Текст книги "Дай на прощанье обещанье (сборник)"

Автор книги: Татьяна Булатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Татьяна Булатова
Дай на прощанье обещанье (сборник)

Моим любимым бабушкам и дедушкам посвящается

Хочешь – верь, хочешь – не верь

Елизавете почему-то всегда снятся покойники всех мастей и разной степени родства. Некоторых она побаивается, потому что те строгие. Приходят ночью и смотрят прямо в глаза с очевидной укоризной: «Почему ты нас не поминаешь?»

Елизавета откуда-то знает, кто перед ней и как зовут, хотя живьем ни разу не видела. Только на фотографиях.

– Я буду, – обещает она им и перед работой заходит в иконную лавку. – Зинаида, Ольга, Евдокия, Александр…

Некоторых из тех, кто снится чаще других, Елизавета ждет с нетерпением. И даже загадывает: сегодня или не сегодня. Придут или не придут? Если «приходят», она радуется, а наутро встает с хорошим настроением и в задумчивости пьет кофе, вспоминая мельчайшие детали последней «встречи».

– Представляешь, – рассказывает Елизавета мужу и вытирает с глаз слезы. – Бабушка – в синем пальто, вокруг шеи – зеленый крепдешиновый шарфик в белый горох. А дедушка – в шляпе, под руку ее поддерживает. Старосветские помещики. Довольные такие…

– А чего ж ты плачешь-то, лапуля?! – то ли раздражается, то ли расстраивается супруг и гладит Елизавету по спине.

– Гру-у-устно…

– Ну… – тянет тот. – Это жизнь.

– Жизнь, – с готовностью соглашается Елизавета и с пристрастием ревизора смотрит на свежевыкрашенные стены в кухне: – Переборщила с зеленым.

– Ну и ладно, – успокаивает ее муж, согласный на все, лишь бы она вынырнула из воспоминаний и перестала лить слезы по поводу краткосрочности ночной «встречи».

– Вот и не ладно! – сердится Елизавета, недовольная результатом. – Слишком много зелени. Вон и лицо у тебя от этого зеленое, как недозрелый банан. Могу представить, какого я цвета!

– Что ты, лапуль! Ты просто у меня смугленькая немножко.

– В детстве после желтухи мне тоже так говорили: «Какая смугленькая!» А я в зеркало на себя смотреть боялась. Подойду – а там одни глаза на желтом фоне. Еще мама мне анорак болотный купила, куртку такую на меху… Таньке, главное, розовый! А та щекастая, кровь с молоком. Что ни наденет – кукла куклой. И тут я… В болотном анораке, представь себе. Худая, бледная! Таньку за щечку все потрепать старались, а на меня как на привидение смотрели. Ненавижу болотный! Между прочим, только бабушка с дедушкой помнили, что я голубой люблю. И когда к нам приезжали, к Таньке не бросались, как угорелые, не сюсюкали, а все больше со мной старались разговаривать, чтобы я родителей к ней не ревновала и себя любимой чувствовала. Они, в отличие от мамы с папой, как-то это понимали!

Супругу становится так жалко Елизавету, что он лихо предлагает:

– Так давай перекрасим эти стены, к чертовой матери. Перекрасим – и все!

– С ума сошел! – возмущается та и проклинает день, когда ей в голову пришла идея сделать кухню в зеленых тонах.

Безумно жалко было потраченного времени: сколько она над этим дизайном мудровала, сколько интерьерных журналов пересмотрела! Все думала: так – не так, убрать – оставить? Хотелось, чтоб все в тон и чтоб глазу приятно. А получилось совсем не то. Может, он и прав, муж-то? Взять и перекрасить. И дело с концом.

Успокоившись, Елизавета уходит в напоминающий бомбоубежище коридор, сосредоточенно смотрит на стены, покрытые лохмотьями старых обоев, и возвращается в кухню с фотоаппаратом в руках.

– Не надо меня фотографировать! – возмущается супруг и отворачивается.

– Да я не тебя, – отмахивается Елизавета и наводит объектив на кухонную стенку.

– На продажу хочешь выставить? – догадывается муж и с ужасом думает о предстоящих мероприятиях: бесконечные телефонные звонки, бесконечные осмотры, чужие люди, демонтаж… И – сто процентов: будут выносить – обязательно что-нибудь обдерут. Вот как пить дать! Или новые двери, или дорогущие выключатели с мясом вырвут!

