355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Татьяна Булатова » Бери и помни » Текст книги (страница 5)
Бери и помни
  • Текст добавлен: 31 октября 2016, 01:44

Текст книги "Бери и помни"


Автор книги: Татьяна Булатова



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Валентина долгим взглядом, как будто впервые увидела, посмотрела в лицо дочери – запрыгали губы, мелко затрясся остренький подбородок.

– Ри-и-имм… – жалобно протянула она. – Ты уж прости меня, дочь. Про-о-ости…

Валентина попыталась встать на колени, но не хватило сил. Она судорожно хватала дочь за руки, одновременно пытаясь удержать хлынувшие так не вовремя на глазах у всего барака слезы.

– Про-о-ости меня, доченька! Разве ж я так хотела? Разве ж я думала? Виновата я… Перед детьми виновата… Перед людьми… Прости меня, Римма! – с надрывом выкрикнула Валентина и словно очнулась от собственного крика, крепко держа дочь за руку.

– Ты че-е-его? – протянула испуганная Селеверова и попыталась высвободить руку.

Не тут-то было: мать держала ее с неожиданной для ее состояния силой.

– Погоди-и-и, – пошептала Валентина. – Просить хотела. Внучек мне приведи, я хоть перед смертью…

Тут Римка с силой выдернула руку, отчего мать еле удержалась на ногах:

– И не проси! Они тебя знать не знают… Нет у них бабушки.

– Дак как же нет? – печально спросила Валентина. – Вот же она я… Страшная… Желтая вот вся…

Некрасова вывернула тоненькие ручки ладонями вверх и протянула их дочери:

– Ви-и-идишь?

Римку передернуло: желтизна окрасила материнские запястья, сделав их безжизненно-восковыми. Даже сложенные на груди покойного отца руки, помнилось ей, казались более живыми, потому что были плотные и покрыты светлыми вьющимися волосами. Римма отшатнулась и брезгливо отвела материнские ладони.

– Что ты их мне тычешь?

– Ви-и-идишь?

– И что теперь?

– Помираю я, дочь. Боли у меня. Рак это.

– Какой рак? Ты ж, блин, вся проспиртована: никакой рак не приживется…

– А этот вот прижился…

– Да что ж это все у тебя не как у людей?! – всплеснула руками Римка.

– Да ты не сердись, дочь. Скоро уже: желудок пищу не принимает. Поем, а меня рвет… Чернота одна, как масло прогоркшее… Думаю вот, как вы без меня будете?

– А как мы все это время без тебя были? – не удержалась чтобы не съязвить Римка.

– Я вот думаю, дочь, в кого ты такая злая уродилась? Отец – добрый. Я – добрая.

– Ты до-о-о-брая? Это ты к кому добрая? К детям своим? Это ты для алкашей своих добрая – всю шваль в дом тащила… – Селеверова перешла на крик. – А чего ж ты, такая добрая, меня собутыльникам своим подкладывала? Кого жалела? Кого жалела, кому говорю?! – завизжала Римка.

На ее крик вышел Олег Иванович. Увидев жену рядом с тещей, Селеверов, недолго думая, в два шага преодолел длинный коридор и, схватив Римку за ворот мокрого халата, развернул лицом к комнате.

– До-о-обрая? – никак не могла успокоиться Селеверова. – Она до-о-обрая… Полжизни в лопухах обоссанных провалялась, а сейчас «прости-и-и»? Да я!.. Я всю жизнь тебя вспоминать буду… Сво-о-олочь…

Олег Иванович затолкнул жену в комнату и, хлопнув дверью, направился по коридору быстрым шагом. Миновав скорчившуюся у стены тещу, он даже не оглянулся, поэтому не мог видеть, как окружили Валентину сердобольные соседки, как протягивали стакан с водой, а она отворачивалась, потому что боялась пить, боялась, что вот сейчас начнет ее выворачивать при чужих людях наизнанку.

– Пей, Валя, – уговаривали ее соседки. – Не бойсь… А и вырвет – подотрем.

– Го-о-о-споди… – вполголоса завыла Римкина мать и стала целовать жалостливые бабьи руки, что подхватили ее и понесли властно, словно на крыльях, в другой конец коридора. – Умираю, что ль?

