Текст книги "Синеглазая"
Автор книги: Тарас Рыбас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
III
Он оказался в полутемной комнате, скорее напоминающей тюремную камеру, чем больничное помещение. Огражденное решеткой, высоко расположенное оконце, тяжелая дверь из толстой дубовой доски, возле стенки – скамья с одеялом и подушкой и покрытый простыней маленький столик. Владислав потрогал дверь и решетку – из комнаты не уйти. «Тюрьма…» – прошептал он и, почувствовав невероятную усталость, опустился на скамью, лег и закрыл глаза. Тошнота подступила к горлу. И тогда, превозмогая боль и усталость, Владислав резко поднялся. В душе вдруг пробудился протест.
– Немецкая потаскушка… – бормотал он, не прислушиваясь к своим словам. – Гадина… Какого парня загубила!.. И моими руками спасла жизнь палачу!.. Какой ужас!.. Я противен, противен себе!..
Владислав вскочил, но тут же упал на скамью от нестерпимой боли в колене.
Боль успокоила, но не прогнала чувства гадливости к самому себе. Одна за другой вставали в памяти картины пребывания в плену. Вот он идет в колонне, растянувшейся на добрый километр по ровной степной дороге. Рядом едва передвигает ноги худой, измученный, заросший густой щетиной человек, о котором он знает лишь одно, что это политрук роты. Человек молчит. Он знает так же, как и Владислав, что на первом же привале появится эсэсовец и скомандует: «Коммунисты и комиссары – два шага вперед!» – и тех, кто сделает эти два роковых шага, немедленно поведут на расстрел. У Владислава нет жалости к этому человеку. Он не хочет его смерти, но и не понимает, почему человек, идет; почему до сих пор он не совершил ни единой попытки к бегству. «Ему нельзя идти дальше! А мне?.. Мне – что, я не политрук, я – врач, меня никто не станет расстреливать…»
И вот – привал. Ферма с огорожей для скота. Команда: «Построиться!..» Три немца в зеленых мундирах с черными нашивками. Политрук бледнеет. Черная щетина на щеках теперь кажется синей. Тобильский замечает рядом с ним низенького, большеголового солдата с серыми навыкате глазами. Раньше Владислав не видел этого солдата, и потому взгляд его невольно тянется к браво вытягивающемуся маленькому большеголовому уродцу. «Последствия рахита», – думает Владислав.
– Сейчас, он меня выдаст… – слышит он, как шепчет политрук.
«Предатель!..» – от этой мысли по телу Владислава пробегает холод. Глаза его бегают, руки бессильно опускаются, он хочет что-то сказать и не находит нужного слова.
К большеголовому плотнее придвигаются другие. Он испуганно водит глазами. Владислав слышит;
– Только попробуй, гад…
Большеголовый молчит. А политрук трет грязными пальцами заросшие щеки и нервно покашливает.
Небо к вечеру затянулось серыми тучами. В темноте брызнул мелкий, сеющий дождь. Одежда быстро влажнеет. Становится тоскливо от одной мысли, что под этим слабеньким и нудным дождем придется пробыть всю ночь. Прошлое кажется далеким и недостижимым раем. Харьков… Отшлифованная брусчатка на площади Дзержинского, такой же мелкий дождь, зонт над головой и теплая, уютная квартира впереди. Книги о мире и красоте человеческой жизни. Мягкие домашние туфли, хрустящие, свежие простыни, гренки, кофе…
Все это, кажется, было, но так давно, что вспоминалось, как сказка. И, должно быть, потому, что сейчас угнетали неизвестность, грязь, бесправие, память вызывала к жизни картины свободы, чистоты и уюта, неистощимой радости, беспечного детства и каких-то смешных детских волнений. Что стоили они по сравнению с теперешним его положением? – спрашивал себя Владислав.
Теперь – иное…
Теперь скотская загородка, бесконечная ночь и неизвестность.
