Текст книги "Созданы друг для друга"
Автор книги: Татьяна Алюшина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
– И тем не менее, – мягко возразила ему Антонина Борисовна, – вы приложили максимально возможные усилия, чтобы не убить Дину. За это я вас и благодарю. – И не удержалась-таки: – И за спасение нашего интерната, хоть вам это напоминание и не по душе.
Влад кивнул, принимая благодарность и прощаясь, постоял, дождавшись, когда женщина выйдет из палаты, и только тогда сел обратно в кресло.
– Маменьку на самом деле заносит, стоит заговорить о ее интернате, – извиняющимся тоном произнесла Дина, – а вообще, это так странно, что я вас не узнала и не вспомнила. Мы же тогда часто о вас говорили, да и вообще вы не сходили с экранов телевидения, с газетных полос и журнальных обложек.
– Меня сильно тяготят отголоски моей былой известности, поэтому давайте, Дина, оставим уже эту тему и поговорим о вас, – предложил он.
– А что обо мне? – удивилась такому предложению она.
– Ужасно выглядите, – прямолинейно сказал он.
Да, ужасно, Дина аккурат перед его появлением успела рассмотреть себя в зеркало, которое принесла в числе прочих ее вещей мама, – полный кошмар! Рука под повязкой раздулась и приобрела устойчивый сине-фиолетовый цвет, нога и весь правый бок… ну они, слава богу под одеялом, а вот лицо… – полотно сюрреалиста-затейника: от удара и травмы головы правое ухо раздулось и посинело, правый висок и все вокруг глаза постепенно наливалось синюшным цветом, а кожа приобрела какую-то болезненную желтизну, оттеняя и подчеркивая синеву, расползающуюся справа.
– Трудно выглядеть нежной розой, когда у тебя сотрясение мозга, разбита голова и половина тела составляет сплошной синяк, – ворчливо напомнила Дина.
– Не переживайте, Дина, – посмеиваясь, успокаивал ее Гарандин. – Моя мама, например, уверяет, что девушке плохо быть слишком привлекательной и красивой, от этого у нее пропадает чувство юмора и реальности.
– Вряд ли ваша маменька имела в виду такую степень непривлекательности, – все ворчала Дина, с нажимом произнеся «такую», и язвительно поинтересовалась: – Вы зачем пришли, Владислав Олегович?
– По-моему, это очевидно, – отчего-то развеселился тот. – Навестить пострадавшую девушку, узнать, как ее здоровье.
– Вы навестили меня вчера, соблюли, можно сказать, все правила хорошего тона, принятые в такой ситуации. Даже познакомились с моими родными, которые поблагодарили вас и определенно дали понять, что не имеют к вам никаких претензий, а ровно наоборот, благодарны за мое спасение. Так зачем вы пришли, Владислав Олегович?
Он смотрел на нее, ужасался и на самом деле болезненному виду девушки, тихо млел от этой ее язвительной ворчливой колкости и думал, что больше всего на свете ему сейчас хотелось бы лечь с ней рядом, обнять, осторожно прижать к себе, не дотрагиваясь до ее синяков, порезов и ушибов, чтобы успокоить, подбодрить, передать ей свои силы, но главным образом для того, чтобы самому почувствовать ее в своих руках, своей, закрыть глаза, вдохнуть ее запах и так и лежать не двигаясь. Долго, прочувствованно, плавясь в ощущении ее близости.
– Мне очень хочется вас обнять, – не удержался Влад, таки поделившись своими мыслями: – Подбодрить, посочувствовать.
– Это сложно было бы осуществить, – сказала Дина, не ожидавшая столь сильного признания. – В данный момент на мне больше синяков и царапин, чем неповрежденных мест на теле. – И, опомнившись, заметила: – Вы… странные вещи говорите, Владислав Олегович.
– Я встречался в Кнуровым, – совсем иным, каким-то ровным, лишенным эмоций тоном сообщил он так, словно говорил о том, что на улице подмораживает.
