Текст книги "Вернусь, когда ручьи побегут"

Автор книги: Татьяна Бутовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Сон был из тех редких, памятных, которые по силе переживаний сильнее самой реальности. Александра сидела на земляном полу под дощатым грубым навесом. Была душная темная ночь. Горел костер. Вокруг суетились люди в полосатых халатах и накрученных на головах повязках, лиц не разглядеть. Место дикое, нечистое, караван-сарайного происхождения. Рядом сидел, поджав ноги по-турецки, Мурат. Он здесь был своим. Саша опустила голову и при свете огня увидела змею, подползающую к ее босой ноге. Змея молниеносным движением обхватила гибким телом щиколотку и медленно поползла вверх по голени. «Не шевелись», – сказал Мурат. Саша оцепенела. Пресмыкающееся не торопилось, терлось скользко о ногу, достигнув колена, приподняло маленькую головку, выстрелив в воздух раздвоенным языком, и взглянуло прямо в очи своей жертве. Гадина наслаждалась ароматом высекаемого ею страха. Сделав зигзаг, с длинной оттяжкой поползла выше по голому бедру. Саша почувствовала осторожное примеривающееся прикосновение змеиных зубов. Это длилось вечность. Ну давай, давай уже, ползучая, тюкни, впрысни яд в кровь и закончи пытку! Тварь медлила, определяясь в своих намерениях. Подтянула хвост, продвинулась еще на один виток, привстала и опять заглянула в глаза. «Она хочет в солнечное сплетение ужалить», – догадалась Саша. И с подползающим к животу невыносимым ужасом проснулась.

Яростно, длинно звонил телефон.

– Я так и знал, – сказал голос папы Ромы в трубке. – Ежи еще не закончил читать сценарий, а я уже по твоему лицу понял, что ты умотаешь в Питер. Ты меня слышишь?

– Да.

– Что у тебя с голосом? Спишь, что ли?.. Группа с утра собралась на студии, машина заказана, все сидят, ждут появления ее величества…

– Так получилось.

– Дорогуша, ты подписала договор, тебе выплатили недурственный гонорар… А теперь выпендриваешься, потому что тебе не понравился режиссерский сценарий. Вместо того чтобы спасибо сказать.

– Снимите, пожалуйста, мою фамилию… как автора сценария.

На другом конце трубки возникла пауза.

– Камилова! С тобой не будет работать ни одна студия. Ты забываешь о специфике нашей профессии – волка кормят ноги.

Александра молчала.

– Слушай, Саша, не глупи. – Тон его стал мягче. – Если ты это сделаешь, подведешь студию. И меня. Будет скандал.

– Я не хочу участвовать в этом чернушном кино.

– Хорошо, не участвуй. В принципе, так для всех будет лучше. Просто оставим тебя в титрах как автора. Одного из двух авторов, – поправился он. – Деньги уже по бухгалтерии прошли. Только не вставай в пятую позицию. Хотя бы из уважения ко мне. Договорились?

Александра все еще чувствовала след змеиных зубов на своем теле.

– Делайте как хотите.

– Ну вот и славно. – Помедлив, он добавил: – Надо быть гибкой, Саша. А ты – чугунная.

– Что это значит?

– Гибкий человек – как тростник: согнулся и снова выпрямился. А ты стоишь насмерть, потом даешь трещину и рассыпаешься на куски. Подумай об этом, детка. Будь здорова.

Саша повесила трубку. Вот и всё. Все провода перерезаны, связи с общественностью порваны. Кругом – руины. Разруха. Ногу поставить некуда.

Молодец, Александра!

