Текст книги "Кромвель"

Автор книги: Татьяна Павлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

Очевидно было, что и парламент и совет – только камни в гигантской пирамиде, на вершине которой оказался он, Оливер Кромвель, выходец из скромной семьи хантингдонского сквайра. «Всякого рода указы, – читал Ламберт, – вызовы в суд, полномочия, патенты, пожалованья и другие распоряжения, которые до сих пор издавались… властью парламента, должны издаваться от имени и титула лорда-протектора, которым на будущее время будут производиться назначения всех должностных лиц и пожалования почетных званий в названных выше трех нациях… Он имеет право помилования и получения всех конфискаций, сделанных для публичных целей… Он должен располагать и руководить милицией и войсками как на море, так и на суше… Он должен руководить всеми делами, относящимися к поддержанию и укреплению добрососедских отношений с иностранными королями, правителями и государствами, а также с согласия большинства членов совета имеет право вести войну и заключать мир… Законы не могут быть изменены, налоги не могут вводиться без его согласия…»

Высшая власть, подобная королевской, вручалась этому грубоватому мужлану с красным обветренным лицом и мясистой складкой под подбородком, этому солдату с крупными мозолистыми руками. Высшей власти достиг он с помощью своего ума и характера, своей воли, своих военных талантов.

Хотел ли он этой власти? Стремился ли к ней как к заветной заманчивой цели, безоглядно сметая или, наоборот, коварно, втихомолку устраняя встающие на его пути препятствия? Вряд ли. Скорее он принимал ее как неизбежную и почетную, но тяжкую ношу, возлагаемую на него, но не этими людьми, которые подобострастно заглядывали ему в глаза, а самим богом. Перед принятием почетного титула он со слезами говорил, что лучше возьмет пастушеский посох, чем протекторский жезл, ибо мирское величие претит его духу. Но он видел, что принять на себя это бремя необходимо, чтобы удержать нацию от распада, от беспорядка, от внешних и внутренних врагов, которые готовы были отнять с таким трудом завоеванные свободы. Правление «святых» было его последним и, может быть, самым горьким разочарованием в возможностях демократии. « Другимничего доверить нельзя; придется все делать самому», – вот какое чувство владело им в этот день, когда он публично соглашался принять знаки своего нового, высокого достоинства.

Ламберт кончил читать. Оливеру, не снимавшему шляпы (это полагалось по ритуалу), поднесли государственную печать; его усадили на трон. Затем подошел лорд-мэр и с поклоном вручил ему государственный меч и коронационную шляпу – древние символы, которые прежде вручались королю во время коронации. Кромвель вежливо принял их и потом возвратил мэру. Затем он подписал текст присяги. Церемония была окончена. Вереницей потянулись к нему люди с непокрытыми головами – принести свои поздравления, поклониться, польстить, напомнить о себе. Когда их долгий поток иссяк, Кромвель поднялся и, встав во главе этой многоликой, пестро-нарядной, подобострастной толпы придворных, двинулся обратно в Уайтхолл, в Банкетный зал. Лорд-мэр с непокрытой головой нес за ним государственный меч. Солдаты сопровождали его приветственными криками.

Пока празднество продолжалось в Банкетном зале, герольды в Сити, на Палас-ярд, на других площадях Лондона громко читали перед толпами народа текст провозглашения нового властителя. В четыре часа пополудни ударили пушки – троекратный салют увенчал великий день.

К верховной власти Кромвель пришел усталый, разочарованный, почти старый. Он еще был уверен в своей собственной особой миссии, возложенной на него богом, но веру в «божий народ» потерял окончательно. Его задача отныне – удерживать порядок, следить, чтобы англичане не перерезали друг другу глотки. Он теперь не вождь парламента, не революционер, не борец за правое дело; не глава армии, идущей к свободе и славе, не строитель конституции. Он, по собственному его слову, стал теперь просто-напросто «констеблем» – стражем порядка.

Глава X
Лорд-протектор

Таким путем и без всяких видимых усилий этот необычайный человек без поддержки и против желаний всех благородных и солидных людей возвел себя на трон трех держав, не принимая звания короля, но обладая большими властью и могуществом, чем когда-либо имел или требовал себе какой-нибудь король.

Кларендон

Никто не поднимается столь высоко, как тот, кто знает, куда он идет.

