить Симочку по голове, но она уклонилась от его ладони, дернула язычок дверного замка, распахнула дверь на лестницу. Держась за перила, стала торопливо спускаться вниз.

– Ты звони, Симоша, не пропадай, пожалуйста, – крикнул ей вслед отец и закашлялся.

Сима не ответила: сдерживалась из последних сил, чтобы не разрыдаться.

* * *

Неприбранная, противная себе, слоняюсь по квартире без смысла. Встаю поздно.

В момент пробуждения волна черной тоски окатывает с головы до ног. Через силу вытаскиваю себя из постели. Надо пережить еще один день и перетащить себя через перевал ночи в следующий. Тяготит семья. Тяготит свое отсутствие в собственной жизни. Тяготят друзья. Только Надя не тяготит. Перед ней можно, не стыдясь, раскрыть душу и заглянуть в бездну, где горит без передышки адский пламень. Разум сражается с сердцем. Разум приказывает: «Нет!» Сердце умоляет: «Да!» Битва, которой тысячи человеческих лет!

Мысли, не зная отдыха, крутятся вокруг единственного предмета. Я думаю о природе той силы, которая на беду повязала меня с Муратом. Честно пытаюсь отодрать от себя эти липкие мысли – не думать, не перемалывать снова одно и то же, отвлечься, переключить внимание, занять руки немудреными бытовыми хлопотами, – но они шныряют неподалеку, подкарауливают, сплачиваются и, улучив момент, набрасываются, впиваются, как ненасытные лярвы. Про лярв недавно прочитала в книжке про паранормальные явления.

Лярвы – мыслеобразы, порожденные страстными желаниями, навязчивыми идеями. Набрав необходимую силу, они отрываются от человека и начинают существовать самостоятельно, требуя постоянной подпитки. Жрать они хотят. Самая любимая их пища – страдание от неутоленного желания: чем оно сильнее, тем изысканней вкус, тем выше калорийность. Человек становится их рабом. Попытки волевой борьбы с тварями – методом отсечения или прижигания «каленым железом» – приводят к прямо противоположному результату: их усилия ожесточаются, умножаются, и вместо одного беса, натурально, появляются несколько новых, свеженьких, голодных, с горящими глазами. Я пытаюсь отбиться. Вспоминаю все самое плохое, жалкое, слабое в Мурате, – чтобы унизить, посрамить его, а затем с легким сердцем выкинуть ничтожного вон из своей жизни и запереть дверь на засов. Но чем добросовестнее я распаляю себя, тем более неподвластным, неуязвимым, недосягаемым и от того еще более притягательным становится его образ. Будто моя злость очищает его. Снаряды, запущенные во врага, возвращаются обратно с силой маятника, чтобы разрушить меня саму. (Нельзя, нельзя думать о человеке плохо! ) И тогда, как колода карт, веером раскидываются перед глазами невообразимой красоты картины, где в голубом пространстве, напоенном божественным светом, голосами райских птиц, благоуханиями невиданных цветов, мы с Муратом крепко держимся за руки, свободные, веселые, вечно молодые, навсегда примиренные друг с другом, бессмертные… Что ж я наделала? Отринула Дар Божий, не каждого осеняющий, – Любовь. Отказалась от высокой возможности. Не сдюжила! Не сумела принять человека таким, какой он есть, каким Творец его создал. Гордыня, гордыня, гордыня…

И снова я начинаю перепроверять себя, бесконечные сомнения разъедают душу, подтачивают неприкосновенные основы личности… Я перестаю верить себе. В себя.

Разум бессилен. Воля посрамлена. Чья-то другая сила, несоизмеримо мощней моей собственной, играет на моем поле свою игру, и сама я при этом ничего не значу.

«Если я не за себя, то кто за меня? А если кто-то за меня, зачем я?»

Прямая спина – последняя гордость королевы.

* * *

Сбор гостей назначили на субботу, на три часа: все же праздник детский, хотя взрослых ожидалось больше, чем детей. Накануне Александра, обедая вместе с дочерью в кухне, спросила:

– Ну-с, как Татьяна Вадимовна чувствуют себя перед девятой годовщиной своего рождения? Хочется стать поскорее взрослой?

Таня отправила в рот ложку супа, пожевала и сказала:

– Нет.

– Отчего так? – заинтересовалась Александра.

– Ответственности много.

– Зато и самостоятельности больше.

– Обязательств все-таки больше, чем самостоятельности, – поразмыслив, сказала Таня.