Она взглянула в высокое, до потолка, зеркало, оскалилась, сделала свирепую гримасу, скрючила пальцы, запрокинула голову и издала гортанный резкий звук, который называла тувинским горловым пением. Низкая раскатистая вибрация срезонировала где-то в самой утробе. Александра хватанула воздуху ртом и наддала сильнее, вдохновеннее: «У-а-о-а-йа-о!» Так она шаманствовала довольно долго, выводя рулады с нарастающим воодушевлением. Затем шлепнула ладонями по ляжкам, скинула бархатную курточку, стянула юбку, подпрыгнула, широко расставив согнутые в коленях ноги, и закрутилась в бесноватой воинственной пляске, нещадно лупя пятками по паркету, потрясая невидимым копьем, издавая боевой клич, звериный рык, трубный глас. Отзывчиво звенела посуда в буфете, пальчиковые листья пальмы метались в такт ее телодвижениям, ошалевший кот скатился с дивана и, прижав уши, рванул вон из комнаты. «А, Василий, сукин кот!» – закричала она и понеслась вслед за зверем. Кот, спасаясь от преследования, метался из спальни в детскую, из детской в кухню, оскальзываясь на вощеном паркете, и, забившись в угол, расширенными зрачками смотрел, как мчится на него хозяйка, топая, подпрыгивая и улюлюкая: умудренный, он знал ее как свои пять когтей на лапе и охотно подыгрывал, правдоподобно изображая жертву. Из нижней квартиры постучали по батарее парового отопления. «А плевать я на вас хотела!» – вскричала Александра, выбросила руки в стороны, как крылья хищной птицы, вобрала голову в плечи, завертелась волчком вокруг своей оси, набирая обороты, все быстрее и быстрее, все больше входя во вкус, упиваясь пришедшей вдруг свободой. Тело уже не принадлежало хозяйке, исполняя свой собственный независимый танец без всяких усилий с ее стороны.

Стало весело, легко, безгрешно. Вероятно, это и называют катарсисом.

Охрипшая, мокрая от пота, она наконец остановилась, перевела дыхание. Из зеркала, обрамленного старинной рамой, на нее смотрело человекоподобное существо, полу, безусловно, женского, немытое, нечесаное, только что сошедшее с Лысой горы. Александра замерла, прикрыла глаза и услышала, как внутри, где солнечное сплетение, где жизненный центр, тоненько, чисто звенит серебряный стерженек, ни с чем не сравнимый, верной тональности звук, смысл которого был понятен и восхитителен: «Я есмь! Я живая! И я буду!»

Она сбросила с себя остатки одежды, подошла к зеркалу вплотную, взглянула в лицо своему голому отражению, подбоченилась, щелкнула пальцами, сказала, четко артикулируя каждое слово: «Хрен вам в сумку, господа!» И шлепая босыми ногами, отправилась в ванную – отдирать потрепанную шкуру.

* * *

Перед концом работы, когда Надя уже собирала бумаги со стола и мысленно настраивалась на предстоящую встречу с Сашкой Камиловой, подошла молодая сотрудница с обиженно поджатой губой и сообщила, что ей неправильно начислили премию за последнюю северную командировку, а ведь они с Надеждой Павловной целый месяц работали там вместе, и это несправедливо. «Вместе работали» – сильно сказано. Надя угробила месяц, чтобы научить молодого специалиста, туповатого и ленивого, азам профессии – ползала в брюхе подводной лодки, объясняя принципы размещения радиоаппаратуры, карабкалась по тесным лестницам вверх – вниз, таская за собой нерасторопную девицу, и все не могла взять в толк, как эту самую Ларису с ее свежеиспеченным дипломом угораздило стать конструктором при полном отсутствии пространственного воображения. Так или иначе, девица находилась под ее неофициальным покровительством.

– Вам следует обратиться с этим вопросом к начальнику отдела, – сказала Надя. – Это, увы, не в моей компетенции.

– Я его боюсь, – призналась плаксиво Лариса, и подбородок у нее задрожал. – Может, вы с ним поговорите, а, Надежда Павловна? Мне сейчас так нужны деньги.

Хваткая, однако, отметила про себя Надя. Ей, конструктору со стажем, ведущей многострадальный проект уже два года, тоже необоснованно подрезали премию – прошлись наждачком по профессиональному самолюбию, – но просить за себя Надя бы ни за что не стала.

– Хорошо, Лариса, я попробую с ним поговорить, – согласилась она, – только надо дождаться, когда сотрудники уйдут, вы понимаете, надеюсь?

Финансовые вопросы следовало решать с глазу на глаз, в строжайшей тайне: не раз случалось на Надиной памяти, что, прознав про лишнюю десятку, накинутую кому-то в премию, сотрудники надолго переставали разговаривать с удачливым коллегой.

