Текст книги "Скажи что-нибудь хорошее"

Автор книги: Татьяна Огородникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Дверь тихонько скрипнула, и в проеме, залитом солнечным светом, появилась Валюша. Пашка почувствовал, что его лицо заливается краской, и разозлился сам на себя. Такого с ним не случалось ни разу в жизни, даже в школе. Точнее, тем более в школе.

– Я принесла вам лекарство. – Голос у Валюши был завораживающим, нежным и глубоким. – Вы будете ухаживать за больной?

– Ну да… То есть конечно. Я буду. Что надо делать?

Валюша, кажется, поняла Пашкино смятение.

– Павел, если вы не привыкли, я вас научу. Посмотрите пару дней, потом сами справитесь. Главное условие – не мешать доктору, когда он будет работать. – Она строго посмотрела на Пашку. – Понятно?

– Да вроде все понятно. А сколько раз он будет приходить?

– Когда сможет, придет.

Ответ прозвучал загадочно. Ничего себе, больница. Так можно и в Москве лечить – приду, когда смогу. А еще лучше: я сделал все, что смог. Шило отлично знал, в каких случаях говорится эта фраза. «Ладно, буду делать, как говорят. Все равно нет другого выхода», – решил Пашка, втихаря подглядывая за действиями Валентины, которая профессионально поправила постель у пациентки, напоила ее каким-то зеленоватым пойлом и велела спать, сколько захочется.

...

Господь, если бы у меня еще оставался кусочек жизни, я бы НЕ ПРОВЕЛ НИ ОДНОГО ДНЯ, НЕ СКАЗАВ ЛЮДЯМ, КОТОРЫХ Я ЛЮБЛЮ, ЧТО Я ИХ ЛЮБЛЮ. Я бы убедил каждого дорогого мне человека в моей любви и жил бы влюбленный в любовь. (Габриэль Гарсиа Маркес)

13. Матвей

На сей раз примочками дело не обошлось – Мотя очнулся в больнице. От яркого света у него заболели глаза и закружилась голова, он быстро зажмурился и постарался справиться с головокружением. Потом еще раз, совсем чуть-чуть приоткрыл веки, чтобы привыкнуть к дневному свету. Вокруг все было белым-белым и очень чистым: белый потолок, белые стены, шторы, окна, простыни, даже люди, которые окружали Мотю, были закручены белыми бинтами. Матвей подумал, не умер ли он, и тут же удивился, что совсем не испытывает страха. Он осторожно повернул голову вправо и постарался сосчитать соседей. В белой комнате, кроме него, на таких же узеньких кроватках лежали и сидели еще семь человек. Мальчишек среди них не было, в основном взрослые дядьки, с забинтованными руками, ногами, а у одного даже была забинтована голова и на правом глазу тоже была белая повязка. Кто-то негромко переговаривался между собой, кто-то играл в карты, а одноглазый, увидев, как Мотя пошевельнулся, вскочил на ноги и заорал:

– Сестра, сестра! Пацаненок очнулся!

Матвей понял, что он в больнице, а вовсе не на том свете, и сильно удивился, что деда нет рядом. Он хотел спросить у циклопа, почему нет деда Ивана, но даже попытка открыть рот причинила ему нестерпимую боль, а вместо вопроса выдавилось мычание.

Одноглазый, похоже, был сердобольным человеком, он подошел к Моте, присел на корточки и попросил:

– Ты пока ничего не делай, не крути головой и не разговаривай – сестра придет, поможет. Если понял меня, просто закрой глаза.

Матвейка устало прикрыл глаза и лежал так, пока не почувствовал, что ему пытаются просунуть под задницу какой-то неудобный холодный предмет. Мотя запаниковал и хотел сопротивляться, потому что в принципе не желал, чтобы кто-то трогал его интимные места. Он хотел встать, закричать, выругаться, но силы покинули его, отправив тело в нокаут. Матвейка даже не успел посмотреть, как выглядит медсестра, пришедшая с уткой.