Александра посмотрела на дочь и вновь подумала, что рядом, под одной крышей вот уже девять лет проживает сокровенное существо со своей отдельной жизнью, тайны которой ей, матери, никогда не постичь при всех стараниях. Собственно, такое впечатление возникло у Саши с момента рождения дочки, еще там, в роддоме, когда ей протянули туго запеленутый маленький кулек, и Саша, взглянув на сине-красный треугольник личика, в испуге отдернула руки и воскликнула: «Да как же оно выживет-то?» Но оказалось, что «оно» прекрасно знает, как ему выживать – жадно, по нюху, отыскивая материнскую грудь и хватко впиваясь в нее беззубым ртом. Глядя сквозь решетку детской кроватки на отпочковавшийся кусок собственной плоти, Александра думала, кто научил его дышать, кричать, сосать, пукать, а главное, кто научил его этому взгляду, обращенному в себя, словно дитя, сосредоточенно, почти хмуро обшаривало, ощупывало, вслушивалось, что там внутри, долго и пристально созерцало и, наконец, устав от труда самопостижения, засыпало, устремленное в свое далеко.

«Оно» постоянно выдвигало требования, и ему было решительно наплевать, выполнимы они или нет. В чуде рождения жизни таилось что-то жутковатое, беспощадное к родившему. Эстафетная палочка передана следующему бегуну, он теперь важнее, а ты уже пробежал свою дистанцию, гляди в спину убегающему и болей за своих. И никакой тебе обещанной радости материнства, а только испуг и недоумение. «Я – шлак, отработанный материал, – жаловалась она Наде, елозя раскаленным утюгом по детским пеленкам и складывая их в стопки. – Оно, – Саша кивала в сторону спящего младенца, – все знает лучше меня».

Годы спустя Танечка вырастет, станет молодой прелестной женщиной, родит свою собственную, страстно желанную девочку Марию и однажды, глядя сквозь решетку детской кроватки на спящее, сытое дитя, вдруг горько заплачет; взволнованная Александра тогда спросит ее: «Девочка моя, отчего же ты плачешь? Что у тебя в душе?» «Опилки», – ответит юная мама сквозь слезы.

Кто-то заметил, что дочери ломают острие духа у своих матерей.

– Ладно, – сказала Александра, убирая со стола посуду, – взрослеть ты не хочешь, но, по крайней мере, праздник завтрашний в твою честь тебя радует?

– Это да! – охотно согласилась Таня. – Интересно, что мне подарят?

– Любишь подарки? У, глазик-то как алчно разгорелся! – хохотнула Александра.

– Кто ж их не любит? – заметила дочь.

– Я не люблю.

– Почему?

– Это обязывает. Сковывает волю. Подарят тебе, к примеру, какую-нибудь кастрюлю-скороварку и думают, что тебя можно брать голыми руками. «Ну, как тебе кастрюля?» – спрашивают. «Спасибо, прекрасная кастрюля». – «Я так долго ее искала, все ноги сносила». Тебе становится неловко, все-таки люди старались, деньги тратили, они хотят законной благодарности. Одна моя знакомая, которая, кстати, кастрюлю-то и подарила, год после этого интересовалась по телефону: «Ну, как тебе кастрюля? А сколько времени-то экономит, чудо просто!» Отношения наши подпортились в результате.

– А где кастрюля-то? – поинтересовалась Таня.

– Где-где… на антресолях, где ей еще быть, – пожала плечом Александра и углубилась в мытье посуды.

Таня хихикнула, и на левой щеке у нее образовалась ямочка.

– Сложная ты, мама. Проще надо быть.

– Проще было бы хорошо, но не получается.

Раздался телефонный звонок. Александра резко вздрогнула, рванулась к телефону, схватила трубку мокрой рукой. «Алло, алло! А… привет, Вадик». Муж сообщил, что после работы сделает ходку по магазинам к завтрашнему дню, талоны на колбасу, масло и водку у него с собой, хотя с водкой могут быть проблемы – очереди. «Свою надо гнать давно», – сказала Саша мужу, а он напомнил, понижая голос, что аппарат один на весь отдел, и сейчас по графику очередь Павла Ивановича из макетной мастерской.

Закончив разговор с мужем, Александра повернулась к дочери и, придав голосу необходимую твердость, сказала:

– Танчетта! У нас с тобой прорва дел, тебе еще комнату свою убирать.

– Я знаю, – вздохнула Таня.