Прозвенел звонок, означающий конец рабочего дня, народ потянулся к выходу. К изумлению Надежды Павловны, жалобщица Лариса оказалась в первых рядах и через минуту уже исчезла за дверью, окончательно переложив на плечи «старшего товарища» заботу о своей премии. Комната быстро опустела, только начальник все еще разговаривал по внутреннему телефону. Надя взглянула на часы и занервничала. «Вы ко мне, Надежда Павловна? – спросил шеф, закончив, наконец, разговор. И быстро замахал руками: – Все вопросы – завтра утром, меня главный к себе требует». Досадуя на ушлую Ларису и ругая себя за «мягкотелость», Надя схватила с вешалки дубленку и побежала вниз по лестнице, чувствуя, что опаздывает.

Те, кто знал Надю Маркову, с редким единодушием отзывались о ней как об «отзывчивом человеке и надежном товарище». Сие свойство ее натуры, с одной стороны, обогатило Надину жизнь, с другой – изрядно подгадило. Ее радовало, что она может быть полезной и прийти в трудную минуту на помощь. Однако постепенно, с годами, забота о других, иногда совсем неблизких людях, вытеснила Надю из ее собственной жизни, и она уже не вполне понимала, чего хочет лично для себя. К тому же и окружающие, привыкшие к Надиному быстрому реагированию на чужие запросы, стали воспринимать ее участие в своих судьбах как само собой разумеющееся, обиходное действие, и даже обижались, когда Маркова не могла оправдать их ожидания. Лучшая подруга Камилова находила Надино добротворчество неоправданным саморасточительством, и они горячо спорили на тему «что есть добро». В последний раз, когда Надя вынуждена была отменить их встречу (надо было отвезти зарплату домой сотруднице, матери-одиночке, у которой заболел ребенок), Александра, не дослушав ее по телефону, недовольно бросила: «Опять поехала кому-то сопли вытирать!» Надя тогда обиделась и даже не позвонила Камиловой на следующий день в одиннадцать утра, как было между ними заведено, а только в половине первого. «Сашка, ну что ты на меня нападаешь, ты же тоже добрая!» – сказала Надя. «Неправда, я – не добрая, но иногда могу быть великодушной».

Они встретились у метро «Горьковская». Хотя виделись всего несколько дней назад, перед отъездом Саши в Москву, Надю неприятно поразило изменившееся, уменьшившееся в размере Сашино лицо с заметными некрасивыми впадинами под скулами. И когда она потянулась к ней и поцеловала в щеку, кожа показалась сухой и тонкой, будто под ней не было лицевых мышц. Надя уже была в курсе событий, связанных с Сашиной поездкой, – вчера долго говорили по телефону. Голос у Сашки был бодрый, слегка севший после «тувинского горлового», но именно бодрячковая приподнятось тона Надю и насторожила.

Они прошли по аллее Александровского парка, мимо окруженного забором старинного здания больницы – Института травматологии, – с мозаичной иконой Божьей Матери на фасаде. Икона обладала удивительным свойством: под каким бы углом ни смотреть на нее, глаза Богородицы, пронзительные и печальные, глядели прямо в очи путнику, будто читая в его бедном сердце, а прочитав, провожали долгим взглядом, посылая кроткое свое благословение. Давно облюбованная, обсиженная годами скамейка, изогнутая плавной волной, располагалась неподалеку от иконы и обращена была к парку, за деревьями которого, в самом сердце петербургского Серебряного века, возвышалась никого уже не удивлявшая мечеть с голубым куполом и двумя высокими минаретами.

Присели.

Зима была на исходе. Снег мягко оседал и светился голубым, истонченным светом. Хлопотливо, звонко перекрикивались птицы, в надежде на немедленное продолжение рода. Стояла Масленая неделя.

– Февраль. Достать чернил и плакать, – продекламировала Саша, издала тихий смешок и уронила лицо в песцовый воротник.

Надя взяла ее за руку.

– Тяжко тебе, Сашка?

– Да как сказать?.. Дырка вот тут, – она постучала себя ладонью по груди, – черная такая.

Надя поежилась.

– Саша, я понимаю: разрыв, больно… я про Мурата… Ты все правильно сделала. Ну не твой он человек! После каждой встречи с ним ты возвращаешься такой, будто из тебя всю кровь выкачали. В этом жизни нет.

