Текст книги "Кортик капитана Нелидова"

Автор книги: Татьяна Беспалова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Татьяна Олеговна Беспалова
Кортик капитана Нелидова

Пусть не всегда подобны горнему снегу

одежды белого ратника…

Иван Бунин

© Беспалова Т.О., 2021

© ООО «Издательство «Вече», 2021

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2021

Сайт издательства www.veche.ru

Пролог. Обольщенный

С самого утра Лариса занималась расшифровкой стенограммы последнего заседания Комитета революционной обороны Петрограда. Голода она не испытывала – Григорий Евсеевич выделил от щедрот не только отбивную в панировке, усыпанную янтарными кольцами жареного лука, но и пирожное с заварным кремом на настоящем сливочном масле. Отвыкший от подобных яств желудок Ларисы испытывал ощутимый дискомфорт, что несколько замедляло работу.

В приёмной тихо. Перед ней, на зелёном сукне стола, – вычурный письменный прибор в виде ревущего на водопое бронзового бычка и пишущая машинка. По левую сторону от «ундервуда» – аккуратная стопка чистых листов. По правую сторону Лариса сложила листы уже отпечатанные.

Работа Ларисы в секретариате Петросовета, как и предполагал Владислав, пока складывалась вполне удачно. С Григорием Евсеевичем они сработались с первого дня. Начальник на все лады расхваливал высокую работоспособность, неукоснительную исполнительность и абсолютную грамотность новой помощницы своей жены Златы. Изголодавшаяся на скудный пайках и истосковавшаяся без толковых занятий Лариса, действительно взялась за работу со всем мыслимым рвением.

Работа помогает преодолеть страх, а к постоянному голоду она привыкла. Теперь усталость от пустых разговоров, ведущихся до бесконечности, до самого позднего времени, часто за полночь, от обсуждений газетных статей и случайно перехваченных тут и там слухов сменилась иной усталостью. Владислав классифицировал её нынешнюю усталость как «конструктивную». «Конструктивный» – странное слово, из числа новых, введённых в их семейный обиход с весны 1918 года. Тогда на одном из собраний в великокняжеском доме на Дворцовой набережной, где проходили занятия Института живого слова, она услышала о новейшем направлении в искусстве с таким вот названием. Тогда слушатели Института были фраппированы странным видом демонстрировавшихся полотен. Вроде бы тот же холст на подрамнике, та же масляная краска. Но эклектичный стиль изображения, сплошь составленного из разноцветных геометрических фигур, совсем не походил ни на один из известных Ларисе жанров живописи. Да и творцы нового высокого искусства выглядели непривычно: в матросских бушлатах или блузах, в портупеях крест-накрест, с обветренными лицами, холодноглазые и шальные.

Сопротивляясь своей конструктивной усталости, Лариса прислушивалась к голосам, доносившимся из соседнего кабинета. Казалось бы, сколько времени прошло – всего ничего, какой-то год. Но как же радикально изменилась её, Ларисы, жизнь. Кстати, «радикально», «радикальный» – тоже новые слова их семейного обихода. Но это уж привнесено Ларисой. Этого Лариса набралась у Григория Евсеевича и Златы.

Действительно, патрон Ларисы часто употребляет в речи слово «радикальный» и производные от него. «Радикальные взгляды», «радикальные меры», «радикальные свойства», «радикализм», «радикальность воззрений». Григорий Евсеевич всегда крайне убедителен. Лариса слышит его твёрдую поступь. Председатель Петросовета марширует по кабинету от своего рабочего стола по направлению к двери и обратно. Середину большой комнаты – бывшую гостиную начальницы института, а ныне кабинет председателя Петросовета – всё ещё устилает мягкий, ворсистый ковёр. Этот предмет интерьера, привезённый в Смольный институт бог весть откуда, оказался слишком мал и закрывал лишь часть пола. Ковёр несколько заглушает звук шагов. Когда же подкованные, щегольские штиблеты ступают на доски вишнёвого дерева, звук, извлекаемый ими, делается звонким, как удары молотка, мешает Ларисе сосредоточиться на смысле произносимых фраз.

– Радикальность наших воззрений обусловлена особенностями настоящего момента…

Пять звонких ударов – и Григорий Евсеевич остановился.

