Текст книги "Лошадиная душа (СИ)"

Автор книги: Таня Белозерцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

========== Часть 1. Страшное начало жизни ==========

Я не стану рассказывать о своем детстве, о той поре в силу своего возраста я мало что знал и вряд ли смогу что-то толково изложить. Но немного все-таки придется рассказать, во всяком случае, то, что я помню. Сознавать себя я начал, наверное, в три месяца после рождения, а родился я в конюшне, об этом мне мама сказала. К слову, о маме, она шайр, вороной масти и двухметрового роста, мощная, широкогрудая кобыла. Я, стало быть, тоже шайр, но гнедой, в отца, на голове у меня широкая белая проточина, белые у меня и чулки на трех ногах, четвертая, правая передняя нога, от колена черная, а так я трехцветный, получается, черно-гнедой. Зовут меня… не знаю как, вроде Биго, или Виго… Да мне как-то и побоку, как меня зовут, это человеку надо, кличку лошади дать, а будет отзываться лошадь на эту кличку, это уж от разного зависит… Я, к примеру, разве что ухом дерну, когда слышу «Эй ты, Виго» или «Биго, старина». Вот видите, я даже не знаю, как меня точно зовут.

Так вот, о детстве, что о нем сказать? Беззаботное, безоблачное? Ф-ф-фырк! Скажите это собаке, это у них детство именно такое, щенячье-беззаботное, а я – лошадь, вернее, жеребенок породы шайр, рослый, толстый и тяжелый. Конечно, как у всех жеребят, энергия из меня так и перла, прям без удержу, ни секунды постоять спокойно не мог, так и рвался куда-то бежать и скакать, особенно когда видеть стал хорошо и нюхать. А раньше, когда на глазах была пелена, я и шагу от матери ступить боялся, полуслепой и глупый я – всего пугался. Птичка ли чирикнет, листик ли пролетит, все это было жуть как страшно! Ну я и шугался, вжимался в маму, всхрапывая и поскуливая, а мама… Ну что мама? Равнодушная и уже тогда уставшая от жизни пожилая кобыла только ухом поведет, на меня покосится и снова спокойненько травку щиплет, ей надоели истерики очередного и хрен знает какого по счету жеребенка. Нарожала она их за свою жизнь… И главное, ни один надолго рядом с ней не остался, всех продавали через год-два.

Так вот, начал я, значит, видеть хорошо и далеко, ну и смелее стал, конечно, потихонечку, полегонечку начал от мамы отходить, к жеребятам присматриваться, тоже шайрятам. Все разномастные, разнохарактерные, и все мы одновозрастные, ну разве что кто-то на неделю позже-раньше родился. Итак, шайрята, элитные жеребята маточно-табунного содержания, начали знакомиться между собой, и каждый норовит построить каждого – я сильнее, а ты тряпка, стань пониже, куда вылез?! И задом, задом… А кто и передом старается треснуть, встанет на дыбы и давай копытами махать. Я был из последних. Тоже передом старался вмазать, но перед двухлетками все-таки пришлось присмиреть и «вспомнить», где мое место. Потому что двухлетка это почти целый конь, так врежет, мало не покажется. Перед мамой и другими кобылами тоже приходится держать себя в рамках приличий и постоянно корчить гримаску подчинения, то есть показывать передние зубки. Симпатичный такой полуоскальчик, чтоб виднелись только передние зубики, и не дай бог оскалиться во всю пасть, схлопочешь по полной и от мамы, и от вожака, и от жеребят постарше…

Таковы правила в табуне, чтобы жить в мире со всеми, это-то я усвоил сразу же, как только от мамы стал отходить. А вот какие правила писаны вот этими, двуногими существами, я понять не мог. И не хотел понимать, если честно. А случилось вот что: однажды рано утром туман только-только рассеялся, развиднелось, солнышко еще не показалось, и я страшно поразился, когда увидел, как это самое солнышко вдруг загорелось на земле, в нескольких местах сразу. Ага, взвейтесь кострами, синие ночи… Так вот, зажглись костры по всему периметру пастбища и наш табун куда-то погнали, мы и опомниться не успели, как были отсечены от мам и молодняка, и оказались в загончике. Бегаю туда-сюда, переживаю, пытаюсь понять, что происходит. А то, что я видел, не поддавалось моему пониманию – двое хватают жеребенка, вяжут ему ноги веревками и валят на землю, подходит третий с какой-то палкой в руках, склоняется над лежащим шайренком и прикладывает к нему палку, шайренок дергается, визжит, а над лугами разносится запах жженого мяса и шерсти…