В следующий раз он пробудился, когда за окном было темно. Наверное, его соратники по несчастью уже видели седьмые сны: кто-то мощно храпел с переливами и трелями, кто-то вздыхал, а одноглазый метался по кровати, периодически извергая бранные слова и приговаривая: «Посмотрим, посмотрим…» Моте стало смешно от этого. Он представил себе циклопа, который больше всего в жизни хотел на что-то посмотреть, для этого он вращал своим единственным глазом во все стороны и, конечно, не видел основных событий вокруг себя. Матвейка провалялся почти час, не смыкая глаз. Ему было очень интересно, как он выглядит. Неужели он такой же белый и обмотанный бинтами, как его новые дружки? Вот бы взглянуть на себя в зеркало! Ему стало весело, потому что все новое и непонятное открывало другой мир, отличный от того, в котором прошло его детство. Мотя раздумывал, хотел бы он остаться жить здесь, в белой комнате, с белыми взрослыми людьми, разговаривать с ними на их языке, играть в карты, звать приказным голосом медсестру… Это представление выглядело очень заманчивым, если бы не одно «но»: он не мог бегать. Движение для Матвея было символом жизни, его прыть и энергия пока разбивались о неповоротливость израненного тела и превращались в потерю сознания.

Матвейка постарался пошевелить пальцами и с восторгом почувствовал, что у него получается. Другая рука тоже повиновалась, хотя ей было больно и неприятно. Ноги тоже слушались, хотя сгибались плохо – мешали бинты. И еще боль – все тело при малейшем движении реагировало страшной болью, но ее Мотя боялся не так уж сильно. Приученный к тумакам и розгам, он философски относился к неприятным ощущениям, которые для простых людей были невыносимы. Матвейка сделал усилие и с трудом перевернулся на правый бок. Он хотел встать, чтобы самому дойти до туалета, он не мог больше позволить медсестре обращаться с собой как с младенцем. Мотя спустил одну ногу с кровати, ожидая почувствовать пол, но, вероятно, кровать была предназначена для взрослого человека, потому нога не дотянулась до опоры, и Матвейка потерял равновесие. Порыв к независимости закончился плачевно – он упал рядом с кроватью и снова потерял сознание.

Он не помнил, сколько времени провел под кроватью, но когда очнулся, на улице снова сияло солнце и рядом с ним на больничной табуретке сидел дед Иван.

Он стал очень худым и старым, даже как будто уменьшился ростом. Руки казались не такими огромными, как раньше, спина согнулась и тоже уменьшилась… Только глаза – дедовы огромные глаза, утопленные глубоко, как два прозрачных голубых озера, остались прежними. Он сидел, сцепив руки в замок между коленей, неподвижно и устало, как будто его силы закончились.

«Дед! – хотелось выкрикнуть Матвею, – как хорошо, что ты пришел! Помоги мне! Забери меня домой!»

Но вместо этого из него выполз мерзкий протяжный стон. Он не мог даже рта открыть, потому что на сломанной челюсти стояли металлические скобы, еще и гипсовая повязка фиксировала кость.

– Молчи, сынок. Тебе нельзя. – Иван казался невероятно спокойным, понурым и каким-то безвольным. Матвей не привык видеть деда таким подавленным и слабым. Он снова попытался сказать, но не смог. Дед начал сам:

– У тебя все будет хорошо, Матвейка. Выйдешь из больницы, учись. Уезжай в город. Зойка тебе не подмога, только на себя рассчитывай. Вырастешь, сестре помоги.

Матвейка слушал и плохо понимал, почему дед Иван говорит так, будто прощается с ним. Ему стало страшно так, как никогда в жизни не было, он почувствовал, что на загипсованное лицо стекают слезы, но по-настоящему заплакать было невозможно – мимика блокировалась какими-то скобками, бинтами и болью. Матвей, пересилив боль, протянул руку к деду и крепко, как мог, сжал его кисть пальцами. Глаза Моти почти ничего не видели, потому что слезы переполняли их и сливались на белые обмотки, подушки и простыни. У него в голове прыгала тысяча вопросов, но он не мог их задать, только жалко мычал сквозь повязки и все крепче сжимал руку Ивана.