– С Сергеем Викторовичем? – поразилась Дина, не успев еще опомниться от предыдущего его заявления про обнять и подбодрить.
– С ним самым, – подтвердил Влад.
– Вы знакомы? – никак не могла взять в толк, о чем он пытается ей сказать, Дина.
– Да, пересекались было по делам много лет назад, – ушел от прямого ответа Гарандин.
– Так вы по делам с ним встречались? – настороженно выясняла девушка.
– Да, по делам, – кивнул легонько Гарандин, – по вашим делам.
– Каким? Зачем? – снова напряглась Дина, почувствовав тут же, как напомнила о себе успокоившаяся было боль в голове.
Гарандин подался вперед, облокотился на колени, оказавшись таким образом вдруг совсем близко к Дине, внимательно посмотрел ей в глаза и пояснил:
– Вчера в коротком разговоре с отцом и сыном вы упомянули, что вам угрожает какой-то человек. Мне надо было узнать, почему вам угрожают, кто эти люди и степень серьезности их угроз. Проще всего было спросить об этом человека сведущего, и я позвонил Кнурову.
– Но зачем? – откровенно недоумевала она, не понимая столь пристального интереса к ее жизни. – Вам-то это для чего?
– Мне кажется, что вы понимаете, зачем. – Гарандин все смотрел ей прямо в глаза очень непростым, сосредоточенным взглядом своих темно-янтарных глаз.
И от этого его взгляда и слов, произнесенных тихим многозначительным, наполненным особым смыслом голосом, у Дины пробежали мурашки по спине и по телу прокатилась горячая волна.
– Я так и думал, – кивнул он, прочитав все правильно в ее глазах, в выражении лица и уловив поразительную реакцию ее тела.
– Но… это что-то… – недоуменно приподняв плечи, пыталась подобрать определение происходящему с ней… с ними Дина.
– Чего только не бывает в жизни, – ободряюще улыбнулся Влад. – Мне приходилось не раз сталкиваться с совершенно необъяснимыми явлениями.
– И что теперь? – растерянно смотрела на него Дина.
Странное дело, они словно договаривали друг за другом недосказанные мысли, не нуждаясь в лишних словах и объяснениях, как будто знали друг друга долгие годы и давно уже научились понимать и слышать друг друга без слов.
– Теперь ты будешь лежать и восстанавливаться, – незаметно и как-то органично-естественно для обоих Гарандин перешел на «ты», – а я буду приходить к тебе утром и вечером, и мы станем разговаривать и рассказывать друг другу о себе. Пока так.
– Пока так … – повторила она эхом за ним и прикрыла глаза
– Что? – обеспокоился он и пересел с кресла на край ее кровати. – Голова болит? Плохо? Может, позвать сестру?
– Голова болит, – открыв глаза, посмотрела на него Дина, – сильно, но в пределах нормы. Просто все это… – Она неопределенно покрутила в воздухе здоровой рукой, не зная, как описать то, что чувствовала, и так же естественно, как и он, перешла на «ты»: – Все это так внезапно случилось, а ты так легко…
– Принимаю то, что с нами происходит, – договорил он за нее и спросил: – А ты?
– У меня сотрясение мозга, мне простительно, легко могу списать любые душевные трепетания на это. Плюс мне еще препараты колют.
– Ты лучше не напрягайся, это вредно в твоем состоянии, – заботливо посоветовал Влад, – отпусти ситуацию и разреши всему идти, как идет. А там посмотрим, что будет.
– Хорошо, – легко согласилась она, не отрывая взгляда от его глаз.
Помолчали, глядя друг на друга. Он наклонился к ней и с какой-то проникновенной нежностью поцеловал в лоб и совсем осторожно в веки – сначала в желтое, а потом и в синее.
– Выглядишь ужасно, – повторил Влад, разглядывая ее лицо совсем близко.
