Текст книги "Владычица Безумия"

Автор книги: Танит Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Поднявшись с постели, она принялась расхаживать взад-вперед. Ее длинные волосы шлейфом волочились по коврам. Остановившись, она снова взглянула на Олору. Тот по-прежнему стоял на коленях у постели, но смотрел на нее. Она протянула ему руку решительным и властным жестом. Сжав ее пальцы своими, затянутыми в цветной шелк, Олору повлек ее к выходу. Словно дети, проскакали они по ступеням, выбитым в темном камне, и помчались по мощеной дорожке к берегу.

У моря сидели бестелесными глыбами эшвы. Почти не замедляя быстрого шага, дочь Азрарна пробормотала что-то, и они послушно посторонились с дороги.

Над самой кромкой прибоя клубился туман, накрывая плотным куполом весь остров. Дочь Азрарна сложила из пальцев какую-то сложную фигуру и заливисто свистнула. Это был совсем не тот свист, которым мальчишки Верхнего Мира пугают птиц, получившийся звук вообще не походил на свист, он скорее напоминал трель маленькой серебряной флейты. Она слышала этот звук лишь однажды, когда отец пришел за ней, чтобы забрать в свое царство. Но прекрасно могла его воспроизвести. Она знала, что означает этот свист. Им отец призывал лошадей.

Ее сердце, еще недавно подобное куску льда, теперь билось очень часто, и ровно через семь ударов сгусток мглы прорвал завесу тумана, а прибой вспенился, подняв тучу брызг. Конь, черный, как ночь, с адамантовыми глазами, выскочил на песок и принялся бить копытом, порываясь вновь взмыть в небо.

Дочь Азрарна взглянула на Олору.

– Я готова. А ты?

– А я отныне – всецело в твоем распоряжении. И полагаюсь на твое великодушие. И нет во всем мире иной вещи, которой я отдался бы с большим восторгом.

– О ты, ниспровергатель демонов, – сказала она негромко. Затем вновь сплела пальцы. Она делала этот жест впервые в жизни, но так, как будто ей уже неоднократно приходилось проносить своих слуг через границу между двумя мирами. Олору – или тот, кто скрывался за его личиной, – исчез. Тогда она протянула руку, и на ладонь ей упал желтый топаз. У ее платья не было карманов, она не носила перчаток, а зажать камень в кулаке ей показалось не слишком надежным. Поэтому она сунула его в рот и прижала языком.

Затем вскочила на черного коня. Движение ее коленей сказало ему, куда хочет отправиться всадница. Он коротко ржанул и, вновь пробив пелену тумана, помчался над водой к далекому берегу.

За все время ее заточения ей и в голову не приходило, что уйти будет так легко. Она даже не думала о возможном бегстве. Она просто была оставлена всеми. Этот юноша призвал ее к жизни – и она проснулась. Для того, чтобы совершать какие-то действия, нужно желание. А на острове у нее не было никаких желаний. И неужели так должно было быть всю ее жизнь?

Под ней проносилась страна демонов, она впервые увидела сверкающие башни Драхим Ванашты – и едва не свалилась с коня, разглядывая их. Никто здесь не знал ее. Но зато ее знало все. Вся страна почуяла, что ее покидает дочь Азрарна. Ее конь черной молнией проносился над озерами и рощами – и кристальная вода вздымалась огромными мутными волнами, а над деревьями, за миг до того казавшимися вырезанными из камня, рождался ветер, взметывая вверх их ветви. Каждый тонкий прутик, каждая капля воды пыталась удержать ее, но она отстраняла их, как королева отстраняет суетливых слуг.

Как выглядит выход из Нижнего Мира, она помнила еще с первого своего путешествия – правда, тогда он был для нее входом. Трое врат, наружные – из темного огня, вторые – из голубой стали, внутренние – из черного агата. За ними – разверстая пасть спящего вулкана, ведущая к стране жидкого огня – центр плоской земли, крыша Нижнего Мира.

Она приблизилась к первым воротам.

Перед ее отцом они раскрылись сами – ведь он был правитель этой страны. Перед его дочерью они остались неподвижны, как горные кручи. Черный конь танцевал перед ними, злобно фыркал, но пройти не мог. Она же почти в отчаянье дергала повод, пытаясь успокоить своего скакуна. Всею спиной она чувствовала ту бурю, что поднимается в оставленной ею стране. Но ворота оставались закрыты. Что же делать?