Видя все это, я очень старался подольше не даваться в руки, убегал и уворачивался, пока мог, а когда выдохся, что ж… Поймали, куда деваться. Схватили, повалили, связали ноги, сверху навалились. Подошел третий с палкой, раскаленной на конце, приложил к крупу, я замер, ожидая худшего, но ничего такого смертельного не произошло, было больно, да, и страшно, тоже да. Меня почти сразу отпустили, отбежав подальше, я прислушался к себе, сердце колотится со страшной скоростью, ноги дрожат, а круп… Место ожога вдруг ка-а-ак заболит, ой-ей! Вот тут-то я и повизжал и подергался, но хуже всего было недоумение, а за что? За что мне причинили ТАКУЮ БОЛЬ??? За что, люди? Да, это люди, это они причинили мне страшную боль ни за что ни про что. Спустя какое-то время после клеймения-таврения меня снова отловили, но только для того, чтобы всадить в шею иглу, укол был нестрашен и быстро прошел, зато на голову мне надели недоуздок, который я теперь должен постоянно носить. В принципе, это не страшно, немного неудобно, но когда я на воле, недоуздок не мешал, а вот когда к нему прицепляли повод… С его помощью за недоуздок тянули, широкая войлочная полоска больно врезалась в затылок, и как бы я ни дергался, все равно не мог вырваться, и приходилось подчиняться и идти туда, куда ведет поводок. А вели меня в конюшню, там привязывали и начинали… Лично я считал, что начинали издеваться. Сначала терли чем-то шершавым, потом чем-то скребли, на малейший мой протест следовал окрик и сильное одергивание за недоуздок, потом меня оставляли там привязанного на несколько часов. Все эти действия люди называли приручением, но у меня было свое мнение и я считал это пытками. Постоять на месте вроде несложно, но только час или два… А к концу третьего-четвертого часа я уже был готов на стену залезть, так хотелось хоть куда-то двинуться, да хотя бы лечь! Попробовал как-то прилечь, но привязанная голова неудобно задралась вверх, недоуздок врезался во все поверхности моей головы, вдобавок затекла шея, так что пришлось встать и терпеть дальше пытку неподвижного стояния.

Зато какое счастье это было, когда меня наконец-то выпускали на волю! Боже! Кровь бурлила, и нервы звенели как натянутые струны, я срывался в счастливый галоп и носился до полного изнеможения. И знаете, уже тогда в мою гнедую шайрскую голову закрадывалась мысль, а правильно ли люди меня пытаются приручить? Что-то оно у них все наоборот выходит. Ну сами посудите, чем больше попыток и усилий они прикладывали, тем больше у меня было желания удрать от них подальше, разве это приручение? Скорей наоборот, это – одичание.

Лакомства у них, конечно, вкусные, но и только. От кусочка сахара уже через минуту оставалось лишь воспоминание, другое дело – сочная трава. Её я щипал много и с удовольствием, вдыхая вкусный запах и наслаждаясь вкусом каждой травинки. Вот ромашка, терпко пахучая, смолисто-сладкая, по вкусу как укропный мышиный горошек, а вот клевер розовый, он медово-сахарный, и его много, в отличие от несчастного кусочка рафинада. Белый клевер, он же кашка, несладкий, но тоже вкусен, с неуловимым травянистым ароматом; одуванчики, напротив, горькие, но они изумительно сочные, полные молочного кисловатого сока. Ещё мне нравятся березовые листья, они дегтярно-горькие, но вперемешку с кисловатыми и хрустящими веточками это – отменный корм.