– Уже звонили, – в унисон его мыслям произносит Елизавета и делает очередной снимок.

– По поводу кухни? – дрожащим голосом уточняет супруг.

Елизавета смысл вопроса не улавливает и терпеливо поясняет:

– Завтра забирают кровать. За шкафом приедут сегодня.

– А кухня?

– Кухня-то? Нормально… Сейчас фотографии Танечке отправлю, и решим, что делать…

Супруг, услышав имя свояченицы, облегченно выдыхает, понимая, что опасность преувеличена, и, отойдя к окну, заинтересованно смотрит на сороку, прыгающую по уличному подоконнику то в одну, то в другую сторону.

– Ну, это надо же! – изумляется муж и стучит по стеклу. Сороку это нисколько не смущает, она продолжает свой незамысловатый танец, а потом в нерешительности останавливается и тоже смотрит на человека за стеклом. – Смотри! Смотри! – кричит он жене. – Сорока прилетела. Красавица какая! И крылья зеленью отливают! Как раз под твою кухню.

– Сорока? – всполошилась Елизавета и метнулась к окну. – Кыш! – замахала она на птицу руками. – Кыш отсюда!

– Ну зачем ты ее прогнала?! – огорчился супруг, увидев за окном опустевший подоконник.

– Скажи спасибо не голубь! – заявила довольная Елизавета.

– А голуби-то тебе чем помешали? Глупые безобидные птицы. Нажрутся, нахохлятся и сидят рядком.

– Когда в окно залетает голубь – это плохо, – объясняет Елизавета.

– Чушь какая! – сопротивляется муж очередному суеверию.

– Ничего не чушь! Голубь – это чья-то душа. И нехорошо, потому что неизвестно: то ли за тобой прилетели, а то ли умер кто – знакомый или близкий. Вот и мучайся, пока не узнаешь.

– Ничего не понимаю, – раздражается супруг, не улавливая логики в происходящем. – Вон, на втором этаже, окно всегда приоткрыто. Голубей кормят прямо из окна. И ничего, никто не умер. Уже весь подоконник загадили, а еще все живы: гробов не видно. А тут вообще не голубь, а какая-то безобидная сорока!

– Не хочешь – не верь, – ворчит Елизавета. – Все нормальные люди знают, что сорока – это к вестям. И часто – к нехорошим, между прочим.

– Часом, не с того света? – иронизирует супруг и противно улыбается: – Скоро ты, лапуль, на каждую птичку креститься станешь.

– Надо будет – и стану, – обещает Елизавета и вновь исчезает в темноте коридора.

– Средневековье какое-то! – бурчит муж и тянется к дарам цивилизации – включает телевизор. Идет реклама: «Александрийские двери по умеренным ценам. Бутик № 29 Экспостроя на Нахимовском. Приходите за роскошью. Вы этого достойны!»

– Убавь звук! – гневается Елизавета и требует тишины.

– Должен же я с кем-нибудь общаться?! – сопротивляется муж и методично переключает каналы.

– Дожили! – снова кричит Елизавета. – «Мой друг – телевизор Samsung».

– Ты же со мной не общаешься! – выкрикивает в коридор супруг и замирает в дверном проеме в ожидании ответа. Жена молчит. – Может, ты со мной все-таки пообщаешься?!

– Сейчас, – отвечает Елизавета. – С Танечкой поговорю…

– Ну, поговори, поговори, – разрешает муж и удобно устраивается на большом кожаном диване, положив голову на подлокотник. Видно, что он испытывает удовольствие от мысли о кратковременном сне под зычные звуки полицейской сирены из криминальной хроники. – Пока ты со своей Танечкой поговоришь, я чуток успею покемарить…

Но Елизавета буквально через пару минут появляется в комнате и с раздражением спрашивает:

– Ты что, спишь?

– Я?! – вздрагивает супруг от неожиданности. – Так ты ж с Танечкой разговариваешь.

– Я уже давно не разговариваю. Я красилась, – сообщает Елизавета и роется в переполненном шкафу в поисках не требующей глажки одежды.

– Лапуль, ты такая хорошенькая, аппетитненькая…Ты мне очень нравишься, – объявляет супруг и плотоядно смотрит на Елизавету.

Она перехватывает его взгляд, но притворяется, что не понимает, и на всякий случай потуже затягивает ремень на джинсах. Муж обижается и категорически отказывается вставать с дивана.

