Текст книги "Записки из Поднебесной"

Автор книги: Тарас Бурмистров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Мы двигались на юг, и все чаще среди безжизненного песчаного пейзажа появлялись зеленые полоски. Это и были, наверное, знаменитые рисовые посевы. Не знаю, для кого предназначается этот рис: за месяц пребывания в Китае я так ни разу и не видел, чтобы кто-нибудь его ел. Наверное, это пища исключительно деревенская; есть рис в городе – то же самое, что у нас ходить по Невскому в лаптях. Китайцы употребляют в основном овощные и мясные блюда, и всегда очень трудно разобраться, из чего они приготовлены. В поезде же они обычно поглощают свои излюбленные одноразовые супы мгновенного приготовления (в Хабаровске их называли "бич-пакеты") – благо термос с горячей водой всегда под рукой.

От рассматривания сельского Китая меня внезапно оторвал человек в штатском довольно характерного вида. Китайцы не говорят по-английски, но кому надо, тот видимо, говорит. На вполне приличном языке он поинтересовался, кто я такой, куда еду и какова цель моего пребывания в Китае. Я объяснил ему, что я здесь делаю, и это, видимо, вполне его удовлетворило. Правда, прощаясь со мной, он сказал не только "bye-bye", но и "see you later", что не слишком мне понравилось – но что было делать.

Пекин. Прибытие.

Перед прибытием я перебрался в вагон к Диме, во избежание ненужных осложнений (кто мог знать, может, и высадка пассажиров происходит так же организованно, как посадка – тогда мы могли бы потеряться). Мы уже подъезжали к городу, и за окном показались пекинские небоскребы. Зелени не было и здесь, но плодовые деревья уже зацветали. Город был залит ярким солнцем, по виду совсем не апрельским, а летним. Когда мы вышли на площадь у вокзала, к общему южному колориту добавился еще и специфически восточный. Здесь все выглядело не так, как в Харбине, и уже сильно напоминало нашу советскую Среднюю Азию. Именно такой я себе ее и представлял: толпы народу, крики, шум, жара, пыль, азиаты, сидящие на корточках и просто на земле посреди площади. Дима бывал в Душанбе, и на него сразу, как он сказал, повеялочем-то родным и знакомым. Я же что-то похожее видел в Крыму – но славянский юг далеко не так еще колоритен, как настоящий азиатский.

Английского языка здесь никто не знал даже в информационном бюро на вокзале, но, поупражнявшись с полчаса в языке жестов и выразительном мычании, мы все-таки добились от девушки, сидевшей там, каких-то результатов. Нам нужен был адрес отеля, расположенного не слишком далеко от центра, и вместе с тем не очень дорогого. Один из них, по ее словам, находился поблизости, адо Запретного города от него было просто рукой подать. Мы поблагодарили ее ("сесе", это звучит по-китайски) и двинулись туда, ориентируясь по карте, которую я еще в Питере извлек из Интернета, и которая была бы всем удобна, если бы давала названия улиц не только латиницей, но и иероглифами. Как выяснилось очень скоро, китайцы вообще не знают никаких букв, они понимают только свои значки. Ни один из опрошенных нами местных жителей не мог прочитать то, что было написано на карте, хотя все эти названия должны быть хорошо известны им всем с детства. Мне приходилось произносить их вслух, и, как ни странно, китайцы меня понимали, несмотря на все трудности, связанные с музыкальным интонированием слогов. Впоследствии я осмелел и стал говорить по-китайски, уже не задумываясь над тем, правильно или нет я выговариваю слова – и, в общем, мне удавалось объясниться. Только одно слово я так и не научился произносить так, чтобы меня понимали. Это был "чай", "ча" по-китайски. В каждой чайхане нам долго приходилось объяснять, что же нам нужно, выпевая при этом слог "ча" на разные лады (кончик этого слова нужно загнуть вверх очень резко и своеобразно, что никак не удавалось нам с Димой) – и все равно дело заканчивалось тем, что надо было доставать китайский разговорник и показывать соответствующий иероглиф. Впрочем, может быть, тут дело было в том, что в Китае, похоже, никто не заказывает один только чай. Его подают бесплатно, в качестве приложения к любому блюду, как сладкому, так и соленому. Вечером того же дня мы очень долго пытались найти заведение, где можно было бы попить чаю, и каждый раз на нас смотрели так, как будто мы требуем чего-то совершенно несусветного. Наконец в одном кафе мы смогли добиться желаемого, преодолев очевидное изумление девушки, принесшей нам меню и явно ожидавшей, что мы закажем по крайней мере лакированную утку по-пекински. Нам подали небольшой чайничек с чаем, желтым и необыкновенно ароматным. Напившись, мы подозвали хозяина этого заведения и попытались с ним расплатиться. Вряд ли я когда-нибудь забуду выражение, появившееся на его лице, когда мы предложили ему деньги. Это была смесь обиды, оскорбленного недоумения и благороднейшего негодования, как будто мы совершенно несправедливо заподозрили его в каком-то ужасно неблаговидном поступке, и сделали это вслух, открыто и беспардонно. "Нет!", – сказал он ("бу син"), сопроводив свои слова выразительным жестом. Мы поблагодарили его и вышли, чувствуя легкую неловкость – и потом долго еще вспоминали этот казус. Впоследствии выяснилось, впрочем, что не все владельцы кафе столь щепетильны. Многие из них оказались совсем не против брать плату за все, за что можно было ее взять. Один ужин в пекинском ресторане, довольно роскошный, оказался в конце концов в три раза дороже, чем это было условлено – потому что соусы и зелень, которыми нас снабжали очень обильно и радушно, как выяснилось, должны оплачиваться отдельно от основного блюда. Но и тогда все уладилось – мы постояли, мило поулыбались (подражая китайцам, которые если чего-нибудь и боятся, так это потерять лицо), и в конечном счете объяснили приятным девушкам, которые требовали с нас деньги, что это мы только выглядим, как американцы, а в действительности у нас в стране с деньгами самое бедственное положение.