– Погодь пока, – ворковали соседки, старательно перестилая несвежую, как пожухлая трава, простыню. – Остынь вот… Посиди…

– Положите меня, бабоньки, – как-то по-детски попросила Некрасова и протянула к соседкам высохшие в веточки руки.

Женщины, переглянувшись друг с другом, на мгновение застыли в растерянности, а потом деловито, буднично, без слез и вздохов уложили «треклятую эту Вальку Некрасову» на знаменитый настил, грозивший не сегодня завтра превратиться в смертное ложе, барачный одр.

Валентина часто задышала, а потом со стоном вытянулась и замерла, уставившись глазами в потолок, последние лет пятнадцать не знавший побелки. На фоне застиранных простыней лицо ее казалось оливкового цвета, а нос так заострился, что соседки, в очередной раз переглянувшись, синхронно закачали головами: скоро, мол.

Скоро не скоро, а жизнь еще теплилась в прежде разбитной и добродушной Вальке Некрасовой, еще недавно единодушно проклинаемой всем бараком. И стояла в глазах соседок немая печаль, и забылись коридорные склоки, кухонные войны, брошенные дети, районные алкаши, письма к участковому и желчные пересуды. И стала Валентина в глазах соседок ангелом с лицом молодой Римки, только уныло-темного оливкового цвета. И стало женщинам неловко перед ангелом, и захотелось сделать что-то значительное, благородное, чтобы ангел запомнил и замолвил там, наверху, словечко. И соседки уже было собрались это сделать, но ангел медлил и никаких просьб не выказывал. Молчаливый был ангел и скромный, судя по всему.

– Ва-а-аль… – осмелились потревожить ангела женщины. – Тебе, если надо что, скажи. В магазин там или куда… Может, помыть?.. Так ты не стесняйся, дело такое. Чай, мы понимаем. Рак он и есть рак.

При слове «рак» ангел раскрыл глаза и обычным человеческим голосом произнес:

– Мне б годик еще… Я б наверстала… по-другому б жила… как все… правильно бы жила… Тяжело мне, бабоньки… виновата. Перед всеми виновата. Зла не держите…

Женщины встрепенулись, заахали, руками замахали: мол, да ерунда все, да кто старое помянет, да об этом ли сейчас, что ж мы не люди, чай, понимаем. Прощаем, одним словом – и дело с концом.

Выходили из комнаты недружным гуртом, подталкивая друг друга, не поднимая глаз, словно договорились. Некрасовские соседки, полжизни, а может, и всю жизнь прожившие в бараке, готовые за пропущенное по графику дежурство в уборной вцепиться друг другу в волосы, завистливые и злоязыкие, перед лицом чужой смерти превращались в христианских праведниц, просветлевших лицом от встречи с приближающимся таинством.

– И все-таки Римка-то Валькина – сучка. Сучка и есть. Воды матери не подаст…

Хорошая тема. Животрепещущая. А разговор не вязался – разошлись по комнатам, избегая смотреть в оба конца коридора, где запертые в четырех стенах «умирали» мать и дочь. Одна в сорок пять – от рака. Другая в двадцать шесть – от тоски.

Смертная тоска грызла нутро Римке Селеверовой, выворачивая наизнанку тщательно укрываемые годами, залежалые, а потому ядреные в своей крепости обиды и страхи. Притихли двойняшки, с испугом наблюдавшие за матерью, свернувшейся калачиком на кровати и не реагировавшей ни на что.

Элона дважды взбиралась на родительское ложе и трогала мать за плечо. От прикосновений дочери Римка лишь вздрагивала и засовывала голову под подушку еще глубже.

– Ну ма-а-ама! – требовала внимания Элона и повторяла попытку за попыткой.

Селеверова молчала.

– Ущипни ее! – посоветовала Анжелика снизу и важно кивнула головой.

– Сама ущипни, – переадресовала просьбу сестра.

Анжела, сопя, стала взбираться на кровать.

– Ма-а-ма! – пробасила она и присмотрелась к материнскому телу, соображая, за что щипать.

Щипать особенно было не за что: кости да кожа. Римка была худой и мосластой и со спины вполне могла сойти за подростка, прилегшего отдохнуть и нечаянно заснувшего в ожидании родителей. Анжела нависла над матерью и, недолго думая, стащила с ее головы подушку.

Римка посмотрела на дочь безумными, воспаленными от невыплаканных слез глазами и села:

– Чего ты?