Кромвель

1. Констебль

Ясный лоб над густыми бровями, умные холодные глаза, сжатые губы. Лицо дышит волей, затаенной сдержанной энергией – и все же оно бесстрастно. Такого человека не рассердить, не разжалобить, не вызвать на откровенность. Зовут его Джон Терло, ему тридцать восемь лет. С некоторых пор он играет огромную, хотя и скрытую от ненаблюдательных глаз, роль при Оливере Кромвеле.

Его удивительные государственные способности заметил еще лет десять назад Сент-Джон, родственник и друг Кромвеля. Терло под его руководством изучал право и в 1645 году стал служить секретарем в парламенте. Он никогда не был вместе с крикунами – республиканцами, левеллерами, демократами. Он не требовал прав и свобод для народа. Он не участвовал в суде над королем и не примыкал ни к какой партии. Его склонности были совсем иного рода.

В 1651 году он ездил вместе с Сент-Джоном в Голландию, а в следующем был назначен секретарем Государственного совета с внушительным окладом и казенной квартирой в Уайтхолле. И тут его замечательные способности развернулись в полную силу. Он выказал себя не только чрезвычайно усердным и умным чиновником, но и удивительным знатоком человеческой психологии. Он мог подобрать ключ к любому, выяснить подноготную самой скрытой, самой таинственной личности, и скоро в его руках стал собираться бесценный и обширный материал – досье на каждого, кто попадался на его пути. Он умел великолепно перехватывать чужие письма, узнавать тайные намерения, проникать за запертые двери. В то же время его личная беззаветная преданность Кромвелю не вызывала сомнений.

Вскоре после установления протектората он получил еще одну должность – клерка по иностранным делам, и здесь выказав недюжинные, почти невероятные способности. Он носил в своем поясе, как выразился один современник, тайны всех государей Европы. Его агенты были повсюду – и некоторые из них пользовались большим доверием живущего в изгнании Карла Стюарта. Ни один заговор в Брюсселе или в Гааге не проходил мимо его внимания; не было случая, чтобы переговоры, которые велись за замкнутыми дверями в Париже или Мадриде, не стали тут же ему известны. Ничто не ускользало от его бдительного ока, будь то замысел роялистов лишить жизни лорда-протектора, перемещение испанского серебряного флота или беспорядки, учиненные кучкой квакеров на базарной площади провинциального городка. Его глаза и уши были поистине вездесущи и всепроникающи.

Этот человек стал символом нового режима. Государственный секретарь, шеф тайной полиции и глава секретной разведывательной службы, – не он ли был тем дьяволом, который служил теперь верой и правдой Оливеру Кромвелю? Не за эту ли преданность и эти услуги должен был расплачиваться Оливер собственной душой? Во всяком случае, он получал от Кромвеля на нужды своей сомнительной деятельности огромную сумму – 70 тысяч фунтов ежегодно.

23 декабря 1653 года Терло писал Уайтлоку, который теперь служил английским послом при дворе шведской королевы Христины: «Происшедшая перемена встретила всеобщее признание, особенно среди юристов, пуританских священнослужителей и купцов, для которых, как они сами сознавали, настроенность последнего парламента несла наибольшую опасность». Уж кому-кому, а Терло можно в этом отношении верить вполне: его осведомленность была превосходной.

Итак, режим протектората был принят с удовлетворением и армией, и юристами, и купцами, и сквайрами, и пуританскими клириками. Стабильное правление, сосредоточенное в железной руке Кромвеля, было наконец установлено. Страна имела письменную конституцию, законность была в безопасности, армия успокоена, против бунтовщиков приняты надлежащие меры. Вот когда для имущей Англии настала наконец пора наслаждаться миром и благоденствием.

В Уайтхолле шли большие хлопоты: следовало превратить его из деловой спартанской резиденции армейского главнокомандующего в настоящий дворец «его высочества», средоточие славы и величия нового правителя. Раз уж он стал законным властелином страны, раз уж иностранные послы стоят перед ним с непокрытой головой, а Людовик XIV, король французский, называет его «братом», раз для него высечена новая большая государственная печать с его изображением – двор его должно обставить с подобающей пышностью. Так думали окружающие, так считала Элизабет, и Кромвель согласился.

