Текст книги "Агенство БАМС (СИ)"
Автор книги: Тати Блэк
Соавторы: Полина Рей
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Какого случая он ждал все то время – Шульц понял, когда покинул дом Фучика. Еще одной бессонной ночи лейб-квор бы просто не вынес, посему принял решение выпить наливки ровно столько, чтобы спать без сновидений, но завтра не опоздать в оговоренное время к Анису Виссарионовичу.
Крепкими напитками Петр Иванович не увлекался, но тут сам бог велел насладиться терпким малиновым вкусом. Лишь бы не думать больше об устах, таких же терпких, сладость которых Шульц уже испробовал и более забыть не мог. И дабы не замечать неуместную радость, что родилась в тот миг, как Фучик сообщил ему, что Настасья Павловна – вдова.
Улегшись на постели, Шульц закинул руки за голову. На губах его витала улыбка, которую он не мог сдержать. Дурман заполонил голову, понуждая Петра Ивановича перестать воспрещать себе думать об Оболенской. Как же сладостно сегодня было вновь прижимать к себе стройный девичий стан, наслаждаясь той близостью, что испепеляла несчастного лейб-квора на месте. А эти огромные доверчивые глаза, в которых плескалось неподдельное возмущение – за них можно было жизнь отдать, ежели бы того потребовали от Шульца обстоятельства.
Петр Иванович нахмурился, когда перед его слипающимися глазами встало ненавистное лицо Ковалевского. Руки сами собою сжались в кулаки, а приятная дрема начала приобретать черты приближающегося кошмара. Чего доброго еще приснится вместо светлого облика Оболенской этот хлыщ граф, которого неплохо бы вызвать на дуэль, а не драгоценные сновидения на него тратить.
После же все завертелось и закружилось – что в голове, что пред крепко смеженными веками Шульца. За ним бежало огромное пианино, раззевающее пасть, а он сам – мчался за Оболенской, что ускользала от него, двигаясь легко и бесшумно по бальной зале. Из угла в лейб-квора целился из пистоля странный человек, похожий одновременно на Ковалевского и Аниса Виссарионовича, только заместо лица у него были что-то белое, словно маска. Шульц успел разглядеть, что пальцы странного человека были сломаны и направлены вверх, будто указывали на что-то, но понять, на что именно, лейб-квор не успел. Сновидение исчезло, замещаясь крепким сном, в котором не было больше ни Настасьи Павловны, как то было ни прискорбно, ни Ковалевского с пианино, никаких иных мыслей. Только отдых – то малое, в чем так нуждался Петр Иванович в последнее время после всех треволнений.
Первое, что бросилось Шульцу в глаза, стоило ему войти в малую гостиную особняка Фучика, где уже собрались штабс-капитан, сам фельдмейстер и Настасья Павловна, была обширная, во весь стол, карта, расстеленная пред склонившимися над нею людьми. Сердце лейб-квора забилось чаще, когда Оболенская подняла голову на звук открывшейся двери и встретилась с ним глазами. В них не было того возмущения, которое он в полной мере заслужил вчера, но почудилось что-то иное, что Шульц принял за радость от того, что она вновь лицезреет его перед собою.
Но вот Настасья Павловна опустила глаза, и у Шульца мелькнуло сомнение в своей правоте. Вчерашний порыв вылечиться от бессонницы наливкою, лишил его возможности подедуктировать перед сном. Посему сейчас он не мог даже предположить, чего именно следует ожидать от Оболенской.
– Петя, прибыл! – озвучил очевидное Фучик, махнувши ему рукою, чтобы он подошел к столу. – Заждались уж.
Кивнув штабс-капитану, Шульц приблизился к Настасье Павловне, вставая подле нее, и сделал глубокий вдох, когда до обоняния его донесся тонкий аромат духов Оболенской.
– Что же вы, Настасья Павловна, и словечка мне не скажете? – поинтересовался почти неслышно, чуть склонившись к ее уху. – Признаться, я сам не свой после вчерашней нашей беседы.
Оболенская промолчала, лишь только то ли хмыкнула, то ли кашлянула, указывая на карту.
