Текст книги "Ипостаси: о них, о нас, обо мне"

Автор книги: Татьяна Брыксина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Как многие Иваны на Руси?
Данилов Иван Петрович 14.06.1936 – 19.12.1995

В кумылженской районной библиотеке меня спросили: «Вы хорошо помните Ивана Данилова? Каким он был?» – «Красивым и очень талантливым», – ответила я. «А вот говорят, что жил трудно… Это правда?»

Такой простой вопрос, но как сложно на него ответить!

Иван Петрович Данилов не был очень открытым человеком. В том смысле, что, не наводя тень на плетень в бытовом устрое и творческих делах, душу не рассыпал пригоршнями по затоптанным городским тротуарам, не ронял, как пепел с сигареты за хмельными столами, но бережно нес к чистому листу бумаги и смелым красивым почерком выражал ее в правдивейших повестях и рассказах, в чабрецовых стихах, в емких, сверкающих умом и наблюдательностью миниатюрах. А боль?.. Ее было много. И дело тут не в житейских проблемах, не в расшатанных табуретках, условно говоря, но в том честном взгляде на русскую жизнь, которая даже ясные глаза заволакивает седой пеленой тоски. В этом смысле Иван Данилов жил трудно, ибо повинно жил и не скаредно – не талант свой лелеял, не здоровье берег пуще совести, а горькую земную тяготу принимал на жилистые плечи и светлую душу. Иной, размахивая шариковой ручкой, тщится решать мировые проблемы, а Данилов тонко вырисовывал видимую правду единственного уголка земли, который для каждого Ивана на Руси зовется вечным словом – родина. Это любовь. С ней не поспоришь. Ан не всякому

Ивану дается небесное слово, чтобы спеть такую песню о земле, чтобы она понималась как правда. Главную свою песню Данилов называл Скурихой.

Скуриха – станица Скуришенская Кумылженского района Волгоградской области приняла его в полынно-донниковый повивальник в разгар июня 1936 года и укутала в снежный саван декабря 1995 года. Между ними пятьдесят девять лет жизни одного из лучших Иванов этой земной веси, воспетой и оплаканной им с безоглядной сыновней щедростью.

Каким он был?.. Красивым – это точно! Сухое лицо с выразительными губами, очки в темной тяжелой оправе, ералаш седеющих волос, вздыбленных, как у страстного дирижера, манипулирующего перед оркестром музыкально-одаренной палочкой. Темно-синие брюки отутюжены, чистейший белый свитер сияет и очень идет ему. Иван часто курит, роняет столбики пепла на брюки, смотрит пристально и насмешливо, ерничает. Я его слегка побаиваюсь…

Именно таким и запомнился мне один из самых ярких волгоградских прозаиков. С книжных страниц, неизбежно высвечивающих автора, он видится другим, а в реальной жизни – остряк и ерник, к тому же нередко хмелен, что добавляет ему остроты и шарма.

Где-то в 1973 году, еще до личного знакомства, я прочитала его книжку «Привозная невеста» – малоформатную, в скромном картонном переплете белого цвета. Книга обнаружилась среди многих других, преимущественно серых и скучных, на полке в больничной столовке, когда я целых три месяца, изнывая душой, поднимала уровень гемоглобина в крови, надышавшись случайно парами изопрена на заводе синтетического каучука. Перегорел листопадный октябрь, отгузынил дождливо-ветреный ноябрь, сухой поземкой по асфальту прошмыгнул декабрь и подошел Новый год. «Привозная невеста», притаившаяся под казенной подушкой, была единственным обретением души в ту осень.

Попросту я украла ее, и расставаться с книгой не захотела уже никогда. Чем поразила меня повесть Данилова, объяснить не берусь. Как и всякая хорошая проза, она вошла в сердце и осталась в нем. Осознанное почтение к волгоградской литературной школе закрепилось во мне и этим именем. Вскоре мы познакомились.