Что-то царапнуло ей язык, словно надкушенная долька лимона. Спрятанный топаз.

Это напомнило ей о чем-то столь забавном, что она затрясла головой, чтобы не рассмеяться и не выронить камень. Ибо хотя отцом ее был Демон, мать ее являлась смертной, более того, родилась в момент прохождения солнечной кометы.

Солнце.

Она произнесла роковое слово, эта девушка верхом на черном коне, произнесла мысленно, но с такой верой в свое право произнести его при надобности вслух, что это прозвучало самым могущественным заклинанием, какое произносилось пред этими вратами. Огненные створки дрогнули, нехотя подали назад, пропуская упрямую девчонку. Та пришпорила коня, направляя его в образовавшуюся щель, хотя тому это не слишком нравилось. Ворота из стали тоже не выдержали слепящего образа в мозгу девочки и распахнулись настежь. Вслед за стальными, не дожидаясь, когда убийственная мысль будет направлена и на них, раскрылись и агатовые створки.

Над девушкой раскрылся туннель, полный мертвой тьмой – жерло потухшего вулкана.

Здесь черный конь замотал головой и стал, как вкопанный. Ему хотелось обратно в золотистый вечный свет Нижнего Мира, он испуганно приседал на задние ноги, визгливо ржал и косил глазом. Она слезла с его спины и позволила скакуну вернуться домой прежде, чем створки ворот снова сомкнутся за ее спиной.

Здесь, у жерла вулкана, ей уже не нужно было спрашивать камень, что делать дальше. Дочь Азрарна подняла руки и подставила ладони холодному потоку воздуха, проходящему сквозь черный зев. Золотой парус, сотканный из этого потока, поднял ее и понес, все выше и выше, сквозь самую высокую на свете печную трубу, из всех, что когда-либо упирались в земное небо.

Это небо оказалось серым, окаймленным голубыми горами в красных коронах. Зрелище было столь величественно, что девушка какое-то время бездумно смотрела на светлеющее небо и только когда над одной из гор показался край золотого диска, она догадалась, что это – рассвет.

Ветер, ее покорный раб, пронес девушку вдоль склона горы и опустил на зеленом холме. Отсюда она могла видеть, как первые лучи выбирают себе путь меж горных круч, озаряя мир золотым живым светом. Она смотрела и смотрела, и понимала, что будет на тысячу лет проклята Азрарном за этот взгляд – она снова оказалась одинокой и отринутой.

Но взамен ей оставались тысячи лет восходов солнца. И зеленая трава, и голубые горы. И все краски земли. Она прекрасно переносила день и солнце, на что, как известно, не способен ни один демон. Однако, будучи человеком лишь наполовину, она все же наполовину оставалась демоном. И потому предпочитала тень яркому свету солнца.

Вынув изо рта топаз, она оставила его на белом валуне, а сама отошла в тень высокой скалы.

Говорят, что на солнце слезы, текшие из ее синих глаз, превращались в сапфиры – она плакала драгоценными камнями. Для людей это были сапфиры, а для нее – настоящие слезы.

Олору подошел к ней, снял подбитый мехом плащ и обернул ей плечи. Поцелуями он осушил ее сапфировые слезы.

– Здесь, в этом Верхнем Мире, моя сила постепенно покидает меня, – сказал он. – Но пока…

Плащ развернулся, и тогда стало видно, что один его край черен, как звездное небо, а другой – сияет солнечным светом.

И зеленый склон холма опустел.

5

Тот же рассвет, что увидела дочь Азрарна, вставал и над домом вдовы. День начинался вполне мирно – спящие у прогоревших костров люди и собаки, фыркающие лошади в стойлах и у коновязи. Первые лучи солнца коснулись черной громады леса, она ожила, из колдовской чащи превратившись в обычный старый лес. Сотни птиц проснулись и запели свои утренние гимны. Но тем, кто проснулся с рассветом во дворе старого дома, было совсем не до песен. С сонным ворчанием они поднимались с земли и шарили вокруг себя неловкими руками – в поисках остатков вина или хотя бы воды. Кое-кто пришел в себя настолько, что заинтересовался, где же все-таки их господин, Лак-Хезур. Еще некоторое время спустя благородные господа уже колотили во все окна и двери дома, выкрикивая проклятия и насмешки: неужели груди здешних девственниц столь холодны, что они заморозили бедного герцога насмерть?