Заездка на самом деле страшное слово, потому что оно заключается в следующем: знакомство с человеком, полностью и навсегда. Начали с уздечки, в рот мне впихнули кусок железа толщиной с человеческий палец, концы его прикрутили ремнями к голове, и как я ни дергал головой, ни толкал языком и как ни пытался перегрызть зубами, у меня никак не получалось избавиться от него. А мне очень хотелось избавиться от него, он бил по зубам, давил на язык, временами защемляя его, отчего я просто цепенел от ужаса, а вдруг навсегда? И больно растягивал губы, едва не разрывая их. Ремни оголовья тоже причиняли массу неудобств, терли все, к чему прикасались, затылочный ремень давил на затылок, подчелюстный – в соответствующее место, а уж когда трензель под воздействием повода складывался и начинал бить в нёбо, прищемлять язык и рвать губы… Ну не знаю я, с чем сравнить! Ну язык прикусите, что ли, и придержите его прикушенным в течении часа-двух-трех, а не секундную вспышку боли при случайном прикусе. Надеюсь, я доступно объяснил, что за пытку я терплю из-за мундштука.

Шлея, хм, терпимо, к ней, правда, пристегивался экипаж, который надо тянуть, но против этого я ничего не имел, ну разве что подперсье грудь натирал, а подпруга – подмышки.

Ковка. Вот здесь ничего однозначного не могу сказать. Попробую рассказать по порядку: пришел кузнец, высокий, дюжий мужик, рыжий и бородатый, взял мою ногу, согнул и поднял, стал чистить копыто, сперва копытным крючком от грязи и песка, потом ножом прошелся вдоль стрелки и щеткой обмахнул. Это не было больно, и я спокойно стоял на трех ногах, а когда чуть подустал, то навалился грудью на кузнеца своими жеребячьими двумястами килограммами, на что тот закряхтел, но не стал ругаться, сказал только, чтоб не шалил.

Раскаленную подкову приложили к подошве копыта, что-то зашипело, и поднялся густой вонючий дым, пахнущий жженым рогом. Потом эту подкову, охлажденную, разумеется, приколотили к копыту специальными гвоздиками, концы которых откусили кусачками, потом наждачной пилкой отшлифовали стенки копыта, все это действо было проделано с одной ногой, с остальными тремя было то же самое. Не знаю, зачем все это надо, и спросить не могу, а если и мог бы, то все равно не понял бы ответ. Понимал я только одно, меня к чему-то готовят. Подкованные ноги сперва были тяжелыми и неуклюжими, поначалу я спотыкался, не видя землю привычно, подошвами, но потом приноровился, стал правильно ставить ногу, так, чтобы чувствовать почву, и дело пошло на лад.

Даже странно как-то. Детство было? Было, но какое-то короткое, мимолетное…

Еще немного повспоминаю, если получится, молоко у мамы… Вот досада такая, не помню уже, но сосал я маму, это точно, где-то к восьми месяцам сосать перестал, перешел на траву. Но почему же я не помню вкус материнского молока? Вроде в восемь месяцев я уже был здоровенный жлоб… Или это такой закон природы?

И во рту все болит, итак зубки режутся, так мне еще и железку в рот пихают, уберите, пожалуйста, я не хочу это жевать, оно несъедобное и невкусное. Простите, отвлекся, но оно все время тут, во рту, как же о нем забыть? И слюни обильно текут, глотать не успеваю, течет и пенится из уголков рта, а в глотке все пересохло, ужасно пить хочется… Горло дерет и царапает сушь; кто-то подошел и что-то сунул под нос, не вижу, но по запаху понимаю – яблоко. Беру и понимаю еще раз, что это половинка яблока, аккуратно жую, насколько позволяет трензель, проглатываю и тихо радуюсь тому, что удалось смочить горло. Спасибо тебе, добрый человек.

Я в табуне молодняка, на конской ярмарке. Нас привели сюда своим ходом. Два года, это много или мало? По-моему, нет. Я еще жеребенок, у меня все еще режутся зубки, у меня короткая, полустоячая грива и куцый хвост, на ногах еще нет фризов, пышных щеток. Как у мамы, чистокровной кобылы шайра. У неё такие фризы, аж копыт не видно! Наверное, я слишком сумбурно рассказываю, перескакиваю с одного на десятое… Но так уж получилось, я не веду дневников и рассказываю, как помню и умею. Но дальше я постараюсь уложиться в более-менее понятный рассказ.

========== Часть 2. Живые консервы ==========

Комментарий к Часть 2. Живые консервы

“Лошади не имеют Родину, поэтому они не хотят за неё сражаться!”