Гостиницу мы нашли довольно быстро, и она оказалась вполне симпатичным заведением – по крайней мере, на вид. Вход ее украшали два массивных каменных льва с китайским разрезом глаз, над которыми медленно колыхался огромный шар красного цвета, подвешенный на цепи. Красный цвет, очень распространенный в Китае, призван отгонять злых духов (китайцы – самый суеверный народ в мире). Вообще говоря, в китайском обиходе чуть ли не все регламентировано предосторожностями такого рода. Так как общепризнанно, что духи предпочитают двигаться по прямым линиям, крыши везде, где это возможно, плавно изогнуты с краев кверху. По той же причине сельские дороги делались извилистыми, а прямые улицы в городах перегораживались досками. Точно с таким же почтением китайцы относятся и к своим идолам – каменным, деревянным или глиняным. Правда, когда тем случалось провиниться, они расплачивались за это, как и всякий другой. Если идол не желал даровать дождь во время долгой засухи, его выносили из храма и оставляли на денек под палящим солнцем, чтобы образумился. Если это не действовало, идол вполне мог схлопотать и по своей деревянной спине. Был случай, когда крестьяне, долго упрашивавшие своего дракона дать дождь, в конце концов не выдержали, выдворили его из храма и с проклятиями бросили в сточную канаву. Вскоре дождь пошел; крестьяне достали дракона обратно, аккуратно обтерли его и поставили на прежнее место.

В гостинице – о радость! – понимали по-английски. Почувствовав себя наконец-то в своей тарелке, я объяснил, что мы хотим здесь остановиться пока на одну ночь, а дальше мы доплатим завтра, если только не съедем отсюда. Стоимость пребывания показалась нам достаточно умеренной, и мы решили, что, если ничего другого не подвернется, вполне можно будет остаться и тут. Правда, на следующее утро с нас попытались взять совсем другую сумму за ночь, но это в порядке вещей в Китае – после недолгого выяснения отношений мы сошлись на цене, еще меньшей, чем нам пришлось заплатить в первый день.