– Дядюшка, говорите, остановка после завтрашнего отправления из Шулербурга будет только одна?
– Одна, да. Аккурат вот здесь.
Фучик указал на карте какое-то место, на которое Петр Иванович посмотрел невидящим взглядом. Пред ним раскинулась огромная, во весь дубовый стол, карта Российской Империи, на которой была начертана красная линия, ведущая зигзагом с юга на север.
– Что это? – поинтересовался Шульц, покоробленный нарочитым безразличием Оболенской. Дело превыше всего, а он, как безусый юнец не видит ничего далее юбки женщины, которая от него нынче даже нос воротит.
– Это, Петя, путь следования дирижабля Александра Благословенного, что отправился нынче утром из Екатеринодара, а завтра же утречком прибудет в Шулербург.
Анис Виссарионович потер руки, как делал то всегда, когда считал, что все происходит именно так, как должно, но Шульц, ожидающий, когда ему кто-нибудь объяснит, зачем его вызвали ни свет, ни заря в дом фельдмейстера, ровным счетом ничего не понимал.
– И что же дирижабль, Анис Виссарионович? Чем он поможет нашему делу? – нарушил слишком затянувшуюся паузу Шульц, когда вновь три головы склонились над картою, словно там было что-то недоступное для лейб-квора.
– А то, Петя, что завтра же ты отправляешься на Александре Благословенном в путешествие.
Фучик отошел наконец от стола, вынул табакерку и, как ни в чем не бывало, заправил в ноздрю щедрую понюшку. И Шульц, несмотря на крайнюю степень удивления, что обрушилось на него с новостью о дирижабле, принялся терпеливо ждать, пока фельдмейстер начнет чихать.
– Из Охранного долож-и-и…апчхи!..ли, покуситель на Александре тоже будет.
– Отчего же не арестовать его, когда он будет садиться в Шулербурге на дирижабль?
– Оттого, что ищейки те, н-н-на… апчхи!..верняка не знают ничего, только подозревают. Так что будешь путешествовать под ли…апчхи!..чиною Вознесенского Иннокентия Федоровича. Билет на сие имя тебе уже справили при помощи Его Высочества.
Лейб-квор молчал, смиряясь с мыслью, что все уже решено за него, и отправляться в путь, длиною в несколько дней, а может и недель, ему надлежит уже завтра. И все это время, отведенное на выполнение задания, он будет томиться в мыслях об Оболенской, что нынче не удостоила его даже взгляда.
– Что ж ты смурной такой, Петр? – по-своему истолковав молчание Шульца, поинтересовался Фучик. – Поедешь по первому разряду. Каюту тебе устроили первого класса. Только есть одно обстоятельство, – он замялся, и Петр Иванович почуял неладное. Заложив руки за спину, чтобы только не коснуться ненароком стоящей рядом Настасьи Павловны, уточнил:
– Какое же, Анис Виссарионович?
– Нумер оставался только один, двухместный. Посему едете в сопровождении супруги! – отрапортовал молчавший все это время штабс-капитан, чем удивил несчастного лейб-квора пуще прежнего.
– Позвольте, но у меня… нет супруги, – попытался возразить он, когда поймал взгляд обернувшейся к нему Оболенской, в котором горел истовый огонь. И что было тому причиною, лейб-квор понять не мог.
– С завтрашнего дня будет. Временно, вестимо. Настенька с тобой едет, уж не обессудь. Ты один, занявший целую каюту первого класса, выглядел бы слишком подозрительно. А Насте я доверяю, на нее положиться можно во всем. Представитесь мужем и женою, вот и вся недолга, – припечатал Анис Виссарионович, после чего разулыбался, очевидно, полностью довольный произведенным эффектом. А Шульц стоял, нелепо приоткрыв рот, и видел, как огонь в глазах так и смотревшей на него Оболенской сменяется точно таким же неподдельным изумлением.
Бал, которого так опасалась Настасья Павловна, надо сказать, в итоге превзошел все ее худшие ожидания.