Наполеон Бонапарт.

Так, надо собраться и начать рассказывать толково и по порядку.

Итак, это самое яркое из моих первых воспоминаний – конская ярмарка. Я стою среди молодняка в небольшом загоне, нас, молодых жеребчиков и кобылок, примерно двадцать голов, все волнуются, потеют и нервно приплясывают. Я, кажется, тоже, потому что начинаю присматриваться к окружающему миру, концентрирую свой взгляд, чего мы, лошади, обычно не делаем, наш глаз так устроен, что нам нет нужды акцентировать его на чем-то, у нас широкий кругозор. А если мы начали, грубо говоря, «косить глазом», то это оно и есть, я разволновался и стал присматриваться. А присмотреться, оказалось, есть к чему. Здесь очень много людей и они бесконечной толпой снуют туда-сюда, но люди для меня не интересны, они просто часть пейзажа, неприятная и досадная. Равнодушно отворачиваюсь от них и смотрю на соседа справа, такого же гнедого шайренка, как и я. Заинтересовавшись, потянулся к нему, легонечко щипнул за ганаш, тот недовольно дернул головой, уворачиваясь, и сердито спросил:

– Уймись, лучше скажи мне, что происходит?

Я ответил:

– Не знаю, что происходит, вообще-то это я хотел спросить о том же.

Он вздохнул, оскалился и со всей дури врезал мне зубами по переносице, я не успел увернуться и от удара у меня голова загудела. Встряхнувшись и подождав, когда голова пройдет, я смерил соседа презрительным взглядом и отвернулся от него, с драчунами я не хочу связываться.

Тем временем в загоне нас становилось все меньше и меньше, заходили люди и уводили то одного, то двух. Дошла очередь и до меня, подошли двое, один вроде с конефермы, его я знал, а другой совсем незнакомый, и вот он и начал меня… хм-м, осматривать. Поднял и согнул по очереди все мои ноги, схватил за ухо и больно, неприятно, пальцами раздвинул веки, заглядывая мне в глаз, я потом долго смаргивал слезы, которые вытекли от раздражения моего глаза его шершавыми пальцами, далее этот… извиняюсь, молчу. Далее он теми же пальцами схватил за губу, задрал вверх и осмотрел мои зубы, и, наконец, сказал:

– Беру, сколько стоит?

Зачем-то сняли уздечку, сменили её на недоуздок, к нему прицепили повод и меня вывели из загона. Завели в небольшой двухместный коневоз, привязали, сзади захлопнулась дверца, лязгнул засов. Я стоял в полумраке и тревожно прислушивался к происходящему вокруг меня. Где-то впереди взревел мотор, пол под ногами задрожал, закачались-затряслись стенки коневоза, я захрапел, поднял повыше голову и покрепче уперся ногами в пол, чтобы не упасть при качке и наклонах на поворотах. Было все – и страх перед непонятным положением (как устоять, удержаться на качающемся полу, и почему этот пол вообще двигается, шевелится, а??? Я вас спрашиваю?); темнота, но она не внушала недоумения, так как было понятно, откуда и почему она взялась, я стоял в маленьком, закрытом помещении; запах… А вот запах, да, сбивал с толку, пахнет непонятно чем. Как будто в навоз свежего цемента намешали… Что может так пахнут, а???

Пол трясется, качается, на поворотах наклоняется, то вправо, то влево, стенки дрожат-вибрируют, я стою и переживаю, от переживаний мой желудок расстроился и кишечник… В общем, придется меня вымыть, так я перепачкался.

Оу, неужели приехали? Пол перестал качаться. Открылась дверца, и ко мне хлынул тусклый свет фонарей, хм, надо же, уже ночь? Так вот почему я такой голодный…

Меня задом выпятили из коневоза, развернули и провели по какому-то проходу-коридору, завели в небольшое помещение, заперли и оставили.

Сначала я подозрительно понюхал пол, покопал ножкой, не шевелится ли? Нет, не шевелится, пол как пол, твердый, неподвижный. Осмотрел стены, тоже в порядке, не трясутся и не качаются. Стены в полтора метра высотой, дальше, до потолка, решетки, на двери тоже решетка, на полу солома-сечка вперемешку с опилками. Подождав немного и поняв, что никто не собирается меня ни чистить, ни кормить и поить, я кротко вздохнул и лег спать голодным и грязным.