Иван Петрович Данилов – Данилóв (с ударением на «ов», как любят величать друг друга местные казаки) служил в оные времена литературным консультантом областной писательской организации, исполняя службу либо чересчур буквально, либо крайне легкомысленно. Вытянув ноги на середину кабинетика, попыхивая сигаретой, он сидел в железно-деревянном кресле и всех входящих поэтов ошарашивал категоричным требованием: «Читай новые стихи, только фигни не читай!» Этой неоднократной экзаменовки не избежала и я. Обращаясь ко мне «Танька» или «Брыксина», Данилов сурово требовал хороших новых стихов и всегда оставался недоволен. «Фигня на букву «х»! – резюмировал он и повторял требование: – Читай другие стихи!» И вновь клеймил прочитанное емкой и откровенной полуцензурщиной, пока слезы не брызнут из глаз. «Иван Петрович! – вспыхивала я. – Вам никогда не угодишь!» – «Пиши хорошие стихи – и угодишь!» – резонно отвечал он.

Разбирать стихи с листа Иван не любил – хлопотно и долго! – а нам хотелось с листа, ибо оставалась еще надежда, что глазами он выловит из стихотворного столбца удачный образ, живой эпитет, звучную рифму. Ан нет – читай, и вся недолга! Честно говоря, профессионалу и двух строчек на слух достаточно, чтобы понять, стихи это или не стихи. Но молодые авторы редко доверяют скорому впечатлению о своих творениях и обязательно хотят, чтобы с листа и подробно.

Когда литературная пятиминутка к обоюдному неудовольствию завершалась, Данилов начинал слегка охмурять меня. Уставившись погрустневшими вдруг глазами в мои мучительно-сжатые коленки, говорил: «Носи юбки подлиннее, нам здесь за вредность не платят». Я возмущенно вскипала: «Иван Петрович!..», и он снова веселел.

Однажды Данилов, Колесников, Кононов, еще кто-то решили гульнуть средь бела дня – непонятно где – стали приглашать меня, и я вроде как не возражала. Уже на троллейбусной остановке против «Современника» спрашиваю Данилова: «А куда мы едем? И я вам зачем?» – «Будешь моей девушкой…» – шепнул Данилов, не предполагая, что такой поворот событий испугает меня и я сбегу прямо с подножки троллейбуса. При следующей встрече Иван поклялся, что пошутил, и нашим дружеским отношениям с тех пор уже ничего не угрожало.

Так вышло, что стихов Данилова я тогда не читала – в любимых ходили другие волгоградские поэты, но вкусу его доверяла, хотя позже убедилась, что охотнее он воспринимает стихи «под себя», то есть написанные в его манере. Для меня Иван оставался прежде всего замечательным прозаиком. Если же говорить о проникновении даниловского слова в душу, то и поныне никого из наших сравнить с ним не могу.

Каждую новую книжку Ивана Данилова мы прочитывали со страстью, шли к нему делиться впечатлениями, чему он был рад, но восторги воспринимал так же ернически, с некоторым показным недоверием, мол, что вы, молодь зеленая, понимаете. Со временем тон его поменялся, в беседах «без дураков» стали проскальзывать горькие нотки, легкая обида на то, что в лидеры поперли ловкачи и хваты от литературы. Но речь не о них. Да и особых причин обжаться у Ивана, если честно, не было. Издавался он часто, отклики в прессе получал только хвалебные, литературные награды, может, и не сыпались на него щедрым дождем, но и стороной не обходили. Главное – его читали люди и любили товарищи по писательскому цеху. Среди самых известных книг Ивана Данилова я бы назвала «Февраль – месяц короткий», «Лесные яблоки», «Холодная весна», «Скуришенские летописцы», «Городские петухи», «Красные ставни», «Незавещанный сад». Некоторые упрекали Ивана Петровича в однотипности названий, но он стоял на своем и был по-своему прав – ведь помнятся его книги, даже обложки помнятся.

Кстати, в тяжелейшие годы начала перестройки областная писательская организация, получив из бюджета некоторую сумму на книгоиздание, предложила издательству две главные рукописи: коллективный сборник волгоградских поэтов «Утренние колокола» и книгу Данилова «Незавещанный сад». Это ли не признание заслуг и таланта своего товарища?