Владислав попробовал сгрести слежавшуюся в уголке загородки старую солому, чтобы подмостить под себя, н сразу же поранил пальцы. Он с завистью посмотрел на коренастого солдата, который делал это куда ловче. «У меня слишком нежные руки», – с грустью подумал он и отполз в сторону, на маленький бугорок, где было сравнительно сухо.
Вскоре совсем близко послышалось частое дыхание. Владислав повернулся. Рядом с ним стоял на коленях коренастый солдат и держал жмут соломы.
– Возьми, товаришок, половину…
– Не надо… зачем… вам же не хватит самому… – попробовал возражать Владислав и сразу же умолк, поймав себя на скверной мысли, что возражает лишь потому, что не хочет показаться жадным до чужого «добра».
Они легли рядом. От солдата несло горьковатым потом. Запах пота был настолько сильным, что забивал навозную вонь.
– Спать будешь? – спросил солдат.
– Нет, вряд ли, – ответил Владислав, чуть не плача от жалости к себе.
– А я, должно, посплю, – сказал солдат и придвинулся спиной к Владиславу.
Дождь падал бесшумно. Слышались вздохи и стоны. Лишь изредка вспыхивал и затухал горячий, приглушенный говор невидимых в темноте людей. Ныла нога. Нужно перевязать, но бинты засохли, и Владислав боялся причинить себе еще большую боль. Прикусив губу, он изредка стонал.
– Болит? – вдруг спросил солдат.
– Ничего, не беспокойтесь, – ответил Владислав.
– Я и не беспокоюсь… Теперь для каждой боли разве хватит беспокойства. Терпи, держись. Не в больнице и не в госпитале, на навозе лежим, – сердито буркнул солдат и чуть приподнялся на локте. – Бежать вот как-то надо, а как – ума не приложу.
– Да, звери какие-то эти немцы…
– То ясно, что звери. Но вот ответь мне: почему это мы стали смирными телятами? Ну, кинулись бы все враз, и от зверей одно мокрое место осталось бы.
– Тише! – испуганно прошептал Владислав. – Среди нас есть предатели… Я слышал сегодня, как пригрозили одному…
– Слышал и я, – ответил, не понижая голоса, солдат. – Знаю и то, что убоялся доносчик.
Владислав понял, что наступил такой период в его жизни, когда силы души его могут окрепнуть только рядом с той силой, которой обладал солдат. Но сила эта казалась слишком грубой и поэтому пугала. Он не знал, о чем можно говорить с солдатом.
Ночь тянулась медленно. Сон не приходил. Они тихо разговаривали. Вернее, говорил солдат, а Владислав больше молчал.
– Жизнь, товаришок, случается, уготовит такое, что только хлюкнешь. Идет себе, идет, а потом как станет гопки, так аж спина зачешется. Глянь на меня. Разве я думал, что попаду сюда? Жил справно, работал ладно, воевал – тоже ничего себе. А вот загнали в загородку. Что прикажешь делать? Есть две дорожки отсюда. Одна – иди себе, куда погонят. Другая – тяни свое. Терпи, давись, а тяни свое. Которое, скажем, больше подходит для меня? Известно, второе. Надо только выждать. – Солдат вздохнул и выругался. Видно, не очень нравилось ему ждать, но понимал – ничего не поделаешь. Помолчал, покряхтел и снова: – В плен попал по-дурацки. Командир у нас – молодой. Все кричал: пуля – дура, а штык – молодец. Засели мы в лесочке и ждем, чтобы показать «молодца». А немец обошел нас сторонкой, да и покатил себе по большаку дальше. Звонили, звонили по телефону в штаб полка насчет дальнейшего приказа, пока и не подпер он нас танками. Танку штыком не возьмешь. Разбрелись – кто куда. Я, к примеру, к бабе в погреб. А она, анафема, и привела рыжих по моему следу. Взяли, как зайца. Тьфу! Чтоб ты пропала! – выругался он снова, однако беззлобно.
– А меня ранило, – сказал Владислав о своей более понятной причине пленения.
– Вижу, – отозвался солдат с нотками зависти в голосе.