Гарандин приходил к Дине в больницу, как и обещал, каждый день утром и вечером. И они разговаривали, тоже, как он и обещал. Первые дней пять его визиты были непродолжительными, не больше часа, поскольку доктора не приветствовали долгие разговоры и общение с больной, да и Дине, откровенно говоря, было сложно поддерживать длительную беседу. Если кто, к своему счастью, не знает – сотрясение это такая неприятная фигня с гадкими побочными эффектами, с временным нарушением нейронных связей в мозгу и запретом нагружать голову. В том смысле, что задачи решать категорически не рекомендуется, как и нервничать, эмоционально перегружаться и напрягать зрение и слух.
Вот она и не напрягала. Влад умело управлял их беседами, задавая вопросы в основном про детство и юность Дины, про родню, как-то так выстроив общение, что никаких серьезных и болезненных тем они не касались.
Папенька таки слово свое суровое отцовское сдержал, и через неделю на специальной машине для транспортировки больных сопротивляющуюся и возмущающуюся такой гиперзаботой Дину таки перевезли в клинику, где он трудился.
Поучаствовав в громкой и шумной эвакуации больной, в основном уговорами и смехом, Гарандин уехал на сутки по срочной деловой надобности, а вернувшись, привез какие-то совершенно потрясающие, наисвежайшие сыры, в основном козьи, мед, обалденные бочковые соленья, сделанные по старинным рецептам, сушеные ягоды, грибы и много еще всяких щедрых даров фермерского хозяйства.
Наугощал и презентовал всему медперсоналу отделения, которым заведовал Нагорный, и, конечно, побаловал Динку, обожавшую именно козьи сыры. Надо заметить, что он ее и до своего отъезда постоянно баловал всевозможными деликатесами. А она ничего – ела за милую душу вместе с сыном и дочерью, постоянно толкавшимися у нее в палате.
Состояние Дины стремительно улучшалось, Влад стал проводить с ней гораздо больше времени, и теперь их беседы и откровения затягивались на несколько часов.
Первые, наверное, день-два родители Дины тушевались, особенно мама, чувствуя себя скованно, а отец все больше удивлялся, встречая в ее палате Гарандина. Они привычно воспринимали его как личность известную и откровенно недоумевали, что, собственно, он тут делает. И с чего бы человеку такого уровня ходить и навещать каждый день, да еще и по два раза, их дочь.
Но Константин Павлович со своей особой медицинской простотой нравов быстренько забил на всякий политес, статусность и все прошлые регалии господина Гарандина и общался с ним запросто, как с хорошим знакомым, правда, до определенных границ, разумеется, без лишнего панибратства.
Зато детям Дины – Кириллу и четырнадцатилетней Сонечке – было глубоко фиолетово на все статусы и регалии господина Гарандина, хоть былые, хоть настоящие, хоть возможные грядущие – они принимали его самого и его плотное участие в маминой жизни как нечто нормальное и естественное, нисколько не смущаясь и не чувствуя никакой неловкости перед ним. Дина только диву давалась простоте установившихся между детьми и Владом отношений, тихо радуясь про себя, что детки хотя бы сдерживаются и не используют при нем свои излюбленные подколы, язвительные подковырки и шуточки, не позоря мать родную и всю семью заодно.
Недолго, правда, радовалась. День на третий дети, видимо, решив, что вполне достаточно побыли хорошими и правильными – хватит, оторвались от всей души в своей привычной манере подколов, поддевок и своеобразного юмора.
А Гарандин ничего, посмеивался над их приколами и шуточками, похохатывал, принимал все их «подачи» и так «отбивал»-отвечал, что детки рты открывали. А Дина расслабилась, увидев, что такая манера общения с Кириллом и Соней Влада совершенно не напрягает, хотя и очень тонко, как бы незаметно, легко и непринужденно, с шуточками и ответными подковырками, он очертил определенные рамки, за которые не следовало заступать. Сонька-то по малолетству не поняла, только почувствовала эти границы своим чутким детским восприятием, а Кирюха и понял, и почувствовал, и оценил по достоинству.
Он и так-то не скрывал своего повышенного уважения к этому мужчине, особенно после рассказов деда с бабушкой, кем был в прошлом Гарандин, но в еще большей степени впечатлившись его мастерству вождения, а тут, как выяснилось, – и юмор у мужика на все сто, и в темах он, и в любых современных фишках сечет, да еще… В общем, проникся парень респектом к Владу всерьез.