Когда я прочитала в журнале «Наш современник» за 1970 год, попавшемся под руку в общежитской библиотеке, его рассказ «Платок с золотистой ниткой» и чуть ли не со слезами сказала Ивану, что это о моей бабушке, Данилов серьезно ответил: «Конечно, о твоей бабушке! И о моей, и обо всех деревенских бабушках на свете». До сих пор живет в памяти картинка: на прогретых солнцем порожках деревенской избы сидит ослепшая от старости и слез крестьянка, ощупывает заскорузлыми пальцами цветастый шелковый платок, подаренный внуком и говорит о платке, словно видит его воочию… Какая неоспоримая явь! Это вам не «Афанасий задрюкал по меже, вдали мельтепело…»! (А. Бухов «Рождение языка».) Аналогии ищите сами!

Но вернемся к поэзии, ведь именно со стихов начинался Иван Данилов, с первой публикации в газете «Колхозный ударник» Кумылженского района. Было это в 1952 году. Стихотворение называлось «Памятная дата», о чем свидетельствует В. Б. Смирнов в книге «По следам времени». Ивану едва исполнилось шестнадцать лет. Поэзия не отходила от него ни на шаг до самой смерти, оставаясь, быть может, не главной любовью писателя, но первой и незабываемой наверняка. Поищите его поэтический сборник «Поздние соловьи» за 1986 год, почитайте и убедитесь сами.

А я в доказательство своих слов приведу три строфы из стихотворения про кукушку.

 
Куковать – значит, жить одиноко…
И совсем не случайно, не зря
Окликает кукушка дорогу,
Лишь затеплится в небе заря.
Куковать – значит, жить в ожиданье —
Без гнезда, без приюта, без сна,
И взывать, вызывать на свиданье,
Зная, как тороплива весна…
…Ничего-то она не пророчит,
В куковании нет ворожбы —
Лишь тревога, что зов обхохочет
Перелетная птица судьбы.
 

Вполне естественно, что, собравшись жениться во второй раз, Иван выбрал не просто красавицу Лиру Запорожцеву (имя-то какое!), но подающую надежды поэтессу. Насколько я могу судить, Эльвира была горда своей судьбой, красотой и мужем. Поэтессой не стала, склонившись в сторону живописных миниатюр, но родила Ивану двоих замечательных ребятишек – Гришку и Настю. Данилов любил заявляться в Дом литераторов с обоими малышами, которых и чертенятами назвать не было преувеличением. Они дико носились по писательским коридорам, забирались ко всем на колени, висли на шее – разгоряченные, глазастые, с прилипшими ко лбу волосенками. Отец напрочь не реагировал на озорства детей, сидя в излюбленной позе (ноги вперед) все в том же железно-деревянном кресле.

Была у Ивана еще одна дочь, от первого брака – Галя. Галина тоже писала стихи, очень даже неплохие, и отец легонько подталкивал ее в спину по направлению к серьезному стихописанию. С Галей Даниловой мне довелось даже слегка посоперничать в поэтическом плане на областном творческом фестивале в Киляковке. А потом и Галина предпочла деторождение стихописанию. По последним данным у нее родилось либо четверо, либо пятеро детей. Достойный выбор! Что тут скажешь? Иван Петрович не сокрушался потерей для писательской организации потенциальной поэтической единицы, но гордился дочерью, хотя и понимал, на какую трудную жизнь та себя обрела. Он вообще был хорошим, любящим отцом и дедом. Когда возникли серьезные проблемы со здоровьем у Григория, всеми правдами-неправдами доставал сыну черную икру и другие питательные продукты. А времена были – страх вспомнить! – мыльная колбаса и пельмени по талонам, зубные щетки дарили друг другу на дни рождения, спичками делились. Появились «сникерсы», и у Насти одна просьба к отцу: «Принеси «сникерс»! Данилов изловчался, экономил, но модную конфетку для дочери покупал – хвастался, пряча «сникерс» в нагрудный карман: «Это для Насти!»