Тот продолжал говорить:

– Не знаю, кем ты станешь, но одно запомни: всегда отвечай за людей, которых защитить некому. Как только появится возможность, уходи от Зойки. Не мать она, просто родила, но не защитила, не обогрела. Хотя, если плохо ей будет, тоже помоги. И сестру поддерживай. Меня навряд ли еще к тебе отпустят, поэтому я тебе наказы даю. А если еще встретимся когда-нибудь, поговорим как следует… – Он примолк на несколько секунд.

Из-за двери послышался шепот:

– Иван Алексеевич, вас просят на выход!

Дед встал во весь рост. Несмотря на то что он съежился и поник, все равно остался огромным и несгибаемым мужиком, большим человеком. Мотя с обожанием и горечью смотрел на него и не понимал, отчего его самый близкий, самый родной и любимый дед Иван только что попрощался, будто навеки.

Иван перекрестил Мотю трижды, поцеловал в лоб и добавил:

– Будь настоящим мужиком, я у врача спросил, склеят тебя, будешь, как новенький.

Дед грустно подмигнул и погладил Мотю по щеке.

– Давай, пацан! Не подводи деда.

Матвею страшно хотелось крикнуть: «Не уходи, побудь еще хоть минутку», но Иван решительно вышел из палаты и даже не оглянулся. Матвейка не мог сдержать слезы, хотя старался изо всех сил. Они, проклятые, сами по себе катились из глаз, доставляя массу неприятностей – бинты промокли, кожа под ними щипала, в ушах стояла и хлюпала теплая соленая вода.

14. Георгий

Прошло, наверное, не меньше часа, прежде чем Валюша закончила возиться в комнате Евгении. Та спокойно спала, не шевелясь и не реагируя на приглушенные звуки. Пашка изо всех сил старался разговорить Валентину, но она только вежливо отвечала на вопросы и умолкала сразу же после коротких «да», «нет», «не знаю». Шило понял, что Валюша далека от поддержания светской беседы, просто ненормальная какая-то. То есть не то чтобы ненормальная, но не такая, как все. В московской тусовке телки даже не дожидались, пока Шило с ними заговорит – сами яростно бросались в атаку, чтобы заполучить такого отборного самца, как он, хотя бы на неделю или даже на ночь. «Блаженная», – Пашка присвоил Валюше такой псевдоним, но это не повлияло на его стремление привлечь внимание красавицы. «В конце концов, – подумал он, – еще неизвестно, сколько мы все здесь пробудем… Странное местечко».

– Павел. – Он даже обрадовался, услышав, что Валентине что-то нужно от него.

– Да, Валентина! – ответил он, немного кривляясь, и изображая официоз.

– Если вам что-то будет нужно, отправьте за мной Кирилла. Он все равно будет крутиться где-то рядом. – Она направилась к выходу и чуть притормозила, открывая дверь. – Георгия не беспокойте. Ему сейчас очень тяжело.

Валюша стояла вполоборота и напряженно вглядывалась в лицо Пашки, будто в поисках понимания и подтверждения.

Пашка не проявил чуткости:

– Ты в себе, малышка? – Он решил перестать строить из себя интеллигента перед бабой, которая, похоже, собралась им командовать. – Будет нужно, я не только Георгия, я самого Господа Бога потревожу! Если только ей станет плохо, – он кивнул в сторону Евгении, – и тебя достану, и Георгия вашего! До свидания!

Валентина спокойно выслушала Пашкину речь, отпустила дверную ручку, дождалась, когда дверь закроется, и прислонилась спиной к косяку, скрестив руки за спиной. Ее зеленые глаза приобрели стальной оттенок и стали очень колкими, подбородок поднялся вверх, делая девушку похожей на королеву, а нежный до сих пор голос приобрел металлические нотки:

– Значит, так, дорогой друг. Пока ты здесь без году неделя, можешь еще поразвлекаться до вечера. К вечеру поймешь, что твоя королевская жизнь позади. Если не поймешь – отвезу тебя на подводе до города. Больную заберешь с собой, если не понимаешь, зачем приехал. Привык решать вопросы – решай у себя дома. Здесь один вопрос решается: жизнь или смерть. Только за мои полгода Георгий десять смертников спас! Десять умиравших людей сейчас сидят дома перед телевизором и разговаривают с детьми или с родителями, ходят на работу, в школу или даже в детский сад. – Она на секунду запнулась. – Ясно, о чем я говорю? – Валюша продолжала пристально смотреть Пашке в глаза.