– Мне иногда кажется, что любовь вообще несовместима с жизнью. А в отсутствие любви жизнь невыносима, абсурдна, понимаешь, белка? – Она ткнулась лбом в Надино плечо.

Надя обняла ее голову, прижала к себе.

– Родная моя, потерпи, переболит. У тебя есть семья, дом, Танечка твоя, светлый ребенок… Я, в конце концов. Дай время, Сашуля, пройдет.

– А если не пройдет? – Саша отпрянула, почти оттолкнула от себя Надю, выпрямила спину; глаза у нее стали круглые, как у совы. – И вообще, зачем, скажи мне, вкладывать душу в то, что проходит со временем, а не кончается вместе с жизнью?

– Надеюсь, ты не веришь в вечную любовь?

– Только в вечную и верю, – хмуро сказала Александра и отвернулась.

– Вечной не бывает.

– Я не говорю – бывает или не бывает. Я говорю, что я в нее верю!

– Безумная ты, Сашка. Иногда мне действительно кажется, что тебя постигло безумие. Только я тебе вот что скажу: то, что у тебя с ним, это не любовь.

– Тогда что?

– А вот как в книжках пишут: испепеляющая страсть. Разрушительное чувство. Мара. Наваждение. Проклятие. Рабство. Ты же всегда была такой независимой, так дорожила своей свободой. Я хочу, чтобы ты снова стала свободной. Я не представляю тебя другой.

Саша откинулась на спинку скамейки, запрокинула голову, уставилась в небо.

– Сама хочу. Только не знаю пока, что с этой свободой делать.

Мимо прошла старушка, поскрипывая по снегу валенками в калошах, остановилась перед иконой Божьей Матери, перекрестилась несколько раз, кланяясь в пояс и нашептывая молитву. В эркерном больничном окне на втором этаже ярко светили операционные лампы.

– Представляешь, там сейчас кому-то ногу отпиливают, – сказала Саша.

Надя достала из сумочки пачку сигарет и протянула Александре. Молча закурили.

– А у тебя, слава богу, и ноги, и руки, и голова на месте, – сказала Надя после тягостной паузы.

– Это как я дочери своей говорю: вот ты кашу не хочешь есть, а две трети населения земного шара ежедневно недоедают.

Бабулька закончила молиться, достала из кошелки кусок белого хлеба и, отщипывая по крошке, стала бросать на утоптанный снег, подзывая птиц «гу-у-ли-гули-гули». Малиновое солнце опускалось за стены Петропавловской крепости.

Надя стряхнула упавший пепел с колен.

– Работать надо. Садиться и работать. Работа лечит. Обидно, конечно, что твою книжку рассыпали.

– Может, и хорошо, что рассыпали. У меня к ней много претензий. Правильно сказал мне на семинаре один пожилой литератор: «Пиздой, Саша, надо писать!» А я вот чем пишу, – она постучала себя пальцем по лбу. – И все герои моих опусов – мужчины. Это, видимо, бессознательная попытка изжить свой проклятый пол. Ты довольна, что родилась девочкой?

– Не знаю, – пожала плечами Надя. – Вообще-то я должна была родиться мальчиком. Ждали Митеньку, а не меня.

– Я тоже должна была родиться мальчиком, просто обязана. Отец, когда узнал, послал матери телеграмму: «Рита, как ты могла?» И всю жизнь называл нас с матерью дырявой командой. Смешно, правда? Жаль, что тогда УЗИ не было.

– Ну и что бы от этого изменилось?

– Многое. Родители бы смирились, что у них будут девочки, пока мы были еще эмбрионами. А так – представь, мы с тобой плавали в маминых утробах и слушали, как они там с умилением говорили: «О, Митенька наш ножкой бьет, видно, футболистом вырастет». Получилось, что мы появились на свет с программой половой ошибки. Тебе не приходило в голову, что мы… как бы это сказать?.. Стесняемся своего пола? Когда у тебя сиськи начали расти, ты стеснялась?

– Ужасно стеснялась. Особенно в бассейне.

– Угу. Вместо того чтобы гордиться. А я уже на второй номер, по-моему, тянула, когда мне на медосмотре в школе сказали, что пора носить лифчик. Помню, я передала сообщение маме. У нее было такое лицо, как будто я сказала скабрезность.