Лежа в постели и глядя задумчиво на темно-красный полог над кроватью, Оболенская пыталась решить главную дилемму, кою пред ней поставил сегодняшний вечер. Уснуть после всего произошедшего она и не надеялась, знаючи прекрасно, что покуда не придет к какому-то решению, покоя ей не будет вовсе.
И хотя волноваться стоило бы в первую очередь о том, что она едва не провалила свою миссию, ради которой и прибыла в Шулербург, на уме у Настасьи Павловны был практически один только господин Шульц, менее всего этого, по ее мнению, заслуживающий после случившегося меж ними на балу.
Должно быть, ей стоило бы восхищаться его моральными устоями и принципами, кои не позволяли Петру Ивановичу иметь, как он выразился, интимных сношений с замужними дамами, но сама Настасья Павловна, оставаясь честною с самой собою, не могла не признать, что сказала, сама того не желая, господину лейб-квору истую правду – даже будь она все еще замужем за Алексеем Михайловичем, не могла бы, наверное, и тогда устоять пред чувствами своими к Шульцу. Которые, как напрашивался сейчас горький вывод, были не слишком-то и взаимными. Петр Иванович, по большому счету, даже внимания не обратил на то, как низко она готова была ради него пасть. Да и если рассудить все трезво, то ведь никаких шагов с его стороны, свидетельствующих об интересе Шульца к ней, вовсе и не было. Господин лейб-квор был прав – это она прыгнула к нему под лодку и безапелляционно навязала свое общество. А потом так увлеклась новыми ощущениями, рожденными близостью Петра Ивановича, что почти забыла о том, для чего рядом с ним находится. И теперь, расстроенная собственной неосторожной откровенностью и тем, что Шульц даже не пожелал поверить ее словам, что никакая она не замужняя дама, Настасья Павловна пыталась решить, как же ей поступить дальше. И даже не столько с Петром Ивановичем, сколько со своею задачею, ставшей вдруг какой-то непосильной, хотя поначалу выглядевшей совсем нетрудной.
С Шульцем же все было гораздо яснее. Настасье явно стоило отныне к Петру Ивановичу никаких эмоций более не проявлять и не испытывать. И ежели уж она смогла задушить в себе все надежды и чаяния о том, что ее брак может быть счастливым, если она приложит к этому усилия, то сумеет и откреститься от неуместных и неприличных чувств к мужчине, коему это было не нужно.
Оставался только один вопрос – будет ли она в силах исполнить свои намерения, оставаясь подле Шульца и дальше? Оболенская в этом была совсем не уверена. Стало быть, лучше всего от порученного ей в Шулербурге задания отказаться, применив старый проверенный метод – с глаз долой и из сердца вон. Потому что Настасья Павловна тоже не желала иметь никаких сношений и отношений с мужчиной, готовым от нее отречься, будь на то хоть какая причина. Довольно с нее и того, что была годами не нужна собственному супругу, променявшему ее на холодные железки и шестеренки, гораздо более дорогие его сердцу, чем живая, жаждущая внимания и ласки жена. И если уж впускать кого-то то в сердце – то так, чтобы любили ее до того сильно, что никакие препятствия не страшны. Чтобы похитили, увезли, совершили любое безумство, но только не отпускали. И это, увы, было совсем не в духе Петра Ивановича Шульца. А потому Настасье Павловне, спасаясь от разочарования, следовало теперь безотлагательно вернуться в столицу. А там, быть может, лучше бы и вовсе уехать куда-нибудь в провинцию, потому что сейчас, как никогда прежде, Оболенская почувствовала, что от всего очень устала. От интриг двора, от непонятных поручений и еще менее понятных, чем поручения, мужчин.