Оставив в номере свой багаж и куртки (солнце поднялось выше, и на улице все выглядело уже совсем по-летнему), мы вышли из отеля. В Пекине нам предстояло провести целую неделю, и первые три дня у нас были совершенно свободными. Международная выставка промышленного оборудования, ради которой мы и задержались в Пекине, должна была начаться только на следующей неделе. Не знаю, как Дима, а я легко вошел в роль любознательного globe-trotter'а, приехавшего в Пекин в поисках новых впечатлений, еще более захватывающих и увлекательных, чем могла предложить старушка Европа. Я чувствовал себя как школьник, удравший с уроков и отправившийся болтаться по городским улицам. Глубокая жизненная колея, конечно, замечательная вещь, особенно когда ты ставишь перед собой обширные задачи в жизни – но выйти из нее на некоторое время всегда очень приятно. Пусть тот воз, который мне приходится тащить, постоит спокойно в сторонке, пока я рассмотрю окрестности, в которые завела меня моя дорога.

Пекин. Запретный город.

Мы шли к Запретному городу по улице, прямолинейной, как идеи Мао, и я с упоением вдыхал атмосферу старого Пекина. В каждом городе, везде, куда меня забрасывала судьба, я сразу, чуть ли не с порога, с вокзала, старался воспринять особый колорит местности, таинственный своеобразный отпечаток, наложенный на нее историей, искусством и случайностью. Я доверял своему первому впечатлению от нового для меня города; то ощущение, которое охватывает меня сразу по прибытии в него, обычно остается навсегда, усиливаясь или ослабляясь со временем, но почти не меняясь по существу. Нигде мне не было так хорошо, как в Петербурге; но другие города, проникнутые своим особым очарованием, совсем не похожие на него, тем не менее доставляли наслаждение не менее острое, хотя и совершенно другого рода. Я никогда не забуду тот восторг, который переполнял меня, когда я в первый раз шел по парижским улицам и бульварам (направляясь от Gare du Nord к Bois de Boulogne). Он воздействовал на меня почти физиологически, наполняя мою кровь пузырьками, как шампанское. Мне казалось, что волна ликования приподнимет меня сейчас над тротуаром, и я сдерживал шаги, как будто в самом деле боялся оторваться от него, сделав неосторожное движение. Этот прилив восторга впоследствии уже больше не повторялся, по крайней мере, с такой силой; но то, что я почувствовал в первый раз sur un trottoir de Paris, я многократно ощущал и позже. Мое приятное и беспечное flГўnerie Г  Paris в конце концов разменяло мелкой монетой то цельное ощущение, которое с такой силой охватило меня в первый раз, но следы его сохранились, и теперь, когда я вспоминаю о Париже, я непроизвольно, задним числом и все остальное мое пребывание в нем окрашиваю в те тона, в которые было окрашено мое самое первое знакомство с ним. Точно так же было и в других городах – с той только разницей, что ощущения от них были другими. Это мог быть сумрачный Берлин ревущая и грохочущая машина, безостановочный завод, перемалывающий все, что он поглощает, или сырой, прохладный Амстердам, сохранивший уют небольшого приморского городка, даже разросшись до своих непомерных размеров, или скучноватая Прага, претворившая в себе все европейские веяния, переделав их, впрочем, на свой провинциальный мелковатый лад – везде города обладали какой-то единой атмосферой, воспринимавшейся сразу же, при первом в них появлении. Я сразу мог сказать, понравятся они мне или нет, будет ли приятным пребывание в них или станет мучительным. Здесь, в Пекине, мне было хорошо. Что именно мне здесь нравилось, я не смог бы сказать. Сама городская обстановка производила сладостное впечатление чего-то знакомого и издавна полюбившегося, хотя и несколько подзабытого.

Это ощущение какого-то внутреннего родства с Пекином, в общем-то совершенно незнакомым и чуждым мне пока что городом, подогревалась и тем, что я знал о его истории, одно время довольно тесно переплетавшейся с нашей. Мы направлялись к Запретному городу, императорской резиденции, и я не мог не сопоставлять его с московским Кремлем, возникшим примерно в то же время и, можно сказать, по тому же поводу. После свержения монголов обе страны, Китай и Россия, испытали мощный всплеск национального самосознания, нашедший свое грандиозное символическое воплощение в двух величественных постройках. В обоих случаях это были правительственные резиденции – только в Китае, несколько ранее освободившимся от монгольского владычества, основной упор делался на строительство дворцов в Пекине, а не стен вокруг них – в то время как Москве, уже нанесшей татарам несколько чувствительных поражений, но еще не обезопасившей себя окончательно от их набегов, приходилось заботиться в первую очередь о прочности крепостных укреплений.