Пашка начал привыкать, что в этом месте и с этой женщиной он постоянно чувствует себя неловко и вынужден вести себя не так, как обычно.

– Ну, ясно, – промямлил он.

Валюша будто начала оттаивать: глаза снова позеленели, заискрились, голос стал нежным и глубоким:

– А если ясно, помогите мне, Павел, дверь открыть. – Она широко улыбалась, как будто не было конфликта и даже непонимания. Валя прихватила пластиковое ведро с мусором, а Шило покорно, как под гипнозом, открыл для нее дверь, удивляясь самому себе.

Валюша вышла в коридор, снова притормозила и добавила напоследок:

– Если близкого человека с того света возвращаешь, работать надо, ой как тяжело работать. Если бы ты только знал, как Георгий их достает оттуда и чего это ему стоит…

Пашке очень хотелось спросить как, но Валентина уже скрылась в одном из проемов. Шило немного постоял в раздумьях, убедился, что Евгения крепко спит, и решил продолжить экскурсию по дому.

Было, наверное, около трех часов дня. В такой зной обыкновенно жизнь замирала и только к вечерней зорьке постепенно обрастала звуками, топотом и запахами. Здесь все было иначе. Дом казался пустым, но будто жил сам по себе. Ароматы сухих трав, висящих в связках под потолком, смешивались с запахом меда и разносились по всем помещениям, не спрашивая разрешения. Пока Шило осторожно крался через коридор, он услышал чей-то приглушенный разговор, топот, смех и даже музыку где-то вдалеке – как будто кто-то играл на флейте или дудке, плохо справляясь с нотами на листе. Пашка целенаправленно устремился к лестнице на второй этаж. Оглянулся вокруг, чтобы убедиться, что никто за ним не наблюдает, и осторожно поставил ногу на первую ступеньку. Его не покидало ощущение, что он не один. Он еще раз воровато осмотрелся. Нет, похоже, нервы сдают. Ни одной живой души. Он сделал еще девять шагов вверх по лестнице и тут услышал странные звуки, похожие на причитания вперемешку со всхлипываниями. Шило задержался на мгновение, потому что ощутил еще и запах. Странный запах, почему-то знакомый, но какой-то забытый. Он тихо-тихо, тщательно примеряясь к каждой ступеньке, чтобы не заскрипела, добрался до второго этажа. Спокойствие и полумрак царили в этой части дома. Она казалась намного больше, чем нижняя, даже солнечный свет, проникавший сквозь прозрачные занавески, терял свою мощь, превратившись в спокойное дневное освещение, целью которого было показать дорогу. Странные звуки между тем слышались все яснее. Пашка постоял несколько секунд и решил отыскать источник этих непонятных звуковых галлюцинаций. Так он добрел до массивной деревянной двери, наглухо закрытой и совершенно неприступной на вид.

Так и есть – именно из-за нее были слышны несвязные потоки причитаний или рыданий, иногда даже всхлипываний. И именно оттуда доносились дурманящие запахи благовоний или свечей. И музыка! Что это была за музыка! От нее хотелось летать и плакать одновременно, она вселяла дикий, почти животный страх и невероятное желание жить и побеждать. Пашка постоял у двери несколько минут, прежде чем решился прервать завораживающий звуковой поток, которого никогда прежде не слышал. Он осторожно надавил на дверь плечом, опасаясь, что любое неверное движение нарушит целостность мгновения. К счастью, дверь открылась легко и тихо, в образовавшийся проем хлынул яркий солнечный свет. Пашка протиснулся в щель, стараясь не создавать лишнего шума, и, отпуская по миллиметрам, закрыл за собой дверь.