И почему только ее привлек именно господин лейб-квор? Вот взять хотя бы графа Ковалевского, проявлявшего в отношении нее недюжинный напор. Знатен, не менее чем потомки древнейших российских фамилий, богат, как Крез и красив, как падший ангел. Но все, что Настасья Павловна испытывала, когда не далее как пару часов тому назад у дверей ее спальни он исступленно целовал ей руки, которые едва сумела у него отнять – это смущение. Хотя, должно быть, и граф хотел от нее не больше, чем надоевшие повесы при дворе, и, получив желаемое – тут же к ней наверняка бы остыл. И это имело очень мало общего с тем, о чем Настасье Павловне вновь стало мечтаться после встречи с Петром Ивановичем. Да вот только все напрасно, и давно бы ей стоило это понять и не ожидать уже того несбыточного, о чем иногда еще болело сердце. Тем более что, как бесцеремонно напомнил ей Шульц, она уже была далеко не наивной юной девою. В ее двадцать три года стоило бы смотреть на жизнь без глупых иллюзий.
К моменту, когда под утро Оболенская смежила веки, ясно было одно: возврата в Петербург не миновать. Так для нее будет лучше всего.
Подняться на следующий день пришлось неожиданно рано: присланная дражайшим дядюшкой горничная сообщила, что Анис Виссарионович ждет Настеньку внизу по очень важному делу. Сильно подозревая, что Фучик, должно быть, вследствие беседы с Шульцем прознал про ее похождения, Настасья Павловна с тревогой спустилась вниз, пытаясь решить на ходу, как же ей объяснить дядюшке свое поведение и одновременно сообщить о предстоящем отъезде, не вызывая этим никаких подозрений. Но, к облегчению Настасьи Павловны, Анис Виссарионович был занят обсуждением совсем иных проблем, ее совершенно не касавшихся, и факт этого вскоре породил в Оболенской новое беспокойство. Никогда прежде дядюшка не обсуждал в ее присутствии важных дел, мог, разве что, обмолвиться о чем-то ненароком, но приглашение на ведшееся в кабинете явно важное совещание с участием незнакомого ей господина, представленного Фучиком как штабс-капитан Леславский Андрей Васильевич, определенно настораживало.
Оболенская была совершенно уверена, что Анис Виссарионович считает подобные обсуждения не предназначенными для женских ушей, а потому терялась в догадках относительно того, для чего дядюшке потребовалось здесь ее присутствие. Окончательную сумятицу в душу Настасьи Павловны внесло прибытие Петра Ивановича и невозможно было отрицать того, как предательски дрогнуло вновь сердце, когда господин лейб-квор вошел в комнату. И как заныло оно отчего-то после его вопроса о том, что, дескать, неужто она ему не скажет ни словечка. Оказалось, что воплотить в жизнь намерение поставить все чувства под запрет было гораздо сложнее, чем принять решение сделать это. Оболенская чувствовала на себе ищущий взгляд Шульца и пребывала в полном смятении всех чувств – ей то хотелось уйти прочь немедля и, быстро собравшись, уехать в столицу, то посмотреть все же на господина лейб-квора и, быть может, найти в его глазах что-то такое, что могло бы все изменить. Но Настасья Павловна мужественно держалась, глядя на расстеленную на столе карту, хотя не видела пред собою ровным счетом ничего, находясь в мучительном напряжении от близости Шульца. И вышла она из этого состояния только тогда, когда очень довольный чем-то Анис Виссарионович внезапно сообщил, что отправляет ее в поездку на дирижабле вместе с Петром Ивановичем, да еще и в одной каюте, как супружеская пара! Первоначальное удивление от того, что дядюшка до такого додумался, посчитав ее то ли слишком глупой для подобного задания, то ли, наоборот, слишком умной, сменилось ужасом. Близость Шульца на протяжении не одного дня полета и несколько ночей с ним наедине в одной каюте в придачу ничем хорошим, определенно, обернуться не могли. А вот разбитым сердцем – весьма вероятно.
Настасья Павловна молчала, ощущая на себе взгляды всех присутствующих и отчаянно пытаясь совладать с постигшей ее оторопью, чтобы прийти к какому-то решению. Данное дядюшкой задание позволило бы ей все же исполнить то поручение, с каким она явилась в Шулербург и сохранить тем самым свое реноме, но ведь ею уже было решено от этого поручения отказаться. И теперь оставалось только сделать последний, самый важный шаг, и просто объявить о том, что она не может взять на себя предложенную задачу – хотя о ее согласии вовсе и не спрашивали – в виду необходимости вернуться в столицу. Но язык Оболенской вдруг словно прилип к небу, не давая ей возможности произнесть хоть слово.