– Так ты пойдешь? – Она уже знает ответ.

– А ты куда?

– Пройдусь по Ленинскому. Посмотрю ткани. А то – голое окно. Все видно.

– А что за спешка? – снова интересуется муж.

– Потому что у меня всего один выходной.

– Так отдохни! – Не теряет надежды супруг и похлопывает рукой по дивану.

– Потом, – обещает ему Елизавета и скороговоркой проговаривает пути преодоления чрезмерной зеленцы в многострадальной кухне: – Добавить бежевого. Светлые бордюры. Белые салфетки, полотенца и шторы. Разбавить зелень – и будет смотреться отлично!

Супруг идти по магазинам не хочет, мотивируя это тем, что ненавидит «этих торгашей» и больше не может мириться с невозможно высокими ценами.

– Это Москва! – напоминает ему Елизавета и, оставив надежду поднять супруга с дивана, сообщает: – Ну… я пошла. Постараюсь недолго.

– Давай, лапулечка. Приходи скорей.

Елизавета не удостаивает мужа ответом и хлопает входной дверью.

– Лиза! – кричит он в пустое пространство. – Сколько можно?! Неужели трудно попридержать дверь?! Ну как ребенок, ей-богу!

Возмущение по поводу халатного отношения к имуществу быстро ослабевает, и супруг с чувством полного удовлетворения погружается в дрему, не обращая внимания на рев стадиона и возгласы комментатора – транслируют футбольный матч.

Хо-ро-шо.

Из магазинов Елизавета возвращается вечером, уставшая и поникшая.

– Купила что-нибудь, лапуль? – приветствует ее супруг и торопится навстречу своему счастью.

– Нет, – сообщает расстроенная жена и швыряет в сердцах ключи от квартиры.

– А что так? Еще не все магазины обошла?

Не обращая внимания на шутливую интонацию супруга, Елизавета протяжно вздыхает:

– Безумие какое-то. Ткани-то нужно полтора на полтора, а вместе с работой выходит десять-пятнадцать тысяч или около того. И это везде! Представляешь?! Можно подумать, я не занавески на кухню покупаю, а антикварный гобелен.

– А что ты удивляешься? – назидательно обращается к ней супруг. – Это Москва!

– Какая разница! – возмущается Елизавета. – У каждой вещи должна быть своя цена. И кусок ткани полтора на полтора не может стоить десять тысяч.

– Так это же с работой!

– Ну и что, что с работой! Там работы-то на двадцать минут: тут подогнуть, там прострочить. Вон машинка. Вот руки. Не боги горшки обжигают! И вообще, дело не в этом.

– А в чем?

– Ничего нет подходящего…

– Этого не может быть! – не верит супруг.

– Может! – обрывает его Елизавета на полуслове. – Все не то. Весь Ленинский прошла, а без толку. Только время потеряла.

– Не расстраивайся, лапуля. Найдем.

Елизавета красноречиво смотрит на выспавшегося мужа и язвительно поправляет:

– Не найдем, а найду.

– Хорошо. Найдешь, – спешно соглашается тот и зовет ее ужинать.

– Не буду, – отказывается Елизавета и смотрит на свое отражение в зеркале высокой, под потолок, полированной стенки.

– А я буду, – бормочет супруг и скрывается в кухне.

– Чай будешь пить – позови, – говорит ему жена и указательными пальцами поднимает краешки бровей, отчего глаза становятся раскосыми, лицо приобретает удивленное выражение и кажется немного моложе.

«Чего я хотела-то?» – сосредоточенно размышляет Елизавета, разглядывая себя в зеркале. Так и не найдя ответа, она открывает дверцу стенки и внимательно смотрит на содержимое шкафа, невынимаемое годами. «Вспомнила! – Елизавета легко хлопает себя по лбу. – Тряпки надо достать, завтра стены штукатурить будут в кабинете. Опять грязищу разведут».

Перед нею пестрели какие-то пакеты, некомплектное постельное белье, специально оставленное «на тряпки», коробки с обувью. На всякий случай Елизавета приподнимает крышку одной из них и заглядывает вовнутрь.

– Все равно носить не буду, – бормочет она себе под нос и рывком вытаскивает коробку. Внимательно осмотрев похороненные в ней туфли, Елизавета сваливает коробку в угол, где копится мусор в ожидании полной ликвидации.