Элизабет теперь стала «ее высочество леди Кромвель», или «протекторша», как попросту именовали ее в стране. Она с семьей в апреле 1654 года переехала в главное здание Уайтхолла и занялась устройством апартаментов: столовых, спален, гостиных и торжественных приемных зал. В недавно заброшенных покоях засуетились дворецкие, горничные, стюарды, грумы, пажи, фрейлины. Были извлечены из кладовых и расставлены в чинном порядке французская мебель, вазы, статуэтки, некогда служившие королю, развешаны драгоценные гобелены, шелковые занавеси. На столах появилась серебряная и фарфоровая посуда, на стенах – прекрасные картины. В конюшнях били копытами великолепные холеные лошади, в каретных сараях стояли, посверкивая витой позолотой, изящные экипажи, обитые бархатом и украшенные затейливой бахромой. Гардеробные ломились от парадных, вечерних, обеденных, утренних туалетов.

Постепенно вместе со старыми вещами в Уайтхолл возвращались и старые обычаи придворного этикета. Иностранных послов принимали теперь с теми церемониями, которые полагались при дворе Стюартов; кушанья за столом подавали точно так же, как встарь; даже кланяться стали по старому обычаю: с приседаниями и замысловатыми движениями рукой. И страна следовала за правителями: весной 1654 года тонкий наблюдатель Джон Эвелин с некоторым изумлением записал в своем дневнике, что лондонские женщины снова стали подкрашивать лица.

Для отдыха и сельских развлечений лорда-протектора был предназначен прелестный загородный дворец Гемптон-Корт в двенадцати милях от Лондона. Некогда Кромвель отказался от этого дворца, сочтя его ненужной роскошью, не совместимой с суровой жизнью воина; теперь он каждую пятницу отправлялся туда и возвращался только в понедельник. Чистая, не замутненная городскими отбросами Темза, полудикий парк, где водилось в изобилии зверье для охоты, свежий деревенский воздух – все здесь несло ему покой и отдохновение. Вечерами он наслаждался музыкой: в Гемптон-Корте установили орган, туда приезжали певцы и музыканты.

Полюбил Оливер и общество молодых красивых женщин. Не то чтобы он когда-нибудь оскорбил Элизабет недостойной связью – нет, конечно, совесть никогда бы этого ему не позволила. Но нежно-отеческое отношение к хозяйке блестящего салона Элизабет Мэрри, графине Дайзарт, известной больше как «Бесс», или к красавице Фрэнсис Ламберт, жене генерала, или к невестке Дороти доставляло ему истинное удовольствие. Он сквозь пальцы смотрел даже на то, что Бесс была паписткой и имела связи в роялистских кругах.

Кромвель, приняв сан протектора, вообще стал проявлять больше терпимости к роялистам. Что это было: надвигающаяся старость с ее естественным консерватизмом? Или подчинение закономерному ходу событий, возвращавших все на круги своя? Или, может быть, мудрая политика государственного деятеля, который видел теперь свою задачу в том, чтобы всеми возможными мерами укреплять единство страны, объединять, а не разделять, мирить, а не ссорить, миловать, а не казнить? Как бы то ни было, стремление к единению и консерватизм – отличительные черты первых месяцев его правления в качестве лорда-протектора. Его приближенными делались люди знатных фамилий – Эдвард Монтэгю, племянник графа Манчестера (он назначен был адмиралом флота), лорд Брогхилл, бывший роялист; лорд Фоконберг, который потом стал мужем дочери Мэри, Роберт Рич, внук графа Уорика, – за него Кромвель выдаст другую дочь, Фрэнсис.

Вместе с этими людьми, вместе со своим советом, тоже составленным из лиц известной умеренности и силы, Кромвель стал править Англией. Он позаботился о том, чтобы отменить дикие постановления «святых» Малого парламента – прежде всего в области реформы права. Реорганизация суда канцлера была передана в надежные руки трех дипломированных юристов. Была отменена смертная казнь за все преступления, кроме убийства и государственной измены; упорядочена плата адвокатам за ведение дел: нарочитое удлинение судебной процедуры и усложнение языка документов с целью повышения гонораров теперь возбранялись.

В религиозных делах Кромвель являл себя сторонником широкой веротерпимости, но не полной анархии: он считал, что в стране должна существовать государственная церковь и признание божественной природы Иисуса Христа для всех конгрегации обязательно. Десятина – не лучший способ содержания духовенства, но пока не изобретен более совершенный, пусть она продолжает взиматься. Что касается церковных проповедников, то для вступления в должность им полагалось теперь представить свидетельства о благочестии, подписанные тремя уважаемыми лицами. Сектанты преследовались только за явные антиправительственные выступления, католикам особенно не досаждали.