– Не спи-и-и, – недовольно протянула Анжелика и потянулась к матери за долгожданной лаской.

Селеверова резко отстранилась, и девочка бухнулась на бок. Элоне показалось это забавным, и она взгромоздилась на сестру сверху. Анжелика заерзала, пытаясь скинуть с себя обузу, но не тут-то было.

– Ну-ка прекрати! – прохрипела Римка и столкнула Элону. Образовалась куча-мала, которая шевелилась, кряхтела и издавала самые разные звуки, многие из которых напоминали нечленораздельные ругательства.

Селеверова смотрела на этот движущийся ком с ужасом, удерживая себя от острого желания пнуть его со всех сил ногой или на худой конец треснуть, чтобы прекратились все звуки и стало тихо. Так тихо, чтобы она наконец поняла, что происходит в ее никчемной жизни на пороге долгожданного переезда, от реальности которого кружилась голова и сосало под ложечкой. Руку протяни – и вот оно, желанное автономное счастье в четырехкомнатной квартире, с кабинетом, со столовой… Даже Дуся не помеха. Она чужая… Заболеет и умрет рано или поздно. Так бывает. Но вот мать-то зачем? Жила себе и жила. Напивалась в хламину. Все равно – отрезанный ломоть. Считай семь лет рядом, в одном коридоре, а все равно что за тридевять земель. Девки уж выросли, скоро в школу. Так на тебе – рак этот еще! И желтая вся. Руки-веточки. Рот обметанный, как с похмелья бывало. И вонь эта… Ну умираешь – и умирай. Спасибо, не под забором. Умереть даже по-человечески не можешь: внучек тебе подавай. И туда же: «прости меня», «виновата»! Где ты раньше была? Где была, спрашиваю, когда требовалась?

Вместо ответа перед глазами стояла мать. Другая, не прежняя. Какой не помнилась никогда: жалкая, маленькая. Римка зажмурилась, чтобы не видеть, но виделось, и в ушах бабахало бухенвальдским набатом: «В кого ты такая злая?» Да ни в кого…

– Злыдни! – прикрикнула на дочерей Римка, словно очнувшись. – Слезайте. Пойдем.

– Куда? – заинтересовались девочки.

– В гости, – сообщила Селеверова и соскочила с постели.

– К Дусе? – заверещали сестры.

– Нет…

– А к кому? – поинтересовалась Элона и нахмурилась.

– Увидишь… – пообещала мать и натянула свитер на высохший прямо на теле халат.

– Капуста! – вынесла свой приговор Анжелика.

– Сама капуста! – огрызнулась Римка и придирчиво осмотрела обеих.

«Платья, что ли, надеть?» – подумала Селеверова, изучая нехитрый наряд дочерей. На коленках у девочек вздулись пузырями хлопчатобумажные колготки грязно-синего цвета, только у Элоны они еще и висели сзади, поэтому казалось, что девочка наложила в штаны. Сверху – красные кофты, связанные рукодельницей Дусей из плотной шерсти, которая от стирки превратилась в кольчугу, хотя, как обещали на рынке, шерсть со временем, наоборот, должна была обмякнуть и «полегчеть».

«Какая разница?» – взревела про себя Римка, понимая, что еще немного – и она никуда не пойдет, просто с места не сдвинется: будет лежать и молчать, пока Олег не придет с работы, или гром не грянет, или еще чего-нибудь не случится… Не-е-ет, она пойдет. Вот возьмет своих дур за руки и пойдет. В другой конец коридора. Домой… К маме…

– Идете? – поторопила дочерей Селеверова.

– А куда? – резонно поинтересовались те.

– Сказала ж: в гости.

Сестры чинно прошествовали к выходу и остановились у двери в ожидании, что мать закроет ее на ключ. Обычно она делала это автоматически, умудряясь, не выпустив из рук кастрюлю, таз или санки, еще и засунуть его в карман. Сегодня о ключе Римка, подозревавшая всех соседей в непреодолимой тяге к воровству, просто забыла. Незапертая дверь на фоне происходящих событий казалась мелочью, никчемной, не заслуживавшей ее, Римкиного, внимания.

– Дай руку! – потребовала Элона и пристроилась к левому материнскому боку.

– И мне… – пробасила Анжелика, не желая даже в малости отставать от сестры.