Владиславу стало неудобно, что он напомнил о своем ранении, как будто в этом была необходимость. Чтобы загладить неловкость, он решил переменить разговор:
– И когда мы, наконец, отступать перестанем?
– Трудно время назвать, товаришок. По-моему, когда озлимся. Теперь еще все идет не по-всамделишному. Играет будто парень. Его толкнут, а он отбивается легонько и не разберет, откуда все на него навалилось. Бабы голосят, а он все думает, что за напасть такая. А брови пока еще не хмурит. Тело ноет от побоев, а до сердца боль не дошла. Вот когда до сердца дойдет, тогда отступать перестанут.
– Просто очень получается…
– Чего же тут сложного. Я вот, скажем, все думал, шутки ради загнали нас в загородку. Пошутят немного, да и отпустят по домам. И пули на позиции летали не всерьез. И немец скалится не всерьез, чтоб ему коляку в глотку… А оно, видишь, плохие шутки получаются. Гонят, как скот, и жрать не дают, хату теплую для ночевки не приготовят.
Владислав в глубине души соглашался с солдатом, но почему-то боялся поддержать его открыто. То ли стыдился детской простоты подобных рассуждений, то ли сомневался в искренности солдата, но не признался, что и на двадцатой операции в госпитале он сам никак не мог согласиться, что имеет дело с огнестрельной раной, возможной только на войне.
Вскоре солдат умолк. Дождь теперь хлюпал в лужицах, но шум его не слышался за стонами и приглушенным говором измученных людей. За оградой рычали собаки, поставленные сторожами. Где-то очень далеко что-то ухало – не то гроза, не то орудия крупного калибра. Владислав продрог и прижался к солдату, не чувствуя теперь запаха горького пота. Грязное тело, мокрое и липкое, пощипывало и зудело. Рот заполняла голодная, густая слюна. Зубы часто стучали, и временами все тело вздрагивало от озноба.
– Слышь, товаришок, – отозвался солдат, – долго так не побарствуешь. Надо что-то делать.
– Что же делать? – спросил с надеждой вконец ослабевшего человека Владислав.
Солдат повернулся к нему лицом и зашептал:
– Когда нас загоняли в загородку, я заметил мешок с подсолнухами. Стоит он у самого входа. Надо утянуть.
– Как?
– Не знаю как, но утянуть надо. Хоть подсолнухом брюха понабиваем. Со вчерашнего ж утра – ни маковой росинки во рту. Голод не свой брат.
– Там конвоир…
– Знаю.
– И собака – рядом…
– Тоже знаю. Но добыть надо.
Солдат поднялся на четвереньки, поглядел в темноту, прислушался. «Что он, рехнулся? Неужели он всерьез собирается за подсолнухами?» – с ужасом подумал Владислав и ничего не сказал.
– Пойдешь за мной, старайся не терять меня из виду, – прошептал солдат, видимо, решивший, что надо делать.
– Опасно ведь, – попробовал возразить Владислав.
– Ясное дело, опасно, – покорно согласился солдат и толкнулся в темноту.
Владислав невольно подался за ним. На ноги он не поднимался, полз боком, ныряя руками в жидкую, липкую и зловонную грязь.
– Подожди… – прохрипел он вслед уходящему , —не торопись так…
Но солдат двигался не останавливаясь, обходя кучки прижавшихся друг к другу дрожащих от холода людей. Владислав старался не терять его из виду. Темное пятно уходило все дальше и дальше. Дождь глухо барабанил по мокрой одежде. Шум падающих капель был невыносим, и, стараясь приглушить его, Владислав задрал гимнастерку, чтобы капли падали на голое тело. Еще усилие, и Владислав теперь, кажется, в полной тишине продвинулся на несколько метров вперед. Вдруг перед ним вырисовались темные столбы ограды. Солдат был уже у самых столбов. Владислав остановился. Сердце билось гулко, и удары его отдавались во всем теле. Это мешало прислушиваться к шорохам ночи, к тому, что делает возле ограды солдат. «Откуда у человека такое бесстрашие? – думал Владислав. – Ради горсти семечек он рискует жизнью».
Владислав на минуту закрыл глаза и когда открыл их, потерял из виду солдата. «Ползти к нему? Нет, не надо… Он сам приползет…» – рассуждал Владислав.
И вдруг раздался треск автоматной очереди. Блеснул огонь. Над головой фьюкнули пули. Владислав припал к мокрой земле и застонал. Несколько минут он ничего не видел и не слышал. Очнулся от хрипящего, очень знакомого голоса.
– Тов-ва-ришо-ок… слы-ышь… то-ва-ари-шо-ок…
Владислав открыл глаза. Совсем близко от него полз, подминая под себя грязь, солдат. Огромное тело его поднималось и затем падало, тяжелое, обессиленное. Владислав подался вперед и наткнулся рукой на горячее, скользкое плечо. «Кровь!» – пронеслось в сознании.
– Слы-ышь, това-оришо-ок, – прохрипел солдат, – м-меш-шок ту-ут ряд-дом… возьм-мешь… Я, в-вид-дать, кон-нчусь… – Он вздохнул и упал плашмя на грудь. Владислав приблизился к его лицу. – А-а… т-ты го-ово-ри-ил, в-все ш-шутки-и… – сказал он и затих.
Владислав потрогал пульс, прислушался к дыханию, перевернул тело, припал ухом к груди – мертв. В страхе он отпрянул от трупа и мелкой рысцой, припадая на больную ногу, подался в глубь лагеря. Упал на пустое место, начал отмывать руки, – тер их жидкой грязью, измазывал лицо. И все это молча, с одной-единственной мыслью: «Если настанет утро, никто не должен заметить на мне следов крови…»
А имени солдата он так и не узнал.
IV
Владислав лежал на твердой скамье и с отвращением вспоминал эти недавние картины своей жизни. В тесной комнате было темно. Ни теней, ни оттенков, ни отсветов со стороны крохотного оконца. Все залито чернотой. И от этого комната казалась еще теснее, как одиночная камера, изолированная от остального мира, и тоска одиночества врывалась в душу.
– Какой я слабый человек, – прошептал Владислав и застонал: ему стало больно, что это прошлое уже никогда не даст покоя.
Рано утром, после бессонной ночи, он вышел по первому требованию охранника и направился в знакомую комнату с умывальником. Там уже была Ориша. Красивое белое затворническое лицо ее показалось ему другим, не таким холодным и непроницаемым. Она была чем-то озабочена. Плечи опустились, стали покатыми, возвращая ее тонкой фигуре женственность. В руках она держала термометр. «Что бы это значило?» – спросил себя Владислав.
– Хорошо, что вы отдохнули, – произнесла она, не поздоровавшись и торопливее обычного. – Вам сейчас придется оперировать…
«Еще, наверное, один немец, – подумал Владислав и слабо махнул рукой. – А черт с ним…» Он не мог возражать Орише Гай, обнаружив вдруг, что подчиняться ей приятно и удобно. Удобно потому, что, казалось, у нее есть какие-то свои, высшие соображения, которым должен служить и он.
– Я выполню ваше требование, – сказал он и начал мыть руки.
На операционном столе лежал человек, прикрытый простыней. На правой оголенной ноге, вздутой, сизовато-багровой, Владислав сразу обнаружил признаки гангренозного воспаления. На левой он увидел грязные тесемки солдатских кальсон, выглядывавшие из-под простыни. «Кто же этот человек, – подумал он, – фашист или свой? Подстреленный партизанами каратель или свой, земляк, лагерник?»
Ориша стояла рядом. Она держалась по-прежнему спокойно. Но Владислав заметил мелко дрожавшую тонкую руку. Он поднял глаза и взглянул на ее лицо – нет, оно спокойно. Только ему показалось, что среди светлых волос появилась прядь светлее, похожая на белую изморозь. «Седина!.. Как я раньше ее не заметил? Или она появилась сегодня ночью?.. Но отчего бы?..»
– Газовая гангрена… – произнес он, опуская глаза. – Рану не обработали вовремя. Приготовьте инструмент! – сказал он, уже не думая, кто лежит на операционном столе, понимая только одно – Ориша хочет, чтобы он скорее приступил к операции и спас раненого. – Надо делать лампасные разрезы…
Ему стало дурно от запаха гниющего тела. Припомнилась загородка, ночь, сеющий дождь и подобный запах гнили.
– Скорее! – торопил Оришу Владислав.
– Он рассматривал ногу – старые, каменные мозоли, раздавшаяся пятка.
Может, такая же нога была у того самого солдата, который так и погиб тогда в дождливую ночь…
– Держись, товаришок… – прошептал себе Владислав, принимаясь за дело и чувствуя, что с этими словами к нему вернулись спокойствие и уверенность.
Больной лежал тихо, в полузабытье и, по-видимому, не чувствовал ничего. Владислав работал быстро. Случай необыкновенно тяжелый: гангренозное воспаление распространилось слишком далеко. Проще было бы ампутировать ногу. Но ему этого не хотелось делать. Он надеялся на лучший исход. «Возбудитель гангрены не любит кислорода… Он предпочитает жить подальше от воздуха, – вспоминал Владислав лекции своего учителя, любителя всяческих шуток даже в серьезных случаях. – Разрезы, разрезы… А затем дезинфицирующие повязки… Все очень и очень просто… Нога останется…» – рассуждал он сам с собою. Рассуждения ему нужны были, чтобы сохранить самообладание.
– Тампон! – потребовал он, протянул руку и не получил из рук Ориши ничего.
– Тампон! – повторил он громче и поднял недоуменный взгляд на нее.
Она стояла, выпрямившись и прислушиваясь к какому-то шуму за дверью. Белое лицо ее еще больше побелело. Ресницы упали глубокими тенями. Между бровями появились две складки. Ориша не только прислушивалась, но и лихорадочно что-то обдумывала. Дверь распахнулась, и в комнату вошел серолицый немецкий офицер, похожий на плохо отесанную длинную палку. Он обратился к Орише по-немецки:
– Кто лежит на столе?
Владислав понимал по-немецки. В тоне вопроса он заметил нотки угрозы. Это не удивило. Поразил ответ Ориши:
– Солдат… Русский солдат, господин капитан. Я разрешила операцию по настоянию вот этого хирурга, – она взглядом указала на Владислава.
«Что это все значит?» – Владислав побледнел, но не испугался. Снова наклонившись над раненым, он произнес твердым голосом:
– Передайте немецкому офицеру, что я не смогу закончить операцию только в одном случае, – если он меня убьет.
– О чем говорит этот замарашка? – спросил немец.
– Он говорит, – перевела Ориша, – что не сможет закончить операцию только в том случае, если будет убит.
– Ха-ха-ха! – резко рассмеялся немец и так же резко оборвал смех. – Скажите ему, что я всегда успею убить его. Как чувствует себя лейтенант Штраух?
– К нему возвратилось сознание, господин капитан.
– Оперировал его тоже этот? – спросил немец, указывая пальцем на Владислава.
– Да, он, господин капитан.
– Очень хорошо. – Немец прошелся по комнате, присматриваясь к лежащему на столе.
Ориша передвинулась к изголовью, закрывая собой покрытое марлей лицо раненого. Владислав заметил это движение и подумал о существовании какой-то тайны, помочь ей сохранить которую может только он. И одна эта мысль о тайне, о том, что он причастен к ней, неожиданно изменила все.
– Передайте немецкому офицеру, – произнес Владислав строго, – что я не разрешаю никому из посторонних присутствовать на операции.
Ориша сразу же перевела.
– Ха, вот как! – воскликнул, бледнея, немец.
– Имейте в виду, – заметила Ориша, – что только он может помочь лейтенанту Штрауху… Он очень опытный хирург.
Немец стоял, широко расставив ноги, скрестив руки и щурясь на Владислава, словно на какую-то невидаль, Ориша закусила губу: она знала, на что был способен немецкий капитан, начальник лагеря военнопленных.
– Вы всегда сможете пригласить хирурга на стрельбище, – сказала она и дерзко посмотрела на немца.
Владислав не знал, что значит получить приглашение на стрельбище, но и без этого догадался, что под этим подразумевается.
– Вы правы, – произнес немец, покачиваясь на длинных ногах, и, круто повернувшись, вышел из комнаты.
– Тампон! – почти крикнул Владислав.
Руки его мелко и противно дрожали. Но он упорно продолжал операцию. «Я должен, я обязан закончить… Если я не закончу, человек умрет. Солдат умрет! Может быть, такой же солдат, как и тот, который отдал свою жизнь за горсть семечек, только бы не сидеть в бездействии в загородке для скота».
Ориша молчала. Владислав не смотрел на нее, но ему почему-то подумалось, что лицо ее стало маленьким, почти птичьим.
V
Когда все кончилось, он вернулся в свою комнату. А через-сутки конвоир объявил, что капитан на завтра приглашает его на стрельбище. «Конец, смерть…» Владислав почувствовал, как сразу для него стало безразличным все окружающее, кошмары лагеря, далекое прошлое, странная больница, в которой он успел сделать всего две операции, загадочная хозяйка больницы, мучительные раздумья о последних днях жизни. Звучал только в ушах затухающий зов солдата:
– Това-ариш-ок…
Почему не оставлял его этот зов, он не мог объяснить. Сознание приговоренных к смерти ничего не объясняет, оно становится таким же резким и переменчивым, как чувство.
Впереди была целая ночь. В больнице, наверное, – никого. Немца несколько часов тому назад унесли, чтобы отправить самолетом в госпиталь. А тот гангренозный куда-то исчез. Владислав ни о чем не спрашивал у молчаливой, каменноликой Ориши. Тайна, о которой он хотел узнать раньше, теперь не интересовала его.
Впереди была последняя ночь его жизни.
Было ли теперь еще что-нибудь важнее этого неотвратимого факта? «Еще сутки, и меня не станет, я уйду из этого мира навсегда, – подумал Владислав и на сей раз не пожалел себя. – Я слишком много принял мучений, чтобы жалеть…»
Но вдруг он услышал, как покряхтывает за дверью конвоир, и с болью подумал, что завтра этот конвоир еще будет жить, а он, Владислав, умрет. И тот, от кого зависит его судьба, не подумает, кто более необходим людям, всем людям: конвоир, который, как истукан, с винтовкой в руке караулит дверь и ни на что более не годен, или врач, способный лечить, спасать людей и бороться с самыми страшными недугами. Тот, с пистолетом в руке, даже не скажет ему, почему он лишает его жизни. Через месяц, через неделю, через час или минуту палач вообще забудет о казни, потому что казнь для него привычное занятие, потому что все его убийства безрассуднее всякой самой безрассудной философии. А когда пройдут годы, кое-кто из его соотечественников будет еще возмущаться, если ему напомнят о насильственной смерти какого-то пленного врача Владислава Тобильского. Острота тяжких потерь пройдет, и о палачах будут с неохотой вспоминать, как с неохотой вспоминают о позоре. Найдутся даже такие, которые дойдут в своем кощунстве до обвинения в злопамятстве и жестокости тех, кто не пожелает забыть преступлений немецкого фашизма в годы войны.
Явственно послышалось опять:
– Тов-ва-а-ришок…
Владислав вздрогнул. Не рано ли слышится голос с того света? Он поднялся, прошелся по комнате. Шаги приходилось делать мелкие – болела нога. Захотелось пить.
Только чтобы вода была очень холодной…
Владислав постучал в дверь. Послышалась в ответ немецкая речь:
– Что надо?
– Воды… Холодной воды, – произнес Владислав слабым, хриплым голосом и испугался его надтреснутого звука.
– Сиди там тихо, – сказал конвоир и, кажется, слабо зевнул.
«Ему хочется спать!» – подумал Владислав и удивился, что до сих пор в мире возможно такое желание.
Владислав приблизился к маленькому оконцу. Он хотел прислониться лбом к стеклу, но стукнулся о холодный металл решетки и теперь только подумал о невозможности изменить что-нибудь в своей судьбе. Тело обмякло, руки опустились, и чтобы не упасть на пол, он потянулся к скамье.
Началось забытье. Владислав как будто все сознавал и в то же время не понимал, что случилось с ним. Перед глазами замелькали картины с видами природы, чьи-то лица, кадры из кинофильмов, а в ушах звенели ясные скрипичные мелодии, названия которых он никак не мог вспомнить. Потерявшие чувствительность губы шептали:
– Я испугался… Я наверное схожу с ума… Не надо сумасшествия… Товарищи мои идут на смерть при полном сознании… И я пойду. Я не могу быть хуже и слабее товарищей.
Владислав поднялся. Прошелся по комнатке. Напряг руки. Тело было еще крепким, но в голове шумело, и, кажется, где-то очень близко звучали скрипки. Как человек, много прочитавший на своем веку книг, знавший немало созданных писателями историй «с благополучным концом», он стал придумывать различные способы спасения и бегства. Это занимало, отвлекало и успокаивало.
В минуту, когда ему уже представлялось, как кто-то подойдет, взломает дверь и выпустит его на свободу, тихо щелкнул замок, открылась дверь, и он увидел Оришу Гай. Она была одета в стеганку, повязана темным платком с бахромой, в руках у нее был тускло светящийся фонарик.
– Идите сейчас же за мной. Старайтесь не шуметь, – прошептала она и прислонилась к двери, чтобы пропустить его вперед.
В точности, как тогда, когда он впервые переступил порог больницы…
Владислав настолько подготовил себя к чему-то невероятному, неожиданному, что нисколько не удивился и послушно направился к двери. Выйдя из комнаты, он сразу же заметил распластавшееся на полу тело конвоира.
Ориша обогнала Владислава и прошептала:
– Идите за мной и не отставайте.
Она легонько открыла входную дверь, и они оказались во дворе. Владислав посмотрел на небо, не веря, что видит его в действительности. Оно было так густо усыпано звездами, что в глазах его зарябило, голова закружилась. Он зашатался. «Все это сказка», – подумал он и закрыл глаза.
– Держитесь же, нам надо скорее перебраться через Донец, – сказала Ориша, поддерживая его под руку.
– Да, сейчас… мне немножко дурно… Пройдет, – успокаивал ее и себя Владислав, не желая спрашивать ни о чем. Больше всего он боялся, что сказка оборвется и ему придется вернуться в темную комнатку.
Улица, по которой они пробирались, близко прижимаясь к стенам домов и заборам, вела вниз, к реке, в сторону, противоположную лагерю. Но и сюда доносился лай лагерных собак. Боясь отстать от Ориши и стараясь подальше уйти от лагеря, Владислав силился двигаться быстрее, несмотря на острую, режущую боль в ноге.
У крутого спуска они остановились.
– Здесь узкая тропинка, будьте осторожны, – предупредила Ориша и сразу же начала спускаться.
Темень, кажется, стала гуще. Повеяло прохладой. Внизу темнели придонцовые заросли, пустыри и совсем близкие леса. Владислав скорее угадывал, чем видел, к каким местам они продвигаются. Полторы недели тому назад он с трудом поднимался на эту высокую гору в колонне военнопленных. Туманные придонцовые поймы тогда казались ему неподвижными, застывшими и глухими. Теперь впечатление вязкой и темной их неподвижности усилилось. Но они звали, обещали запрятать, и Владислав тихонько радовался тому, что они есть.
По особой свежести и тишине, по тому, что крутая тропинка наконец стала ровной, он догадался, что река где-то очень близко.
Тихо отчалила лодка, и они поплыли. Сердце часто отстукивало тревожные секунды. Высокий берег тянулся темной громадой, и Владислав глядел на него, как на уходящий, навсегда оставляемый берег своих несчастий. Ориша молчала. Ее словно не было. Сказочное бегство будто происходило без нее.
Только теперь, когда лодку все дальше уносило от берега, он начал думать об Орише, вспоминать все то, что было связано с ней.