Наконец, сделав над собой усилие и гоня прочь все искушения, разом одолевшие душу, Настасья Павловна глубоко вдохнула и сказала:
– Благодарю вас за оказанное мне доверие, дядюшка, но вынуждена отказаться от данного поручения по причине полного его неприличия и того, что сегодня я намереваюсь отбыть домой. Уверена, что вам или Петру Ивановичу не составит труда переодеться в женщину, ведь наверняка ради дела вам уже не раз приходилось идти и не на такое, – проговорив все это, Оболенская улыбнулась с неподдельным сожалением, впрочем, не имевшем никакого отношения к тому, что она отказывалась помочь Анису Виссарионовичу.
Слушая ответ Оболенской, Шульц безотчетно сжимал и разжимал руки, будто бы это простое действо могло помочь ему в том, чтобы совладать с сонмом мыслей, что кружились в его голове, и вычленить из них хоть одну, наиболее разумную, не представлялось возможным.
А всему виной – представившаяся ему как наяву картина ближайших дней и ночей, что они проведут с Настасьей Павловной наедине в двухместной каюте дирижабля. Несмотря на то, что их отправляли в путешествие с особенной целью государственной важности, Шульц решил, что непременно найдет время, чтобы признаться Оболенской в своих чувствах. А после того, как преступник будет изобличен, они заживут душа в душу, разумеется, обвенчавшись, и не будет никого счастливее на свете, чем Петр Иванович.
Возможно, его даже приставят к какой-нибудь награде, а после он уже порешит сам с собою – оставаться ли ему и далее на службе, или же найти себе более спокойное занятие, чтобы проводить с супругою как можно больше свободного времени. Они посадят яблоневый сад, непременно с ранетом и антоновкой. Будут варить вместе варенье на зиму, заведут болонку, как то было модно у дам Шулербурга, и с детьми тянуть не будут.
Эти мечтанья проплывали перед внутренним взором лейб-квора, вызывая у него неподдельное желание улыбаться. И проплывали бы дальше, кабы Настасья Павловна вдруг не заговорила.
– Позвольте! Ни в каких женщин я не переодевался! – воскликнул он громко, нарушая все возможные приличия, но не в силах молчать на столь возмутительное предположение Оболенской. – Даже ради дела. Никогда. И что же вы, Настасья Павловна, так сразу отказались? Неужто вам настолько неприятна будет моя компания? О неприличии же речи не ведется. Вы будете моею женою, я – вашим супругом.
Эти слова он произнес с трепетом, который охватил его душу, и который, как смел надеяться Шульц, не был заметен никому кругом, особливо Оболенской.
– Никто не покусится на вашу честь, даю вам слово, – зачем-то пообещал он. – И позвольте узнать у вас, отчего вы так спешно отбываете в Петербург?
Он перевел взгляд на Аниса Виссарионовича, и по его виду понял, что и для Фучика сей пердимонокль его племянницы был совершенно неожиданен. Вновь вернувшись глазами к Настасье Павловне, он добавил тихо:
– Неужто вам так претит вся моя фигура и мое присутствие, ежели вы желаете избегать их впредь не только на Александре Благословенном, но даже в Шулербурге?
Послушать было Петра Ивановича, так все было просто и очевидно. Для него, быть может, ситуация и являлась таковой действительно, но вот для Настасьи Павловны представлялась сущей пыткой перспектива провести с Петром Ивановичем в одной каюте многие ночи. И если его сей факт, похоже, не волновал нисколько, что в очередной раз покоробило Оболенскую, то для нее было несомненно то, что при такой близости Шульца о нормальном сне на все время путешествия можно будет совершенно забыть. Не говоря уж о душевном покое.
И особенно досадно было то, что ничего из сказанного ею вчера Петр Иванович, похоже, не понял, если спрашивал теперь, чем же ей так неприятна его персона. А впрочем, это не так уж и плохо. Пусть и далее думает, что ей претит его общество, все лучше, чем если господин лейб-квор догадается, какую бурю рождает в душе Настасьи Павловны каждое его слово.