Собственно, трудная жизнь для многих из нас началась с середины 80-х. Дефициты, дефициты, дефициты… На пятидесятилетие Ивана Данилова водку по талонам доставали всей писательской организацией. Спасибо Володе Овчинцеву – направил с черного хода, позвонив кому следует. А праздник все равно получился веселым! В новой четырехкомнатной квартире Даниловых мебельного достатка не наблюдалось, диван с одного боку держался на обычной деревянной чурке, сидели на чем придется, но верили, что жизнь в самом разгаре, – и дети вырастут, и достаток появится, – лишь бы литературная удача не отвернулась!

Увы, увы… Жизнь становилась труднее с каждым днем, а литература с ее тотальным обесцениванием, упадком, заброшенностью стала напоминать затоптанный фантик от «сникерса». Как вырулили – не пойму!

В конце 70-х, когда вышла моя первая отдельная книжка «У огня», Иван Петрович, лежа в обкомовском стационаре, написал мне три удивительных письма с подробным анализом опубликованных стихотворений. Во первых строках он похвалил книжку в целом, мол, не ожидал, что легкомысленное создание Таня Брыксина помимо любовной лобуды способна так трагично писать о собственной судьбе и крестьянской своей родне. Далее шла сдержанная похвала изобразительных средств и мелодики поэтической речи. А потом, прямо по страницам книги, принялся детально анализировать все стихотворения. Я ликовала! Вот он – долгожданный разбор с листа! Заметил-таки Данилов то, на что я так надеялась прежде. Мнение Ивана Петровича многое значило для дальнейшей судьбы молодого автора. В те годы писательский союз свою территорию охранял, как государственную границу, – графоман за бутылку водки не проскочит, а большой начальник без таланта и за ящик коньяка не проползет! На страже стояли рыцари писательской чести, одним из которых без сомнения был Иван Данилов.

В конце 80-х – начале 90-х все изменилось, в литературу хлынули мутные потоки вторичности и откровенного словоблудства. Слава Богу, что в них не захлебнулись те, кем сегодня писательская организация жива и горда. Справедливости ради скажу, Волгоград и в смутные времена свои писательские ряды не замусорил, почти не замусорил. Наши потери в другом. Многие утратили ощущение твердой почвы под ногами, разуверились в идеалах, обнищали до крайности, не найдя себе приложения к новым экономическим условиям.

После пятидесяти пяти жизнь Ивана Данилова становилась все труднее и труднее. Он сопротивлялся как мог, зарабатывал копейку в газете «Казачий круг», ставил на крыло уже подросшего сына Гришу. Парень оказался молодец – выучился, обрел престижную специальность, помаленьку стал опорой семьи. Но обезножила Эльвира, с трудом могла добраться от дома до писательской организации, чтобы подхватить под белы руки расслабившегося Ивана. Приезжал Гриша, горько смотрел на отца, отвозил его домой. Семейная проблема стала хроническим горем, и уже никто не мог этому помешать.

Иван Петрович иногда заходил ко мне в кабинет и, как в молодости, требовал: «Читай новые стихи!» На сердитые отнекивания предлагал неожиданный компромисс: «Тогда наведи мне кофе!» Но и кофе почти не пил, расплескивая его на пиджак и брюки. Избави Бог сделать ему замечание! На такое мог отважиться разве что Валентин Леднев, да и то в мягкой форме – попенять, что называется. И все же большой беды ничто не предвещало. Она пришла как всегда неожиданно. Ивана Данилова, нашего кудесника соловьиной речи, нашли замерзшим около железнодорожного вокзала. Он просто не добрел до дома, до приметной высотки на углу Пархоменко и Хиросимы, до своего шестидесятилетия.

Тяжкую эту правду знают, конечно, все родные и близкие. Должны ее знать, полагаю, и многие другие, особенно те, от доброй или недоброй воли кого так зависит судьба и жизнь писателя.

Быть может, кто-то скажет: «Сгорел, как многие Иваны на Руси». И что это оправдывает? Какой итог подводит? Иван Данилов – не многие. Чтобы понять это, нужно прочесть его книги, полюбить эту землю, пожалеть стариков.