– …Послушайте, Герш. Нам необходимо обсудить несколько весьма интимных моментов… – Собеседник Григория Евсеевича – мямля, не оратор. Голос его слишком тихий, интонации вялые. – Возможно, не здесь. Возможно, где-то ещё. Положим, у меня на квартире…

– У вас на квартире? С какой это стати?

– А с такой. У вас за дверью посторонние, а дверь тонкая.

– Ничего подобного! В Смольном двери вполне добротные. А секретарш я распустил. Посмотрите сами: в приёмной никого нет.

Несколько звонких шагов – и дверь распахивается. Хозяин кабинета и его гость обозревают полутёмную приёмную, бывшую когда-то буфетной. Тусклый свет, изливаясь из-под зелёного абажура, теряется в тёмных углах секретариата. Одинокая фигурка Ларисы застыла в луже зеленоватого свечения, создаваемого подслеповатой, под плотным зелёным абажуром лампой, низко свисающей с потолка над самым её столом. Иных источников света в приёмной нет. Разруха принуждает руководство Петросовета экономить электроэнергию. Оба видят Ларису одинокой и беспомощной. А она чувствует их опасное внимание. Опасаясь встретиться взглядом и с хозяином кабинета, и с его гостем, Лариса склоняется над бумагами. Стакан с бледным чаем потерянно стынет на приставном столике.

– Да что же это такое! Я же приказал вам пользоваться только свежей заваркой! – восклицает Григорий Евсеевич.

Лариса мочит, делая вид, будто занята.

– Вы только посмотрите, товарищ Томас, какой у неё в стакане заварен чай!

Последнее восклицание Григория Евсеевича буквально оглушило Ларису. Похоже, её начальник пересёк уже приёмную. Теперь его фигура высится в полумраке совсем неподалёку от неё, сгорбленной и ничтожной. А ведь когда-то она и сама закончила Смольный институт, где её учили держать спину прямо, умываться холодной водой и никогда не терять присутствия духа. Повинуясь воспоминаниям, Лариса распрямляется.

– Полагаю, этот чай морковный, Герш. Сейчас в Петрограде повсюду пьют именно такой чай.

– Обижаете, товарищ Томас! Петросовет – это вам не «повсюду». Свой личный персонал я снабжаю отборными продуктами. Что же вы, Ларочка? Чаёк-то надо покрепче заваривать. Вы много работаете, поэтому…

Лариса почувствовала его прикосновение: большая и неимоверно горячая ладонь товарища Зиновьева легла между её лопаток. Действительно, в последнее время начальник принял манеру прикасаться к ней при каждом удобном случае: то ручку пожмёт, то по плечику погладит. Вот и нынче зачем-то прикоснулся к спине. Фамильярность, конечно, но возмутиться, а тем более воспротивиться Лариса пока не решается. Её обольщают – это ясно, но приходится мириться.

Испытывая постоянную неловкость перед Златой, женой Григория Евсеевича, Лариса всё же надеется на чрезвычайную занятость своего патрона. Трёхсотлетняя династия рухнула. На клан Романовых открыта охота. Царедворцы разбежались в разные стороны, подобно перепуганным ружейной пальбой зайцам. Построение нового порядка – есть исторический процесс, требующий мобилизации всех душевных и физических сил. Тут уж не до волокитства. Да ещё при живой-то жене! К тому же Григорий-то Евсеевич единожды уже развёлся. Да и со Златой они, пожалуй, не венчаны.

Ах! Лариса провела тыльной стороной ладони по лбу. Впрочем, нынче не до венчаний. Участия совработников и партактивистов в церковных ритуалах не приветствуется.

От подобных мыслей Ларисе всегда делается не по себе, а Григорий Евсеевич всё ещё обретается где-то рядом. Пытаясь скрыть досаду и смущение, Лариса гипнотизирует взглядом разбегающиеся строчки, стараясь вовсе не смотреть по сторонам.

– Ах, я и позабыл… Ларочка… товарищ Штиглер… У меня тут для вас припасено… – ласково воркует товарищ Зиновьев.