– А это надолго, – надавила мать. – В «Петровский» гастроном надо зайти, может, урвем чего вкусненького… Но для начала уточним список приглашенных гостей. – Она оторвала лист из «хозяйственного» блокнота и присела к столу рядом с Таней. – Кто из твоих?

Таня начала загибать пальцы:

– Ты, папа, бабушка-дедушка, бабушка Рита, дядя Герман, тетя Надя, тетя Симочка с Левой…

– Да я про твоих спрашиваю!

– А, про детей… Даша Бухарина, Катя Волкова, Сережа, Аркашка, Полина… – Тут она запнулась и быстро взглянула на мать.

– Полина? – Александра сдвинула брови. – Полине отказать.

– Мам!

– Полине отказываем, – непримиримо сказала мама. – Она хитрюга.

С этой Полиной вышла некрасивая история: кто-то из Таниных одноклассников потерял закладку для книг: закладка была красивая, заграничная, с шелковыми кисточками, явно привозная. Шустренькая Полина нашла ее под партой, но расставаться с сокровищем не захотела; однако, смекнув, что владелец вскоре хватится, девочка предложила подруге Тане: «Ты не могла бы подержать у себя в портфеле закладку?» Ничего не подозревавшая Таня пожала плечами и положила закладку в портфель. Владелец обнаружил пропажу; начались поиски. Таня, догадавшись, что искомая закладка находится у нее, вытащила ее из портфеля и сказала: вы это ищете? Таню обвинили в краже. Она стояла перед всем классом красная, со слезами в глазах и на вопрос учительницы «Откуда у тебя закладка?» упрямо мотала головой и говорила: «Я ее не брала». «Почему же в твоем портфеле?» – пытали. «Мне ее дали». – «Кто дал?» Таня встретилась взглядом с Полиной. Девочка отвела глаза, заерзала на месте. Таня так и не сказала, кто дал. Историю замяли, спустили на тормозах, но, когда Таня рассказала матери про случившееся, та всплеснула руками: «Как же так! Как же ты допустила, чтобы тебя опорочили?» Таня спросила: «А что было делать?» – «Как что? Защищать свое достоинство!» – «Как, мама?» Александра растерялась: действительно, как? Ситуация морального выбора: тебя подставили; дальше – или ты делаешь ответный удар и выдаешь имя товарища, или оказываешься оболганным. Александра представила, какую муку пережила ее маленькая Танька, стоя на лобном месте. «Хорошо, давай подумаем вместе. Может, надо было сказать: пусть тот человек, который дал закладку, сам все расскажет». Таня покачала головой: «Трудно вот так перед всем классом встать и сознаться. Я бы на Полинином месте тоже, наверное, не смогла». «Что же получается, она тебя подставила, а ты ее выручила ценой своего доброго имени. А с Полины как с гуся вода! Ты с ней даже не поговорила, не сказала, как плохо она с тобой поступила! – кипела Александра. – Я сама с ней поговорю!» «А чего говорить, – рассудила Таня. – Если человек не дурак, то сам поймет рано или поздно. А если дурак, то и говорить незачем». Александра опешила. Мысль была проста, неожиданна и, пожалуй, справедлива. «Мудрая ты у меня, Танька!» – сказала она с некоторой тревогой.

Но обида за Таню осталась.

– Отказать Полине, – повторила Александра и прихлопнула ладонью по столу.

Таня покусала нижнюю губу: Полина уже приглашена, и отказать никак невозможно.

– Мам, ты ж сама говоришь: кто старое помянет, тому глаз вон. Она же ребенок, с кем не бывает. Тем более, она же извинилась позже.

И опять Танька права, подумала Саша. Нет такого ребенка, который бы хоть разок-другой не схитрил, не соврал, не утаил. Да и сама-то Александра была довольно мерзкой девочкой, чего там, за некоторые поступки по сей день стыдно. И надо же иметь мужество в этом признаваться!

Александра встала из-за стола, подошла к окну, закурила, собираясь с духом, выпустила дым в открытую форточку. Обычно она не курила, когда в комнате находилась дочь. Таня следила глазами за матерью, ожидая ее решения.

– Вообще-то со мной тоже в детстве случилась подобная история, – тихо сказала Александра, стоя вполоборота к дочери и глядя в окно. – И я была почти в роли Полины.

– Ты? – изумилась Таня. – Никогда бы не поверила.