Но отдельное, огромное спасибо детям, что они ни разу не сунулись к Владу и к самой Дине с подковыристыми, въедливо-язвительными расспросами на тему как бы повисшего в воздухе, естественно напрашивающегося вопроса: а что, собственно, этот мужчина так часто и так плотно делает в палате у их матери.
Сам Гарандин же ни намеком не обозначал своего отношения к Дине в присутствии ее родных и друзей. Стена.
Все терялись в догадках, Дина молчала, и родители до поры помалкивали, лишь недоуменно переглядывались по поводу столь явного внимания и заботы со стороны господина Гарандина к их дочери. Но недолго терпели затянувшуюся неопределенность и вскоре начали делать многозначительные лица и тонкие, как им казалось, намеки, а уж после фермерских подарков больше не сдерживались и стали позволять себе прямолинейные высказывания.
– Влад твой сегодня что-то запаздывает, – как бы мимоходом заметил батенька, осматривая во время утреннего обхода дочь.
– Ты считаешь, что мой? – со всей серьезностью спросила Дина.
Константин Павлович посмотрел на нее очень внимательным, сосредоточенным взглядом и честно ответил:
– Он так себя ведет и позиционирует. Говорить ничего конкретно не говорит, руки твоей у меня не просил, но его поступки и эта его повышенная забота о тебе со всей очевидностью указывают на то, что у него серьезные намерения и ты важная для него женщина. Я так это вижу и понимаю. И не я один.
– И что ты думаешь по этому поводу?
– Видишь ли, дочь, – вздохнул с нарочитой усталостью Константин Павлович, – главное, что ты думаешь и чувствуешь по этому поводу. А я буду рад любому нормальному мужчине, если он сможет убедить тебя бросить твое занятие и оставить твой Центр. Почему-то мне кажется, что у господина Гарандина для этого есть характер, умение убеждать, достаточная сила воли и мотивация.
– И тебя не смущает, кем он был и что про него говорили и писали? – спросила она с большим интересом.
– По большому счету, пофиг, – отмахнулся Константин Павлович, – как-то мало верится во все, что тогда писали и говорили. Про меня, если помнишь, в свое время тоже много чего писали и говорили: прямо-таки врач-убийца, маньяк со скальпелем, после того, как депутат с двумя сквозными огнестрелами, несовместимыми с жизнью, у меня на столе помер.
– Ну так то депутат, – протянула Дина.
– А то Гарандин, – возразил ей отец. – Что твой депутат по сравнению с ним в те годы. Хотя, конечно, парень он жесткий, и грехов на нем, понятное дело, предостаточно. А на ком их нет, – тяжко вздохнул Нагорный и поинтересовался: – А ты что, дочь, со всей ответной пылкой страстью к нему?
– Шли бы вы, папенька, больных обходить, – посоветовала ему Дина. – Какая ответная страсть, лежу тут вся травмированная, а вы о телесном.
– Значит, пока исключительно в духовном смысле пребываете, – хохотнул Константин Павлович, поднимаясь со стула, и посоветовал ей то же, что Гарандин неделей раньше: – Не напрягай мозг, не гоняй лишние вопросы в голове, отпусти ситуацию, пусть все идет, как идет. Жизнь все расставит по своим местам. Там посмотрим, что дальше будет.
Наклонился, поцеловал в лоб, погладил по голове и вышел из палаты, проводить осмотр больных, как ему и советовала дочь родная.
А Дина осталась, задумчиво уставившись на кусочек неба в окне, доступный ее взгляду.
Ей все еще не разрешали читать-писать, смотреть телевизор и пользоваться гаджетами, но ведь думать никто не мог ей запретить, даже она сама.
Вот она, лежа на больничной койке, и вспоминала.
Дина родилась, когда ее отец, Константин Павлович, проходил интернатуру в Склифе, а мама училась на четвертом курсе консерватории по классу преподавания на клавишных и струнных инструментах.