Комната, в которой он оказался, была светлой, просторной и напоминала библиотеку. Огромные шкафы были заполнены книгами, названий которых Шило не знал и не мог знать. Пашка не переставал удивляться своим ощущениям. Книжного, да и музыкального трепета он не испытывал ни разу в жизни. А здесь он совершенно оробел и не понимал, где границы дозволенного. Между книжных шкафов располагался огромный стол непонятного назначения. В городском пространстве он мог быть использован как интерьерная вещь, на которую можно уместить огромное количество глянцевых журналов, фотографий в рамках, цветочных ваз и прочей дребедени. В этом убранстве стол выглядел как рабочий, интерьерный и обеденный одновременно. На нем была навалена куча книг, бумаг, стопки тарелок и чашек, сушки с маком, сахар в комочках, несколько фотографий и… компьютер!!! Этого Шило не ожидал. В такой глуши компьютеру точно не место. Он заинтересовался и подошел к объекту поближе, заодно пытаясь рассмотреть фотографии в рамках, когда вдруг услышал голос, обращенный к нему:

– Зачем пришел, Шило?

...

Я бы объяснил тем, которые заблуждаются, считая, что перестают влюбляться, когда стареют, не понимая, что стареют, когда перестают влюбляться! (Габриэль Гарсиа Маркес)

15. Матвей

Предсказание Ивана сбылось. После визита деда Мотя начал выздоравливать. С каждым днем дела шли все лучше и лучше, уже не так больно было делать перевязки, хотя медсестра Феня все время причитала, недоумевая:

– Как же ты, касатик мой, все это вытерпел, что за изверг тебя испорол до полусмерти… Вот бы ему самому так! Ну, не боись, все будет хорошо. Молитву прочитаю и свечку поставлю за твое здоровье. Будешь, как новенький! Раны заживут, страх пройдет, плохих людей рядом не будет. Ты вон какой у нас шустрый. Тебе бы бегать уже, а? – Пока Феня приговаривала, отвлекая мальчишку, она успевала замочить в марганцовке прилипшие к ранам бинты, осторожно их отодрать, смазать все тело желтоватым раствором йода, присыпать антибиотиком раны и снова завернуть Матвейку в белые одежды. Правда, с каждой перевязкой одеяния теряли в размерах. Единственное, что сильно мешало жить, – невозможность нормально говорить. Хотя в определенный момент это даже сыграло Моте на руку. К тому времени он уже не расставался с карандашом и маленьким блокнотом, который ему подарил Циклоп, выписываясь из больницы.

– Вот тебе, малой. Простой способ выражать мысли, если рот не работает. Так даже лучше. Мужик не должен много болтать. Пиши! – Он оставил свой адрес и телефон, пообещав помочь, если что, и растворился в неизвестности.

Матвейка решил, что Циклоп – отличный мужик, наверное, его будет недоставать в палате. Точно так же, один за другим, более или менее тепло, с Мотей прощались прочие соседи. На их место приходили новые, незнакомые, которые через одну ночь становились своими в доску. Всем нравился молчащий шустрый пацаненок, не по годам рослый и серьезный, к которому никто не приходил. Матвейка стал в больнице вроде сына полка, только бессловесного. Зато Мотя привык читать и писать. Сердобольная Феня сначала читала ему вслух, потом начала подбрасывать книжки для самостоятельного чтения – замусоленные до дыр, иногда протертые до такой степени, что слова приходилось угадывать по смыслу. Через некоторое время Мотя уже не мог представить себе жизнь без книг, он пожирал страницу за страницей, представляя себя на месте героев, раздумывая, как бы сам поступил, попав на необитаемый остров, или будучи заключенным в замок, или наткнувшись на сундук с сокровищами… Матвейка понял, что есть иная жизнь, которой он не мог узнать в своем маленьком мире – мире деда Ивана. Не имея возможности выражать мысли по-другому, он писал обо всем, чего ему хотелось бы, на листочках подаренного циклопом альбома. Сначала его фразы состояли из неуклюжих и не слишком грамотно изложенных выражений типа «кагда снимут павяски», «кто ето», «даи чаю и сахар»… Со временем он научился излагать мысли связно и даже без ошибок. Неуемное поглощение литературы сделало свое дело.