– Ты мне льстишь, – усмехнулась мать, и в самом деле польщенная. – Дело было так. Я училась во втором классе. Со мной за партой сидел Толя Салов, и правда толстенький, его Салом все звали. Тихий такой мальчик в очках. Был май, конец учебного года, буквально последние дни, урок русского языка. Учительница сказала нам, что мы должны сдать учебники «Родной речи», чтобы ими могли пользоваться другие дети, поскольку учебников в стране не хватает. Дети вставали поочередно и складывали свои учебники на учительский стол. Учительница по ходу дела стыдила тех, у кого «Родная речь» была «в плачевном состоянии», и хвалила бережливых и аккуратных. Мой учебник был жутко замызганный, а у Сала, когда он снял обложку, – ну прямо новье, муха не сидела. Я представляла, что сейчас скажет в мой адрес училка, которая меня и так-то недолюбливала. И вот дошла очередь до нас с Салом. «Давай я отнесу», – сказала я соседу и взяла оба учебника. «Это чей?» – спросила училка, принимая у меня из рук саловскую «Родную речь». «Это мой!» – сказала я. Она с сомнением посмотрела на меня из-под очков и сказала неохотно: «Что ж, молодец, Камилова». И тут брови у нее полезли на лоб: «А это что?» – Это она второй учебник увидела. «А это Салова», – сказала я, не моргнув глазом. Начались разборки. Сало, красный как помидор, бубнил, что это не его учебник, а я твердо стояла на своем, потому как сознаться публично в подлоге никаких сил не было. Очень хотелось быть хорошей, и пусть кто-то другой будет плохим. Тут училка обнаруживает, что на подранном учебнике, сбоку, написано мое имя «Саша», я же сама и писала. Обман раскрылся. Позор был жуткий. Помню, как у меня горели уши от стыда. Учителка произнесла обличительную речь и предложила классу объявить мне бойкот, то есть чтобы со мной не разговаривать. Класс дружно поддержал. И со мной не разговаривали. – Александра стряхнула пепел в горшок с кактусом и повернула лицо к дочери. – А первым знаешь кто заговорил?

– Сало! – догадалась Таня, очень внимательно мать слушавшая.

– Верно, Салов. Не помню, что сказал, но мне сразу легче стало, я ему так благодарна была.

– Какой ужас, – сказала Таня и сокрушенно покачала головой. – Бедная мамка!

Растроганная, Александра подошла к Тане, смущенно обняла за плечо, поцеловала в русую макушку, погладила. Сказала: «Ну, это… приглашай Полину». «А я уже пригласила», хотела было радостно сообщить Танечка, но сочла благоразумным промолчать и только кивнула в ответ.

– Два детских крылышка и попка! – засмеялась вдруг мать, тиснув ребенка за выступающие острые лопатки и куснув несколько раз ниже спины. Танька завизжала, изогнула спину, повалилась на диванчик, защищаясь от нападавшей матери и хохоча от щекотки до спазмов в животе, а Александра бодала ее то в бедро, то в плечо и рычала, изображая дикого зверя: – Где, где два детских крылышка? Где наша попка? – Это была их игра. С самого младенчества Таня знала, что она – это два детских крылышка и попка.

Когда обе немного отдышались после возни, Александра спросила, настраиваясь на деловитый тон:

– Ну-с, душа моя, со списком гостей покончили или кого-то забыли? Мишу твоего забыли, партнера по бальным танцам, как его фамилия?

– Да ну его, – отмахнулась сердито Таня, – такой удод, вообще, все ноги мне отдавил!

– «Удод» – это интересно, – заметила Саша, – в моем поколении все больше козлы. Стало быть, удода не зовем.

– Еще Лена Соболевская, – вспомнила Таня.

– Лена Соболевская? – удивилась мать. – С каких это пор она стала тебе подругой?

Таня замялась:

– Сережа, когда я позвала его на день рождения, спросил, пригласила ли я Лену.

– При чем здесь Сережа, ты же с ней не дружишь?

– Ну, с ней все хотят дружить. Она во всем первая.

Александра внимательно посмотрела на дочь:

– Тебя это задевает?

– Не знаю, – уклончиво сказала Таня. – Иногда, наверное, задевает. Вот стоим мы, к примеру, рядом с Леной в коридоре, подходит девочка из нашего класса, Ира такая, и говорит Лене: «Хочешь конфетку?» – и протягивает ей конфету.

– Ага, – кивнула Александра, – а тебя как бы рядом и не стояло?

– Да, именно. Лена – царица.