Он что-то ищет в карманах своего щегольского пиджака. Тем временем товарищ Томас также приблизился к рабочему месту Ларисы. Его курносое, с большими блестящими глазами лицо оказалось в круге света, отбрасываемого лампой. Под взглядом товарища Томаса, внимательным и совсем чуточку насмешливым, товарищ Зиновьев охлопывает себя и подпрыгивает, чертыхается и уверяет в скором завершении поисков. Наконец находится половинка плитки горького шоколада – не больше осьмушки фунта – в яркой смятой обёртке.

– Вот! Это вам, Ларочка!

Товарищ Зиновьев бросает находку поверх стенограмм.

– Нуте-с? – вопрошает он.

– Пожалуй, мне пора, – товарищ Томас отвечает почему-то на английском языке. – Завтра у нас конференция. Господа морские офицеры предпочитают собираться с утра пораньше. Моя прислуга накрывает для них хороший завтрак. Молодые офицеры всегда голодны, и обычное коровье масло, а отнюдь не шоколад, является для них лучшим лакомством.

– Прошу задержаться ещё на несколько минут! – товарищ Зиновьев ловко подхватывает разговор на английском языке. – Прошу, вернёмся в кабинет!

Товарищ Зиновьев простирает руку в приглашающем жесте. Плотный стан лакейски изогнулся. Лицо приобрело несвойственное, подобострастное выражение.

– …Эта женщина не только красива. Она из дворян и прекрасно понимает разные языки. Поэтому прошу тише… тише…

Товарищ Зиновьев, схватив гостя под локоть, повлёк его назад, к двери кабинета. Тот шёл, поминутно оборачиваясь на Ларису, сосредоточенно разламывавшую только что подаренный шоколад на маленькие квадратики. Порой он отмахивался от товарища Зиновьева, словно от голодной мухи, и огромный перстень на пальце его правой руки блистал алыми искорками рубинов. Те рубины, вставленные в белого золота лошадиный череп необычайно влекли, буквально гипнотизировали Ларису. Странный перстень – череп покоится на чёрном продолговатом камне, оправленном в белое же золото. Но украшение пугало. Зачем джентльмену носить такое?

Но вот товарищ Зиновьев и товарищ Томас с его перстнем скрылись за дверью. Щелкнул язычок замка. Лариса, выдохнув с облегчением, положила на язык первую горько-сладкую, с оттенком имбиря дольку. Теперь они не скоро снова выйдут в приёмную. Она успеет не спеша съесть ещё одну дольку и доделать неоконченную работу. Тщательно и медленно, смакуя оттенки настоящей швейцарской горечи, Лариса пережевывала шоколад. Она припоминала каждый визит так называемого Томаса Дэвила. Иногда его же именовали почему-то Малькольмом Эдверсэйром, и Лариса была уверена, что оба эти имени ненастоящие. Сама же она к странному визитёру ровным счётом никак не обращалась. Просто докладывала товарищу Зиновьеву: «Пришёл товарищ Томас». И этого было достаточно.

Да, товарищ Томас Дэвил являлся в Смольный уже не первый раз. Приходил всегда поздно, в восьмом часу пополудни или ещё позже, когда она уже собиралась к себе на Охту. Вот и теперь ей пора бы уходить. Дорога домой по обледеневшим набережным каналов займёт не менее часа. Фонари почти нигде не горят, да и бандитизм. С другой стороны, надо же доесть шоколад и допить пока ещё тёплый чай, ведь дома-то, кроме вчерашних оладий из картофельной шелухи, ничего нет. Да и остались ли ещё оладьи, если Владислав вернулся голодным?

Расплавляя во рту один за другим горьковатые квадратики шоколада, запивая приятную горечь изумительно тёплым чаем, Лариса прислушивалась к голосам. В кабинете товарища Зиновьева теперь толковали на отвлечённые темы, а потому говорили громко, не скрываясь. Впрочем, сначала гость обратился к хозяину всё-таки по-английски:

– Итак, мы обсудили основные направления совместной работы и теперь я могу отправиться к себе на квартиру – время позднее.

– Ах, оставьте ваше осторожничанье, товарищ Томас! Во-первых, Смольный работает практически круглосуточно. Во-вторых, мы с вами можем вполне свободно рассуждать, используя русский язык. К чему эта конспирология?