Специальный указ провозглашал полное политическое слияние трех королевств – Англии, Шотландии и Ирландии – под управлением лорда-протектора. Парламенты окраинных республик были ликвидированы: вместо этого каждая посылала в объединенную английскую палату по 30 представителей. Таможенные барьеры уничтожались, повсюду вводились английское право, система судопроизводства, подати, налоги. Население Ирландии согласно акту, принятому еще Малым парламентом, принудительно выселялось из наиболее развитых и плодородных областей в суровые северо-западные графства; освобожденную таким способом землю получали английские солдаты и купцы. Правителем Шотландии был назначен лорд Брогхилл. Двенадцатитысячной армией англичан, сплоченной и послушной (она еще сыграет свою роль в истории Англии!), командовал полковник Джордж Монк.

Важные события произошли во внешнеполитических делах. В апреле 1654 года был наконец заключен мир с Голландией. Война закончилась в пользу Англии: республика Соединенных провинций признала «Навигационный акт» и соглашалась возместить английским купцам убытки. Линия Оранских, близкая Стюартам, согласно секретному параграфу договора должна быть отстранена от управления страной. Кромвель, которому не нравилась эта война с братьями по вере, был доволен. Во время церемонии обмена документами с голландским послом он передал ему текст псалма и, указывая на него, сказал:

– Мы обменялись многими бумагами, но я думаю, что эта самая из них лучшая.

Он давно лелеял мечту об объединении под эгидой Британии всех протестантских государств Европы и теперь вел эту мечту к осуществлению.

Через несколько дней после подписания мира с Голландией Уайтлоку удалось заключить выгодный торговый договор со Швецией. Королева Христина очень милостиво отнеслась к послу протектора. «Ваш генерал, – сказала она Уайтлоку, – свершил такие великие дела, как ни один человек в мире; даже принц Конде уступает ему». Она сравнила Кромвеля со своим предком, Густавом Вазой, в жилах которого тоже не текла королевская кровь; он выдвинулся исключительно благодаря своей личной доблести, разбил датчан, освободил родную страну и был избран в конце концов монархом. «Вот увидите, – сказала королева, – он тоже станет у вас королем». Она прислала Кромвелю свой портрет. Элизабет, «леди Кромвель», долго всматривалась в него и наконец прошептала: «Если я умру, она станет его женой…»

За договором со Швецией последовал договор с Данией, заключенный в сентябре. Благодаря этим соглашениям Англия получила доступ в Балтийское море наравне с Голландией. Обе страны гарантировали ей, что не будут ничем помогать изгнанному Карлу Стюарту.

Кромвель мечтал и о большем. Английская нация во главе протестантских держав должна покорить весь мир: и Европу привести к повиновению, и за океаном, в далекой Вест-Индии, в Северной Америке насадить свою могучую волю. «Если бы я был так же молод, как вы, – говорил он Ламберту, – я бы, без сомнения, прежде чем умереть, постучался бы в ворота Рима». Его стараниями летом был заключен договор с Португалией – тоже весьма выгодный: Англия теперь могла беспрепятственно торговать с португальскими колониями в Азии, Африке и Америке. Велись переговоры о мире с Испанией и Францией. Неутомимый и искусный адмирал Блэйк бороздил со своим подвижным флотом Ла-Манш. Ему удалось почти полностью очистить его от пиратов; теперь надо было идти дальше: к испанским водам и в Средиземное море.

Поистине начало протектората было отмечено миром, успехами, надеждами. Даже заговоры роялистов, которые измышляли способы убийства протектора и готовили новый государственный переворот, не казались поначалу грозной опасностью. Джон Терло исправно распутывал тонкую паутину интриг; личная гвардия протектора – несколько сотен преданных ему молодцов – денно и нощно охраняли его особу. В начале года выпустили ордонанс, где заговоры против протектора и его правительства или даже простое их осуждение приравнивались к государственной измене.

Итак, все было спокойно, имущая Англия наслаждалась миром и благоденствием.

Но на то и установлена была письменная конституция в Англии, «Орудие управления», чтобы ее исполнять. И во исполнение ее следовало созвать парламент.