Оба молодые, юные, необычайно одаренные и влюбленные до самозабвения каждый в свое дело, талантливые москвичи приблизительно одного социального статуса.
У Тонечки родители люди творческие – мама режиссер музыкальной редакции на радио, а папа виолончелист в оркестре Московской филармонии, заслуженный деятель искусств, и она их единственная дочь. А вот Костя третий и очень поздний ребенок в семье, мама родила его, когда ей уж за сорок перевалило, а отцу Павлу Степановичу стукнуло пятьдесят.
Старшему брату за день до рождения Константина исполнилось ровно двадцать лет, а среднему было семнадцать. «Последыш» называли Костика в семье и очень любили, баловали всячески, но и строгость соблюдали, по-мужски воспитывали. Вся Костина родня так или иначе, напрямую или косвенно, имела отношение к медицине. Отец – Павел Степанович, прошедший всю войну полевым хирургом, известный всей Москве уролог, мама – терапевт с огромным стажем, так же, как и муж, прошла всю войну по госпиталям, старший брат учился в Первом меде, а средний брат заканчивал школу и собирался поступать туда же.
К моменту, когда родилась Дина, старшие сыновья Нагорных уже давно вылетели из «гнезда», и не только успели «опериться» и «встать на крыло» (как говаривал дед Павел, имевший привычку расцвечивать свою речь метафорами), но и изрядно подрастерять то оперение, достигнув солидного возраста. Старший Иван жил в Красноярске и был главврачом районной больницы, средний Сергей заведовал отделением в Первой градской больнице и давно жил отдельно от родителей своей семьей с женой и дочерью. И с невесткой среднего сыночка у Василисы Андреевны отношения как-то не сложились – уж больно та была заносчивой и с большой претензией к жизни. Ну, не сложились и не сложились, что уж теперь сделаешь, жаль только, что с внучкой из-за этого старики практически не виделись.
Зато в младшей невестке Тонечке Василиса Андреевна души не чаяла, полюбив и приняв безоговорочно не только жену Костика, но и всю родню Тонечки с первого же знакомства. А уж про Дину и говорить нечего – самая любимая, самая ненаглядная и родненькая внученька! Ну а раз так – получите: и забота, и воспитание Дины целиком и полностью легли на бабушку Василису, давно вышедшую на пенсию, – «бабуля Васюля», как называла ее Дина.
Квартира, в которой жили Нагорные, была большая и просторная – три комнаты, высоченные потолки, огромная, бестолково спланированная, но любимая всеми именно за свою бестолковость и угловатость, кухня и «прислужный закуток», как называл дед Павел темную восьмиметровую комнатушку, из которой устроили толковую гардеробную комнату. Просторы для маленькой Динки идеальные – хоть на велике катайся, хоть в прятки-ловитки играй, хоть разрабатывай легкие, перекрикиваясь через все комнаты, как на улице, – красота!
К тому же бабушка Васюля оказалась совершенно уникальным воспитателем, глубоко убежденная в том, что ребенку надо многое позволять, тогда у него отлично развивается мозг. Она и позволяла, до пределов, разумеется, определенных и не без строгости в некоторых вопросах, но ни разу в жизни Дина не слышала, чтобы бабушка повысила на нее голос или отчитала, поругала за что-то, не говоря уж о том, чтобы шлепнуть ребенка, – в семье даже такого понятия не существовало, как физическое воздействие на человека. Исключительно диалог.
Хорошо они тогда жили. Так хорошо!
Вспоминала прямо со слезой свое воистину золотое, беззаботное и счастливое, и какое-то наполненное, что ли, детство Дина, лежа на койке.