– Ваша секретарша понимает английский так, словно это её родной язык?

– Да что она там понимает? Она не еврейка. Она совсем русская. Совсем-совсем. Русские, как дети. Сейчас, к примеру, ей уже не до нас. Она всецело занята шоколадом, который я ей подкинул. Пока не съест – не двинется с места. И уж точно ей не до наших высокомудрых рассуждений. Ах, русские все идеалисты. Идеалисты с рабской психологией. Один лишь небольшой пример из нашей нынешней жизни. Как вам должно быть известно, сидельцев Трубецкого бастиона[1]1
  Имеется в виду Трубецкой бастион Петропавловской крепости, где отбывали заключение министры и высшие чиновники царского правительства. Впоследствии, в октябре 1917 года, к ним присоединились арестованные В.А. Антоновым-Овсеенко министры Временного правительства.


[Закрыть] время от времени навещают. В том числе и наш товарищ Подвойский. Он-то и рассказал интересный анекдотец…

– Из жизни министров? Бытие в бастионе? Гм… Впрочем, малоинтересно. Те же голод, вши… Впрочем, стабильности больше.

– Ничего подобного! Анекдотец товарища Подвойского скорее из жизни конвоя. Один из матросов, беседовавших с товарищем Подвойским, так и заявил: «Мы царя хотим». Тот у него конечно же спросил: «Так за кого же ты, братец, голосовал? За какой список?» Матрос ответил: «За четвёртый». Поясню: четвёртый список – большевистский[2]2
  Имеется в виду Список № 4 Кандидатов в Учредительное собрание по Петроградскому столичному избирательному округу. Возглавлял список В.И. Ульянов (Ленин).


[Закрыть]. «Так как же так?» – возопил товарищ Подвойский. И ему ответили с чисто пролетарской искренностью и прямотой: «Да надоело всё это. Опять царя хотим». Вот так-то!

Лариса услышала резкий звук и звон – это товарищ Зиновьев, забыв субординацию перед важным иностранным гостем, по укоренившейся в революционное время привычке, стукнул по столу кулаком. За дверью повисло молчание, которое Лариса использовала по собственному усмотрению. Переобувшись в приобретённые ещё прошлой зимой и по счастливой случайности валенки, она быстро накинула шубку и стала уже повязывать шаль, когда разговор за дверью возобновился.

– Зачем же вы держите при себе такую женщину? Не лучше ли, при ваших-то возможностях, окружить себя женщинами более высокого разбора, нерусскими?

Это о ней-то! Чем же она какая-то «такая»? Лариса замерла у двери.

– Дворяночка. Дни их сочтены. Скоро перебьют всех, кто не сбежит. Так что самое время… – Григорий Евсеевич шумно вздохнул и продолжил: – Понимаете, я – жизнелюб и женолюб. Но в самом изысканном смысле этого слова. Я люблю красиво жить и жалею женщин, а сейчас такое сложное положение… В том числе и на фронтах. Да-да. Муж этой женщины – фронтовик.

– Преуспел в сражениях под знамёнами только что созданной РККА или…

– Боюсь, что «или». Но это не столь важно. Мир вокруг нас наводнён героями Великой войны.

– Значит, вы, добрая душа, пригрели у сердца жену врага?

– Не совсем так… Сейчас ещё неразбериха, и многие не определились. Разброд и шатания – так выражается Старик, и он прав. В такой ситуации архиважен каждый человек! Буквально каждый военспец сейчас на счету. И не только военспец. Любой грамотный человек важен. Мы обязаны привлечь к делу большевизма лучшие кадры, а уж обеспечить их преданность мы вполне можем нашими, испытанными методами.

– Вы имеете в виду институт заложничества?

– Это вынужденная, но весьма результативная мера. С интеллигентами по-другому нельзя.

– Интеллигенция – мозг человечества. Впрочем, человечество ни при чём. Интеллигенция – чисто русское явление.

– Вот именно! В этой стране слишком много русского. Это надо исправлять.

Товарищ Зиновьев рассмеялся, но опять-таки не как обычно. Лариса услышала не громогласные раскаты, а дребезжащее заискивающее подхихикивание.