Как-то раз Феня получила записку от Матвея и разрыдалась немедленно по прочтении. Ну как она, деревенская баба, должна была реагировать на просьбу пацаненка, выраженную в следующей форме: «Добрейшая и незабываемая Аграфена, не соблаговолите ли вы сопроводить меня, покорного слугу вашего Матвея, на прогулке по территории больницы в четыре часа пополудни? Буду признателен за любое решение, но уверен, что оно будет разумным. Если вы не примете мое приглашение, ваш отказ будет равносилен моей смерти. В случае положительного решения знайте, вы спасли жизнь еще одного несчастного странника». Бедная Феня впала в ступор. Она не поняла ни слова из того, что написал пацаненок, и сама никогда не читала тех книг, которые тырила для него из библиотеки. Феня стояла добрых сорок минут перед образами с просьбой вразумить ее и научить, что Матвей имел в виду. «О, Господи, – просила она, – вразуми меня, бабу глупую, идти мне с ним гулять или не идти…»

В итоге вразумленная медсестра шла на прогулку с веселящимся отроком и получала ответы на все вопросы. Мотя просто входил в очередной книжный образ и начинал думать и разговаривать на его языке. За пару дней эта забава превратилась в милую игру, которая стала неотъемлемой частью жизни Моти и Фени. Феня в этой игре исполняла роль дешифровщика, а Матвейка сочинял депеши в разных литературных стилях и жанрах.

Мотя привык к больничной жизни – так, наверное, привыкают к любой, – он уже привык к тому, что не увидит деда (правда, причины были туманны), что теперь его самый близкий человек – медсестра Феня, что постоянная смена соседей в палате – это норма, что вообще жить в казенном месте хорошо и весело. Матвейка даже представить себе не мог, что проживание в больнице когда-нибудь может закончиться, больница стала его домом, кровом, защитой, кругом общения, школой… Мотя настолько сросся с этой мыслью, что решил для себя – обязательно станет врачом, когда вырастет. Он не понимал, что в больнице его удерживало только то, что с челюсти не сняли гипс. Рано или поздно это должно было произойти.

За день до снятия гипса в палату к Матвею зашла очень серьезная и собранная Феня. Он не привык видеть ее такой. Вообще, если честно, Мотя очень хотел бы, чтобы Феня была его мамой, такую он бы принял легко – добрая, теплая, вкусно пахнет и всегда улыбается, мало того, похоже, любит его.

– Матвейка, – строго сказала Феня, глядя в потолок. – К тебе пришли.

У Моти в животе очень сильно сжались кишки. Он схватил карандаш и написал: «Кто?»

– Твоя мать, – все так же глядя в потолок, сообщила Феня. Почему-то она стала похожа на робота, даже голос, певучий и задорный, сейчас звучал по-другому.

«Зойка?» – Матвей не ожидал увидеть Зойку в своем новом мире. Он вообще не понимал, зачем она нужна ему. У Моти был только дед Иван, который сказал, что, наверное, больше никогда его не увидит. А теперь зачем-то пришла Зойка… Чего она хочет?.. Тысяча вопросов пронеслась в голове, прежде чем он смог сосредоточить внимание на странном округлившемся существе, неуклюже ввалившемся в палату, где, кроме Моти, жили еще восемь мужиков.

Некрасивое распухшее создание, похожее на каракатицу, выпучившую глаза красного цвета. Матвейка не понимал, почему все мужики сразу замолчали и уставились на Зойку, ему стало очень стыдно. Он пока не знал, что есть категория женщин, даже баб, которые всегда пробуждают в мужиках похоть, и уж конечно, не думал, что некрасивая опухшая Зойка вообще может кого-то привлекать как женщина. Мотя решил, что она заворожила всех именно своей отвратительностью, и поэтому ему было стыдно. Зойке, судя по всему, стыдно не было ни капли. Она радостно поздоровалась с народом:

– Как вы тут, мужики?

Те нестройно загудели, но общий смысл был таков: мол, без тебя, красавица, не очень. Мотя решил, что он что-то неправильно услышал или уж точно неправильно понял. Зойка подошла к Матвею и погладила его по руке, на которой образовались яркие розовые рубцы и плоские, более светлые, полоски шрамов.