Народное представительство, даже с таким высоким избирательным цензом, как 200 фунтов стерлингов, – дело особое. Конечно, в парламент попали люди достойные, положительные – крупные и средние сквайры, купцы, финансисты, лендлорды. Но предсказать заранее, как они себя поведут, чего потребуют от протектора, как отнесутся к конституции, невозможно. Кроме офицеров и верных Кромвелю людей, туда, например, попали многие пресвитериане-консерваторы, его тайные враги. Избраны оказались и некоторые республиканцы «охвостья» – Брэдшоу, Скотт, Гезльриг, Ленталл, Скиппон. От них можно было ожидать оппозиции.

Парламент открылся в памятный для Кромвеля день – 3 сентября. Четыре года назад взошло в этот день сверкающее солнце Денбара, в следующем году была дарована великая Вустерская победа. Может быть, благословение свыше осенит и это новое начинание?

3 сентября Кромвель приветствовал вновь избранных депутатов в Расписной палате Вестминстера, а на следующий день во всем блеске своего нового придворного окружения отправился в парламент, чтобы произнести перед ним речь. Он ехал в большой открытой карете вместе с Ламбертом и сыном Генри; карету сопровождали богато разодетые пажи и лакеи, вокруг гарцевала на превосходных лошадях внушительная лейб-гвардия. Вслед за каретой двигалась процессия из членов совета, офицеров и джентльменов с непокрытыми головами.

После проповеди, темой которой была мысль о необходимости подчиняться властям, установленным богом, Кромвель начал говорить. Он говорил больше трех часов, и на первый взгляд могло показаться, что вся речь его – тот же набор бессвязных, малопонятных фраз, пересыпанных библейскими изречениями, страстными порывами и самоуничижением. Нельзя было сказать, что Кромвель говорил хорошо: он употреблял грубые, часто неправильные обороты, запинался, был иногда просто косноязычен. Но он всегда умел говорить так, что его слушали с полным вниманием. Очевидец писал: «Когда Кромвель произносил речь в парламенте, она дышала сильным и мужественным красноречием… Его выражения были резки, мнения решительны, утверждения вески и категоричны; и всегда перемежались цитатами из Писания, чтобы придать им больший вес и лучше довести до сознания слушателей. Он говорил со страстью; но в то же время с таким самообладанием, так мудро и умело, что по своему желанию мог полностью владеть и управлять палатой…»

Он говорил сейчас так же – почти так же, как всегда, но как отличалась эта речь, речь лорда-протектора, от речи генерала, который год назад пригласил к управлению Англией «святых и богобоязненных людей»! Куда подевались горячий энтузиазм, вера в скорый приход великих и благодатных перемен, надежда! Вместо них ясность политических установок, трезвость, реализм, умеренность. Он хорошо знал слушателей, к которым обращался: это были не фанатики и мистики, а политики и дельцы, желающие приумножить свое достояние. И в соответствии с их стремлениями он призывал к дисциплине, здравости, порядку. Цель нации теперь, говорил он, не ниспровергать, а укреплять, цель ее мир и процветание, выгодная дружба с соседними державами, господство на морях. «Все это я говорю, – закончил он, – не то чтобы желая господствовать над вами, но как человек, который решил вместе с вами служить великим целям…»

И дебаты начались. Начались совсем не так, как представлялось и хотелось Кромвелю. Начались – о позор, о унижение! – с обсуждения и осуждения высоких конституционных полномочий лорда-протектора. Республиканцы, потратившие столько лет на борьбу с единоличной властью монарха, не могли примириться с чрезвычайной властью протектора. Они принялись рассматривать «Орудие управления» вопреки установленному в нем запрету и начали именно с вопроса о взаимоотношениях протектора и парламента. Вместо фразы: «Управление тремя нациями находится в руках одного лица и парламента» – они предложили иную формулировку: власть сосредоточена в руках «парламента и одного лица, облеченного такими полномочиями, которые парламент сочтет нужными». Итак, повторялась старая история: парламент хотел подняться над единоличным правителем.

Кромвель не колебался. Эти опасные намерения надо пресечь в корне, чтобы не повторилась опять история Долгого парламента, смут, войн, ошибок… 12 сентября депутаты, придя утром в палату, нашли ее двери запертыми. Солдаты, охранявшие вход, сообщили, что протектор ожидает их в Расписной палате. Там, возвышаясь на бархатном троне под балдахином, Кромвель обратился к ним с речью – на этот раз ясной, жесткой, категоричной. Это был внезапный и мощный удар, подобный удару его кавалерии на поле брани. Он напомнил, что получил свою власть от бога и от народа Англии; он никогда не стремился занять это место; но, поскольку на него возложено управление страной, он не позволит изменять основы установленной конституции. «По произволу отбросить это правление, установленное богом и одобренное людьми, – сказал он, – этого я не из соображений моего собственного блага, но блага страны и потомства ни за что не допущу, пусть меня лучше бросят в могилу и похоронят в бесчестье». Он потребовал, чтобы все депутаты, прежде чем приступить к дальнейшим заседаниям, принесли республике и ему лично присягу верности и пообещали не пытаться изменить «Орудие управления».