– Что ты хочешь от наших послевоенных матушек? Время такое было.

– Нет, все-таки мужчина относится к своему полу иначе. Мне Ванька Стрельцов как-то по пьяни сболтнул, что в школе на уроках физкультуры закладывал в трусы туалетную бумагу – ну то есть наворачивал ее на свое мальчиковое хозяйство, чтобы больше казалось.

– Да ты что! – всплеснула руками Надя и закатилась хохотом.

– Мужчина от рождения гордится тем, что он мужчина, он говорит: спасибо Господу, что не сделал меня женщиной. С другой стороны, он, бедный, еще более зависим от пола, чем женщина. Ты вообрази, вся их жизнь – самооценка, самоуважение – зависит от того, стоит или не стоит у них в нужный момент кусочек плоти. Не стоит – катастрофа, облом, позор, пойти и удавиться. Стоит, смог трахнуть женщину – значит, победитель, герой, гуляем. Бремя пола. Пестику – пестиково, тычинке – тычинково…

Надя никогда не думала о своем поле как о бремени – что дано, то дано, – хотя подсознательно чувствовала его непредпочтительность, старалась не выпячивать, не придавать главенствующего смысла. В конце концов, все – в первую очередь люди, а потом уже женщины и мужчины, полагала Надя.

Саша, сдвинув брови, продолжала отслеживать какую-то свою, вероятно, важную для нее мысль, настолько важную, что если Надя сейчас встанет и уйдет, то, возможно, Александра этого даже не заметит, а будет, глядя прямо перед собой, взывать к невидимому собеседнику, и распахнутые кисти ее рук, обтянутые черными перчатками, будут взлетать, как крылья крупной потревоженной птицы.

– …если вникнуть, то можно свихнуться от мысли, что человек задуман не свободным изначально, не самодостаточным, а зависимым от другого пола и должен жить с этой зависимостью, понимаешь?

Ах вот оно к чему свелось: к зависимости от другого пола – теперь Надя поняла. Саша наконец опустила беспокойные руки и спросила:

– Вот ты – чувствовала когда-нибудь страшную зависимость от другого пола?

– Ты прекрасно знаешь про опыт моих отношений с другим полом: он – невелик и печален.

Саша медленно покачала головой:

– Всех жалко, Надька. И женщин, и мужчин…

– Юру в Москве ты тоже пожалела?

– Юру? – Александра шмыгнула носом, задумалась. – Я даже не знаю… Может, это он меня пожалел?

– Саша, мне иногда кажется, что ты – дура, прости, пожалуйста.

– Правда? А мне кажется, что я – умная. – Она засмеялась, морщинки побежали от уголков ее глаз, и Надя, глядя на подругу, с облегчением подумала: живая, слава богу.

– Ты мне скажи, раз умная, зачем вообще Бог создал отдельно мужчин и женщин?

– Хороший вопрос задала нам конструктор Маркова Н. П. из города-героя Ленинграда…

– Нет, я серьезно.

– Ну, допустим, для единства и борьбы противоположностей. С единством – туговато, зато борьбы – сколько хочешь.

– Неужели не было никаких других, более щадящих вариантов, без «М» и «Ж»?

– «М» и «Ж» – вообще-то остроумный замысел. Пол – это единственный способ прорваться.

– Куда?

– Туда! – Саша показала пальцем в небо.

– Тебе обязательно надо куда-то прорываться, – сказала Надя. – А как-то спокойнее, без прорывов, нельзя?

– Без прорывов совсем скучно.

Саша рассказала историю про индийского монаха, дервиша: чтобы освободить себя от гнета пола, он оскопился в молодом возрасте, думал, так быстрее достигнет Божественного просветления. Много лет спустя, состарившись и не достигнув просветления, бедняга рвал на себе волосы, ибо понял, что, оскопившись, лишился самой главной движущей энергии, энергии пола.

Закурили еще по одной сигарете.

– Слушай, Надь, а ты когда первый раз с мальчиком поцеловалась, тебе не было противно?

– Было. А тебе?

– Мне тоже.

– Может, и им было противно?