Но для меня гораздо больший интерес представляло не свержение монгольского ига, а предшествующий ему период. Я с детства питаю исключительную страсть к большим империям, к массивным государственным образованиям, вбирающим в свою орбиту десятки и сотни народов, которые таким образом не замыкаются в своей провинциальной узости, а широко воспринимают внешние культурные воздействия (я охотно признал бы и Pax Americana, если бы не вопиющее бескультурье этой нации – моя американофобия связана не с тем, что американцы ведут себя во всем мире, как хозяева, а с тем, что они не приносят этому миру ничего значительного и настоящего). Хоть русские удельные князья и писали завещания, отправляясь к хану в Орду за ярлыком, но зато они не коснели уже в своем узколобом местничестве у себя в уделах, а с трудом и понемногу учились воспринимать Русскую землю как единое государственное и национальное тело. "Если бы они были предоставлены вполне самим себе, они разнесли бы свою Русь на бессвязные, вечно враждующие между собою удельные лоскутья, – пишет Ключевский. – Но княжества тогдашней северной Руси были не самостоятельные владения, а даннические "улусы" татар; их князья звались холопами "вольного царя", как величали у нас ордынского хана". Западная Европа не прошла этой школы, и не научилась тому единству, которое во все времена отличало Россию – потому ей и было всегда так трудно уживаться с нами бок о бок.

Я считаю, что и Римская, и Британская, и Российская империи были великим благом всех племен, входящих в них, и чем большим могуществом обладали эти империи, тем более значительными были достижения населяющих их народов. Но в мировой истории не было империи более обширной и величественной, чем империя монголов. Она просуществовала более полутораста лет, оказавшись более прочным и долговечным образованием, чем достижения других мировых завоевателей – Александра Македонского, Тимура, Наполеона. В середине XIII века, в пору своего расцвета, эта империя включала в себя, помимо Монголии, Северный Китай (а позднее и южный, вместе с Тибетом), Корею, Центральную и Среднюю Азию, Иран, Закавказье и Россию. Чингисхан начал с того, что объединил Монголию в 1206 году. Осенью 1213 года он отправил своих "северных варваров" ("бэй ди") на завоевание Китая. Несколько позднее, явившись туда самолично, он взял Пекин. В 1220 году монголы захватывают Бухару и Хорезм, двумя годами позже – Ирак и Армению. Наконец, в 1224 году монголы вторгаются в южную Россию. После смерти Чингисхана империя досталась его сыну Удэгею (занявшемуся завоеванием остатков Китая), а земли к северу от Черного моря – его племяннику Батыю, который, разгромив Владимир, Москву и Киев, уже вторгся было в Венгрию и Польшу, но был остановлен вовремя полученным известием о смерти хана Удэгея. Таким образом, было время, и довольно продолжительное, когда Китай и Россия входили в одно государственное образование. Правда, с 1260 года это единство стало уже довольно формальным – владения Батыя (Золотая Орда) обособились от остальной империи и не вмешивались в ее дела, не допуская в то же время и вмешательства в дела собственные. Ну и, разумеется, ни о каком культурном взаимопроникновении, столь свойственном большим империям, речи быть не могло, все-таки монголы – это были далеко не римляне, которые самым добросовестным образом впитали культуру своей провинции Ахайи, величайшую в мире, и распространили ее затем по всему свету. Россия и Китай остались закрытыми друг для друга. Тем не менее даже это краткое по историческим меркам объединение не прошло даром. С Западной Европой мы ни разу не входили в единое государственное тело (если не считать мимолетных эпизодов, связанных с посещением Кремля поляками или Наполеоном – но они обычно так заволакивались дымом пожарищ, что ничего нельзя было разобрать в подробностях западного государственного управления). Поэтому, несмотря на то, что мы все-таки европейцы, нам так и не удалось найти с Западом общий язык, во все времена мы были отдельными и чуждыми друг другу мирами – даже тогда, когда в марте 1814 года, освободив Европу, Александр I вступалв Париж, и ликующие парижане, встречавшие его "с неистовым восторгом", кричали, что "он должен остаться у нас, или дать нам государя, похожего на него". С Китаем же случилось по-другому. Советская империя, пожалуй, еще более грандиозная, чем некогда монгольская (до Германии Батый все-таки не дошел), смогла вобрать в себя Китай, хоть его и очень трудно было удержать в подчинении. Я думаю, без того опыта, который один раз проделали монголы, такое объединение вряд ли стало бы возможным. Высказывались мнения, что и сама Советская Россия – это поздняя наследница монгольской империи, восстановившая те порядки, с которыми она свыклась за долгое время татарского владычества. Если это так, то это наводит, надо сказать, на грустные предположения. Столица монгольской империи в XIII и XIV веке находилась в Пекине, а Москва тогда была крохотным захолустным городишком, только начинавшим расти и "собирать русские земли". В XX веке столица советской империи была уже в Москве, а Пекин в ней играл далеко не самую важную, хотя и довольно значительную роль. Если этот маятник еще раз качнется в другую сторону, плохо же нам тогда придется.