Селеверова раскинула руки крыльями и потащила девочек в другой конец коридора. Из общей кухни выглянула соседка, презрительно хмыкнула и привалилась спиной к косяку, провожая глазами нелепо одетую троицу.

– Повела… – негромко сообщила она кому-то и, скрестив руки, замерла на посту.

– Куда-а-а-а-а? – тормозила Элона и оттягивала материнскую руку назад.

– Куда надо, – отказалась объяснять цель похода Римка и подтащила дочь к себе.

– Не хочу «куда надо», – закапризничала Лёка.

Селеверова дернула дочь что было силы и зашипела ей в самое ухо:

– К-к-ккому сказала, бестолочь!

«Бестолочь» оскорбилась и, освободившись от материнских оков, присела у стены, всем видом демонстрируя несогласие с материнской политикой:

– Не пойду…

– Ну и не ходи, – подозрительно быстро согласилась Римка и на всякий случай перехватила Анжелкину кисть покрепче. Впрочем, та и не собиралась противиться материнскому замыслу и даже попыталась прибавить шаг.

Селеверова на секунду замерла перед материнской дверью, вздохнула и толкнула ее плечом. Та легко поддалась, будучи не запертой «на всякий случай». Воздух в комнате странно горчил, от этого во рту возникало неприятное ощущение и приходилось все время сглатывать слюну.

– Пришли? – поинтересовалась толстая Анжелика, наслаждаясь отсутствием сестры.

– Пришли, – прошептала мать и подтолкнула дочь к возвышающемуся посреди комнаты настилу.

– И чего? – пробасила девочка, недоумевая.

– Смотри вот… – неуверенно ответила Римка и поискала мать глазами.

Валентина дремала, завернувшись в простыню, как в кокон. На настиле было подозрительно чисто, одеяла, сложенные аккуратной стопкой, лежали у матери в ногах. Так опрятно в этой комнате не было никогда. Сколько Римка себя помнила, мать в периоды долгих запоев никогда не утруждала себя даже тем, чтобы убрать с настила несвежее, пропахшее мочой белье.

В этом конце коридора Римма не была несколько лет и еще не была бы столько же, если бы не утренняя встреча. На табуретке рядом с настилом лежало скомканное, в коричневых разводах полотенце, стояла эмалированная кружка. Римка заглянула, оказалась вода. Прямо на настиле стояла белая утка, на дне которой чернело, Селеверова поморщилась и опустила ее на пол.

Валентина почувствовала рядом с собой чье-то движение и, не открывая глаз, еле размыкая слипшиеся губы, проговорила:

– Кто тут?

Анжелика вцепилась в материнскую руку и замерла от ужаса.

– Я… мы… – выдавила из себя Римка и присела на настил рядом с матерью.

Валентина открыла глаза, с трудом повернула голову и уставилась на гостей, пытаясь понять, кто перед ней.

– Укол, что ль? – просипела Некрасова, не признав дочь.

– Какой укол, мам? – У Римки перехватило горло. – Это я… Римма…

– Рим-ма, – чуть слышно по слогам произнесла Валентина, словно слышала это имя впервые.

Селеверова напряглась: «Помирает?»

– Рим-ма, – повторила Некрасова и попыталась привстать с настила. – Рим-ма… Дочка… Пришла?

– Лежи-лежи, – вдавила материнские плечики в подушку Селеверова. – Лежи…

Валентина закрыла глаза, собираясь с силами, чтобы снова сказать то, что так сумбурно пыталась произнести в коридоре, но Римка не дала матери собраться с мыслями и, нагнувшись, прошептала:

– Привела… как ты просила… Иди сюда.

Она с усилием подтащила дочь к настилу и попыталась усадить рядом с собой. Девочка вырвалась и вцепилась в материнскую ногу с такой силой, что ее пухлые пальчики побелели. В другое время за подобное Анжелика огребла бы по полной программе. Сейчас же Селеверова не чувствовала боли вообще: из тела исчезла всякая чувствительность. Казалось, каленым железом жги – без разницы.

Анжелкино сердце резиновым мячиком запрыгало внутри: того и гляди выскочит. Мать втащила ее на настил и обняла за толстый живот мертвой хваткой. Девочка ужом попыталась высвободиться от материнских объятий, но бесполезно.