Саша затихла, разглядывая снег под сапогами и сосредоточенно притаптывая его подошвой, так что получился отпечаток, похожий на распахнутый веер. Вдруг встрепенулась:

– …Он мне сказал тогда, в Доме кино: «Любовь должна помогать жить…» А я ему говорю: «Любовь никому ничего не должна, любовь – это сама жизнь…» Понимаешь?

Надя тихо вздохнула.

– Саша, – сказала она, осторожно подыскивая слова, – у тебя очень высокая планка. Не каждому она по силам. А уж тем более – ему. Зарастет твоя черная дыра в груди, ты мне веришь? Посмотри мне в глаза. Веришь?

Саша неуверенно кивнула.

Они помолчали в задумчивости, и Надя, наконец, решилась переменить тему:

– Ты сказала, что Валдиса видела в Доме кино. Как он?

– Валдис-то? Ничего, хорошо выглядит, гладенький… У нас не было времени пообщаться, меня Мурат ждал, а они торопились на премьеру… – сказала Саша и прикусила язык. Но Надина антенна мгновенно отреагировала:

– «Они»? Он не один был?

– С коллегой по работе, – небрежно бросила Саша.

– Понятно, – кивнула Надя. – Красивая?

– Кто?

– Коллега.

– Ничего примечательного, мелкая такая, Вика, глазки по сторонам бегают… на телевидении с ним работает.

– Вика, значит, – хмыкнула Надя и погрызла ноготь на большом пальце. – Коллега по работе… Ну что ты лоб трешь, договаривай уже!

Саша посерьезнела, развернула к Наде лицо и сказала:

– Она – его невеста. Так он ее представил.

– Невеста? – опешила Надя. – Как же так? Он в Питере недавно был, с Симочкой встречался…

– Валдис, как и большинство мужчин, не уйдет от жены в никуда. Тебе это неприятно? – спросила Саша, памятуя Надину давнюю сердечную склонность к однокурснику.

– При чем здесь я? – вспыхнула Надя. – Симка не должна знать.

– Не наше дело решать, что человеку нужно знать, а что нет.

– Но и ранить нельзя.

– Ага, – усмехнулась Саша, – «не говори Лючии, что у нее будет ребенок от Хуана, она этого не переживет…» Не слишком ли большие полномочия ты на себя берешь?

– Ты иногда бываешь жестокой.

– Возможно, – сердито сказала Саша и отвернулась, нахмурившись.

Надя вытащила из сумочки батистовый носовой платок, отороченный белоснежным кружевом, аккуратно, стараясь не производить шума, высморкалась, промокнула уголки глаз. Саша беспокойно покосилась в ее сторону.

– Знаешь, Сашка, – сказала Надя, сжимая в ладони платок, – мне кажется, что у нее это серьезно, к Валдису.

– У Симки? – изумилась Саша. – Помилуй, Симочка ведь рассудительная. Ее, конечно, может занести, но она всегда вернется в свою лузу.

– Вот ее, по-моему, и занесло.

– Скажи, почему ты так о ней беспокоишься?

Надя опустила голову.

– Я должна тебе кое-что рассказать. – Она сделала судорожный вздох, собираясь с силами.

Все случилось около года назад. В очередной свой приезд Валдис предложил Симочке и Наде встретиться втроем. Стояла ранняя весна, сияло солнце, они гуляли по городу, Валдис держал обеих под руки, шутил, немножко гусарил, заражая беспечностью и куражом – как во времена их студенческой юности, и Надя ни на одну минуту не почувствовала себя «третьей лишней». Симочка торопилась домой и, огорченная, простилась с ними у метро. Потом сидели в кафе на Невском и Валдис вспомнил, что привез их общие фотографии, отснятые когда-то в Питере. Надя зашла к нему в гостиницу, чтобы забрать пакет. В его номере выпили шампанского, всегда имевшегося у Валдиса в загашнике, он смешно рассказывал про свою поездку на Кубу, а Надя любовалась им – мужчиной, который ей всегда нравился, и было приятно и весело от того, что все его внимание обращено сейчас на нее. И когда он взял ее за руку и без слов притянул к себе, она даже не удивилась: ничего лучше, доверительнее и прекраснее не могло случиться в этот весенний день. Отношения остались дружескими, ничего, казалось бы, не изменилось, но в следующий приезд Валдиса история повторилась, и Надя снова оказалась в его крепких объятиях. Разумеется, Симочка ни о чем не знала. Теперь он принадлежал им обеим, не принадлежа никому.