Посмертную книгу миниатюр Ивана Петровича Данилова мы назвали «Оклик». Чудесная книга, живая… Иван словно бы всем все простил и окликает нас не для упрека – просто для памяти. Вот маленький кусочек:

«Слушайте, люди, ликующих соловьев, но никогда не пытайтесь заглянуть им в глаза. Нет ничего печальнее глаз соловьиных. Большие, как будто притуманенные слезой, они не каждого обрадуют. Увидев их, не всякий поймет, что нет в птичьей песне притворства, что в ней лишь желание счастья и вера в него».

Напрасно, напрасно я не попыталась заглянуть в глаза Ивана в том декабре 95-го. Быть может, в них зародилась уже другая истина, но никто ее не распознал вовремя?

На красный свет судьбы рисковой
Данильченко Анатолий Борисович 08.06.1940 – 22.07.2001

Толя Данильченко собирался жить долго, до 86 лет. Говорил об этом так уверенно, что невольно возникало подозрение – не лукавит ли, не ведет ли потайную тяжбу с судьбой, кусающей его за пятки?

– Почему именно до 86? – спрашивала я Анатолия.

– А зачем дольше? И в маразм еще не впаду, и юбилей отмечу…

Думаю, это была его программа-максимум. Стихийного бытия он не признавал – всегда знал, что, зачем и почему. Порой казался даже сухарем и прагматиком, что не очень свойственно писательскому народу. И только самые близкие видели в нем тоску отрешенности, порывы отчаянности, умение сделать широкий жест. А чужакам казалось, что три свои инфаркта Анатолий считает зажившими, как легкие порезы на пальце, в чем он сам же их и убеждал. Еще бы! Покуривал, мог рюмочку пропустить, в то и две, и три… На робкую попытку защитить его сердце гаркал так сердито, что пропадала всякая охота оберегать бедолагу. И все же, я почти уверена, что «86 лет» Данильченко выставлял перед собой как щит от слащавой жалости, как ставшую расхожей фразу «Не дождетесь!» – на случай, если вопрос о здоровье звучит без должной искренности.

К горькому, к горькому сожалению Толя прожил всего 61 год. Естественно, сердце!

В последний месяц он словно почувствовал что-то. Лицо его, обычно жесткое, но живое, вдруг серело, глаза замирали на случайном предмете, голос становился чужим.

Обедаем вдвоем в баре Дома литераторов, молчим, у Толи снова отрешенное лицо. Неожиданно он спрашивает:

– Ты продолжение «Травы под снегом» пишешь?

– Да уж написала, готовлю к изданию, – ответила я.

– Не торопишься? Я бы почитал рукопись, посоветовал что…

В тоне его мне послышались назидательность мэтра, уверенного в собственном превосходстве, и я вспыхнула:

– Ой, Данильченко, мы такие разные! А ты не поторопился со своей «Патиной»? Я бы тоже тебе посоветовала…

– Мне некогда было советоваться, – жестко ответил он, – к шестидесятилетию планировал издать книгу – не вышло!

– Теперь можно не торопиться, – съехидничала я. – До 86 еще долго.

– Ты думаешь? А это? – похлопал Данильченко по сердцу.

Выхода книги Анатолий Борисович не дождался. Сигнальный экземпляр «Патины» подошел не то к девятому, не то к сороковому дню…

Известие о смерти друга в наш дом принес Виталий Борисович Смирнов. Уже в ночь он позвонил и клокочущим голосом сообщил:

– Толя умер. Я сейчас приду.

До утра мы сидели на кухне пили наперстками коньяк из подарочной хрустальной сабли, хранимой для красоты и форса, вспоминали, плакали, иногда забывались и, вспомнив что-то смешное, нечаянно смеялись и тут же одергивали друг друга, мол, что это мы?..

Больше двадцати лет мы дружили семьями: Данильченки, Смирновы, Макеевы… Временами дружеский круг дополняли Володя Овчинцев, Борис Екимов, Петя Таращенко, Саша Цуканов, по обстоятельствам. Но поверх всех обстоятельств, даже если вздорили накануне, праздники наши семейные пары неизменно встречали вместе. Возникла сродненность, перед которой отступали даже принципиальные разногласия, которых, кстати сказать, было немало. Само собой вышло, что активнее других рулил нашей дружбой Толя Данильченко. Его жена Лидия Феофановна умела устаивать вкусные и красивые праздники, особенно новогодья. Мне доставались торжества попроще. Почему так – большого секрета нет, и материалка была послабее, и обиход на троечку. Но именно у Анатолия и Лиды я училась многим житейским премудростям – терпению, домовитости, особому стилю, из чего и складывается понятие здоровой семьи.