– Эк он тебя, гад ползучий!

Мотя отдернул руку. Ему было невмоготу вспоминать о том, что произошло. Ему даже не хотелось вспоминать о доме, как о месте, где он был счастлив с дедом и где поселился мерзкий Кащей, который нарушил всю их жизнь. Теперь Матвейка ненавидел этот дом и всех, кто в нем остался – разве что Светка – монстр не вызывала в нем агрессивной ненависти, только жалко ее было. Чудовище, конечно, пока маленькое. Но скоро наберет силу…

Зойка не смутилась от Мотиной реакции или не подала виду. Она начала суетливо разбирать гостинцы и раздавать мужикам пироги с капустой, котлеты и жареных кур. Те, уморенные больничной диетой, охотно угощались, стараясь задержать взгляд на глубоком вырезе Зойкиного декольте, в котором вызывающе колыхался огромный, покрытый веснушками, бюст. Более омерзительной встречи с прошлым Матвей и представить не мог. Зойка, скалясь во весь рот, снова подошла к нему:

– Ну что, сынок, тебя выписывают скоро? Мне сказали, что завтра снимут твою маску. – Зойка изо всех сил старалась перед мужиками, у нее плохо получалось быть матерью, зато владение навыками древнейшей профессии она не утратила. Матвея слегка замутило. Он представил себе, как она забирает его из больницы и привозит в тот дом, где он жил раньше с дедом. Пацан лихорадочно схватил блокнот и торопливо написал: «Позови Феню».

Зойке, кажется, самой не терпелось уйти, она радостно выбежала в коридор и закричала:

– Эй, кто здесь Феня? Матвей зовет!

Медсестра появилась немедленно, она чувствовала, что дела у подопечного не очень.

– Что случилось? – спросила она строгим голосом, принимая от Матвея записку, адресованную ей и свернутую вчетверо.

Феня развернулась вполоборота, чтобы никто не видел содержания, и прочитала: «Спроси у нее, что с Иваном». Одновременно записку получила и Зойка. «Уходи», – было написано в ней. Она засуетилась, фальшиво скалясь, еще раз дотронулась до Мотиной руки и, держа марку, сообщила:

– Я приду тебя забирать, сынок. До скорого! – Зойка пошла к выходу. – Всем пока, ребятки! – Она отправила пациентам палаты воздушный поцелуй, и Мотя чуть не провалился сквозь землю.

Феня поспешила за женщиной.

– Подождите, я вас провожу, – окликнула она Зойку уже в коридоре.

16. Георгий

Пашка вздрогнул от неожиданности. Несмотря на свой разнузданный характер и отсутствие авторитетов, он строго соблюдал кодекс чести, похожий на библейские заповеди. Единственное, чего он не понимал, – осуждения прелюбодеяния. Когда писали Библию, наверняка не предполагали, что целомудренные девы выживут только в преданиях. Сегодня позволить телке себя чпокнуть – благое дело. Вон их сколько, страждущих. Как им отказать, хотя бы одной помочь нужно, все равно останется еще девятьсот девяносто девять несчастных… Пашка искренне сочувствовал девушкам из тусовки. На его взгляд, они были заложницами ситуации, сродни игрокам в рулетку. Ну сколько шансов у тысячи красивых баб найти себе тысячу мужиков достойного уровня? Почти никаких. Во-первых, мужики наперечет – голубеют, теряют силу, мельчают. Во-вторых, красивых покорных телок слишком много – всем не поможешь. Были бы бабы умными, давно уже согласились жить по мусульманской системе. Всем поровну, и всем хорошо. А они выдрючиваются, борются, а результат плачевный. Поэтому Пашка решил взять на себя миссию «санитара леса» – помогать телкам, чем мог. В основном мог физически поддержать в спарринге, но некоторым дарил подарки и даже давал денег. Словом, женская психология его больше не волновала. В свои двадцать семь он считал, что слабый пол знает, как облупленный. Придет время – выберет себе помоложе и покрасивей, чтобы родила нормальных детей. Ну, конечно, с родословной, генетикой и все такое. Еще, конечно, чтобы нрав был кроткий и чтобы ласковая была. Все остальное неважно.