Очевидно, что столицы государств и империй никогда не возникают в случайном месте и случайным образом. Есть глубокая символичность в том, что именно тогда, когда в России вновь восторжествовали степные азиатские порядки, ее столица была переведена из Петербурга в Москву. "Москва, выросшая под татарским игом" (по выражению Герцена), во многом была порождением монголов. Может быть, именно с этим связана та довольно глубоко укоренившаяся неприязнь к Москве, которую к ней испытывают почти повсеместно в России. В начале XIV века московское княжество было одним из самых незначительных уделов на Руси. Московские князья принадлежали к младшей генеалогической линии, поэтому они не имели права на великое княжение; но они вовремя, раньше других, сообразили, что с татарами лучше не бороться, а подкупать их и заигрывать с ними. Иван Калита, третий московский князь из рода Александра Невского, чаще всех других показывался в Орде, и никогда не приезжал туда с пустыми руками. Другие князья были не столь сообразительны: в 1327 году тверской князь Александр Михайлович (в силу старшинства имевший, в отличие от москвичей, право на великокняжеский стол) восстал против татарского владычества и перебил татар, находившихся в Твери. Тогда Иван Калита по поручению хана возглавил татарские войска, и "всю землю Русскую положиша пусту", учинив страшный разгром в Твери, Новгороде и Рязани (оставив только Москву в неприкосновенности). За это он и получил от хана великокняжеский ярлык. Это было в 1328 году, и с этого момента Москву уже можно считать русской столицей (хотя она управляла тогда всего пятью-шестью городками на Москве и Клязьме). Великокняжеский стол так и остался за московскими князьями. Приобретя же великое княжение, Иван Калита получил и право собирать ордынскую дань со всех князей, доставляя после этого ее в Орду. Это дало ему и его наследникам обширные денежные средства, которые тратились в первую очередь на покупку сел и городов в соседних уделах (прозвище "Калита", собственно, и означает "мешок с деньгами"). С этого "скопидомства", как называет его Ключевский, и начинается собирание русских земель, которое привело через двести лет к окончательному возвышению Москвы и объединению под ее властью всего российского государства.

Таким образом, именно монгольское владычество привело к усилению Москвы и дало ей возможность стать в конце концов столицей России. Несколько ранее почти то же самое произошло и в Китае, с небольшими вариациями. Хан Хубилай, внук Чингисхана, пришел к власти не совсем законным путем, и в связи с этим принял решение перенести свою резиденцию из Монголии в Китай, подальше от политических противников. Место для нее было выбрано рядом с древним китайским городом Чжунду, одним из важных политических центров Китая. Монголы выстроили там новый город, Даду (Пекин), ставший столицей объединенного государства (само название его означает "великая столица") и сохранивший свой столичный статус с некоторыми перерывами до настоящего времени. Главная резиденцией монголов стал Запретный город в Даду, выстроенный по образцу древних китайских столиц. Покоренный Китай был намного культурнее, чем его завоеватели, и оказывал большое влияние на их архитектурное творчество. Дворец монголов просто повторял по планировке китайские императорские дворцы (правда, пышные архитектурные сооружения не смогли, к сожалению, избавить диких монголов в одночасье от их старых привычек – в зимние холода они ставили юрты прямо во дворце, чтобы согреться).