Она себе жила-росла и училась, бабушки ее заделались сразу же близкими подругами, невзирая на более чем двадцатилетнюю разницу в возрасте, и развивали ребенка каждая в своем направлении. Бабуля Васюля делала упор на точных науках и литературе, а бабушка Лида отвечала за музыкальную культуру. Красота! Две бабушки и внучка ходили втроем в консерваторию и в планетарий, в зоопарк и Зал Чайковского, в ТЮЗ и на аттракционы, и бог его знает куда еще они только не ходили и не ездили с целью развития ребенка и приобщения его к культурным ценностям, к немалому удовольствию и самих бабушек. Все исторические места изучили и обходили пешком, побывали и в музеях, и на выставках, и на концертах, и на спектаклях. А после мероприятия – в кафе!
Это вообще балдеж, который Динка обожала, – бабульки ее обязательно чинно так попивали кофе и делились впечатлениями о только что проведенном культурном мероприятии, вовлекая в обсуждение и внучку, лопавшую мороженое, которое она запивала соленым томатным соком – самое любимое лакомство, от одного вида которого у несчастных бабулек скулы сводило, но они стойко интеллигентно держались.
Господи – красота-то какая!
А дома частенько собирались друзья и знакомые бабушки-дедушки Нагорных, в число которых входили люди знаменитые и известные, и всегда было весело, шумно, интересно и ужасно вкусно. Бабушка Лида садилась за фортепиано, а дедушка Боря подыгрывал ей на своей прекрасной виолончели. И под этот великолепный аккомпанемент пели и танцевали гости, и снова пели, выпивали, смеялись, шутили и снова танцевали…
Ах, как же здорово они тогда жили! Как же здорово!
Почему, ну почему все самое хорошее и все самое замечательное в жизни так стремительно, так несправедливо быстро заканчивается, а плохое, тяжелое задерживается надолго.
Развалился Союз, и пришли разрушительные девяностые, ударившие и по их семье, и по всем гражданам этой страны, правда, с разной интенсивностью, ведь, как известно, кому война, кому мать родна.
Им вот выпала «война».
Константин Павлович – гениальный, совершенно уникальный врач общей и экстренной хирургии, служивший в НИИ Склифосовского, как-то очень быстро и почти сразу, еще с девяностого года, вдруг стал получать такие жалкие копейки вместе со всеми медиками страны, что прокормить семью на них не было смысла даже и пытаться. А мама Тоня, к тому моменту уже возглавившая интернат, билась на той работе беспросветно, с утра до ночи, стучась в разные инстанции и обивая пороги государственных учреждений, пытаясь сохранить интернат, учеников и уникальный преподавательский состав, изворачиваясь чудесами какими-то, чтобы выбить хоть малую зарплату и финансирование.
Дед Павел умер в девяносто третьем, уж после очередного переворота и расстрела Белого дома, когда Динке исполнилось одиннадцать, в возрасте восьмидесяти пяти лет. И умер очень мирно – заснул, сидя в кресле и читая очередную «разоблачительную» газетную статью, поливающую все его прошлое помоями, и так и не проснулся.
Тихо и мирно, уже не тревожась страстями нового времени.
Бабушка Васюля очень тяжело переживала уход любимого мужа и как-то быстро начала сдавать, все чаще болея, и Костя с Тоней настояли и уговорили, чтобы мамины родители – дед Боря и бабушка Лида – переехали к ним. Те согласились, не заставили себя долго уговаривать, и зажили они теперь совсем уж полной семьей, к которой присоединялись дети из маминого интерната. Антонина Борисовна постоянно приводила пожить каких-то своих подопечных, кто-то задерживался на несколько месяцев («Надо бы ребенка подкормить», – шепталась она с папой на кухне), а кого-то оставляла лишь на выходные. Одним словом, все те тяжелые времена ее одаренные ученики не переводились у них в доме. А квартиру маминых родителей они очень удачно сдали, хоть какое подспорье при тех-то «веселых» реалиях.
Жили, как подавляющее большинство населения страны в девяностых, – трудно, с натугой, не зная, что ждет завтра, считая копейки, в режиме бесконечной, затяжной экономии. Зато дружно, с юмором и шутками – так получалось легче выживать, когда с шутками-то.