– Ты бы хотела быть в числе ее подданных?

– Нет, – мотнула головой Таня. – Но все хотят.

– Все – это не аргумент. Сама не хочешь быть царицей?

– Кто ж не хочет?

– Вот и будь ей! У Лены – свое царство, у тебя – свое.

– Но у царицы должны быть подданные, – возразила Таня.

– А вот ничего подобного. Настоящая царица, она – сама по себе царица и не нуждается ни в каких подданных.

– Кто ж поверит, что я царица?

– Сама должна верить. А если кто усомнится, делаешь так, смотри! – Александра встала из-за стола и поманила пальцем Таню. – Смотри внимательно и делай как я. Спинка прямая, подбородок чуть поднят, осанка царственная… та-а-к, вытягиваем вперед правую руку с указательным пальцем, направляем его на недостойного и говорим: «Пошел вон, удод!» Не хихикать! Давай теперь сама!

Таня вытерла рот рукой, откинула густые волосы со лба, выставила чуть вперед тоненькую ножку, обтянутую черными лосинами, приосанилась…

– Веки чуть приопущены, как будто ты смотришь на него сверху вниз, – комментировала Александра, – уже лучше, и палец указательный направляй вниз, ты его к полу гнешь, чтоб знал свое удодово место. Ну?

– Пошел вон, удод! – промямлила Таня.

– Не верю! – воскликнула Александра, вспомнив про систему Станиславского. – Неубедительно! Силы нет! Ты – неуязвимая, величественная, гордая… Еще раз, громче! И хватит ржать…

– Сама ржешь!

Таня подобралась, сделала серьезное надменное лицо и еще раз, с сильным чувством послала удода вон, притопнув при этом ножкой. Александра была удовлетворена: «Умница, точное попадание, королева! Давай еще раз вместе, для закрепления материала».

Когда вышли прогуляться на Петровскую набережную, солнце уже клонилось к закату, подсвечивая розовым редкие облака. Нежно млел в золотистой дымке купол Исаакия на той стороне Невы. Иногда слышно было, как трещит и крошится лед на реке, медленно двигаясь и наползая льдина на льдину. Шли не спеша. Это был их любимый, почти ежедневный прогулочный маршрут. Александра держала Танину руку в своей, смотрела на облака.

– А где-то там в южных горах уже цветет миндаль, – сказала Саша, потянув ноздрями весенний воздух, и тяжко задумалась.

Мурат звонил каждый день, молчал, дышал в трубку. Саша, притворяясь, что не догадывается, кто звонит, говорила: «Алло! Алло!.. Вас не слышно» – и вслушивалась в его дыхание. После безмолвного «разговора» становилось легче, отпускало…

– Мам, а мам, – Таня дергала ее за руку, – я говорю, пойдем уток покормим, ты меня не слышишь, что ли?

– Слышу-слышу, отчего же…

Таня подняла голову и заглянула в лицо матери.

– Ты какая-то другая после Москвы.

– В каком смысле? – встрепенулась Александра.

– В задумчивость часто впадаешь, – пояснила Таня. – Что у тебя там произошло, в Москве?

– Да так, – отмахнулась Александра. – Поссорилась со всем миром.

– Так ты помирись, – посоветовала дочь, немного подумав.

– Ты что, – усмехнулась мама, – столько сил было угроблено, чтобы поссориться!

У Ши-цзы (в народе – Шиза) спустились по гранитным ступенькам вниз. В протоке плавали утки.

– Смотри, утки все парами, любовь у них, – сказала Александра, доставая хлеб из сумки и протягивая кусок Тане.

– А вот там бедненький одинокий селезень, подружку не нашел, – заметила Таня, пытаясь докинуть до бобыля кусочек булки.

– Тань, ты веришь в вечную любовь? – спросила вдруг мама.

– В вечную – нет, а в любовь верю, – ответила Таня, не отвлекаясь от своего занятия.

– Разумно, – тихо сказала Александра.

Вдоль набережной они дошли до Троицкой площади, свернули у дома «политкаторжан» во двор, чтобы выйти через сад к «Петровскому» гастроному. Александра подняла голову и удостоверилась, что на крыше дома так и остались вмонтированными огромные буквы лозунга «Наша цель – коммунизм». Если Танечка вдруг поинтересуется: «Мама, мы все еще строим коммунизм?» – то придется сказать: «Нет, уже не строим». «А что мы строим?» – «А черт его знает, доченька».