Это был грозный признак. Поведение Кромвеля с парламентом напоминало теперь поведение казненного Карла. Недаром поговаривали, что в Уайтхолле с недавних пор стал являться зловещий призрак с кровавой полосой па шее – призрак умерщвленного монарха. Республиканцы, возмущенные, отказались повиноваться, и около ста человек выбыло тем самым из парламента. Среди них – Брэдшоу, Гезльриг, Уальдман. Это было похоже на чистку.

Остальные подписали присягу и продолжили заседания. Но дух прений по-прежнему таил в себе опасности. То они самовольно издавали ордонансы против ересей и нарушали тем самым установленную в конституции терпимость: то проголосовали за решение о выборности протектора (Кромвель, как говорили, надеялся, что должность его сделают наследственной); то, подобно Долгому парламенту, утвердили акт, согласно которому население не может облагаться налогами без согласия парламента, и тем самым поставили протектора в материальную зависимость от себя.

В конце сентября произошел случай, который едва не стоил Кромвелю жизни. Герцог Ольденбургский подарил ему шестерку великолепных фрисландских коней, и Оливер сам решил испытать их в Гайд-парке. Он правил горячими необъезженными конями сам, сидя на козлах и подхлестывая их плеткой. Сзади него в экипаже сидел Терло. Они ехали все быстрее, Кромвель входил в азарт – хороши были кони! – но то ли упряжь плохо приладили, то ли рука его потеряла уже прежнюю силу и сноровку, только кони вдруг понесли. Оливер не помнил, как его сорвало с козел, ударило со всего маху о дышло, а потом потащило по земле за ноги, которые запутались в постромках. Терло, неотлучный и бдительный Терло тотчас же выскочил вслед за ним из повозки, упал, и пистолет в его кармане сам собой выстрелил, чуть не поранив протектора.

Когда Кромвеля наконец подняли, он был весь разбит, одежда порвана, на лице кровавые ссадины. Он не мог идти: нога была серьезно повреждена. Несколько недель он вынужден был просидеть дома. Этот случай показал ему, как он должен беречь себя: ведь он правил, словно этой бешеной шестеркой, всей страной, и нельзя было позволить выбить себя с козел – иначе все погибнет.

В начале ноября тяжело заболела мать – старая Элизабет Кромвель. Ей было уже под девяносто, но она сохраняла ясный ум, глубокую веру и страстную, беззаветную, самозабвенную любовь к сыну. Уже живя в Уайтхолле, уже будучи всеми почитаемой матерью протектора, она каждый раз вздрагивала, услышав мушкетный выстрел; ей казалось, что стреляют в ее сына. Он платил ей нежной привязанностью, трогательной заботой и откровенностью. Не было случая, чтобы он отправился спать, не зайдя к ней и не пожелав ей спокойной ночи. Жена его вся погружена была в хозяйственные заботы, воспитание детей; она была практичной, доброй и недалекой женщиной. Мать же с давних хантингдонских дней и до самой смерти была ему другом, поверенным, духовным руководителем. Безмерная любовь давала ей мудрость, и Оливер часто прислушивался к ее советам, сам будучи уже немолодым человеком и правителем страны.

19 ноября старая Элизабет умерла, обращая к сыну последние слова благословения. Он очень горевал, чувствуя себя осиротевшим. Похороны обставили с большой пышностью, несмотря на пуританское отвращение к роскоши, которое всегда выказывала усопшая. Ее погребли в Вестминстерском аббатстве, в усыпальнице английских королей.

Парламент все больше раздражал Оливера. Теперь депутаты принялись за обсуждение вопроса о вооруженных силах. Они хотели забрать контроль над милицией в свои руки, а численность армии сократить почти вдвое – с 57 тысяч до 30 тысяч человек. Они отказывались вотировать налоги на уплату солдатского жалованья. А в январе потребовали возврата к более широкому избирательному цензу – сорок шиллингов годового дохода. Вдобавок в ноябре некоторые полковники, связанные с левеллерами, составили петицию, где требовали урезать власть протектора и созвать «полный и свободный парламент» на основе «Народного соглашения». Поговаривали, что автором петиции был друг Лилберна Джон Уайльдман.