– Старик уже опроверг расхожую идиому о мнимом умственном превосходстве интеллигенции. Интеллигенция – не мозг нации, а её говно – так выразился он. Это дословная цитата. Итак…

– …Итак. В какой валюте вы желаете получить вспомоществование? По обыкновению, в дойчмарках?

– Дойчмарки? Пфе!

– Могу предложить английские фунты или доллары.

– Валюта? Пфе!

– Золотые рубли?

– Ну-у-у…

– Чего же вы хотите?

– Камушки, но не булыжник. В настоящий момент оружием проводников пролетарской воли не могут являться отёсанные куски гранита.

– Бриллианты?

– Сапфиры и рубины тоже подойдут. Возможно, опалы. Настоящие опалы из Британских колоний. Моя жена предпочитает украшения с опалами.

– Возможно, жемчуг?

– Пожалуй, не стоит. Я, знаете ли, не знаток.

– Возможно, продукты питания? Ректификат, консервы, медикаменты.

– Слишком хлопотно. Засветишься, пожалуй.

– Хлопотно-то оно хлопотно, но мука и водка в наше время – самые твёрдые из валют. Я слышал, в Питере в продовольственных лавках домовые мыши пользуются особым спросом, а конина – деликатес.

– А вот это, сударь мой, подлинная, настоящая клевета!..

Услышав грохот и топот, Лариса предположила, что товарищ Зиновьев вскочил и не заметив, что стул упал, стал метаться по кабинету. Визитёр хохотал, но его смех напоминал Ларисе лисье тявканье. Отсмеявшись, товарищ Томас продолжил:

– Едят не только мышей, но и друг друга. Людоедство для людей такое же обычное дело, как поедание грызунов. Для этого места ойкумены такой рацион не является специфическим. Русские предпочитают простые овощи типа репы или капусты и запаренные злаки. Точнее, до последнего времени предпочитали.

– Клевета! Клевета!

– Укажите вот здесь, на этом бланке, сколько и чего. И не забудьте подписать.

– Я не подписываю подобных бумаг. Не уполномочен!

– Ах, оставьте хоть на час ваши замашки! Мы не на партийном собрании и не в клубе заговорщиков. За конфиденциальность я ручаюсь.

– Всё хорошо. Только что вы хотите взамен?

– Я же вам говорил: прекращения казней генштабистов.

– Это Бронштейна инициатива. Я ни при чём и не властен!

– Мне нет дела до ваших партийный распрей. Думайте не о Бронштейне, а о себе. К примеру, эта дамочка в приёмной. Ведь её вы подкармливаете не только из эротического интереса, не так ли? Ведь она имеет отношение…

Эти слова, как удар по лицу, отбросили Ларису от двери. Прикрыв щеки и лоб ладонями, она прижалась лопатками к стене.

Слушать далее сделалось невмоготу. Лариса осторожно открыла дверь в коридор и ещё осторожней затворила её за собой. Латыш-часовой с близко посаженными к длинному носу глазами, в высокой шапке и справном обмундировании посторонился, давая ей дорогу.

– До завтра, мадам, – проговорил он.

Приклад винтовки глухо стукнул об пол. Лариса испуганно покосилась на гранёное лезвие штыка. Но по коридору всё ещё сновали какие-то персонажи, различной, а порой и неясной классовой принадлежности. Тут были и пахнущие махоркой фронтовики с тощими заплечными мешками на спинах, и усатые личности в длиннополых пальто и котелках, и мамзели в шляпках, и крестьянки в платках. Лариса прикрыла рот краем шали.

– На улице давно темно, – буркнул латыш. – Вот и правильно, что личико прикрыли. Хорошенькое оно у вас. На такое любой позарится.

Лариса, ни слова не говоря, двинулась по коридору в сторону лестничного марша. Валенки ступали почти беззвучно по когда-то зеркальному, а ныне истёртому и основательно заплёванному паркету Смольного института.

– С голодухи с кем угодно подружишься, – бормотал ей вслед латыш. – Хоть с классовым врагом, хоть с самим чёртом…

* * *

Набережная встретила Ларису пронизывающим ветром и метелью. Валенки скользили по наледи, но настроение оставалось прекрасным. Шоколад с тёплым чаем до сих пор согревали её. И веселили. Но превыше телесного блаженства – радость от того, что удалось сберечь три коричневых квадратика для Владислава. Скользя по обледенелой набережной, Лариса представляла себе изумление и радость мужа. Тотчас же по возвращении домой она вскипятит воду и сервирует стол их лучшими приборами. Среди прочих яств подаст эти три волшебные квадратика. А потом будет смотреть, как Владислав ужинает.