Из разговоров старших лошадей, к которым я не очень-то прислушивался, выцепил одну фразу, она мне крепко запала в памяти: «Судьба лошади полностью зависит от того, кто её купит». Ну и кто меня купил? Что меня ждет завтра?

Проснулся утром, солнца нет, но мое нутро сообщило мне, что рассвет уже был и не пора ли уже позавтракать? Я озадаченно обошел денник, всем своим существом вопрошая – где еда? Попробовал сечку, не жуется, а опилки старые и уже несъедобные. Где люди, где моя еда? Тут даже кормушки нет, как в той конюшне, в которой меня приручали. Куда я попал?

Ну наконец-то, хоть кто-то! Я обрадованно и доверчиво сунулся к вошедшему человеку в надежде получить наконец-то корм, но был встречен грубым окриком и кулаком. Больно стукнув меня по шее, человек пристегнул повод и вывел из денника, я охотно пошагал рядом, так как надеялся все-таки получить пищу. Но вместо этого меня ждал еще один коневоз, еще одна поездка куда-то. К вечеру этого дня голодный я уже тихо ненавидел всех людей, которых видел. Не понимаю я ничего, что за жизнь у меня начинается? Меня кормить будут или нет???

Наконец-то дали сена, это сушеная трава, пыльная и колючая, но если ее тщательно прожевать и смочить слюной, то она становится вполне съедобной, а некоторые травы даже возвращают вкус и запах. Жую сено, значит, и по сторонам смотрю, нас здесь много, много разных лошадей, все разного возраста и разной степени упитанности, помещение длинное, пол качается и дрожит сильнее обычного, с каким-то металлическим лязгом и грохотом. Нда-а-а, совсем заморили, не заметил даже, как сменился транспорт. И где это я? Ближняя кобыла серой масти печально посмотрела на меня:

– Ты в поезде, в вагоне скотовоза, а куда едем, я не знаю. Я Лента, а как тебя зовут?

– Не знаю, я не думаю, что у меня есть имя. Меня называют по-разному, чаще Гнедком, а так то ли Виго, то ли Биго.

– Мне жаль тебя, это плохо, когда у лошади нет имени, ведь безымянная лошадь это расходный товар.

– Что это такое?

– Это очень плохо, но ты еще жеребенок, тебе еще могут дать имя, так что дождись, когда приедем, и обязательно дождись имени, это очень важно, пойми, малыш. Если у тебя будет имя, то тебе ничего страшного не будет угрожать. А пока ты без имени, ты никто, ты просто мясо или тягловая сила номер какой-то.

Мне стало не по себе. Я не знаю, правду ли сказала серая Лента, но и этого было достаточно, чтобы в мою жеребячью голову закрались дурные мысли. Как-то неправильно моя жизнь начинается… А может, так и надо? Ведь это случилось, значит, это оно и есть, все в порядке вещей?

Как долго мы ехали, я не знаю, но в конце концов куда-то приехали. Меня вместе с остальными лошадьми выгнали из вагона, согнали в кучу и под свистящие удары кнута погнали сперва вдоль вагонов, а потом по дороге. Я инстинктивно, по-жеребячьи прижимался к Ленте, как к единственной знакомой кобыле в этом мире, она стала моим якорем, моей поддержкой и надеждой. Но, увы, нас разделили, рассортировали по породам и назначениям. С тоской я смотрел, как уводят Ленту и других кобыл, а потом увели и меня с тремя шайрами и небольшим табунком молодых коньков разных пород.

Меня поставили в пару к вороному коню, мы были почти одинакового роста, несмотря на разницу в возрасте – я двухлетка, он четырехлетний, почти взрослый конь. Как и я, он был неухожен, грязный и худой, с большими, грустными глазами.

Началась моя непонятная жизнь, полуголодная и все время в движении, нас распрягали только на ночь, загоняли в веревочный загон, забрасывали случайный корм и оставляли до утра. Утром нас отлавливали, наспех чистили щеткой, запрягали, и мы с напарником тянули повозку дальше. Временами до нас доносились раскаты грома, это был странный гром, неприродный какой-то, неестественный, пугающе ненастоящий. Вскоре по сторонам дороги, на обочинах, стали появляться кости животных. Мой напарник со страхом косился на эти кости, он явно что-то знал. А я, в свою очередь, заметил, что лошадей в загоне становится меньше.