– Сядь, кому сказала! – вполголоса рявкнула на нее Римка и посмотрела на Валентину. – Вот, смотри… – слова адресовались Анжеле, – бабушка твоя… Валя…

Девочка с ужасом посмотрела на страшное в своей худобе желтое личико чужой женщины и отрицательно замотала головой. Валентина протянула руку, желая коснуться розовощекой девочки, но не смогла и, скрывая свою немочь, сделала вид, что разглаживает простыню. От Римки не ускользнул материнский жест, ей стало горько и обидно. Еще сегодня утром Селеверова щедро рассылала матери проклятия, а сейчас ей захотелось сделать так, чтобы все стало правильно, как у нормальных людей, как положено. И в этом своем запоздалом желании Римка совсем не учитывала возможностей детской психики.

Пытаясь достичь задуманного, Римма с силой прижала дочь к себе и несколько раз повторила по слогам:

– Это тво-я ба-ба Ва-а-а-ля…

Анжела молчала.

– Повтори… ба-ба… Ва-ля…

Упертость Анжелы в семье Селеверовых была притчей во языцех, об этом не один раз Римку предупреждала Дуся, расценивая эту черту характера воспитанницы как безусловное достоинство. Если девочка чего-то не хотела, она этого и не делала. А поскольку не хотела она крайне редко, с Анжеликой никто и не связывался. Чаще всего и повода не было.

«Вся в тебя!» – обычно заявляла мужу Селеверова, с большим удовольствием обнаруживая собственные черты в любимице Элоне и мысленно ставя себе за это «отлично». Собственную упертость Римка наотрез отказывалась признавать, что не подтверждало ее отсутствия. Скорее наоборот, в категоричности заявления именно упрямство играло не последнюю роль. Поэтому отказ Анжелики подержать бабушку за руку, назвать «бабой Валей», одномоментно, срочно полюбить раз и навсегда Селеверова поняла как дочерний каприз и любой ценой решила настоять на своем.

– Скажи «ба-ба Ва-ля», – прошипела она снова в дочернее ухо и рывком подвинула дочь к Валентине.

– Не на-а-адо! – заверещала басом Анжела и забилась в материнских руках.

– Не бойся, – еле слышно попросила ее «баба Валя», смиренно признав право девочки не любить чужую женщину. – Тебя как зовут?

Увидев, что эта высохшая мумия еще и разговаривает, Лика вообще потеряла дар речи и вцепилась в мать, отворачивая лицо.

– Анжела, – ответила за дочь Римма и попробовала опустить ее на пол.

– А вторая где?

– В коридоре стоит…

– Боится? – понимающе поинтересовалась Валентина.

Римка промолчала и спустила-таки толстую Анжелику на пол.

– Посмотреть хочу… – пожаловалась Некрасова в никуда: то ли Богу, то ли дочери.

– Приведи сестру, – попросила Селеверова зажмурившуюся от страха Анжелу.

Та с готовностью бросилась к выходу, чуть не уронив стул, за которым молча стояла Элона, видимо давно наблюдавшая за происходящим в комнате. В отличие от сестры, преисполненной ужаса, в лице Лёки прочитывалось звериное любопытство. Такое выражение бывает у детей, внимательно рассматривающих на дороге вывороченные внутренности раздавленного животного, на худой конец – дождевого червя или лягушки. Обычно импульсивная и истеричная, Элона сейчас являла собой пример абсолютного спокойствия.

Девочка степенно вышла из-за стула, подошла к матери, оперлась руками о настил и с любопытством заглянула в изможденное лицо лежавшей женщины. В ее взгляде не было ни брезгливости, ни страха. В нем сквозил подлинный интерес к неизведанному. А всякое неизведанное в мозгу Элоны писалось с большой буквы и вызывало уважение.

– Баба? – строго поинтересовалась Лёка у матери, даже не поворачивая к ней головы.

– Валя, – прошептала Римка, не веря своим глазам.

– А почему желтая? – продолжила допрос девочка.

– Хвораю я… – пояснила сама Валентина и потянулась к внучке.

Элона руки не отдернула, дала себя коснуться и даже погладила высохшую руку чужой женщины.

– Баба… – полуутвердительно произнесла Элона и с недетским пониманием посмотрела на мать.

Римка всхлипнула.