– Проблема в том, господин Шульц, – начала объяснять Оболенская то, что, похоже, было очевидно только ей одной, если учесть с каким недоумением смотрели на нее все присутствующие мужчины, – что взаправду мы с вами никакими супругами не являемся. И пусть я вдова и далеко не юная и не невинная, как вы вчера бестактно заметили, но все же это не причина… – Настасья Павловна запнулась, не зная, как объяснить, что именно ее смущает и при этом не выдать себя с головою. Так и не подобрав подобающей формулировки, она сказала:
– Не причина нам с вами делить одну каюту. Даже если вы и не покуситесь на мою честь… – кинув на Петра Ивановича взгляд искоса, Оболенская добавила чуть тише – так, что мог расслышать только стоявший рядом Шульц – то, чего говорить вовсе не собиралась: – что, возможно, даже жаль, – усмехнувшись следом, чтобы обернуть сказанное в шутку, она вернулась к прежней теме:
– Одним словом, не представляю, как только подобное могло прийти вам на ум, дорогой дядюшка. Что же касается вас, Петр Иванович, то фигура ваша мне приятна, как человека благородного и достойного, но… – Настасья Павловна передернула плечами, пытаясь придумать, как же ей объяснить свое нежелание находиться рядом с Петром Ивановичем – а вернее, слишком сильное к тому желание, коего следовало непременно избегать, – но неужели вам настолько не хочется переодеваться в женщину, что вы согласны на мою компанию, которая вам, как я поняла из нашей беседы накануне, тоже не особо по душе?
Право слово, Шульц не смыслил в женщинах ровным счетом ничего. К такому неутешительному выводу он пришел, когда слушал монолог Оболенской, что запутал его окончательно и бесповоротно. Ведь чем больше говорила Настасья Павловна, тем более терял нить рассуждений – и своих, и принадлежащих ей – несчастный лейб-квор.
Он едва удержался от того, чтобы не переспросить, правильно ли он расслышал, что Оболенская будет искренне горевать, ежели он не покусится на ее честь. И еще больше усилий Шульцу понадобилось, чтобы тотчас не согласиться на эту самую честь покуситься при первом же удобном случае.
Но, во-первых, делать этого он не собирался. Во-вторых, на их пикировку с Настасьей Павловной смотрели сразу два зрителя. И казалось, Фучик был полностью удовлетворен тем, какая сцена разворачивалась прямо на глазах у изумленной публики.
– С чего же вы взяли, Настасья Павловна, что настолько неприятны мне, что я соглашусь скорее обвешаться ворохом юбок, буклей и шляпок, чем стану терпеть вас подле себя во время путешествия? Я, извольте заметить, ни жестом, ни словом не дал вам мыслить в таком ключе. Напротив, в том, что вы станете играть роль моей супруги, я вижу свою непередаваемую прелесть.
Он сделал паузу, но лишь для того, чтобы быстро, пока Оболенская не вставила своей ремарки, продолжить:
– Как вы смели заметить, Настасья Павловна, я человек благородный, а о достойности моей судить не мне. Но раз вы заверяете, что я, ко всему, еще и заслужил подобный эпитет, вам и вовсе не о чем волноваться.
«Ежели только вы и взаправду не обеспокоены тем, что я не желаю покуситься на вашу честь, после свадьбы, разумеется», – подумал Шульц, но вслух того произносить не стал.
– Что же касается нашего с вами путешествия, я надеюсь, к завтрему утру этот вопрос будет решенным не только мною. И вы согласитесь на спасение императорского дома, что в нашем с вами случае должно стоять во главе угла. А сейчас разрешите откланяться. Но ежели вы все же решите сбежать в Петербург, и мне завтра предстоит переодевание в женщину перед тем, как подняться на борт Александра Благословенного, обещайте мне, что не покинете Шулербург без того, чтобы дать мне урок ношения кринолинов и чулок.