Объединив Китай под своей властью (а заодно и присоединив Тибет) хан Хубилай основал империю Юань со столицей в Пекине. Она просуществовала почти сто лет, до 1368 года, когда бунты против монгольского владычества, прокатившиеся по Китаю, завершились взятием мятежниками Пекина и установлением новой, китайской династии Мин. Императором стал один из руководителей мятежа, Чжу Юаньчжан, выходец из бедной крестьянской семьи. Несмотря на свое плебейское происхождение, новая династия хорошо понимала задачи текущего момента – дворцы и храмы, построенные в ту эпоху, превзошли по своей грандиозности все, что возводилось в Китае до того и после. Китай тогда переживал огромное общенациональное воодушевление в связи с изгнанием монголов, которое и вылилось в строительство новых сооружений, затмивших и китайские, и монгольские дворцы. То же самое происходило и в России при Иване III, которому его могущество после присоединения Твери и падения Золотой Орды показалось настолько возросшим, что он начал искать для него совершенно новых форм, назвался Божией милостью царем всея Руси и выписал из Италии мастеров для строительства кремлевских дворцов и соборов (были и местные, московские, но у них дело что-то не заладилось, постройка замечательно дошла до сводов, а потом почему-то взяла и развалилась). Архитектурный ансамбль Кремля, действительно грандиозный, был, наверное, первой попыткой соединить русское национальное самосознание, которое после Куликовской битвы испытывало мощный подъем, и западную художественную технику. Позднее, с основанием Петербурга, этот прием был поставлен на поток, и когда после взятия Парижа город на Неве стал ощущать себя мировой столицей, там как раз очень кстати пришлись великие творческие достижения француза Монферрана и итальянца Росси.

В Китае тоже была не одна столица. Чжу Юаньчжан, вождь крестьянского восстания, провозгласил себя императором только после того, как взял Пекин, но уже двенадцатью годами ранее ему удалось захватить Наньцзин – город, который добрый десяток раз становился столицей различных мелких китайских царств. Монголы отучили Китай от раздробленности, и новой династии Мин уже не надо было изобретать что-то, кроме восстановления государственности по монгольскому образцу, но на своей национальной основе. Север страны тогда еще был сильно разорен, поэтому Чжу Юаньчжан обосновался на юге, на берегу реки Янцзы, и назвал свою столицу Наньцзин ("южная столица" по-китайски). Пекин превратился в небольшой административный центр, а его роскошные дворцы были разобраны и переправлены в Наньцзин. Полстолетия в южной столице возводились пышные сооружения, призванные символизировать величие объединенной империи. Среди них был и новый Запретный город, и Императорский город, резиденция новой династии. Потом, правда, от них остались одни основания. Все было снова разобрано и перевезено в Пекин, и тот дворец, который и сейчас можно увидеть там в Запретном городе, повторяет наньцзинский в общих чертах. Что же произошло? По всей видимости, Наньцзин, выросший, как и Москва, под монгольским игом, перестал соответствовать амбициям окрепшей династии. Ее не устраивали теперь свои старые, уже казавшиеся скромными, достижения: изгнание северных варваров и объединение Китая под своей властью. Она перевела столицу на север, восстановила Великую стену и завоевала Вьетнам.

То же самое происходило и у нас, только Москва несколько дольше удерживала свой столичный статус. Петр не любил ее; Кремль напоминал ему о стрелецких бунтах, новые начинания постоянно наталкивались на стену косности и упрямства, которую даже Петру с его железной волей преодолеть было нелегко. В XVII веке Москва уже не видела новых задач, стоявших перед государством. Тот самый национальный подъем, который охватил Россию после свержения ига, сослужил Москве плохую службу, остановив ее в своем развитии – ведь было достигнуто то, что являлось неистовой мечтой многих поколений, куда же было еще двигаться и к чему стремиться? С другой стороны, Москва, победив татар, переняла очень многое от их порядков. Сам титул "царь" уже напоминал о татарах (древняя Русь так называла ханов Золотой Орды). В 1721 году (ровно через триста лет после перевода китайской столицы из Наньцзина в Пекин) Петр провозглашает себя императором, и Московское царство становится Российской империей. Петр переносит и столицу из Москвы, но в совершенно другом направлении, чем это было сделано в Китае. Китайская династия Мин, обосновавшись в Пекине, подчеркнула тем самым то, что она заняла место монголов и имеет поэтому такие же права на власть в Китае и на новые, дальнейшие завоевания. При таком подходе Петру надо было переезжать со своим двором в Сарай, бывшую монгольскую столицу, выстроенную ханом Батыем в волжских степях (неподалеку от теперешнего Волгограда). И Петр действительно сперва устремился в этом направлении, обратив на юг в начале царствования, как говорит Ключевский, все свои усилия и народные силы. На азовском море была даже основана новая столица, Таганрог. Петр взялся за дело очень серьезно: от Москвы до Азова была проложена дорога, строились каналы между Волгой и Доном, на Азовском море появился русский флот. Но потом в дело вмешалась Европа, увлекая Россию в свои запутанные политические комбинации. С северо-запада России угрожала воинственная Швеция, господствовавшая в то время над балтийскими государствами, Дания и Польша искали в России союзника для борьбы со Швецией. "Это заставило Петра повернуть свои усилия с берегов Черного и Азовского морей к Балтийскому морю, перегнать туда народные силы, направленные на внешнюю борьбу, – пишет Ключевский. – Новой столицей государства суждено было стать не Азову или Таганрогу, а С.-Петербургу".