– Не плачь, – строго сказала ей дочь и свободной рукой погладила мать по коленке. – И ты не плачь, – обратилась она к сморщившейся Валентине.

– Какая же ты… девочка… ты какая золотая… Добрая… в некрасовскую породу…

Предположим, про некрасовскую породу Элона ничего не слыхала, но интуиция подсказывала, что ничего дурного в том нет, а даже, судя по материнской реакции, наоборот, что-то хорошее. Только вот плачут зачем-то! Причем обе плачут. Старушка-то – понятно: Лёка бы тоже на ее месте заплакала, полежи тут одна-одинешенька, желтая вся и некрасивая. А мама-то зачем? Красивая. Не желтая. Не одна…

Элона посуровела личиком, встряхнула челкой и дернула за руки обеих женщин:

– Не плачьте уже! Держу вас, держу…

– Тут держи не держи, – еле слышно прошептала Валентина и еле уловимым движением сжала детскую ручку. – Красавица какая, дочь, она у тебя. На тебя похожа…

Римке стало приятно. Она вообще с того самого момента, как Элона склонилась над Валентиной, раскиселилась и даже слезы с лица стирать не удосуживалась. А они текли и текли, вольным ходом, словно разом за всю жизнь. Селеверова впала в какое-то полуобморочное состояние: она словно смотрела на все это откуда-то сверху и видела себя – от выбеленной макушки до сердца, – темное лицо матери с черным штрихом запекшихся губ и темноголовую Элону, нечаянно соединившую своими руками, казалось бы, навсегда прерванную связь. «Как радист на поле боя», – некстати подумала Римка и почувствовала, что слезы высохли. Вместо них пришла тихая печаль смирения.

Селеверова поднялась с настила, нагнулась над матерью, желая поцеловать ее в отсвечивающий зеленью лоб, но не успела: ту затошнило. Римка схватилась за утку, Лёка отскочила в сторону – встреча пошла по какому-то неправильному сценарию. Валентину спазмом сворачивало в загогулину, она изгибалась, пытаясь хоть как-то облегчить боль, доставляемую судорогой. Женщина схватилась за тряпку, пытаясь заткнуть рот, но руки не слушались, а когда немного отпустило, из последних сил махнула рукой: уходи, мол… Все… Хватит….

Селеверова в секунду вытолкала детей из комнаты и тут же вернулась.

– И-и-иди, дочка, – простонала Валентина и уткнулась лицом в подушку. Худенькие плечи мелко подрагивали.

«Плачет», – догадалась Римка и, наклонившись над матерью, поцеловала-таки ту во взмокший затылок. Валентина вздрогнула и взвыла. Селеверова похолодела от ужаса:

– Больно, мам?

– Хорошо…

Римка не поверила своим ушам и на всякий случай переспросила:

– Что хорошо?

– Все… – немногословно ответила Валентина и перевернулась на спину: лицо ее блаженно улыбалось. – Иди, дочь… – чуть шевельнула она рукой и вытянулась в ниточку на своем огромном настиле, не спуская с дочери глаз.

– Я приду, мам, – пообещала Римма и сглотнула ком в горле.

– Иди-иди, – повторила Валентина. – Спать буду.

– Я приду… – снова повторила Селеверова.

Римка изумилась выражению материнского лица. Оно было светлым и спокойным: мать словно помолодела и напоминала себя прежнюю, просто на пожелтевшей фотографии.

– Приду… – как заведенная повторяла и повторяла Римка, чувствуя в этом спокойствии какой-то подвох.

Валентина больше не сказала ни слова. Она улыбалась. Она спала.

В тот день Римма больше к матери не заглядывала. А потом и заглядывать стало не к кому. После примирения Валентина Некрасова прожила ровно сутки, умерев легко и в одночасье: просто оторвался тромб. Все очень просто. «Как у нормальных людей», – впервые подумала Римка с благодарностью и повязала перед зеркалом черную косынку.

– Умерла баба, – сообщила Селеверова двойняшкам, отчего Анжелика зажмурилась, а Элона распахнула свои словно очерченные тушью глаза и с интересом уточнила:

– Насовсем?

– Насовсем, – усмехнулась Римка и отвела детей к Дусе, нацепившей на голову черный кружевной платок.

– Сама вязала? – поинтересовалась Селеверова.

– Да что вы, Римма, по случаю в галантерее купила.