Посмотрев на Оболенскую столь красноречиво, что она, должно быть, поняла, что он имел ввиду, Шульц раскланялся с мужчинами, кратко заверил их, что завтра же будет в положенном месте в положенное время, после чего покинул особняк Фучика, питая искреннюю надежду на то, что видел Настасью Павловну не в последний раз в своей жизни.
Стоило признать, что Настасья Павловна, похоже, за свою жизнь совершенно не научилась понимать мужчин. Согласно опыту общения с представителями противоположного пола, вынесенного ею из вращения в кругах дворцовой знати и безрадостного брака, интерес мужчины к женщине всегда был неразрывно связан с интимными сношениями. А если его, этого интереса, не было вовсе, то причиной тому могло быть только безразличие. И то, что рядом с Шульцем она о своей добродетели могла не волноваться, если верить его словам, Оболенскую как раз-таки очень волновало и сбивало с толку. Все это никак не желало укладываться в ее голове с некоторыми словами Петра Ивановича, кои можно было отнести на счет особого к ней отношения. Потому что поведение Шульца и его спокойствие относительно той интимной обстановки, в коей они окажутся на дирижабле, свидетельствовало либо о завидной выдержке и чрезвычайном благородстве лейб-квора, либо об отсутствии интереса к ней, как к женщине. Существование первых двух качеств было в нонешние времена редкостью, а последнее предположение Оболенскую совершенно не радовало, как бы ни хотелось ей быть к этому безразличною. И, пожалуй, последний свой вопрос Настасья во многом задала с тем расчетом, чтобы понять отношение к себе господина лейб-квора, но ничего полезного из его ответа так и не вынесла. Кроме очередного разочарования, заключавшегося в том, что долг для Шульца был превыше всего, а она, видимо, должна была следовать его примеру. Впрочем, в этом Петр Иванович был совершенно прав – у Настасьи Павловны действительно имелись собственные обязательства перед теми, кто направил ее в Шулербург.
Когда господин лейб-квор вышел, Оболенская вдруг осознала, что начинает злиться. Эпитет «сбежать», примененный Шульцем, ей категорически не нравился. Что это она и вправду? Если Петр Иванович считает, что сможет проводить с ней ночи наедине и оставаться при этом спокойным, то и она тоже сумеет уж как-нибудь оградиться от его тлетворного воздействия! А ежели мужская близость способна довести ее до того, что Настасья Павловна почти что отказалась от своей миссии, то она, должно быть, стала совершенно безнадежною дурою. А быть таковой Оболенской решительно не желалось.
– Настенька, это очень важная операция, – ворвался в ход размышлений Оболенской голос Фучика, звучащий мягко и терпеливо – так говорят, бывает, с капризным ребенком. – Я думал, что могу на тебя рассчитывать.
– Вы могли бы прежде спросить меня, дядюшка, – холодно ответила Настасья Павловна, переводя на него взгляд и только теперь понимая, что их разговор с Петром Ивановичем свернул на тему, для чужих ушей непредназначенную. Бросив быстрый взгляд на штабс-капитана, Оболенская обнаружила, что тот занят тем, что разглядывает книги на полках, занимавших полностью одну стену в дядюшкином кабинете и выглядит при этом как человек, старательно делающий вид, что не прислушивается к тому, что его не касалось. Хотя, по мнению Настасьи Павловны, деликатнее всего со стороны Леславского было бы покинуть кабинет вовсе, оставив их с дядюшкой наедине, но делать этого тот явно не собирался. Снова обратив взор на Аниса Виссарионовича, Настасья обнаружила, что тот отчего-то все еще выглядит очень довольным безо всяких к тому причин. Объяснение этому она видела только одно – дядюшке ее присутствие на дирижабле, похоже, было необходимо не столько для дела, сколько с целью сводничества. И пусть делал он это из лучших, наверное, побуждений, ничего, кроме раздражения Оболенская сейчас не испытывала. И именно оно, должно быть, да желание доказать себе, что сумеет выстоять перед близостью Шульца и довести то, что ей было поручено, до конца, а заодно и проверить, настолько ли безразличен и благороден Петр Иванович, как то выглядит, заставило Настасью Павловну сказать:
– Хорошо, дядюшка, я поеду.