– Господи, сколько же барахла накопилось! – продолжает она начатую ревизию. – Все повыкидываю после ремонта, все равно не пригодится! – разговаривает Елизавета сама с собой, ощупывая спрессованные вещи.

Встав на цыпочки, она пытается дотянуться до самой верхней полки, где аккуратно уложены свертки с тряпками, переданные мамой для «технических нужд» во время ремонта. Часть из них – из «бабушкиного сундука». Елизавета это знает точно, потому что в прошлый свой приезд сама маму об этом просила. Оставь, мол, когда сундук разбирать будешь…

Сразу достать хотя бы один из свертков не получается: Елизавета плюхается на пятки, а потом все-таки вытаскивает из утрамбованной кучи первый попавшийся под руку пакет. В нетерпении она разрывает его и обнаруживает разномастное белье. Надо бы отвезти на дачу, думает Елизавета и пытается засунуть пакет обратно. В результате чего с верхней полки падает соскользнувший от неверных движений сверток и больно ударяет по плечу.

– Прилетела! – доносится до нее в этот момент возглас мужа. – Лапуля, опять сорока прилетела. Может, ей выкинуть что-нибудь?

Елизавета, забыв про приметы, потирает ушибленное плечо и отрешенно рассматривает упавший на пол сверток.

– Иду, иду! – кричит она мужу, думая, что тот приглашает ее пить чай. – Сейчас!

Но вместо этого присаживается на корточки, завороженно глядя на лежащий на полу пакет. Знакомая бумага. Оберточная, пожелтевшая от времени. Местами протершаяся под грубой бечевкой.

Елизавета ловко развязывает узел и пытается развернуть сверток. Он несколько раз переворачивается вслед за движением бечевы и, словно нехотя, приоткрывает свое пахнущее нафталином содержимое. Чувствуя странное томление, Елизавета раскрывает сверток до конца и замирает: там белоснежный тюль. На внутренней стороне оберточной бумаги каллиграфический бабушкин почерк:

«15 июня 1983 года. Отрезано 1,5 метра. Обновить шторы в кухне. Остаток – 11 метров».

«8 декабря 1983 года. Отрезано 3 метра. В зал Ляле. Остаток – 8 метров».

«15 июня 1989 года. 8 метров. Отдать Лизаньке».

Сейчас – 2012-й.

Стоящая на коленях Елизавета прижимает к груди пропитанный запахом бабушкиного сундука сверток и плачет навзрыд от навалившихся воспоминаний: бабушка в синем пальто, вокруг шеи – зеленый в белый горох шарфик…

– Что?! Что случилось?! – бросается к ней перепуганный муж и опускается рядом на колени.

– Вот тебе и сорока! – улыбается сквозь слезы Елизавета, и голос ее рвется почти на каждом слове. – Говорила же – к вестям.

Супруг, ничего не понимая, смотрит на протянутый сверток.

– Сорока! – всхлипывая, произносит она и дрожащими губами шепчет: – Вот он, бабушкин подарок. Хочешь – верь, хочешь – не верь.

Сами разберемся…

Пожалуй, а то и наверняка, во дворе ее не любили. И было за что. Уж больно много о себе воображает. Подумаешь, сын у нее майор, а внучки – отличницы. А то мы не видали этих майоров! Мы и генералов видали. И полковников. А уж отличниц этих полный двор: в любом подъезде, да и не одна!

– Хоть сто! – надменно произносила Зоя Семеновна и спокойно шествовала к подъезду с крыльцом, ступени которого были рассчитаны на шаг, не характерный для среднестатистического человека. Уж очень высоки: на каждую вставать приходится сначала одной, потом другой ногой. Иначе не подняться. И так – раз пять. Пока залезешь, всю обсмотрят и в спину чего-нибудь пожелают.

– Сын – майо-о-ор… – презрительно поджимала губы Неля Афанасьевна, за выпученные глаза и странное имя прозванная дворовой детворой Пульчинелла, и, склонившись к самому уху соседки, таинственно сообщала: – Этот-то – майор! А другой вчера с крыльца упал.

– Споткнулся, что ли?! – ахала доброжелательная Фаустова и поднимала брови домиком.

– Ага, споткнулся! – зловеще кивала Пульчинелла и через секунду давала волю еле сдерживаемым эмоциям: – Как же! Пьяный был в жопу. Лицо разбил. Кровища!

– Надо же! – искренне переживала Фаустова. – То-то я смотрю, с утра все крыльцо в песке, а под ним че-то темно как-то. А то не темно, то – кровь.