Вот и сегодня на закате нас согнали в загон, а один конь остался снаружи, темно-серый в яблоках с треугольной проточиной на лбу.

Пару дней спустя мы с вороным были остановлены, впереди случился затор – то ли авария, то ли дерево рухнуло, нам это, собственно, было неинтересно, наше внимание было привлечено к груде костей на обочине, возле которой нас случайно тормознули. Кости. Свежие. Полуобглоданные. Местные хищники и падальщики еще не успели их растащить. И я с тоской смотрел на еще узнаваемые лошадиные ноги, на знакомую голову с белой треугольной проточиной. Не надо быть сверхумным, чтобы не понять, что на обочине лежат останки коня, пропавшего пару дней назад.

С затором разобрались, вожжи хлестнули по нашим спинам, мы вздрогнули и, с трудом оторвав взгляд от костей, влегли в хомуты, потянули повозку дальше.

Мы с напарником очень привыкли друг к другу и в загоне уже просто по привычке стояли рядом, грустно почесывая друг другу холки и спины. И, когда он вдруг сегодня остался снаружи и его не пропустили в загон, я запаниковал, сразу вспомнился тот, пропавший и съеденный конь. Я суетливо забегал и заметался вдоль веревки, глядя, как уводят моего друга, безымянного вороного товарища, и чувствовал, что потихоньку схожу с ума, зверею и сатанею. Нет! Не позволю, никому не позволю сожрать моего друга!!! Яростно набрасываюсь на веревку, да пусти же ты, сволочь пеньковая! Взбесившись окончательно, я грудью и ногами наваливаюсь на неё сверху. И она сдалась, провисла под моим немалым весом, рывок, другой – и я на свободе. И скачу, скачу туда, куда увели моего друга. А за моей спиной в разные стороны с радостным ржанием разбегались лошади, случайно выпущенные мной на волю.

Где же он? Ох, вот он, бьется в путах, сражается за свою жизнь, окруженный четырьмя людьми. Повсюду паника, беспорядочно мелькают факелы, хаос и сумятица. Вороной воспользовался замешательством и особенно сильно рванулся, освободил голову и ноги, со свистом разлетелась веревка и рассыпались в разные стороны люди. Одного он лягнул в живот, другому в запале драки оттяпал пол-ладони, сгоряча проглотил, не заметив, откушенные пальцы. Кровь, крики, огонь.

И два коня несутся в ночь. Я и вороной.

========== Часть 3. Имя для коня ==========

Я плохо видел, куда бегу, луна временами показывалась из-за туч, но то, что она освещала, только больше сбивало с толку. Незнакомая гористая местность с проплешинами небольших степнячков, поросшие жухлой соломистой травой. Вороной, спотыкаясь, плелся сзади, то и дело я оборачивался на него. Бедняге досталось, его все-таки успели порезать, по шее слева тянулся глубокий порез, из которого собирались вырезать полоску мяса, и он заметно ослабел от потери крови.

И, когда силы оставили его и он остановился, пришлось остановиться и мне. Вороной тихо лег, я беспомощно встал над ним. Здесь я ничем не мог ему помочь.

Рассветало, вот уже солнце показалось меж нагромождением скал, потеплело, а я все стоял над лежащим врастяжку вороным конем. Вдруг он шевельнулся и, чуть приподняв голову, посмотрел на меня:

– Великан, благодарю тебя за то, что ты рядом. Ты спас меня.

– Не теперь…

– Все равно, Великан, умереть на воле лучше, чем быть съеденным.

– Почему ты зовешь меня Великаном?

– А ты и правда Великан, ты жеребенок, а ростом почти с меня.

– А у тебя есть имя?

– Когда-то меня звали Дамаском, в далекой солнечной Андалузии… Я андалузец очень редкой, вороной масти. Теперь, после всего, что случилось, меня, наверное, будут называть Кровавым Дамаском.

Это странно, но он, умирающий, находящийся на последнем издыхании, ухитрялся шутить! Я невольно проникся к нему огромным уважением. Это ж какую силу духа надо иметь?!