Кромвелю опять привиделся призрак анархии. И этот парламент не выполнял своей задачи – служить ему опорой для сохранения порядка!

Чтобы не вызывать кривотолков, Оливер дождался установленного в конституции срока – пяти месяцев заседаний парламента. Тут он, правда, допустил маленькую хитрость: поскольку в «Орудии» не было оговорено, какие месяцы имеются в виду – календарные или лунные, – он отсчитал пять лунных месяцев (они короче) и ровно через 140 дней после открытия, 22 января, явился в палату с намерением положить конец ее заседаниям.

Крайнее раздражение владело им. Он обратился к ним с речью – на этот раз полной гнева и неприязни. Он обвинял парламент в потворствовании интересам кавалеров и левеллеров, которые хотят снова ввергнуть страну в кровопролитие.

Он обрушивался на попытки парламента подчинить себе армию – это ведет к тирании и анархии. Он теперь не верил в парламенты. Он давно уже не верил в народ. Оставалось верить только себе самому. И с безмерной тяжестью в сердце, но с полной уверенностью в своей несокрушимой правоте он говорил этим людям, которые еще раз так жестоко разочаровали его: «Пусть не думают, что, беря на себя всю тяжесть обязанностей, протектор думает о том, чтобы возвеличить себя и свою семью; пусть не болтают о свободе… Какое право они имеют говорить о свободе, когда жизнь и собственность мирных граждан оказались в опасности?..» Слезы стояли у него в глазах, когда он обращал к притихшему собранию последние слова:

«Я считаю своей обязанностью сказать вам, что для пользы этих наций, для общего блага народа вам не следует больше здесь сидеть. И потому я заявляю вам, что я распускаю этот парламент».

Кто он был теперь? Диктатор, полновластный диктатор. Кое-кто из офицеров пытался называть его императором. Все здание английской республики увенчивала теперь его могучая и одинокая фигура, вынужденная, как он сам сокрушенно думал, править единолично. И естественно, что эта фигура стала главной, отчетливо видной мишенью для врагов разного рода – справа, слева, из-за границы, из самого близкого окружения…

Заговоры вокруг него множились. Еще летом 1854 года двое роялистов с ведома Карла Стюарта пытались подстеречь его на дороге в Гемптон-Корт и лишить жизни. Только бдительность Терло спасла тогда Кромвеля: по его рекомендации он поехал в загородный дворец не в карете, а в лодке, по реке; заговорщики же были схвачены. Теперь, в марте, кавалеры попытались поднять восстание сразу в нескольких графствах. Но первое же их выступление на историческом поле Марстон-Мур было рассеяно местной милицией. Главарей захватили в плен и скоро продали в рабство на плантации Барбадоса.

Были приняты меры и против угрозы слева. Гаррисона уволили и заключили в Кэрисбрукский замок на острове Уайт – в тот самый замок, где когда-то томился король Карл. Уайльдмана изгнали из парламента, а 10 февраля арестовали в момент сочинения памфлета против «тирана Оливера Кромвеля»; Роберта Овертона схватили в Шотландии и заточили в тюрьму. Кромвель недаром доверил эту страну верному служаке Монку.

Но Оливеру все казалось, что правительство его в опасности. Парламент урезал жалованье армии, и в ней зрело недовольство. Внешняя политика, полиция, двор – все это требовало денег; приходилось, подобно королям поверженной династии, ужесточать акциз, просить кредита у финансистов, даже выпускать подписные листы, которые открывались именем протектора. Это рождало ропот, кривотолки, косые взгляды. В народе множились секты. В добавление к «людям Пятой монархии», сикерам, рантерам, анабаптистам появились еще и «квакеры» – они искали мистического единения с Христом и все толковали о «внутреннем свете», который может открыться каждому, лишь бы он отбросил все соблазны мира сего и открыл свое сердце богу. Они говорили, что все люди равны, обращались к власть имущим на «ты», отказывались снимать перед ними шляпу и приносить присягу. Снова, как накануне революции, из города в город, из села в село бродили странствующие проповедники, собирали толпы народа, сыпали туманными ветхозаветными образами, обличали, звали за собой…