И поскольку никакого ответа на их справедливое требование видеть господина дано не было, они взломали двери и всей ватагой ворвались в дом. Здесь они услышали новую песню.

Но эта песня не имела ничего общего с утром и солнцем. Древняя, как людской род, она могильным холодом вползала в уши. Свита остановилась, мгновенно забыв о насмешках. «Что, что это такое?» – спрашивал каждый. Такие стоны и крики мог издавать разве что безумец. «Опять этот Олору дурачит нас!» – решила свита герцога. А раз так, значит и с герцогом все в порядке. И люди поспешили выйти из мрачного темного дома во двор, где светило солнце и пели птицы.

Но едва они сделали это, как где-то наверху, на втором этаже, распахнулись ставни окна, и в проеме возникла человеческая голова. В первый миг никто из ловчих и свиты не мог узнать этого лица. Выпученные глаза, перекошенный рот со струйкой крови, стекавшей изо рта говорили, что перед ними настоящий безумец. Человек в окне был гол и изранен; завывая, как волк на зимнюю луну, он еще больше раздирал себе ногтями лицо и грудь. И только по пепельно-серым длинным волосам изумленная свита опознала наконец своего господина.

Издавая невнятные, весьма похожие на стоны безумца, вопли, люди кинулись прочь. Многие вскочили на лошадей и тотчас умчались за ворота. Иные просто застыли от изумления, не в силах пошевельнуться. Кто-то неуверенно обратился к герцогу по имени – и тотчас пожалел, что сделал это. Жуткая тварь в окне завыла еще громче, вылезла на карниз и стала спускаться во двор прямо по стене.

Этого не смог уже вынести никто. Лак-Хезур, и в здравом уме не отличавшийся милосердием, сделался безумен и, несомненно, разорвет на куски всякого, до кого доберется.

Во дворе не осталось ни одной лошади. Вся охота отбыла так же шумно и стремительно, как и явилась накануне.

По дороге в город люди несколько пришли в себя. Нашлось даже несколько светлых голов, сообразивших, что именно следует рассказать в столице. Было решено объявить, что Олору и его домашние оказались колдунами. Причем такими могущественными, что сумели победить самого Лак-Хезура. Пусть об этом помнит каждый и опасается даже на милю приближаться к дому Олору, к самому Олору, к его ведьме-матери и девственным сестрам. Ибо что могут смертные противопоставить столь сильным чарам? (Эти соображения подтверждались еще одним фактом, который из-за паники все упустили из виду, зато вспомнили теперь. Молчаливые телохранители Лака не пришли ему на помощь. Хуже того, они просто стояли во дворе, словно каменные болваны. Если даже эти демонические создания оказались бессильны против Олору и его присных, то простому смертному лучше вовсе не пытаться вставать у них на пути.)

Что же до самого герцога, то последний уезжавший со двора всадник видел, как тот, плача и стеная, бежал к черной стене колдовского леса. А всем и каждому в городе было известно, что за странные создания бродят там. Герцога околдовали и теперь он стал еще одной тварью в черной чаще, и кто осмелиться искать его там, где вода озер превращает людей в чудовищ?

– Что же мы можем поделать? – снова и снова сокрушались всадники. – Мы всего лишь обыкновенные люди.

Это означало, что они слишком дорожат своими шкурами, чтобы пускаться на столь опасные, а, главное, никому не нужные подвиги.

В это время домашние Олору, трое женщин и старый слуга, сидели в потайном погребе под большой залой, завалив каменную дверь бочками и всяческой рухлядью. Они сбежали туда, едва услышали крики во дворе и стоны в верхних покоях. И оставались до тех пор, пока все не стихло.

Наконец старшая сестра и старый слуга отважились выйти, чтобы посмотреть, убрались ли наконец беспокойные гости. И обнаружили настоящий погром во дворе и в доме. Но сами разбойники исчезли все до одного. И все же успокоились хозяева только обыскав весь дом от погреба до самой крыши. Солнце щедрым потоком вливалось в окна, на уцелевших в саду деревьях щебетали птицы. Один только лес с его обитателями, несомненно, знал, что случилось с герцогом, который оказался безумен настолько, чтобы бросить вызов Ваздру в их собственном царстве.