В этом плане Анатолий был категоричен. Дом обязан сиять, жена обязана соответствовать – без обсуждений! Творческие чудачества, богемность оставались для него за околицей личного жизнеустройства. Быть может, поэтому проза его была явно суховата, малоцветна, словно бы выверена по законам некой правильности в его упертом понимании. Говорю это лишь от себя, охотно допуская и противоположное мнение. Во всяком случае во времена активного книгообмена одна из книг Данильченко, «Люди живут семьями», была востребована в обменном отделе «Современника», за нее предлагали чуть ли не Агату Кристи – могу свидетельствовать. Анатолий откровенно гордился этим фактом, да и вообще был в себе уверен, отмахивался от упреков в сухости и чрезмерной прописанности весьма расхожих понятий и положений.

Но какой был трудяга! И в доме, и на даче вечно что-то мастерил, обустраивал, подтачивал, подпиливал. Об аккуратности его и педантизме говорили даже отвертки, молотки, стамески, в идеальном порядке расположенные на обратной стороне дверцы стенного шкафа. И в то же время редко кто мог сравниться с ним в азартности, когда он садился играть в преферанс, искал юбилейный или царский рубль для своей великолепной коллекции, впивался в руль лихой «девятки». Всякий, кто обгонял его на дороге, приводил Анатолия в неистовство, и начиналась рисковая гонка на интерес. Назвать это амбициозностью не будет большим преувеличением. Характер! Что тут поделаешь? Всегда и во всем Данильченко стремился к лидерству, оставаясь тем не менее хорошим товарищем и надежным другом. Более того, был он на редкость честным человеком, щедрым по отношению к тем, кого любил. А если не любил – гладь шнурки и топай без оглядки! Компромиссность не числилась среди его добродетелей. Но вот что интересно: трудный был, резкий, временами насмешливо-едкий, но обязательно благородный – эдакий цветущий шиповник. Рядом с ним можно было нарадоваться всласть и уколоться до крови. Простив все прошлые обиды, скажу с уверенностью: Анатолий Борисович Данильченко был хорошим человеком! Чашу его хорошести перевешивало самое главное – больное, страдающее сердце. Он не берег его, не умел этого делать. Решил однажды бросить курить, и ему вставили какие-то иголки в уши. Приходит в Союз писателей гордо уверенный в успехе, бахвалится, иголки демонстрирует… А через два дня снова вижу его с сигаретой, спрашиваю:

– Что же ты делаешь? Ведь у тебя иголки в ушах!

– Для того и иголки, чтобы никотин нейтрализовать! – уверенно отвечает. Анатолий.

Безоблачными свои отношения с Данильченко я бы не назвала. Мы часто ссорились, и он в сердцах говорил:

– Я с Васей дружу, а не с тобой!

Что ж, по большому счету так оно и было. В схему его представлений о семье я долго не вписывалась, не меня он видел в супружестве с другом – как, мол, это возможно, чтобы жена была на полголовы выше мужа?.. С годами эта его претензия ко мне сошла на нет, но появлялись другие. Да что теперь говорить об этом? Ведь именно Толя Данильченко больше всех помог нашей шутоломной семье: встретил с цветами и шампанским после ЗАГСа, дважды улучшил из писательского фонда жилищные условия, сблатовал купить дачу рядом с собой, трудоустраивал обоих, а позже и книжки издавал в своем коммерческом издательстве «Станица». В 1992–1993 годах буквально спас нас от нищеты, доверив за проценты реализацию в Тамбове чуть ли не фуры Понсона дю Террайля. На французских приключениях мы и выплыли, попутно обучаясь жизни в новых экономических условиях.