Во второй половине дня пришли люди, человек шесть, они осторожно окружили меня, но я и не подумал убегать и спокойно позволил взять себя за недоуздок и увести. Уводили меня двое, четверо остались с Дамаском. Уходя, я оглянулся и видел, как они склонились над конем.

Переезд в коневозе я плохо запомнил, как и дальнейшее. Я был словно в полусне, урывками помню, как куда-то ведут, что-то колют в шею, что-то жую… И вяло слушаю человеческие голоса:

– Ну, с вороным все ясно, чуть не сожрали живьем, а с этим что?

– А что с ним?

– А вы не видите? Горбатый, кривомордый, чего с ним такое делали???

– Деформация грудных и плечевых костей, этого малыша слишком рано заставили работать, не дав толком сформироваться.

– Малыш???

– Да, малыш, ему ещё и трех лет нет. Это жеребенок породы шайр. Ему ещё расти и расти.

– Да ну, кто такого урода возьмет?

– Я же сказал, он растет, должен подрасти, а там глядишь, и кости выпрямятся при должном уходе. Ему бы ещё весу набрать, а то смотреть тошно, до чего худ. Но главное, характер, характер у него милый, что довольно странно при таком дурном обращении, лошади обычно портятся, если с ними плохо обращаются. И ещё, не разлучайте их, гнедого и вороного, их нашли вместе, пусть вместе и остаются, пока могут.

Снова переезд в коневозе, а затем и в поезде. Не знаю, кому как, а меня это замучило, испытывать постоянное напряжение от качающегося пола, постоянный страх падения и неуверенности в себе, все это страшно выматывает. Так что и нечего удивляться тому, что я был совершенно измотан к концу путешествия, ноги дрожали и подгибались, я сильно потел и быстро уставал. Из-за плохого самочувствия я не обращал внимания на окружающий мир. И только одно утешало и поддерживало меня – вороной Дамаск был все время рядом.

Очнулся я на лугу – просто, как будто проснулся от долгого и тяжелого сна. Хотя я действительно спал и теперь проснулся, поднял голову и с любопытством осмотрелся. Просторный зеленый луг, вокруг меня цветистое и душистое разнотравье, чуть поодаль виднеется озеро, окруженное пологими склонами гор. На берегах его пасутся овцы и коровы, мой луг, однако, огорожен невысокой деревянной изгородью. Но просторен, достаточно просторен.

Отворачиваюсь от озера и смотрю в другую сторону, дальше луг полого поднимается, здесь полно деревьев, а еще дальше, за ними, виднеется крыша дома и часть ограды. Неспешным шагом направляюсь туда, к дому, потому что возле ограды стоит Дамаск, подошел к нему и встал рядом.

Сквозь прутья видны двое, мужчина и женщина, мужчина, судя по всему, только что приехал, так как я подоспел к началу их разговора:

– Ты с ума сошла? Зачем ты взяла этого горбатого урода?

– Он не урод! Он очень даже милый! И я не сошла с ума, ты выражения подбирай.

– Послушай, Лери, я понимаю, ты что-то разглядела в нем, что-то славное, хорошее, но… Это шайр, дорогая, огромный и тяжелый зверь, как, ну как ты с ним справишься, если эта махина вдруг станет неуправляемой? Я боюсь за тебя, Лери.

– А ты не бойся за меня, дорогой, я справлюсь. Я знаю, что делать.

– Ну смотри… Но если я однажды вернусь с работы и обнаружу тебя размазанной по стенке манежа или втоптанной в его грунт, то пеняй на себя. Я тебя предупредил!

– Ой, предупредил он меня! Теперь-то ты понял, что Я чувствую, провожая тебя на работу. Теперь ты понял, как я гадаю, увижу ли я тебя вечером?

– Валерия! Мы, кажется, договорились, что о моей работе мы не разговариваем.

– Тогда перестань меня запугивать и дай мне заняться моим делом!

– Твое дело на кухне!

– Что-о-о? А ну где моя сковородка?..

Дальше был смех, они обнялись, немного поборолись в шутку и продолжили:

– Ладно, убедила, но учти, я твоей сковородки не боюсь. Как коней назовем?