У бабушки Лиды совсем плохо стало с работой, повылазили, как грибы после дождичка, одна за другой какие-то новые радиостанции, молодые, острые, безбашенный, с новыми модными ведущими и тенденциями, интересующиеся исключительно современной музыкой, не нуждавшиеся в музыкальном редактировании. Помыкалась Лидия Юрьевна, пытаясь пристроиться в разные места по своей профессии, немного на телевидении поработала, за копейки почти, и дети настояли, чтобы она выходила на пенсию – хватит уже, наработалась. К тому же за Васюлей уход требовался, она стремительно сдавала, да и Динка без присмотра – уговорили.
Основными добытчиками стали дед Саша и Костя. Дед гастролировал с оркестром, и им таки что-то платили, бывало, неплохо, а Костя иногда брал взятки – куда ж без этого. Фильтровал, конечно, взяткодателей, принимал только у так называемых новых русских и достаточно обеспеченных граждан, категорически отказываясь от любой подачки от «братвы», и никогда не «взимал» с малообеспеченных и простых граждан.
Да и то смешно сказать – «взятки»! Во-первых, далеко не каждый день и не каждую неделю, а то и месяц ему конвертики в карман халата совали, и он же не пластический какой хирург, и не в клинике дорогущей работает, где по тарифу даже вход с выходом. Он трудится в экстренной хирургии и оперирует-спасает всех подряд, не разбираясь, какого они роду-племени, не выясняя их платежеспособность до того, как они окажутся у него на столе. И только позже, если больной пошел на поправку, родственники благодарят врача, спасшего их близкого человека, вручая тому благодарность в денежном эквиваленте. А он, в свою очередь, делится со всей своей операционной бригадой. Вот как-то так.
– А как ты стала матерью в столь юном возрасте? – спросил Гарандин у Дины во время одного из разговоров «за жизнь».
– Как водится в такой ситуации, случайно и «так получилось», – усмехалась Дина, вспоминая это самое «так получилось».
Она вполне реально, по-человечески дружила со своим одноклассником Мишей Зининым. Точнее, не она одна дружила – была у них сплоченная компания единомышленников, пять человек: трое парней и Дина с верной и самой близкой подругой Катюхой. Ничего эгоцентричного, криминального и подростково-экстремального, никаких протестов взрослым и нигилизма во всяком его проявлении. Просто у деток совпадали взгляды на жизнь и был талант остро, порой колко и язвительно пошутить.
Ну и, разумеется, группа сплотилась, сбегая с уроков, просматривая запрещенную эротику и боевики на видике у Витьки дома, у которого родители «челночили» по тем временам очень даже неслабо. Пробовали себя в качестве курильщиков – не понравилось, кстати, всем, и вино-пиво пробовали, а как же без них-то. И целоваться-обниматься по подворотням, не минули и этого.
Но дальше поцелуев и тисканья не заходили, во-первых, потому что все учились вполне серьезно и все пятеро собирались поступать в непростые вузы, а во-вторых, потому что, вот не поверите, девочки были правильно воспитаны. Да и парни все трое из вполне благополучных и адекватных семей, с нормальными родителями и тем же нормальным воспитанием. Гормоны, разумеется, шибали всех, и настроение скакало, как ему и положено в этом возрасте, но вложенной в деток родительской любви хватило, чтобы не ринуться во все тяжкие, куда призывно манили реалии времени и наступившая в стране полная вседозволенность с криминальной романтикой.
Но на выпускном балу Дина с Мишей, выпив с одноклассниками за школой шампанского и зацеловавшись от избытка радостных чувств до легкого головокружения и полной бесшабашности, решили продолжить – а-а-а, начинать так начинать взрослую жизнь! И сбежали с шумного мероприятия, не сев вместе со всеми выпускниками на катер кататься по Москве-реке.
А прихватив початую бутылку шампанского, поймали такси и поехали в квартиру Динкиных бабушки-деда, так неудачно… или, наоборот, удачно, пустовавшую в это время – предыдущие жильцы съехали, а новых еще не нашли. Где и осуществилась, так сказать, их любовь.