– Сними, – потребовала Римка и выжидающе встала в дверях.

– Ну как же? – растерялась Дуся. – Горе же…

– У кого? – задала странный вопрос Селеверова.

– У вас…

– У кого это у вас?

– У тебя, значит, – исправилась Ваховская.

– Вот именно, у меня, – подчеркнула Римка. – Мое горе, я и горюю. Мать все-таки. Жалко.

– Как же, Риммочка, не жалко. Еще как жалко. Мама, она и есть мама. Я вот свою не помню.

– И я свою не помню, – перебила Евдокию Селеверова. – И не хочу помнить такой…

– Простите уж вы ее, Римма, – заволновалась вдруг Ваховская, вспомнив о христианском долге. – Ее душе легче будет. Тяжело женщина жила – тяжело умирала.

– Жила легко, – возразила Римка. – Так легко, что себя не помнила, о нас уж и не говорю.

– Это обида в вас говорит. Теперь уж о ней только хорошо. Ведь мается она там… И сорок дней будет маяться… Читать надо.

– Чего читать? – не поняла Селеверова.

– Молитвы, – терпеливо объяснила Дуся.

– Каки-и-ие моли-и-итвы? Что я, поп, что ли?

Ваховская промолчала, про себя решив и тут облегчить Римкину и без того тяжелую жизнь.

– Быстрей бы уж… – неожиданно пожаловалась Селеверова и отвела глаза.

– Поплачьте, Римма, – погладила ее по плечу Евдокия, не решившись на бльшую вольность.

Римка махнула рукой и вышла на площадку: идти не хотелось. Дуся потом в дверной глазок видела, как та спускалась по лестнице, а в окно – как медленно пересекала снежный двор, испещренный черными заплатами из-под ковров. Ваховская перекрестила ее из окна и стащила с головы черный платок.

Селеверова молилась только об одном: чтобы скорее, чтобы закончилось. Ей казалось, что эти три дня будут длиться вечно. Но это только казалось. Видела братьев, даже парой слов перекинулась: как? чего? К себе не позвала – Олега боялась. Соседки по бараку смотрели на нее осуждающе, но только первый день. На третий определили Римку в сироты и возлюбили всем сердцем, потому что это «она с виду злая-то такая, а на самом деле – вся в мать… Вон и похожа как! Чисто Валя!».

Валентину соседки особенно жалели, даже пытались ей смертное собрать, кто что может. Да Римка запретила, сказала: «Не нищие мы» – и даже заказала венок «Любимой мамочке от детей». Увидев его, Олег Иванович Селеверов вытаращил глаза и, коротко поздоровавшись с братьями жены, стремительно зашагал по коридору, словно убегая от неожиданного воссоединения семьи Некрасовых.

По-своему Олег Иванович был даже рад внезапной смерти тещи, но вида не подавал, соблюдая положенные приличия, хотя обида за Мусю не оставляла суровое сердце Селеверова. «С глаз долой, из сердца вон», – подбадривал он мысленно жену, с ужасом представляя, чем закончатся похороны.

Ничем особенным, между прочим, они не закончились. Вернувшись с кладбища, соседки по бараку организовали импровизированные поминки, а немногословные братья Некрасовы выставили во двор ящик водки, опасаясь нашествия на барак бывших Валентининых собутыльников.

Окраинные алкаши вели себя чинно, поминали Вальку с достоинством, приговаривая: «Хорошая была женщина. Добрая». Никто и не спорил. Только Олег Иванович Селеверов недобро смотрел из окна во двор, памятуя бывшие тещины подвиги, и чертыхался, проклиная барачное братство, которое имело обыкновение воссоединяться в самый неподходящий момент: если не на свадьбе, то на похоронах.

Из общей кухни Римка ушла первая (сказывались три бессонные ночи), следом потянулись братья, кто в общежитие, кто в такой же барак. Сердобольные соседки поделили между собой оставшиеся пироги, перемыли Селеверову кости и тоже расползлись по комнатам преодолевать накопившуюся усталость.

– Ну наконец-то, – встретил жену Олег Иванович, взгромоздившись на кровать прямо в одежде. – Все, что ли?

– Все… – устало выдохнула Римма и стянула с головы траурную косынку.

– И что теперь? – задал очередной бессмысленный вопрос Селеверов.