Так, мечтая, Лариса добралась до Большеохтинского моста. Здесь её подхватила метель и закружила, и понесла. Ледяной сквозняк трепал подол одежды. Тьма, холод царили снаружи, но под шубкой с бобриковым воротником всё ещё жило несокрушимое веселье, которое Лариса объясняла себе простым шоколадным опьянением. На ум шла всякая цыганщина. «Валенки да валенки. Не подшиты новеньки» – так напевала она, проходя над побелевшей с началом ноября Невой.

Ни один фонарь конечно же не горел, но свет луны, холодной и полной, пробивался сквозь пряди вьюги, и Ларисе удалось заранее заметить две преградившие ей путь фигуры. Одна – высокая в длиннополой шинели и лохматой шапке со смешными, свисающими ушами, другая – в вывороченном тулупе и башлыке, закрывающем голову.

Лариса приостановилась. Снеговая пелена мешала рассмотреть как следует. Веселье сразу поиссякло. Распевать, пусть даже вполголоса, цыганские песни расхотелось. Почему-то припомнился рассказ хозяйки соседней дачи о том, как в начале прошлой недели примерно на этом же месте с одной из её барышень-квартиранток сняли хорошую ещё и, главное, единственную шубу. И это в преддверии холодов! Ах, на минувшей неделе было лишь преддверие холодов, а нынче настали настоящие морозы, не оставившие на Неве ни единой полыньи. Охта превратилась в санный путь. От Большеохтинского моста до дома бежать и бежать по глубокому уже снегу. А под снегом – наледь, так что не очень-то и разбежишься. Так она, пожалуй, и замёрзнет, несмотря на тёплый чай и шоколад. А к замёрзшей моментально привяжется испанка или какая-нибудь иная, не менее забористая хворь. Разболевшись, она не сможет работать и сделается для Владислава обузой, и тогда…

– Позвольте я провожу вас мимо этих господчиков, мадам!

И тут же на её локте сомкнулся стальной капкан чьей-то ладони.

– Ах, это вы!

Лариса признала товарища Томаса не по лицу, которое было закрыто меховыми полями его чудной шляпы. И не по шляпе она признала посетителя начальственных кабинетов Смольного дворца. Пожалуй, такой шляпы в Петрограде ни у кого больше и нет, но сейчас так темно и метелисто. И лунный свет так обманчив. Ах, эти лунные тени, они такие лукавцы! В лунном свете большое мельчает, а мелкое вырастает до неимоверных размеров. Нет, она не признала бы ни лица, скрытого полями меховой шляпы, ни самой выбеленной метелью шляпы, но она признала голос – невероятно правильный, без малейшего огреха выговор – и эту капканью хватку.

* * *

Однажды – было дело в Смольном институте – он так же перехватил её в одном из коридоров. Она спешила в канцелярию этажом выше. Надо было срочно передать расшифровку стенограмм двух последних заседаний, как вдруг на её локте сомкнулся такой же капкан. Тогда товарищ Томас – или Малькольм, величайте, как хотите – справился о месте нахождения товарища Зиновьева. Лариса объяснила, дескать, товарищ Зиновьев отлучился на митинг, но в ближайшее время должен вернуться, потому что в шестом часу опять назначено совещание.

– В таком случае я рано явился, – молвил товарищ Томас (он же Малькольм). – В Смольный лучше являться на ночь глядя, не так ли?

– В Петрограде по ночам грабят, – ответила Лариса.

– Я не боюсь грабителей. Посмотрите какие у меня мускулы!

Отпустив локоть Ларисы, товарищ Томас (или всё же Малькольм?) продемонстрировал ей согнутую в локте руку. Под добротной тканью его сюртука действительно дыбилась мышца бицепса.