– Теперь ты все знаешь, – закончила Надя.

Саша молчала, задетая не столько самой историей, сколько Надиной неожиданной скрытностью. Саше казалось, что в их дружбе не может быть тайн друг от друга.

– Язык не поворачивался сказать тебе раньше, – словно угадав ее мысли, сказала Надя. – И потом… я не хотела тебя ставить в двусмысленное положение. – Она скомкала носовой платок в руке. – Самое ужасное, что все это у нее за спиной.

– Та-ак, что получается, дай сообразить. Ты знаешь про себя и про Симу с Валдисом, Сима не знает про тебя с Валдисом, но знает, что ты знаешь про нее. А я, стало быть, отныне знаю про вас обеих, – резюмировала Саша. – В этой ситуации можно позавидовать только Валдису: ему ровным счетом наплевать, кто что знает. – Саша развернулась всем корпусом к Наде, посмотрела ей в глаза и неожиданно рассмеялась. – Слушай, а может, он прав? Ты – c Валдисом, Сима – с Валдисом, он – с вами обеими. И всем хорошо, а? И никто никого не ревнует, не говорит: не трожь, это – мое. Дружили бы, радовались, вместе в Петергоф катались на «Метеоре», и он называл бы вас «девчонки» и покупал мороженое. А? Как тебе такой вариант?

Надя вопрошающе подняла на нее мокрые глаза, стерла слезинку со щеки и, не выдержав, засмеялась вместе с Сашей. Они хохотали, уткнувшись друг в друга лбами, и Надя, заикаясь от смеха, выдавила:

– Нам только тебя для полного комплекта не хватает!

– Нет, дорогая, треугольник устойчивее квадрата.

От нового взрыва хохота воронья компания, долбавшая клювами мерзлые куски хлеба, дружно взмыла вверх и, рассевшись на ветках деревьев, с неодобрительным любопытством поглядывала на нарушительниц покоя.

Обе наконец успокоились, и Саша, вытирая выступившие слезы Надиным платком, сказала:

– Знаешь, что интересно, Надька? Что почти через двадцать лет вы оказались в той же ситуации «на троих», только уже по-взрослому. Словно она была недоиграна. Видишь, как судьба нас кругами водит!

– Как-то это неправильно, – покачала головой Надя.

– А кто знает, Надя, что правильно, что неправильно? Живем-то впервые. Человек рассуждает, а боги смеются.

– Что делать-то будем?

– Что делать, что делать… Дальше жить! Вот кофе сейчас пойдем пить. У тебя попа не замерзла?

Они встали, отряхивая с подолов прилипший снег. Солнце уже зашло. Сиреневые сумерки опустились на Александровский парк, просочились сквозь четко очерченные стволы деревьев, подкрасили розовым снег.

– Постой, – сказала Саша, вытянув руку в сторону мечети, – посмотри внимательно на минарет, он тебе ничего не напоминает?

Надя вгляделась.

– Палец, воздетый к небу.

– Да какой там палец, Надя! Это, натурально, фаллос, фаллический символ, мужское могущество. А купол – скорее всего женская грудь или даже оплодотворенное лоно. Прямо-таки иллюстрация к нашему сегодняшнему разговору. А самое забавное, что непорочная Дева Мария с младенцем Христом на руках вынуждена годами смотреть на это непотребство. Не зря я так люблю Александровский парк: здесь сладострастный Восток встречается с аскетическим Западом, так сказать, чувственность – с моралью.

– А зачем тогда два минарета? – заинтересовалась Надя, глядя на мечеть. – Так, на всякий случай?

– Ну да, запасной вариант, – ответила Александра с веселым смешком.

Надя обняла ее одной рукой и тихо сказала:

– Спасибо тебе, Сашка, на душе легче стало.

– И мне, белочка! Пошли кофе пить.