– Сама и засыпала, – подтвердила Пульчинелла и показала глазами на «Зойкины» окна. – Стыд-то какой, ну! А ты говоришь: майор. Вот тебе и майор.

– Жа-а-алко… – не к месту заявляла Фаустова и для пущей убедительности трясла повязанной платком головой.

– Че те жалко-то? – подскакивала на скамейке Пульчинелла. – Это я, что ль, от людей морду-то ворочу?

– Все равно жалко, – стояла на своем справедливая Фаустова.

– Слышь, Григорьевна, – зашла издалека Пульчинелла. – Я вот все спросить у тебя хотела. Это у тебя сын-то прокурор?

– И что с того, что прокурор? – Фаустова потупилась.

– А то! Сын-то у тебя, можа, и прокурор. А вот ты, я тебе скажу, дура. Нет, ну это ж надо! У одной – майор. У другой – прокурор. Это кому скажи!..

– Злая ты, Неля, – обижалась Фаустова и в знак протеста отодвигалась от Пульчинеллы на полметра в сторону – благо скамейка позволяла.

– Зато ты добрая, – разводила руками обидчица. – Злая не злая, а дурой никогда не была. И уж не буду, наверное.

– Это уж как Бог даст, – напомнила о Высшем суде Фаустова и с умилением посмотрела в глубь двора, где на детской площадке играл ее внук, прозванный Плохишом за выдающийся вес и вредный характер.

Пульчинелла перехватила взгляд соседки и только было собралась высказать свое мнение по поводу происходящего, как двор огласился женским криком такой силы, что могло показаться – сработала сирена.

– Господи ты боже мой! – всплеснула руками Фаустова и в испуге обернулась к дому.

Сирена выла из окна первого этажа, наполовину заросшего диким виноградом. Его плети надежно скрывали жизнь обитателей квартиры № 9 от любопытных взглядов соседей и дворового братства, так и норовившего запустить в злополучное окно то мячом, то камнем.

– Доча меня зовет, – спокойно сообщила Пульчинелла встревоженной Фаустовой. – Обедать, чай, пора. Не любит, когда опаздываю. Ругается. Пойду-ка я, Григорьевна.

Фаустова, кряхтя, поднялась:

– И то правда. И я пойду. Олежку кормить.

– Этого жирного-то? – Пульчинелла ткнула пальцем в фаустовского внука. – Этого кабана можно и не кормить. Отъелся на прокурорских харчах, того и гляди карусельку-то раздавит. Кормить его еще!

– Ты это… – огорчилась Фаустова. – Детей бы уж не трогала. Не мешают они тебе. На то родители есть.

– Знаю я, какие родители! – не согласилась с соседкой Пульчинелла. – Каков поп, таков и приход. Нарожают уродов, бабкам сплавят – и дело с концом. И Зойка твоя туда же!

– Так она сама бабка! – напомнила Фаустова. – Ей и сплавлять-то некого.

– Все равно, – не сдавалась Пульчинелла. – Интеллигенция сраная. Мужика под себя подмяла, на сто работ устроила, а сама губы красит и кудри вьет! Как перед людями-то не совестно: старуха ведь уже.

– Завидуешь ты ей, Нель, – с укоризной произнесла Фаустова, нечаянно озвучив еще одну причину дворовой нелюбви к Зое Семеновне.

– Я? – задохнулась Пульчинелла. – Так было б чему!

– Значит, есть чему! – твердо ответила Фаустова и зашагала в сторону детской площадки, полная решимости увести внука к обеденному столу.

– Давай-давай, – пробурчала Пульчинелла и зашаркала к дому под периодически возобновляющийся вой сирены. – Хватит орать-то! – крикнула она куда-то в самую толщу виноградной завесы и погрозила раздраженной дочери кулаком: – У-у-у, стервь! Все по ее чтоб было, значит! А можа, я и есть-то не хочу. Так… По привычке. Глаза б мои на тебя не глядели, с твоим обедом! Лучше б мужика себе завела… Можа, какой дурак и позарится…

«Мужика завести – не косу заплести», – поучала Зоя Семеновна по телефону свою племянницу, обделенную мужским вниманием. Не в смысле вниманием вообще, а постоянным – когда зарплату приносят, грибы собирают и в санаторий отправляют здоровье поправить.