– Да. Ткань добротная. И цвет очень идёт к моим глазам. Не правда ли, барышня? Или, постойте. Возможно, вы замужем и в этом случае вас полагается называть не барышней, а госпожой, сударыней или, на манер лягушатников, мадам. Впрочем, в русском контексте термин «сударыня» годится как для замужних дам, так и для девиц. В то время как термин «мадам», прижившись на русской почве, приобрёл вполне заметный оттенок вульгарности.

Беззаботно болтая таким незатейливым образом, он будто приглашал Ларису хорошенечко рассмотреть себя. Ну что ж, синяя ткань сюртука действительно шла к его сего-голубым глазам. Контраст тёмно-синего сукна с белизной крахмальной сорочки и сдержанной расцветкой шёлкового галстука придавал его ухоженному, немного испорченному специфической шотландской курносостью лицу ещё большую респектабельность. В целом товарищ Томас выглядел отлично выхоленным барином. И не просто барином, а расфуфыренным владельцем латифундий, прибывшем в столицу из какой-нибудь Саратовской губернии, чтобы всласть промотать часть барышей от летнего урожая. Барственность товарища Томаса имела некий, пожалуй, даже великокняжеский оттенок. Эти пышные шкиперские усы и александровские бакенбарды на его совсем нерусском лице. Этот орденский знак в петличке жилета – усыпанная изумрудами пятиконечная звезда, в середине которой самым бесстыдным образом сиял огромный рубин, эта свисающая в палец толщиной цепь на левой стороне атласной жилетки. В изрядно пообносившемся Петрограде его наряд выделялся добротной дороговизной и опрятностью. Такие изыски совершенно не шли к коридорам и приёмным учреждений Петросовета, где всё убранство было более чем демократично, а местами и несло явные следы запустения и разрухи.

По части дороговизны туалетов соперничать с товарищем Томасом смогла бы, пожалуй, лишь жена Григория Евсеевича, товарищ Злата. Но по части вкуса и изысканности у товарища Томаса нет конкурентов.

Несколько минут и безо всякого зазрения рассматривая своего собеседника, Лариса осталась немного разочарована своей неспособностью определить его возраст. Спрашивать же о таком прямо ей казалось совершенно немыслимым. А товарищ Томас между тем на скорую руку выяснил, что за двадцать семь лет жизни Лариса уже успела овдоветь и второй раз выйти замуж. Что живёт с мужем на Охте, в дачном посёлке, – там и воздух здоровее, и плата за жильё не так высока, как на Васильевском острове, и достать продукты проще.

Так они беседовали в толчее и гаме Смольнинского коридора не более десятка минут. Всё это время Лариса, задрав голову, неотрывно смотрела в льдистые глаза возвышающегося над ней собеседника. Впоследствии она частенько припоминала этот разговор в самых ничтожных его деталях, не уставая изумляться необычайной проницательности товарища Томаса и его же беспримерной скрытности. Вызнав или угадав о Ларисе очень многое, о себе он умудрился не сказать ровным счётом ничего. Впрочем, он дал повод себя рассматривать самым беспардонным образом, и Лариса воспользовалась этой возможностью, как ей казалось, в полной мере. Однако впоследствии она не смогла описать внешность товарища Томаса мужу. Обличье частого посетителя Смольного дворца, которого Григорий Евсеевич именовал «товарищем» с особым значением, имело странную особенность мгновенно забываться, не оставляя по себе ровным счётом никаких впечатлений, кроме самых общих: широкий нос, усы, бакенбарды, ускользающий взгляд больших, прозрачных глаз. Через день Лариса уже думала, что не признает товарища Томаса вне стен Смольного или, положим, в другой одежде. Однако же признала на Большеохтинском мосту, в хорошей, крытой английским сукном шубе с собольими отворотами, которая показалась её столь же богатой и вызывающе изысканной, как та одежда, в которой она его видела в стенах кабинета товарища Зиновьева.

А ещё Лариса часто вспоминала слова её странного знакомца. Тогда при первом знакомстве в коридоре Смольного института он произнёс:

– Кудрявая блондинка – большая редкость среди русских женщин. Пожалуй, вы единственная известная мне. Золотой ареол мелких, тоненьких кудрей вокруг головы на солнышке подобен нимбу. Возможно, матушка называла вас «мой пушок» или «мой одуванчик». Так? Ну, если так, то пусть одуванчик бережётся ветерка. Как бы тот не снёс его головку.