После того, как женщины и слуга прибрали во дворе и в доме, о посещении Лак-Хезура напоминало только одно: каменные изваяния, застывшие у ворот вечными стражами. Они выглядели столь живописно, что вдова решила не убирать их, хотя понимала, что появление окаменевших воинов как-то связано с визитом герцога. Но до этого ей не было никакого дела. Об ином она вздыхала и роняла слезы.

– Он снова оставил нас, – повторяла она. – Мой сын, мой Олору. Он ускакал со своим господином, не сказав мни ни слова на прощанье.

– Зато он избавил нас от прощания с Лак-Хезуром, – резонно заметила старшая сестра. – И от его чар тоже. И пусть только теперь кто-нибудь попробует сказать при мне, что мой брат – ни на что не годный бездельник.

– Нет, он хороший сын, – кивнула вдова, вытирая слезы. – Взгляните только на эти камни и золотое шитье плаща герцога, что он оставил нам в награду. Мы снова заживем безбедно, ни о чем не печалясь. И это все сделал мой сын. Он не бездельник, просто у него мягкое сердце. Но как бы я хотела, чтобы он остался с нами! Я отдала бы все камни на свете за то, чтобы он сидел вечерами у нашего очага! Такая жизнь не для него.

– Кто знает, – проговорила младшая сестра. – Быть может, однажды он пресытится такой жизнью и вернется к нам.

6

Эта поляна могла находиться в том самом лесу, где охотился накануне Лак-Хезур, или в любом другом лесу Верхнего Мира. Во всяком случае, это был очень темный и старый лес, не чуждый колдовства и коварства. Ясным днем солнечные лучи лились в каждую щель в его зеленой крыше, поэтому поляна казалась залитой струями золотого дождя. В лунную ночь дождь становился опаловым.

Это было самым лучшим местом для того, кто предпочитал сумерки полудню и старался не подставлять лицо прямым солнечным лучам.

* * *

Закат. Если сравнивать его с дождем, то это был коралловый дождь.

Синеглазая ведьма сидела на берегу пруда, глядя на свое отражение меж белых лилий. Вода лесного озерца вечно пребывала в беспокойном движении – сюда впадал шумный родник, и дочь Азрарна никак не могла разглядеть своего облика в этом изменчивом зеркале. Ясно видны были только глаза, огромные и синие. Ей внезапно пришло в голову, что в детстве они были прозрачнее и светлее, похожие скорее на синие льдинки. «Ничего удивительного, – подумала она. – Я расту, и мои озера становятся глубже.»

На другой стороне озера, близкой, как дом на соседней улице, приподнявшись на локте, лежал он, ее страж, ее волшебный принц, пробудивший поцелуем спящую красавицу. Это он принес ее сюда на своем плаще. Но плащ лежал, скомканный, на земле и казалось, что часть золотоволосого юноши исчезла из виду вместе с подкладкой этого плаща. Она смотрела на него и не могла вспомнить никого похожего. Все лица, мелькавшие перед ней в бесконечном хороводе, пока длилось ее земное детство, казались либо слишком обыденными, либо слишком старыми рядом с этим лицом.

Так они провели в молчании несколько часов или даже дней, эти двое беглецов из Нижнего Мира. Наконец она, не выдержав, выпалила:

– Что ж, мой прекрасный похититель, не назовешь ли ты мне наконец имя?

Но он только поклонился в ответ, очаровательный, остроумный Олору, и ответил не без насмешки:

– Сначала скажи, кто ты такая, чтобы я знал, как называть тебя?

– Ты знал меня, ты говорил об этом.

– Я? Разве что во сне или в бреду…

– И теперь ты, надо думать, видишь не меня, а новый ночной морок?

– Я помню только, что нашел тебя, как Казир нашел Феразин, цветок, росший в тени. Но все остальное – нет, я не помню.

– Почему? – спросила она, и глаза ее стали такими, какими были в детстве: две холодные льдинки, два твердых сапфира. Подобные остриям кинжалов голубой стали, – такие, какими он видел их в святом городе Белшаведе, день спустя после гибели ее матери. Но Олору не вспомнил ни Белшаведа, ни того рокового дня. Поэтому он лишь грациозно пожал плечами:

– Почему? – переспросил он. – А почему бы и нет? Прости, я немного сумасшедший и потому часто занимаюсь настоящей ерундой. Спроси кого хочешь.