– Ты что думаешь, – интересовалась она в трубку. – Всегда молодой будешь? Не будешь, дорогая. Лет десять пройдет…

– Ой, да за десять лет, теть Зой, мало ли что случится?!

– Если ты так и будешь нос воротить, то ничего не случится, – успокоила Зоя Семеновна племянницу и перешла к делу: – Я вот тебе что скажу: ты не пыли. Не пыли! Замуж выйти – не в магазин сходить. У меня вот знакомая есть, в Госстрахе вместе работали, у нее сын. Сын вдовый. Двое детей. Ищет приличную женщину, чтоб и детям, и в доме порядок. Зарабатывает, говорят, хорошо. Не пьет…

– А зачем мне чужие дети? – резонно уточнила растерянная племянница.

– А своих-то ведь нет!

– Ну так будут! – сопротивлялась собеседница.

– Ну… будут так будут. Мое дело предложить, – обижалась Зоя Семеновна, и тон ее становился официальным: – Родители-то как? Хорошо? Ну, кланяйся тогда. Кланяйся. Скажи, тетя Зоя привет передавала.

Племянница еще чего-то пыталась прокричать в трубку, но Зоя Семеновна хладнокровно роняла свою на рычаг и, увидев собственное отражение в зеркале, как ни в чем не бывало заявляла:

– Плохая связь. Очень плохая.

На кухне Зою Семеновну ждал отдыхающий от «ста работ» муж.

– Все сидишь? – поинтересовалась она у супруга и нахмурилась. Тот ее не слышал. Он спал.

– Глухая тетеря! – прошипела Зоя Семеновна себе под нос и тронула мужа за отливающую синевой щеку. От неожиданности тот вздрогнул и в изумлении уставился на нее, спросонья пытаясь понять: кто это перед ним.

– Тося! – строго сказала Зоя Семеновна. – Ты ел?

Тося кивнул.

– А гречку достал?

И Тося снова кивнул.

– Пирогов, может, напечь? Юра зайдет, девчонки забегут после школы…

Тося пожал плечами и громко, с наслаждением зевнул:

– Как хочешь…

– Господи! – возмутилась Зоя Семеновна. – Ну что ты как старик?! Целый день сидишь-сидишь, как задница не устанет!

Тося не переносил грубости, поэтому поморщился и не очень внятно произнес:

– А я и есть старик.

Зоя с этим мириться не захотела, присела рядом, прильнула к Тосиному плечу и пожаловалась мужу:

– Как время-то бежит, господи!

Тося вздохнул и поцеловал жену в висок:

– Да уж…

Зоя зашмыгала носом и потерла глаза.

– Не плачь, – хрипло приказал Тося и отвернулся.

– Скажешь тоже, «не плачь», – заворчала Зоя Семеновна. – Ты старик. И я…

Она протянула вперед изуродованные полиартритом и пигментными пятнами руки, с пристрастием на них посмотрела и завершила горькую фразу:

– Ста-ру-ха… Жизнь прошла…

Тося молча покачал головой.

– Прошла-прошла, – как-то уже повеселее повторила Зоя Семеновна. А потом решительно заявила: – Прошла, да не закончилась. Ты вот только у меня… – сникла Зоя и с раздражением отвернулась.

Ой, ну как же она его любила! Как она его любила!

Высокий. Кудрявый. На баяне играл. Комдива возил. Перепить мог любого.

А теперь?

Это «теперь» зависло над Зоей грозным предчувствием, и в попытке прогнать его она с ожесточением загремела ложками в выдвижном ящике кухонного стола.

– На-ка, – заявила Зоя Семеновна и протянула мужу несколько ложек. – Почисть. Черные все. Перед людьми совестно.

Тося покорно протянул руку, принял ложки и аккуратно, чтоб ни одна не звякнула, положил их обратно в ящик:

– Потом.

– Когда потом? – сварливо полюбопытствовала Зоя Семеновна и с грохотом задвинула ящик обратно. – К поминкам?

– Ну что ты говоришь?! – возмутился Тося, на что жена рывком вытащила ящик и высыпала перед мужем все его содержимое.

– Чисть!

– Сказал – потом, – сказал он на полтона громче, и Зоя тотчас осеклась.

– Ладно, – неожиданно скоро согласилась она. – Не хочешь – как хочешь. Если тебе все равно, то…

– Мне, Зоя, все равно.

– Да тебе всегда все равно! Сядешь и сидишь. В окно, как старая бабка, смотришь. Како-о-ой интерес?! Не пойму.