Однажды на день рождения Толя подарил мне халцедоновые бусы. Я их редко надеваю, а недавно они попались мне на глаза, и внезапной тоской захлестнуло сердце. Оказывается, мне очень не хватает его. И вспоминается в основном хорошее, за что хочется сказать Анатолию спасибо. Летом 1985 года я заканчивала учебу в Москве, а Данильченко, будучи ответственным секретарем писательской организации, уже держал для меня место в бюро пропаганды художественной литературы. Правда, этот период для меня и еще кое для кого оказался очень непростым. Макеевское семейное прошлое сошлось с настоящим под одной служебной крышей. Неизбежные встречи в узком коридоре напоминали порой лобовые атаки, в эпицентре которых находился сам Макеев. Данильченко из большого кабинета по селекторной связи вызывал нас на ковер и вел дознание: кто что кому сказал? Метод шоковой терапии ему казался самым действенным. Одному объявит благодарность, другому – выговор. Завтра наоборот. Один из выговоров мне был сформулирован так: «За непочтительное отношение к секретарю партийной организации». Я рыдала.

Дважды всем этим взъерошенным составом мы выезжали под руководством Анатолия Борисовича в длительные командировки в Дагестан и Саратов. Игнорируя психологическую несовместимость одних с другими, он заявлял:

– Учитесь жить вместе!

И мы учились. Что же делать? И научились в конце концов.

Когда у Толи случился инфаркт, некоторые из нас, не зная, что это уже вторично, скорее удивились, чем испугались. Это казалось нелогичным, невероятным. Такой благополучный, защищенный человек – и пожалуйста! Думали, гадали, искали причину… Все сходились к тому, что сердце друга не вынесло сумасшедших нагрузок на посту ответственного секретаря. Трудная это работа, нервная, вся в страстях и конфликтах. Позже, оказавшись в этом кресле, я полной мерой отведала чиновного пирога с творческой начинкой.

Собираясь навестить Анатолия в больнице, я все думала, чем бы его повеселить. И вспомнила, что в каком-то из чемоданов хранится у меня прикольная штука – женский сатиновый купальник 68-го размера – раздельный. Купила я его на тамбовском рынке озорства ради. Описать это невозможно – парашют и только! Достала, завернула…

Протягиваю Толе сверток и говорю:

– Я тут тебе бельишко принесла…

Данильченко хмурится и говорит с раздражением:

– У меня что, жены нету?

– Да ты разверни, хорошее бельишко… – отвечаю я.

Сюрприз удался на славу. Хохочущего Данильченко пришлось успокаивать и даже стыдить, мол, тебе нельзя так сильно волноваться! Позже узнала, что любоваться тамбовским откутюром приходила вся кардиология.

Потом был еще один инфаркт, и еще. Анатолий мужественно выкарабкивался, какое-то время жил без пагубных излишеств, но, чуть окрепнув, возвращался к прежнему стилю жизни.

На одно из новогодий в качестве юморного сувенира я слепила ему сигарету метровой длины с желтовато-бежевым фильтром и всеми нужными надписями. В образовавшуюся тубу засунула красивый настенный календарь и сопроводительные стихи с призывом накуриться в уходящем году, а Новый встретить безгрешным, аки младенец. Сувенирчик Толю потешил, но настоящая сигарета задымилась в его пальцах в первую же минуту наступившего года. Лида укоризненно махнула рукой.

– Уж если иголки не помогли – стихами его не прошибешь!

Стихи он и сам сочинял недурные. В Литературный институт поступал как поэт, учился в семинаре Евгения Долматовского, всю жизнь поддерживал с ним теплые отношения. Но всем поэтам кажется, что прозу писать круче, престижнее. Вот и Анатолий… Диплом он защищал уже прозаиком. В Волгограде его тоже знали как прозаика. Напомню названия главных его книг: «Люди живут семьями», «Один на один», «Метелица», «Счастливый», «Дед Кедрач», «Патина». Кроме того, неоднократно А. Данильченко печатал свои произведения в толстых журналах России. Но самая первая публикация (это была басня) состоялась в 1957 году в многотиражной газете Гомсельмаша – в Белоруссии, на родине писателя. Кстати, белорусские интонации всегда присутствовали в его речи. Мою фамилию он произносил «Бриксина», и я напрасно вдалбливала ему свое законное «ы» – «Бриксина», и все тут!