– А что теперь? Комната заводу отойдет.

– Я тебя про комнату спрашивал?

– А про что? – не поняла Римка.

– Братья твои чего?

– Ничего.

– К тебе не просились?

– Ко мне? – удивилась Римма.

– Ну да, к тебе, – подтвердил Олег Иванович. – Не говорили, мол, принимай, сестра, вместе жить будем, в четырехкомнатной-то квартире.

Римка завелась с полоборота. Вспыхнула, подбоченилась и прошипела супругу:

– Да насрать им на твою четырехкомнатную квартиру! У меня мать умерла, а ты про квартиру свою говенную!

Селеверов в долгу не остался и язвительно уточнил:

– Не ты ли ей смерти желала?

– Я-а-а-а? – не поверила своим ушам Римка.

– Ты, – спокойно подтвердил Олег Иванович. – «Чтоб ты сдохла! Да чтоб ты сдохла!» – я, что ли, говорил?!

Селеверова набрала в рот воздуха, чтобы достойно ответить мужу, но вдруг поперхнулась и через секунду пронзительно закричала:

– Я любила ее! Любила! Стыдилась и любила! Всегда!.. Сво-о-олочь ты! Ненавижу!..

– Хватит орать, – небрежно обронил Селеверов.

Встал с кровати, подошел к окну, постоял немного, пока Римка не начала захлебываться, а потом сел рядом с женой и сдержанно погладил по спине.

– Ну что ты, Мусь. Ну хватит. Ну что же поделаешь?

Селеверова зарылась лицом в подушку и замерла.

– Ну прости меня… – повинился Олег Иванович, не убирая руки.

Римка молчала.

– Прости, – повторил Селеверов и, нагнувшись над ней, поцеловал жену в висок. Римма оторвала голову от подушки, посмотрела на мужа и надорванным в рыданиях голосом хрипло пожаловалась:

– Одна я осталась.

– Ну как же одна? – попытался успокоить ее Селеверов. – А я? А…

– И ты, и Лёка с Анжелкой, – быстро согласилась Римка и через секунду капризно добавила: – Но все равно одна.

Олег Иванович не стал спорить и потом еще долго сидел рядом, поглаживая жену по спине, пока та не заснула. И уже погасли все окна в доме напротив, и смолкли все звуки во дворе, а Селеверов все сидел и думал про то, какая странная штука жизнь и какие странные люди. Вот, Дуся, например. Или Римка. А еще он думал о том, что будет шестиметровая лоджия, обитая вагонкой, и, возможно, машина, хотелось бы, чтобы «Волга», и обязательно море, и счастливые дети, и много чего еще, спрятанного в случайно доставшейся четырехкомнатной квартире. «И ничего не случайно», – решил Олег Иванович и преисполнился гордостью по отношению к себе и немножечко благодарностью по отношению к Дусе. Немно-о-о-ожечко… Потому что далеко, на морском берегу, представить Евдокию Петровну Ваховскую у него не получалось, и от этого на душе становилось еще радостнее.

«Всё будет!» – пропел про себя Селеверов и лег спать, чтобы наконец наступило это долгожданное завтра и вместе с ним не менее долгожданное « всё».

* * *

И «всё» не заставило себя долго ждать, налетев на Селеверовых со скоростью курьерского поезда, переехавшего жизнь. Ни походы в заводоуправление, ни визиты в горжилуправление, ни чемоданное существование не могли омрачить так быстро пролетевший период ожидания. А ведь он был, ей-богу. За это время Олег Иванович Селеверов из начальника участка угодил в председатели заводского профкома, девочки пошли в первый класс, а Евдокия Петровна Ваховская по достижении пятидесяти лет с почетом была отправлена на заслуженный отдых как ветеран вредного производства крупного оборонного предприятия. И только Римка постоянно сетовала на то, что время остановилось из вредности к ней, а иначе почему эти треклятые девять месяцев тянулись как девять лет?

– Работать вам нужно, Римма, – неосторожно посоветовала Дуся и тут же пожалела об этом, потому что нарушила границы дозволенного: «каждый сверчок знай свой шесток».

– А я не работаю, что ли? – взвизгнула Селеверова и обвела рукой фанерные ящики, доверху набитые скопившимися за семь с лишним лет вещами.

– Я не то имела в виду, – исправилась Евдокия Петровна.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю