Текст книги "Гайдамаки"

Автор книги: Тарас Шевченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Третьи петухи

И день еще под игом катов

стонал народ. Еще один

земля носила их, проклятых,

и плакал древний Чигирин.

Тот день прошел, день Маковея,

что многих праздников святее,

прошел,– и лях и жидовин

горилкой, кровью упивались,

кляли схизмата, распинали,

кляли, что нечего и взять.

А гайдамаки молча ждали,

покуда ляхи лягут спать.

Легли, поганые, не знали,

что завтра им уже не встать.

Заснули ляхи, а Иуды

еще не спят в ночной тиши,

впотьмах считают барыши,

над золотой склонившись грудок.

И так, на золоте своем,

нечистым задремали сном.

Заснули – навеки, даст Бог, улеглися…

А в ту пору месяц плывет озирать

и небо, и звезды, и землю, и море,

и счастье людское, и горькое горе, —

чтоб господу Богу про все рассказать.

Светит белолицый на всю Украину...

Видит ли он с неба мою сиротину,

видит ли Оксану, мою сироту?

Кто ее терзает, где она страдает,

знает ли Ярема? Или знать не знает, —

мы после увидим, а нынче не ту,

не ту, а другую я песню сыграю.

Горе – не девчата – будет танцевать;

спою про неволю, казацкую долю, —

слушайте, чтоб детям после рассказать.

Чтобы дети знали, внукам рассказали,

как казаки шляхту мукам предавали

за все, что от шляхты пришлось испытать.

Испокон веков Украйна

не знала покоя,

по степям ее широким

кровь текла рекою.

Текла, текла – пересохла.

Степи зеленеют.

Спят казаки, спят вояки,—

курганы синеют.

Да кому о дедах вспомнить,

поплакать над ними?

Не горька их доля внукам,

не дорого имя.

Только ветер тихо-тихо

повеет порою,

только росы, будто слезы,

окропят, омоют.

Солнце ласковое встанет,

осушит, пригреет.

Что же внуки? Все равно им —

панам жито сеют.

Много их, а кто укажет,

где Гонты могила?

Где легла его святая

праведная сила?

Зализняк, душа родная,

где лежит зарытый?

Тяжело! Палач на троне,

а они забыты.

Испокон веков Украйна

не знала покоя,

по степям ее широким

кровь текла рекою.

День и ночь – пальба, сраженья,

земля стонет, гнется.

Жутко, больно, а как вспомнишь —

сердце усмехнется...

Месяц яснокрылый, брат мой одинокий,

укройся за тучей, за горой высокой.

Не гляди на землю, хоть и видел Рось,

И Альту, и Сену , хоть и пролилось

там не мало крови людской понапрасну —

то ли нынче будет! Закатися, ясный,

спрячься, друг любимый, чтоб не довелось

на старости плакать...

Грустно, грустно среди неба

светит месяц смутный.

Вдоль Днепра казак: шагает —

с вечеринки будто.

Он шагает невеселый,

еле служат ноги.

Не дивчина ль осмеяла

за жупан убогий?

Нет, дивчина его любит,

хоть жупан залатан.

Добрый хлопец, а не сгинет —

будет и богатый.

Что ж идет он невеселый,

идет, чуть не плачет?

Что поникнул молодою

головой казачьей?

Чует сердце, да не скажет,

что за горе встретит...

А вокруг – как будто люди

вымерли на свете.

Петухов еще не слышно,

собаки замолкли,

заунывно в отдаленье

завывают волки.

Хоть бы что! Идет Ярема,

спешит не в Ольшану,

не к своей зазнобе милой,—

на ляхов поганых,

на Черкассы. Скоро третьих

петухов заслышит...

Ну, а там... глядит Ярема,

волны Днепр колышет...

«Ой, Днепр мой могучий, стремяся к низовью,

от крови казацкой бывал ты багрян,

и море ты красил казацкою кровью,

да сам еще не был от крови той пьян.

А нынче упьешься. Кромешное пламя

над всей Украиной в ночи заревет,

и хлынет ручьями, волнами, реками

кровь шляхты поганой; казак оживет.

Гетманы воскреснут в жупанах старинных,

вольной песней станут грозные слов»:

«Врагов мы прогнали!»

И над Украиной,

о, Боже великий, блеснет булава!»

Так думал Ярема в одежде убогой,

с ножом освященным идя на врагов.

А Днепр – он подслушал – могучий, широкий,

поднял волны-горы, и у берегов

грозно волны завывают,

лозы нагибают.

Гром грохочет, а молнии

тучи рассекают.

Напрямик идет Ярема,

головы не прячет.

Одна дума улыбнется,

Другая заплачет...

«Там Оксана, там весело

и в худой одеже,

А тут, а тут – сам не знаю —

пропаду, быть может!»

Вдруг – недальний из-за леса

Петух: кукареку!!!

«А! Черкассы! Боже правый,

не убавь мне веку!»

Кровавый пир

Зазвонили по Украине

со всех колоколен,

загуляли гайдамаки

да на вольной воле.

«Смерть шляхетству! Погуляем,

тучи разогреем!»

Запылала Смелянщина

и Корсунь за нею.

А Медведевка давно уж

небо подпекает.

Горит Смела; Смелянщина

кровью подплывает.

Полыхают разом Канев,

Чигирин, Черкассы.

Черный шлях окутан дымом,

и кровь полилася

до Волыни. На Полесье

Гонта пир справляет.

Зализняк же в Смелянщине

саблю закаляет

да в Черкассах, где Ярема

поспевает рядом.

«Добре, хлопцы, режьте ляхов,

никому пощады!»

Зализняк своих казаков

в дыму окликает.

Ад кромешный, а по аду

казаки гуляют.

А Ярема губит ляхов

с Максимом бок о бок.

Так и косит! «Добре, хлопец,

тряси их хвороба!

Валяй, хлопец! В раю будешь,

а то есаулом.

Нуте, детки!» Переполнен

город криком, гулом.

В лавках, в каменных палатах

души не осталось.

«Подсчитаю! Добро, хлопцы,

отдохните малость».

Город трупами завален,

улицы, базары,

черной кровью подплывают.

«Мало ляхам кары!...»

Недорезанных кончали:

не встанут, собаки!

Собралися, запрудили

площадь гайдамаки.

Зализняк зовет Ярему,

тот идет, смущаясь.

Батько снова: «Поди, хлопец,

не бойсь, не кусаюсь».

«Не боюсь». Снимает шапку

перед атаманом.

«Кто ты будешь и откуда?»

«Я-то? Из Ольшаны».

«Это где конфедераты

ктитора убили?»

«Где? Какого?..»

«Там, в Ольшане.

И дочь захватили,

дочь, дивчину, может, знаешь?»

«Дочку?! Из Ольшаны?»

«Да, у ктитора. Не помнишь?»

«Оксана! Оксана!» —

только вымолвил Ярема,

как сноп повалился.

«Эге!.. Вон что! Жалко хлопца,

славно хлопец бился!»

Отдышался. «Батько, брат мой!

Что я не сторукий?

Дайте нож мне, дайте силу,

муки ляхам, муки!

Да такой, чтоб под землею

пекло занемело!»

«Добро, сынок. Ножей хватит

на святое дело.

Гайда с нами до Лысянки,

там ножи наточим».

«Иду, батько, иду, милый,

веди куда хочешь.

Хоть за море, на край света

пойду с атаманом.

Палача, злодея-ляха,

под землей достану

с того света... Только, батько,

найду ли Оксану?..»

«Там увидим... Как зовут-то?»

«Яремою звали».

«Так. А прозвище какое?»

«Прозвища не дали».

«Что, безродный? Ну, да ладно.

Запиши, Микола,

хлопца в список. Пускай будет...

Пускай будет... Голый.

Пиши Голым...»

«Не годится».

«Ну, пиши... Бедою».

«Тоже худо».

«Тьфу ты, черт вас!

Пиши Галайдою.»

Записали. «Ну, Галайда,

с нами в путь-дорогу.

Найдешь долю, а быть может...

Нуте, хлопцы, трогай!»

Конь нашелся для Яремы —

дали из обоза.

Рад бедняга; улыбнулся

да и снова в слезы.

Выехали за ворота —

в зареве Черкассы.

«В сборе, детки?»

«В сборе, батько!»

«Гайда!»

Понеслася

правым берегом днепровским

казачья ватага.

И кобзарь за нею следом, —

где трюшком; где шагом,—

поспевает на лошадке,

песню запевает:

«Гайдамаки, гайдамаки! Зализняк гуляет!..»

Едут, едут... а Черкассы

позади пылают.

Ну, и ладно! И не смотрят,

шляхту проклинают.

Кому шутки, кому песни —

кобзарь наготове.

Зализняк же едет молча,

нахмуривши брови.

Курит люльку, смотрит зорко

вдаль перед собою.

А за ним Ярема едет,

поник головою.

Темный лес, днепровский берег,

горы, звезды, небо,

счастье, доля и недоля,

люди, быль и небыль —

все пропало, отступило,

не видит, не знает.

Как убитый. Только тяжко

изредка вздыхает.

Но не плачет, нет, не плачет,

хотя слезы душат,—

злоба лютою змеею

охватила душу...

«Ой вы, слезы, мои слезы,

смойте мое горе!

Тяжко, больно! Только знаю —

ни синего моря,

ни Днепра не хватит нынче,

чтобы горю кануть.

Душу, что ли, загубить мне?...

Оксана! Оксана!..

Где ты, где ты, моя радость,

что жизни дороже?

Хоть приснися, покажися...

Где ты? Гибнешь, может?

Может, горькую судьбину

клянешь ты, Оксана?

Может, мученица, стонешь

в застенке у пана,

да Ярему вспоминаешь,

родную Ольшану...

Сердце мое! Лети, сердце!

Обними Оксану!

Обоймемся, позабудем

все на белом свете.

Пускай ляхи жгут, пытают —

не услышим!... Ветер,

ветер веет от Лимана,

гнется тополь в поле,

и дивчина туда гнется,

куда гнет недоля.

Потоскует, погорюет,

забудет... и, может...

Станет панной, гордой, чванной…

А лях... Боже, Боже!..

Карай пеклом мою душу,

сожги адским жаром,

карай, Боже, мукой вечной,

но не тою карой!

Будь хоть каменное сердце —

не вынесет раны.

Моя доля, моя радость,

Оксана! Оксана!

Куда скрылась-удалилась,

приди покажися!»

Вдруг – и слезы полилися, —

откуда взялися!

Не велит казакам батько

нынче ехать дало.

«К лесу, хлопцы! Вон светает,

и кони устали.

Покормить бы!» Своротили.

И в лесу пропали.

Гупаливщина

Встало солнце. Украина

дымилась, пылала.

Где в живых осталась шляхта, —

запершись дрожала.

А по виселицам в селах

ляхи в ряд висели

чином старшие. На прочих

веревок жалели.

По улицам, по дорогам —

груды трупов с ночи.

Псы грызут их, а вороны

выклевали очи...

По дворам везде остались

дети да собаки.

Даже бабы, взяв ухваты,

ушли в гайдамаки.

И творилося такое

по родным округам...

Хуже ада... За что ж люди

губили друг друга?..

Поглядеть – такие ж люди,

жить, водить бы дружбу.

не умели, не хотели —

разделиться нужно!

Захотели братской крови, —

потому – у брата

и скотина, и холстина,

и светлая хата.

«Убьем брата, спалим хату!»

И пошла работа.

Ну, убили! А на муки

остались сироты.

Подросли в слезах, в неволе,

развязали руки,

ножи взяли. И зуб за зуб,

и муки за муки!

Сердцу больно, как помыслить:

что людей побито!

Столько крови! Кто ж виновен?

Ксендзы, езуиты...

Проносились гайдамаки

степями, лесами.

А за ними и Ярема

с горем да слезами.

Вот минули Вороновку,

Вербовку; в Ольшану

прискакали. «Не спросить ли

кого про Оксану?

Нет, не надо, пусть не знают,

за что пропадаю».

Кони скачут. Гайдамаки

село покидают.

Наклоняется к мальчонке:

«Ктитора убили?»

«Да нет, дядька, не убили —

на огне спалили

и Оксану, дочку, взяли.

А ты кого ищешь?

Коли ктитора, то даром:

лежит на кладбище...»

Не дослушал и галопом

вороного кинул.

«Лучше б я вчера, не зная,

не ведая, сгинул.

А сегодня я и мертвый

из могилы встану

ляхов мучить. Сердце мое!

Оксана! Оксана! Где ты?..»

Стихнул, зажурился.

Сдержал вороного.

Горе тяжкое, немое

охватило снова.

Поравнялся со своими

за хутором старым.

Где корчма была – огнище,

и Лейбы не стало.

Усмехнулся мой Ярема,

грустно усмехнулся.

«Вот где, вот где я недавно

перед Лейбой гнулся!

А сегодня...» И взгрустнулось

о том, что минуло.

А ватага у оврага

с дороги свернула.

Догоняют мальчугана;

на спине котомка,

лапти, рваная сермяга...

Окликнули громко:

«Эй, убогий, погоди-ка!»

«Я не нищий, пане».

«Ну, а кто ж ты?»

«Гайдамака!»

«Ишь ты как, поганец!..»

«Сам-то дальний?»

«Кирилловский»

«А Будища слышал?»

«Знаю, как же!»

«А озеро?»

«Озеро повыше,

вон где озеро. Езжайте

тропинкой вот этой».

«Много ляхов нынче видел?»

«То-то вот что нету!

А вчера их было пропасть!

Венков не святили

из-за них, собак проклятых, —

за то ж их и били!...

И мы с батькой их карали,

а мать все хворает, —

а то б тоже...»

«Добре, хлопец! – Зализняк кивает.

Вот возьми себе на память

об этой дороге

золотой».

«Спасибо, пане!..»

«Ну, казаки, трогай!

Да без гомону, потише!

Галайда, за мною!

Там вон озеро в долине

и лес под горою.

А в лесу добро зарыто, —

как подъедем, скажешь,

чтобы хлопцы окружили,

может, кто на страже

там остался».

Подъезжают,

встали вокруг леса.

Смотрят, смотрят – нету ляхов.

«Да тут их до беса!

Гляньте, хлопцы, на деревья,

сшибайте проклятых!» —

и посыпались, как груши,

вниз конфедераты.

«Поживей сшибайте, хлопцы,

будут знать, как лазить!

Вот так славная потеха —

как бы да не сглазить!»

Отыскали гайдамаки

потайные ямы,

все забрали, что годилось,

и в Лысянку прямо

поскакали...

Пир в Лысянке

Над Лысянкой клубы дыма

к небу повалили:

Зализняк да Гонта люльки

на ночь закурили.

Страшно, страшно закурили,

земля пламенеет.

Вряд ли даже в преисподней

так курить умеют!

Багровеет Тикич кровью

евреев да ляхов.

Горят хаты и палаты, —

заодно – все прахом...

И богачи с голытьбою...

А среди базара

Зализняк гуляет с Гонтой;

«Кара ляхам, кара!»

Чтоб покаялись собаки —

всех подряд карают.

Стоны, слезы. Один молит,

другой проклинает,

третий кается напрасно

перед мертвым братом.

Старикам пощады нету

и малым ребятам.

Не милуют гайдамаки,

не щадят, зверея,

ни красу, ни возраст юный

шляхтянок, евреек.

Ни убогих, ни здоровых,

ни калек горбатых

не осталось,– не спаслися

от грозной расплаты.

Ни души – легли все, пали,

свершилася кара.

Трупы стынут, багровеет

небо от пожара.

Разгорелся, распылался

под самые тучи.

А Галайда всюду слышен:

«Мучить ляхов, мучить!»

Как безумный, мертвых режет,

рубит как попало.

«Дайте ляха, дайте пана,

мало крови, мало!

Дайте ляха, дайте крови

тех собак поганых!

Море крови!.. Мало моря!

Оксана! Оксана!

Где ты?» – крикнет, пропадает

в полымя пожара.

А тем часом гайдамаки

столы средь базара

расплавили. Отовсюду

несут, несут блюда.

Собирают, накрывают,—

тешат свою удаль.

«Пейте, лейте!» Загуляли.

А вокруг что было:

трупы панские, качаясь,

висят на стропилах

Обгорелых. Вдруг стропила

пламенем обнимет —

треск да искры! «Пейте, детки,

с панами такими,

может, встретимся еще раз —

Авось не сплошаем!»

И черпак единым духом

батько осушает.

«За собачьи эти труды,

за собачьи души

пью, казаки! Пейте, детки!

Выпьем, Гонта, друже!

Выпьем, выпьем, погуляем

заедино, вместе!

Где Валах наш? Запевай-ка

веселую песню!

Не про дедов – сами шляхту

караем не хуже!

Не про горе, потому что

живем, а не тужим.

Грянь веселую такую,

чтоб земля ломилась!

Про вдовицу-молодицу,

как она журилась!»

Кобзарь (играет и припевает):

«От села до села

праздник, пир великий.

Я курицу продала,

ношу черевики.

От села до села

танцевать пойду я.

Ни коровы, ни вола, —

в хате ветер дует.

Я отдам, я продам

куму свою хатку.

На виду, на ходу

поставлю палатку.

Стану я торговать

горилкою горькой

да гулять, танцевать

с молодыми только!

Ох вы, детки мои,

я вас пожалею.

Поглядите, как танцую, —

станет веселее.

Я в батрачки пойду,

деток в школу отдам,

своим новым черевичкам

таки дам, таки дам!»

«Славно! Славно! Плясовую!

Поддай жару в ноги!»

Заиграл кобзарь, пустились

посреди дороги.

Ходит площадь. «Ну-ка, Гонта

тряхнем стариною,

пока живы – погуляем,

притопнем ногою!»

«Не смотрите вы, девчата,

что я обтрепался...

Родной батько делал гладко, —

я в него удался».

«Добре, братец! Ей-же-Богу!»

«Дорогу Максиму!»

«Погодите ж!»

«Даром, что ли, так поется:

люблю дочку, чью придется, —

хоть попову, хоть дьячкову,

хоть и просто мужикову».

Все танцуют, а Галайда

на гулянье плачет.

У стола сидит печальный,

слез своих не прячет.

А с чего бы ему плакать?

Сидит себе паном:

есть и деньги, есть и слава,

да нету Оксаны;

Не с кем долей поделиться,

не с кем веселиться,

сиротою довелося

на свете томиться.

И не знает, не гадает,

что его Оксана

за рекой, в плену у ляхов,

у панов тех самых,

что отца ее убили.

Над нею глумились,

хвост поджали – убежали,

в страхе притаились.

Только слушаете, сидя

за стеной надежной,

стоны братьев! А Оксана

в окошко тревожно

смотрит, смотрит на пожары.

«Где-то ты, мой сокол?»

А того она не знает,

Что он недалеко,

здесь, в Лысянке, да не в прежней

старой свитке рваной.

В жупане сидит, горюет:

«где моя Оксана?

Где она, моя голубка,

томится да плачет?..»

А в потемках вдоль заборов,

в кирее казачьей

идет кто-то...

«Что за люди?» —

казак окликает.

«Я посыльный пана Гонты,

пускай он гуляет,

подожду я».

«Ловок, Лейба,

ловок, жид, однако!»

«Спаси, Боже, – не был жидом.

Видишь – гайдамака.

Вот копейка – знак имею».

«Да напрасно ищешь...»

И свяченый вынимает

из-за голенища.

«Признавайся, пес лукавый,

ты привел в Ольшану

в дом ктитора ляхов пьяных?

Я шутить не стану.

Я батрак твой. Я Ярема.

Узнаешь, поганый?

Говори же, признавайся:

где моя Оксана?»

Замахнулся.

«Спаси, Боже...

За рекой... у пана...»

«Выручай же, а иначе —

протянешь ты ноги».

«Добре, добре... Ах, какой вы,

пан Ярема, строгий!...

Тотчас все исполню. Деньги

и стену ломают.

Скажу ляхам: вместо Паца...»

«Ладно. Понимаю.

Лети духом».

«Добре, пане,

вы себе гуляйте,

да часок-другой... покамест

Гонту забавляйте.

А куда везти Оксану?»

«В Лебедин... к монашкам».

С Гонтой весело танцует.

Жупан нараспашку.

Зализняк же берет кобзу:

«Потанцуй-ка, старый! Я сыграю!»

И вприсядку слепец средь базара

чешет рваными лаптями,

говорит словами:

«В огороде пастернак, пастернак;

чем я тебе не казак, не казак?

Иль я тебя не люблю, не люблю?

Иль я тебе черевичков не куплю?

Куплю, куплю, черноброва,

куплю, куплю пару новых.

Буду часто ходить,

Буду крепко любить».

Ой, гоп-гопака!

Полюбила казака,

некрасивого, рябого

да седого старика.

Иди, доля, за бедою,

а ты, старый, за водою,

а я сбегаю в шинок.

Выпью чарку да другую,

выпью пятую, шестую,

да и хватит мне, ей-ей!

Пляшет баба, а за ней

выбегает воробей,

так и чешет – людей тешит.

Веселей, воробей!

Рябой, старый бабу кличет,

а та ему дулю тычет:

«Оженился, сатана,

нет ни хлеба, ни пшена!

Надо деток воспитать,

обувать, одевать.

А я буду добывать,

а ты, старый, не греши,

а ты зыбку колыши,

да замри – не дыши!»

«Как была я молодою, жила весело я,

По-над ставней новый фартучек повесила я.

Кто идет – не минет,

то кивнет, то моргнет,

а я шелком вышиваю

и в окошечко киваю.

Надевайте, хлопцы, свитки,

ожидаю у калитки.

Погуляем, хлопцы, вместе,

заиграем, хлопцы, песни».

«Загоняйте квочку в бочку,

а цыпляток в вершу!..

И... Гу!..

Взялся батька за дугу,

а старая – за гужи.

Дочка, повод подвяжи!»

«Хватит, что ли?»

«Еще! Еще!

Сами ноги носят!»

«В миску хлеба накроши

да побольше квасу.

Дед да баба – оба рады,—

тюрька задалася!

Квасу, квасу подливай

да кроши петрушку...

Квасу, квасу подливай,

кроши больше хрену.

А дед бабе...

Ой, лей воду, воду,

поищи-ка броду, броду!..»

«Будет, будет! – крикнул Гонта.—

Хватит! Погуляли!

Поздно, хлопцы. А где Лейба,

Лейбу не видали?

Найти Лейбу и повесить!

Где он, сын собачий?

Гайда, хлопцы! Погасает

каганец казачий!»

А Галайда атаману:

Погуляем, батько!

При пожаре на базаре

и светло и гладко!

Потанцуем! Играй, старый!»

«Нет, конец пирушке!

Огня, хлопцы! Дегтю! Пакли!

Волоките пушки!

Наведите на тот берег.

Думают – шучу я!»

Заревели гайдамаки:

«Добре, батько, чуем!»

Через греблю повалили,

орут, запевают.

А Галайда: «Батько, батько,

стойте, погибаю!

Погодите, не палите, —

там моя Оксана!

Хоть немного погодите,

я ее достану!»

«Ладно, ладно! Максим, братик,

приступаем, друже!

Что возиться! А ты, хлопец,

другую, не хуже облюбуешь...»

Оглянулся:

Где он? Был иль не был?...

Взрыв гремучий. Стены вражьи

взметнулись под небо

вместе с ляхами. Что было —

пеклом запылало.

«Где ж Галайда?» – Максим кличет.

Следа не осталось...

Покамест хлопцы снаряжались,

Ярема с Лейбою пробрались

в подвалы к ляхам, и казак

Оксану вынес, чуть живую

и поскакал напропалую

на Лебедин...

Лебедин

«Сирота я из Олшаны,

сирота, бабуся...

Отца ляхи замучили,

а меня... боюся

даже вспомнить, мое сердце,

увезли с собою.

Не расспрашивай, родная,

что было со мною.

Сколько плакала, молилась,

сердце надрывала!

Не хватало слез, голубка,

душа замирала.

Кабы знала, что увижу

друга дорогого, —

молча б вытерпела муки

за одно то слово.

Ты прости, прости, голубка,

может, согрешила,

может, Бог меня карает,

что я полюбила,

полюбила молодого.

И что тут поделать?

Полюбила, как умела,

как сердце велело.

Не за себя, не за батька

молилась в неволе, —

За него молилась Богу,

чтоб дал ему долю.

Карай, Боже, карай, правый,

все скажу, что было:

страшно молвить, чуть я душу

свою не сгубила.

И наверно б, на себя я

руки наложила,

да как вспомню сиротину, —

Боже ты мой милый!

Кто ж его на белом свете

приветит, не бросит?

Кто про долю, про недолю,

как я, порасспросит?

Кто обнимет крепко-крепко,

Как я, горевого,

кто подарит сиротине

ласковое слово?

Так я думала, бабуся,

и сердце смеялось:

я сама на свете круглой

сиротой осталась.

Только он один на свете,

один меня любит.

Как узнает, что решилась, —

и себя загубит.

Так я думала, молилась,

ждала, поджидала.

Нет и нету – не приходит,

одна я осталась!»

И заплакала. Черница

склонилась над нею,

Опечалилась. «Бабуся,

скажи ты мне, где я?»

«В Лебедине, моя пташка,

ты лежишь больная».

«В Лебедине? А давно ли?»

«Третий день, родная».

«Третий, третий... Погоди-ка...

Пожар над водою...

Лейба... Вечер... Майдановка...

Зовут Галайдою...»

«Галайдой себя, Яремой

называл, родная,

тот, что спас тебя...»

«Где? Где он?!

Теперь все я знаю!..»

«На неделе обещался

за тобой явиться».

«На неделе! Близко! Близко!

Будет мне томиться!

Вышел, вышел срок, бабуся

несчастной судьбине!

Тот Галайда – мой Ярема!..

По всей Украине

его знают! Я видала,

как села пылали!

Я видала – каты-ляхи

все дрожмя дрожали,

как услышат про Галайду!

Знают они, знают,

кто такой он и откуда,

за что их карает.

Отыскал меня в неволе,

орел сизокрылый!

Прилетай же, мой соколик,

голубочек милый!

Ах, как весело на свете,

как весело стало!

Сколько дней прошло, бабуся?

Еще три осталось?

Ах, как долго!..

«Загребай, мама, жар, жар, —

будет тебе дочки жаль, жаль...»

Ах, как весело на свете!

А тебе, бабуся?»

«На тебя гляжу я, пташка,

гляжу, веселюся».

«Что ж, бабуся, не поешь ты?»

« Бывало, певала...»

Тут к вечерне зазвонили,

Оксана осталась.

А черница, помолившись,

в храм заковыляла.

Через три дня там Исайя,

ликуй! возглашали:

утром рано там Оксану

с Яремой венчали.

А под вечер мой Ярема,

хлопец аккуратный,

чтоб не сердить атамана,

поскакал обратно

ляхов резать. И с Максимом

в Умани справляет

пир кровавый. А Оксана

сидит поджидает,

поджидает, не едет ли

с дружками Ярема:

чтоб из кельи взять Оксану

и ехать до дому.

Не тоскуй, молися богу,

поджидай, Оксана.

А покамест – на пожары,

на Умань я гляну.