Дина пошла в первый класс в шесть с половиной лет, соответственно и школу она окончила в шестнадцать.
Впереди ждало поступление, о котором она совершенно не переживала и не беспокоилась вот ничуточки, точно зная, что поступит.
Дальнейший жизненный путь Дины родные определяли методом наилучшей предрасположенности. Понятное дело, что при таких раскладах – половина семейства музыканты, а другая половина – медики, выбор был очевиден с самого рождения.
Но поскольку, к великому разочарованию мамы и ее родителей, музыкальными дарованиями ребенок не блистал, порадовав лишь великолепным слухом и категорически отказавшись уже в третьем классе музыкалки продолжать и дальше эти мучения и издевательства над собой, выбор дальнейшего развития девочки стал очевиден всем.
Всем, кроме самого ребенка.
Хочет ли она стать медиком? А вот как вам сказать…
Поэтому решили, что пусть девочка поступит для начала в медицинское училище, вернее, уже колледж к тому времени, а там посмотрим – и сама определится, и отец присмотрится к ее успехам, подскажет, стоит ли двигаться по этому пути дальше. Тем более что у семьи, увы, были довольно скудные финансовые возможности, и, честно говоря, институт-то они могли и не вытянуть.
Динка и поступила, легко и без затей, и начала с удовольствием учиться, влилась в новый коллектив, приноровилась к новому режиму и новой форме обучения.
И ба-бах тебе – беременность! И з-з-здрасте, не ждали! А мы вот…
– Как же так? – обалдела до оторопи мама, когда папенька, проведя обследование дочери в своем Склифе, вернулся вечером домой и сообщил потрясающую новость, хлопнув пачку анализов на круглый обеденный стол в кухне.
– Тонечка, – поинтересовался он с наигранной непосредственностью, – тебе сам процесс объяснить? Не думаю, что он сильно отличается от обычного, хотя… – протянул Константин Павлович и задумчиво посмотрел на дочь, – черт их знает, молодежь эту, может, достигли каких-то новых, небывалых открытий в этом вопросе. – И полюбопытствовал, старательно сдерживая улыбку: – А, доченька, Диночка, мама вот спрашивает: «Как же так?» Может, как-то особенно?
– Так получилось, – приподняв плечи и разведя ручки в стороны, скривилась Динка и уточнила, как именно: – Случайно.
– Значит, ничего нового, – констатировал папа, начиная тихо посмеиваться, – все как обычно. А ты, Тонюшка: как, как?
Виновника Динка сдала сразу же, без каких-либо мук совести. Семью Мишки и его самого тут же оповестили о беременности по телефону, не откладывая дело в долгий ящик. И уже на следующий день у Нагорных собрался Большой совет, в состав которого вошли все Динины родные во главе с Васюлей, Мишины родители и сам будущий папашка, все тушевавшийся; видать, уже имел «горячую» разъяснительную беседу с родителями.
Но ничего такого уж страшного не произошло – посовещались и без особых дебатов и долгих прений договорились до здорового компромисса: ребенка рожать, а детям совершенно не обязательно из-за этого гробить свои жизни и будущее, и жениться не обязательно, тем более не Ромео с Джульеттой, и большой любви промеж ними как-то не наблюдается.
– Или у вас любовь такая сильная, неземная случилась-таки? – переспросила Васюля, сурово посверлив взглядом внучку и виновника ее положения.
– Нет! – в один голос признались дети.
Ну на нет, оно, как известно, и суда нет. Помогать всем, чем могут, родители Миши и сам Миша обязались с готовностью, не отказывались, на том и сошлись.
Дина родила Кирюшку в апреле, посещая занятия в колледже до самых родов, которые там, в колледже, у нее и начались, переполошив всех преподавателей и сорвав занятия в двух группах. А родив, взяла академический отпуск и на следующий год восстановилась снова на первый курс. Но, поскольку она сдала, между прочим, исключительно на отлично все предметы и зачеты почти за весь курс, то ее освободили от посещения лекций и практических занятий, обязав лишь во время сессии приходить и подтверждать знание предмета.