Тося не удостоил жену ответом и медленно выбрался из-за стола.

– Пойду отдохну.

– А то ты уработался, – проскрежетала Зоя Семеновна, недовольная отказом мужа.

Тося, покачиваясь и шаркая, пошел по коридору на выгнутых колесом ногах, осторожно касаясь стен, затянутых в нарядную немецкую клеенку вместо тусклых отечественных обоев. Благодаря ей стены казались стеллажами экзотической фруктово-овощной лавки.

– И вот всегда так… – пожаловалась Зоя невидимому собеседнику, «сидящему» на Тосином месте. – Всегда-всегда. Вечно все только мне надо! Зойка – туда. Зойка – сюда. Зойка, подай. Зойка, принеси… А Зойке кто принесет? Борька с Вовкой? Никто ничего Зоеньке не принесет, – посочувствовала она сама себе и расстроилась окончательно.

Всю свою жизнь она только и делала, что пыталась вырваться из замкнутого круга обстоятельств, определенных самим фактом, как считала Зоя Семеновна, ее «неблагородного происхождения». Наделенная от природы недюжинными способностями, она могла бы горы свернуть! А на деле все ее силы были отданы тому, чтобы переписать свою биографию набело.

«Какие крестьяне в роду? Никаких крестьян! Отец кучер? Так это же не крестьянин. Уклад один и тот же?! Хозяйство?! И что? Уклад один, а косточка другая».

Для этого даже итальянцы были придуманы, непонятно откуда в поволжской деревне взявшиеся…

Не помогла придуманная биография!

В двадцать с небольшим – вдова с двумя детьми, да еще и мать на ней… Ладно хоть старушка была нестроптивая.

Потом вот – Тося. Но женское ее, позднее, выстраданное счастье дети укоротили. То женятся, то разводятся, то пьют, то гуляют. Попьют-попьют, погуляют-погуляют, а потом – давай, мать, лечиться вези! И ведь еще упрекают, мол, Юрочке – третьему – все самое лучшее. И баян, и служба в Германии, и девчонки-отличницы. А кто виноват? Кто виноват, что не им все самое лучшее? Она виновата? Говорила: «Не женитесь!» Силком ведь никто не тащил! И что вот теперь? То рубль, то два. Работайте! Работайте, детки мои дорогие. Отец вот ваш работает, и вы работайте. И нечего водку жрать. Водка еще никого счастливым не сделала! И вас не сделает.

Опять же – город… Сначала деревня не та, теперь город не тот! Не хотела в нем жить Зоя Семеновна и всю свою жизнь лелеяла мечту о переезде в Москву. Один обмен за другим срывался. Но Зоя Семеновна не отчаивалась. А потом ей приснился он. Стоит она в храме Василия Блаженного, и вдруг входит Сталин и строго так говорит:

– Никогда тебе, Зоя, не жить в Москве.

И надо же, как в воду глядел Иосиф Виссарионович. Не жить! Точно. Борька-голубятник, ювелир, и тот в Москве не прижился. Жена выгнала. Домой прикатил. Таскается теперь туда-сюда. Только деньги зря разбрасывает. Не нужен он в этой Москве никому. Здесь хоть бы нормальную женщину нашел. А где ее найти? Три сына у Зои Семеновны, а ни одному с женой не повезло. Зато сами выбирали. Вот и навыбирали…

Пока грустные мысли прыгали в Зоиной голове, ее умелые руки просеивали муку, замешивали тесто, строгали начинку для пирогов. Руки жили отдельной от головы жизнью, и в том было Зоино спасение. Она никогда не унывала. Грустила, тосковала, сетовала, но при этом все время что-то делала. Не знала она, что такое прилечь, прикорнуть, ко двору спуститься, на лавочке посидеть, о том о сем с соседками потрещать.

– Я что, бабка?! – объясняла Зоя Семеновна внучкам свое нежелание сидеть рядом со старухами. – Мне что, делать нечего?

Девчонки смотрели на нее во все глаза и наперед знали ответы на все вопросы:

– Конечно, не бабка. Конечно, есть чего.

Но на предложение пойти с ними в кино, благо кинотеатр неподалеку, Зоя обычно качала головой и говорила с наигранной грустью:

– Я – пожилой человек… У меня больные ноги.