Это и привело к такому тесному сближению с Европой, в которое Россия втянулась в последующие двести лет. Перенеся свою столицу в Петербург, Россия, можно сказать, сама стала европейским государством. В Китае же это движение было направлено в другую сторону – но в обоих случаях оно выглядело как восхождение на новую ступень, достигнутое при помощи одного и того же средства. Позднее китайская столица еще не раз перемещалась в Наньцзин, но в конце концов она установиласьвсе-таки в Пекине. Есть много общего между Пекином и Петербургом, и именно по причине сходного исторического происхождения этих двух городов. Они даже называются одинаково (Пекин по-китайски звучит как Бэйцзин, "Северная столица"). Пекин, как и Петербург, сразу, изначально отстраивался как столичный императорский город. И там, и там строительство велось не хаотично, а по единому плану, и планировка этих городов и сейчас производит впечатление регулярной, правильной и геометрически четкой. Ни в одной другой столице я не видел таких широких, ровных и прямых проспектов, как в Пекине и Петербурге. Есть и другое сходство: отстраивая Пекин, китайские власти согнали туда не меньше миллиона крестьян, солдат, пленных и заключенных, и всего за восемнадцать лет возродили его архитектурное величие. Петру было не занимать азиатского деспотизма: он возвел свою столицу в два раза быстрее, положив в невских болотах двести тысяч человек. Примерно столько же погибло в 1945 году при взятии Берлина.

Все эти исторические параллели занимали мои мысли еще до нашего отъезда, когда в Петербурге я пытался на скорую руку узнать что-нибудь о Китае. Полученные сведения дразнили мое любопытство и горячили воображение. Когда я сидел в Публичке за какой-нибудь старинной английской или французской книгой с описанием Запретного города, мне очень живо представлялись огромные и праздничные императорские дворцы, многоярусные крыши храмов, выложенные разноцветной черепицей, реки и озера в цветущих парках с ажурными мостиками через них, сосновые и кипарисовые рощи по берегам. Действительность оказалась настолько не соответствующей ожиданиям, что мы даже не узнали Запретный город, когда впервые его увидели. Пройдя один или два квартала, мы уткнулись в невысокую и невзрачную крепостную стену – и пошли дальше, не обратив на нее особого внимания. Даже на Кремль это было совершенно непохоже. Наверное, китайские императоры полагали, что Великой стены, огораживающей Империю, вполне достаточно для достижения всей возможной пышности и блеска, зачем же тратиться еще и на возведение дополнительных укреплений вокруг своей резиденции? Так или иначе, но нас такой подход сбил с толку, и мы около часа блуждали по окрестным кварталам в поисках главной пекинской достопримечательности. Скучно нам, конечно, не было, но все-таки хотелось начать осмотр Пекина с самого известного и замечательного в нем. Поэтому мы решили спросить дорогу у аборигенов, приготовившись заранее к тому, что азы иностранных языков им придется изучать по ходу дела, беседуя с нами. Но неожиданно все получилось по-другому. Первый же встречный китаец, выслушав мою английскую просьбу, вежливо сказал мне: je ne parle pas anglais, monsieur. Peu