* * *

В коридоре Смольного дворца товарищ Томас долгонько и ласково сжимал её локоток, но на Большеохтинском мосту Лариса конечно же первым делом попыталась высвободить руку, хоть заранее и наверняка знала – это ей не удастся.

– Живёте на даче. Ходите туда пешком, – проговорил товарищ Томас, забавно шевеля побелевшими усами.

– Да, живу и хожу. А вы?.. – Новый порыв ветра помешал Ларисе задать глупейший из вопросов.

Действительно, с какой такой стати товарищ председателя Петросовета станет отвечать на вопросы голодной секретарши.

– Голодные волки, – пророкотал товарищ Томас.

– Что вы! На Охте нет волков. Там только сугробы и дачники. Мы снимаем домик, потому что на Охте дешевле…

– Всё дешевле, а на еду всё равно не хватает. И бандитизм. Голодные волки рвут тело России на части.

Лариса не решилась спросить, кого конкретно товарищ Томас подразумевает под «голодными волками», а относительно бандитизма поспешила уверить:

– На той стороне моста меня ожидает муж.

– Башлык или Ушанка, который из двух? Судя по виду – оба скрывающиеся от красного террора белогвардейцы. Постойте! Не отвечайте! Позвольте мне угадать: Башлык или Ушанка…

Лариса вздрогнула.

– Впрочем, Башлык уже дёрнул в сторону. Вон-вон, бежит!

– …Так что я прекрасно дойду сама. Всего полсотни шагов – и я на противоположной стороне. А относительно белогвардейца вы ошибаетесь. Владислав ничем таким не занимается. Он считает белых предателями русского дела. Отщепенцами, предавшимися немцам для соблюдения личных мелочных интересов…

Поток её слов прервал хриплый, похожий на карканье простуженной вороны хохот.

– Радомысльский, застреленный Урицкий, Свердлов – этих ваш муж считает подлинными борцами за русское дело? Ха-ха-ха!!!

Ларисе наконец удалось вырвать локоть. Оскальзываясь в своих замечательных валенках, она кинулась по пустому мосту к переминавшейся неподалёку ушанке. Фигура в башлыке действительно исчезла.

– Постойте! Куда же вы? – выла ей вслед метель. – Если не ошибаюсь, фамилия вашего мужа Штиглер. Не он ли самый яростный борец за русское дело?!

Лариса обернулась:

– Мой Владислав из лютеранской семьи. Но он атеист!.. – крикнула она, но метель мгновенно залепила её рот льдистым крошевом.

Вьюга аккомпанировала её ужасу яростным воем. Лариса закашлялась, замешкалась, и крытая дорогим сукном шуба снова настигла её:

– Никто и не оспаривает абсолютное большевистское правоверие вашего мужа. Точнее: пока никто не оспаривает. Сомнения в его большевистском правоверии возникнут много позже, я думаю, лет через двадцать, а пока – живите спокойно. Голод, испанка, братоубийства, людоедство не принесут вам большого ущерба. Впрочем, именно вы, Лариса Сергеевна, имеете шанс соскочить с этой стези. Но только при одном условии…

– Ах, оставьте! Я всего лишь сирота. От меня ничего не зависит!

– …При условии, что забудете всё, что слышали сегодня.

– Я? Слышала? Что же я слышала?

– Уже забыли?

– Я вас не понимаю!

– Вот и славно! Взамен обещаю защиту. Я вовсе не так кровожаден, как это трактуют попы. Впрочем, вы ведь и попам не верите? Предались атеизму вместе с мужем? Возможно, и не венчаны?..

Товарищ Томас стоял совсем близко от неё. Так близко, что всё её личико находилось в облаке его дыхания, пахнущего хорошим табаком, перебродившим солодом и ещё каким-то малознакомым, сладковатым восточным ароматом. В этом аромате присутствовал и неприятный спичечный оттенок. Лариса отшатнулась, заозиралась. С немалым облегчением она заметила, что высокая фигура в шинели и ушанке – действительно её муж Владислав! Теперь Лариса была уверена в том, что это он довольно быстро, почти бегом, приближается к ним.