И у внучек не укладывалось в голове, как этот «пожилой человек с больными ногами» пять минут назад поменял обивку у всех стульев в доме и устроил своим любимицам разнос, услышав, что те называют ее между собой бабушкой.

– Какая я вам бабушка? – возмущалась Зоя Семеновна, величественным движением взбивая прическу. – Бабушки – это чужие тетки, что по улицам ходят да на лавках у подъездов сидят. А я – бабуля, – подводила она итог и упорно не откликалась, если кто-нибудь называл ее бабой Зоей или просто бабушкой.

– Распустили детей! – жаловалась она мужу. – Иду по двору, а мне кричат: «Бабушка!» Я сразу к родителям…

– Зачем? – недоумевает Тося.

– Затем! Чтоб детей правильно воспитывали, а то привыкли, как в деревне: «бабки, дедки, мамки, папки».

– Ты сама из деревни, – напоминает тот еле слышно, побаиваясь бурной реакции жены.

– Из какой это я деревни?!

– Из Ишеевки, – стоит на своем Тося.

– А где мне было жить-то? Где?! Двое детей. Кормиться надо. Мать на мне. И я ее, между прочим, ни разу мамкой не назвала. А отца, пока жив был, на «вы» называла. Вот как тебя, Юра. Зато городские: «бабки, папки…» Срам один! «Ба-а-абушка!»

– Нельзя так, Зоя, – журит ее муж, не видящий ничего страшного в употреблении вышеуказанного слова.

– Расскажи мне еще, как можно! – обрывает его Зоя Семеновна и уходит в комнату в поисках очередного дела.

А их – миллион. За всю жизнь не переделать! Дай бог, чтоб подольше и побольше.

Пока Зоя стряпает, Тося дремлет, периодически вздрагивая от резких звуков, доносящихся из кухни. Бац! Чего-то в раковину свалила. Чпух-х-х – духовкой хлопнула. Никакого покоя. Минуты не посидит и другим не даст. То одно, то другое. Все надо. До всего есть дело. Не человек, а одна суета. Живут же люди! Доживают свой век потихонечку, не спеша, и другим не мешают.

– А мне мешают! – скандалит, вывалившись из окна, пучеглазая Пульчинелла и обещает отравить треклятых кошек, орущих под ее окном.

– Успокойся! – одергивает ее дочь и ставит перед матерью чашку с чаем. – Пей вот!

– Сама пей, – огрызается Пульчинелла и с ненавистью смотрит на располневшую после сорока пяти Розу. – Ты себя в зеркало видела? – заходит она издалека.

– Видела.

– А чего ты в нем рассмотрела-то? Один бок? Еще удивляешься, замуж никто не берет! Жрать меньше надо, а то мужика раздавишь!

Розе, унаследовавшей от матери водянистые на выкате глаза, обидно. Так-то Бог ничем особым не наградил, а тут еще эта… Всю плешь проела. Поедом ест и не подавится.

Розины мысли написаны на лице. И сообразительная Пульчинелла догадывается, о чем они, эти мысли проклятые.

«Неблагодарная!» – собирается выкрикнуть Роза, но сдерживается и смахивает со стола крошки в ладонь.

– У тебя что? – интересуется она. – Рот дырявый?

– Зато не воняет, – мерзко хихикает Пульчинелла и чувствует себя на коне. – Хайло-то прикрой, а то простудишься.

– Мама! – не выдерживает Роза и швыряет полотенце на стол.

– Я уже пятьдесят лет мама, – напоминает дочери Пульчинелла и со свистом втягивает в себя кипяток. Обжегшись, свирепеет. Вскакивает, хватает чашку и выплескивает ее содержимое из окна.

Кипяток попадает на пригревшихся на подвальной решетке кошек, и те с визгом бросаются врассыпную.

– Ведьма! – кричат напуганные кошачьим мяуканьем дети и бегут прочь от греха подальше.

– Ведьма и есть, – не выдерживает Роза, уставшая от материнских выходок.

– А чего ж рядом с ведьмой живешь? Не страшно? – крадется вдоль кухонной стены Пульчинелла и, скорчив жуткую рожу, омерзительно воет.

– Прекрати немедленно! – пугается Роза. – Перед людьми стыдно.

– Перед людьми? – невинно переспрашивает Пульчинелла и разводит руками. – А чего ж стыдно-то? Али я кого-нибудь отравила? Али со свету сжила?

– Прекрати! – снова просит ее дочь и смотрит поверх материнской головы.