– Вороного Ян Малкольм, а гнедого… Я пока не решила, присмотреться к нему надо, посмотри, он только что проснулся, вот понаблюдаю за ним, а потом посмотрю, как его назвать.

– Понятно, а почему Ян Малкольм?

– А помнишь фильм «Парк юрского периода»? Там один человек, профессор математики, доктор Ян Малкольм, весь в черном и в солнечнезащитных очках. Так вот, его тираннозавр чуть не съел, как этого коня тоже чуть не съели.

– Ага, и он тоже «весь в черном», да?

Снова смех, снова объятия. Потом эта парочка удалилась в сторону дома, а мы остались одни. Мы стояли на лугу и глазели на дом, и я думал о том, что нас здесь ожидает, какая работа у нас будет и, главное, как с нами будут обращаться. Это страшило больше всего, я уже ничего хорошего от человека не ждал, слишком много плохого я пережил за последний год. И мой друг – тоже.

Побежало-потекло время, я отъедался и отсыпался, набирался сил и здоровья. Работы, как таковой, не было совсем, была свобода, воля и полное безделье. И счастье, безграничное, солнечное счастье, тихое счастье свободной лошади. Вода, трава, воздух, все это было в полном достатке. Кроме нас обнаружились еще две лошади, Мери и Солдат, рыжая пара русских верховых – дочь и отец, в прошлом легендарные скакуны, известные под именами Легенды и Полета. Их разбили и покалечили скачки и прокат, здесь они доживали свои дни на пенсии.

С одного участка луга, с берега, на котором лежал старый мшистый ствол поваленного когда-то дерева, была видна дорога, по которой хозяин каждое утро уезжал на работу. Проводив мужа, хозяйка сначала скрывалась в доме, потом выходила и шла к нам. Мы с Дамаском-Яном-Малкольмом с удивлением наблюдали, как рыжая Мери с радостным ржанием галопом несется к ней навстречу, а сзади неспешно трусит старый Солдат и тоже что-то попискивает-похрюкивает. И хозяйка их ласкает, поглаживает, угощает чем-то… Одарив их вниманием, она переключалась на нас, вернее на меня, потому что Ян избегал её и не давался в руки. Заметив, что она направляется к нам, он срочно убегал на другой конец луга, я же оставался на месте и молча терпел её прикосновения. Она гладила меня, чистила, вычесывала гриву и хвост, и говорила-говорила без конца. В её речи то и дело проскакивало одно и то же слово, это слово все время повторялось и обращалось оно ко мне с ласковыми и зовущими нотками: Соломон, Соломонушка.

Постепенно до меня дошло, это мое имя, меня назвали Соломоном.

========== Часть 4. Прогулки с человеком ==========

Как я уже упоминал, от человека я уже ничего хорошего не ждал, даже более того, подозревал, что когда поправлюсь, то меня снова поставят между оглобель и заставят работать. Конечно, а для чего я еще людям нужен?

Примерно в таком ключе-направлении текли мои неспешные мысли, вместе со временем и событиями. Мне потребовалось пять месяцев, с апреля до конца августа, для того, чтобы полностью поправиться. Ну и подрасти, куда ж без этого? Теперь мне три года и три месяца и вымахал я до размеров ломача, то есть ломового коня.

Грива отросла, стала густой, хвост тоже. На ногах появились первые щеточки, которые в дальнейшем должны превратиться в роскошные фризы, красу и гордость каждого уважающего себя шайра.

Хозяйка в последнее время, а именно весь август, взяла себе странную привычку, которая, впрочем, мне очень нравится. Заключалась она в следующем: каждое утро, в одиннадцать часов, она приходила к нам в леваду, брала меня на повод и выводила через маленькую калиточку в боковой части со стороны леса, а потом, заперев калитку, она в этот самый лес меня и утягивала. Хорошо помню самый первый раз. Ведет хозяйка озадаченного меня по тропе, вокруг деревья-великаны, прямые, высоченные, сосны называются. И запах… Одуряющий, смолисто-нежный, так бы и дышал и дышал… Под ногами хвоя, старая, свежая, мягко-нежная, шуршит и пахнет все той же сосной. Кажется, я впал в лирику… Ну что ж, окружение соответствующее, как не проснуться душе поэта? Сосновый бор, душисто-пряный. Я готов смириться сам с собой и оттого немножко пьяный…