Как известно, характер, натура человека формируются в детстве. «Строительным материалом» становятся не только судьбоносные факты биографии (в конкретном случае: оккупация Белоруссии фашистской Германией, гибель отца на войне, лишения, скорбь матери, необходимость с пятнадцати лет зарабатывать кусок хлеба и многое другое), но и факты незначительные на первый взгляд. Так, поселок в Гомельской области, где родился Анатолий, назывался Гроза. В подсознание какого мальчишки не вопьется на всю жизнь столь характерное имя колыбельного уголка земли? Уверена, что в Толе Данильченко это было! Но матушка! Светлейший, нежнейший человек (мы ее звали просто тетя Нина)… Думаю, от нее Анатолию перешли сполохи света и щедрости, редкое трудолюбие и аккуратность, неизбывная поэтическая нотка в душе. Почему-то в последние годы жизни он все чаще возвращался к поэзии. Съездили дружеским составом в усадьбу князей Барятинских «Марьино» – Толя написал целый цикл стихотворений, единственный из нас. Задумал композитор Анатолий Климов издать очередной сборник песен на стихи волгоградских поэтов – Данильченко с азартом принялся писать песенные тексты. Сборник любовной лирики «Книга любви», изданный в 2000 году, справедливо предоставил и ему несколько страниц.

 
Она молчит, в молчанье он:
то ль ненависть,
то ль жалость?
К дверям, к стенам
со всех сторон
молчание прижалось.
Продумано все до конца.
Одолевая робость,
шагнула женщина с крыльца —
как в пропасть.
 

Всего несколько строк из подборки Анатолия Данильченко, но факт поэзии налицо…

Со временем свою издательскую фирму Анатолий Борисович передал сыну – появилась «Станица-2». А сам заметно расслабился, с первым апрельским теплом уезжал на дачу и жил там до осени, лишь изредка появляясь в городе. Под призором строгой Лиды, с частыми гостеваниями любимой внучки Ани жилось ему там отрадно. Пристрастился ловить рыбу в дачном пруду, загнав резиновую лодку в прибрежные камыши, по вечерам писал пульку с друзьями-проферансистами, ближайшим из которых стал Миша Зайцев, втихаря опрокидывал рюмочку, покуривал без оглядки на три инфаркта. Дачу свою Анатолий любил со страстью. В двухэтажном доме все было приспособлено для долгого, почти комфортного житья. Клубничная делянка на участке, плодовые деревья и виноградник были его заботой. Чистота кругом потрясающая! Лидия Феофановна дачный мир оберегала с таким усердием, что заставляла гостей разуваться у калитки, чтобы уличной грязью с сапог и калош не пачкались их промытые дорожки и травные полянки, лелеемые Анатолием. Однако Данильченко сердился на это, и Лиде приходилось порой ретироваться. Последние года два мы с Макеевым на дачу к ним уже не заходили, но Толя заглядывал к нам изредка. В голубых полосатых шортах, свежей рубашке и камуфляжной какой-то шляпчонке выглядел всегда легким, подтянутым, моложавым.

Последний, четвертый инфаркт настиг Толю в резиновой лодке на пруду. Очевидцы рассказывали, что он успел вытянуть из воды довольно крупную рыбину, редкую для нашего водоема, и упал… Вроде бы попытался достать из кармашка таблетку нитроглицерина, но не смог. Из многих горьких разговоров тех дней запомнилось, что проклятущую рыбу есть, естественно, не стали. Еще бы!

Один из наших друзей, Володя Короляш, долго потом не мог заходить в Дом литераторов, понимая, что уже никогда не увидит в барчике Толю Данильченко. Я его понимаю. В самом деле, дом наш трудно отвыкал от привычной картины: идет по длинному узкому коридору легкий подтянутый человек в светлом летнем костюме – такой аккуратный и свежий, словно был застрахован от любого житейского пачканья. Немногим выпадает на долю такая удивительная память. И какие бы тени ни бродили в ней, ясно одно: человек, бесстрашно летевший на красный свет судьбы, останется для нас явлением светлым и трогательным.