Другими словами, Пашка жил в системе понятий, которая была близка к нормальным, не считая одной позиции. Шило был отчаянным, быстрым, сметливым и красивым, хотя сам плевать хотел на красоту в приложении к мужскому полу. Слава Богу, некоторые его товарищи и папы товарищей ни красотой, ни фигурой не обладали. Зато, когда на килограмм веса и год возраста положить миллион, тогда чем больше, тем лучше. Пашка всегда контролировал ситуацию и точно не предполагал, что попадет в такое место, где его законы не работают.

Почувствовав, что вздрогнул, Шило постарался компенсировать пробел с помощью напускной самоуверенности, граничащей с наглостью. Он сунул правую руку в карман спортивных штанов, медленно развернулся и приготовился к атаке. Но картина, представшая перед его глазами, отбила всякую охоту исполнять роль крутого пацана.

Огромный мужик, которого он принял поначалу за извозчика, стоял на коленях перед портретом женщины необычайной красоты. Лицо его было мокрым от слез, глаза пустыми, а руки висели плетьми вдоль туловища. Несмотря на все это, мужик не вызывал жалости. Даже в такой позе он излучал уверенную мощь творца, наделенного неведомой силой. Пашка растерялся, будто застукал кого-то в крайне щекотливой ситуации. Георгий даже не повернул голову в его сторону, продолжая стоять на коленях перед портретом.

– Мать твоя? – спросил Шило, добавив в голос немного сочувствия.

– Дурак ты, Шило. Садись сюда. У тебя ведь ко мне вопросов много. – Георгий указал рукой на кресло и поднялся с колен.

Они уселись в нише под портретом, и Пашка с удивлением обнаружил, что не может оторвать взгляд от женщины в красном платье. Она была очень похожа на кого-то из знакомых, но Пашка так и не додумался на кого.

Он перевел взгляд на Георгия. Тот смотрел прямо перед собой, устремив взгляд в одну точку.

Шило испытал приступ нетерпения. Доктор как будто почувствовал этот порыв, но не перевел глаз на Пашку. Так же глядя в бесконечность, Георгий повторил:

– Зачем пришел, Шило?

Пашка почувствовал себя маленьким и беззащитным. Он не понимал, как ему вести себя с этим мужиком, честно говоря, он робел в его присутствии. Пашка решил задать сначала главный вопрос:

– Она… Евгения… Жить будет?

– Если захочет, – загадочно ответил мужик. – Подай-ка мне синюю коробку. На столе стоит.

Шило не очень понимал, что собирается делать Георгий. Если заниматься своими делами, зачем ему тут нужен Пашка… Тем не менее он повиновался и принес тяжеленную коробку, набитую какими-то бумагами.

– Открывай! – велел Георгий, так и не взглянув на Пашку.

Шило робко приподнял крышку и увидел сложенные чьей-то заботливой рукой, аккуратно перевязанные тесемочками, пачки писем. Отдельно лежали фотографии, упакованные в пластиковый пакет – маленькие иконки, крестики, плетеные фенечки… Перевязанных стопок было много – сто или больше, Шило не мог на взгляд определить. Почему-то именно в это мгновение он придумал, как обращаться к Георгию.

– Папаша, – уверенно изрек Павел, – можно я посмотрю вашу корреспонденцию?..

– Смотри, сынок. – В голосе и в словах Георгия Пашка снова услышал двойной смысл. То ли разрешение, то ли угроза…

Шило осторожно принялся за фотографии, перебирая одну за другой. На снимках присутствовали разные люди разных возрастов, полов, комплекций и, похоже, даже вероисповеданий. Пашка все пытался отыскать закономерность, по которой сложены фотографии, но их было так много, что он отказался от поисков системы и через некоторое время потерял интерес. Он тупо перебирал картинки, пока не наткнулся на фото невероятно красивой молодой женщины, стройной, длинноволосой блондинки со смеющимися глазами и счастливой улыбкой. Она стояла в цветущих сиреневых кустах и, казалось, была одурманена запахом и красотой до умопомрачения.