* * *

Симочка пребывала в отчаянии. Случившееся не укладывалось в сознании, и она снова и снова прокручивала события того злосчастного вечера, когда Лева вышел из ванной в ее белом купальном халате, извлек из кармана поздравительную открытку с мишкой и, поигрывая ею в воздухе, сказал, хитро улыбаясь: а я все знаю. В этот момент Сима стояла около кровати, совершенно голая, готовая ко сну, и заводила часы на утро. Увидев в руках мужа открытку, предназначенную для Валдиса, Сима качнулась и выронила будильник: он ударился об пол и разбился вдребезги. Несколько мгновений она боролось с подступившей дурнотой, бессмысленно глядя на осколки стекла у босых ног, закрыла лицо ладонями, опустилась на корточки и призналась во всем. По мере того как Лева постигал смысл путаного истерического лепетания жены, глаза его округлялись: обнаружив в кармане халата забытую Симочкой открытку, он не придал этому значения, зная о давних дружеских отношениях с Валдисом, а просто решил пошутить, сказав «а я все знаю». Когда по растерянному побелевшему лицу мужа Сима, наконец, поняла, что произошло, ее прошиб ужас – как удар тока – и тело мгновенно стало влажным от пота: только что своими руками она сломала себе жизнь. Сима замолкла; мозг лихорадочно заработал, цепляясь за надежду что-то исправить и спасти. Она облизнула пересохшие губы, сглотнула и, глуповато улыбаясь, сказала, что у них с Валдисом «ничего такого» вообще-то не было… «Замолчи!» – приказал Лева, не повышая голоса, и вышел из комнаты, плотно, словно навсегда, закрыв за собой дверь. Симочка так и осталась сидеть на корточках среди битого стекла, голая, опустив голову и сжимая на груди руки. Свет торшера освещал ее худую спину с неровными бугорками позвоночника.

Лева перестал общаться с женой, возвращался домой поздно, молча ел угодливо поднесенную Симочкой еду, расстилал диван, ложился с книжкой. Спали теперь порознь. Симочка, свернувшись калачиком в их супружеской кровати, смотрела пустыми глазами в книгу, иногда бросая через комнату украдкий взгляд на мужа. И когда он выключал бра у себя над головой, она тоже, не мешкая, дергала кисточку торшера, а потом долго лежала в темноте и вспоминала, как потерялась в полях, когда ей было пять лет – они с бабушкой тогда снимали дачу на Карельском перешейке, – как брела с букетом ромашек, и трава была выше головы, а на ней были белые трусики и панамка; от земли шел горячий запах, слышно было жужжание пчел в тишине, сухие шорохи, исходящие от корней растений, тревожное шевеление в траве, и она испугалась, поняла, что не знает, куда идти, бросила цветы и побежала наугад, продираясь сквозь душные заросли, и ей казалось, что никто и никогда ее здесь не найдет, не спасет, и она одна в целом мире.

Сима почти перестала спать, все никак ей было не пристроить свое тело, все было неудобно, ныла поясница, хотелось пить, она шла на кухню, забывала, зачем пришла, и стояла, глядя в окно и не зная, что делать с томительной, неразрешимой тяжестью внутри. Лева оставался полноправным хозяином ситуации. От патрицианского движения его большого пальца зависела ее дальнейшая судьба. «Казнить нельзя помиловать». Его воля, где разместить точку.

Когда позвонил отец и пригласил на обед в субботу, Симочка несказанно обрадовалась и, вслушиваясь в его веселый, с хрипотцой голос, поняла, как соскучилась по родному папкиному лицу, по ощущению его огромной теплой ладони, гладящей Симочку по волосам, по запаху крепкого табака, въевшегося в кожу. После перенесенного инсульта врачи запретили ему курить, но запах, как ни странно, остался. Как же давно они не виделись! Сима с робкой надеждой в глазах передала приглашение Леве, но он сухо сказал, что проведет выходные у родителей и останется у них ночевать. Сима поехала одна. По пути зашла в булочную, пересчитала около кассы имеющиеся в наличии деньги и, поборов некоторые сомнения, все-таки купила кекс «Столичный» за рубль десять копеек – не с пустыми же руками ехать.

Обедали втроем, за большим круглым столом, как всегда безукоризненно сервированным Людмилой Николаевной. Симочка с печалью заметила, как отец сдал за последнее время, и видно было, что его внешняя бодрость дается ему с усилием.