– Да, – молвила она, – весьма недурно – забыть самого себя. Зато вспомнила я. Ты тот, кто убил мою мать своей ерундой. Так почему бы мне не вспомнить о мести и не покарать тебя за это, как хочет покарать тебя мой отец? Он будет вечно гнать тебя до края мира и дальше, я слышала, как он поклялся в этом, глядя тебе в лицо. Вернее, в обе половины твоих двух лиц, которые рано или поздно вернутся взамен этого юношеского облика. А поклявшись перед тобой, он затем поклялся передо мной и унес меня в свое царство. Но затем убрал меня с глаз долой и забыл обо мне, как будто я ничего не стоящая вещь. Ни там, ни здесь. – Она, наполовину человек, наполовину ваздру, протянула руку и коснулась лепестков белой лилии. – О, мои возлюбленные родители, – произнесла она, и лилия задрожала от этих слов, – той ночью, когда Данизель умерла и оставила меня без защиты и поддержки, она искала Азрарна. Ее дух пришел к нему и обернулся плотью ради него, и та ночь была ночью их любви. Как я могла вмешаться тогда? Что я была им тогда? Ничто. Он сотворил меня для того, чтобы поставить в центр своего замысла, но утратил к нему интерес. А она – она носила меня под сердцем, но исторгла прочь… Когда я была ребенком, – говорила девушка, сидевшая на берегу лесного озера, – Данизель рассказывала мне множество сказок. Пребывая в ее утробе, я уже слышала ее голос, мелодичный, как песня звезд. Но даже для нее я была лишь чем-то, принадлежащем ему, а он всегда ненавидел меня.

– Твои глаза лишают меня разума, – прошептал Олору.

– Ну так оставайся безмозглым, придворный шут, – ответила она гневно. – Играй свою роль, а я предоставлю тебе гадать, предам я тебя когда-нибудь или нет.

Олору замолчал, и она продолжала, тихо и почти угрожающе:

– Он называл меня Азрарной, чтобы все знали, что я принадлежу ему. Но я – не вещь. Она дала мне имя, мое первое имя, Лунное Пламя, Завех. И хотя теперь у меня больше нет матери, я лучше буду принадлежать ей, а не ему. И потому буду зваться Завех.

– Твои глаза, – пропел Олору, – сжигают плоть с моих костей. Твои глаза убивают меня.

– Ну так умри, как будто ты можешь умереть.

– Когда я стану мертвой золой у твоих ног, подумай вот над чем. Ты – колдунья, и как бы ты не назвалась, твое имя должно говорить об этом.

Она искоса взглянула на него и кивнула.

– Хорошо. Азрарна имеет нужный слог, но я все же не хочу брать это имя. Значит, «аз» или «эйз». Тогда пусть будет Совейз. Это напоминает мамино имя и означает «огненная ведьма». Да, отныне я – Совейз.

– Совейз, ты прекрасна, – сказал Олору. – Ты подобна вечерней звезде, гиацинту, превосходящему небо своим нежно-лиловым цветом, подобна серебристым лучам луны.

– Быть может, и так, – ответила Совейз без улыбки. – Но мне кажется, ты дурачишь меня.

Сказав это, она замолчала. Слова все еще казались ей чем-то лишним, чем-то разбивающим безупречное зеркало тишины.

Нагнувшись над водой, она опустила в озеро концы своих длинных локонов. Лилии застенчиво посторонились от этих черных змей, колышущихся в мелкой ряби озера. Совейз могла бесконечно наблюдать игру лунных и солнечных бликов меж изящных, похожих на лебедей, лилий. Так сидела она какое-то время, полоща концы волос в холодной озерной воде, – быть может, семь или восемь часов, – пока многоголосую тишину леса не нарушил резкий, еще далекий звук. Именно этот звук не так давно заставил насторожиться злосчастного Лак-Хезура. Лай гончих, приближающихся с каждой минутой со всех сторон разом.

Та, что теперь называлась Совейз взглянула на своего спутника. Невозмутимый и прекрасный, Олору спал. Между тем звук охоты нарастал, заполняя испуганный лес. Казалось, он сгибает и ломает ветви, выдирает с корнем шелковую траву. Ни одно живое существо, будь то лист или зверь, не могли притвориться, будто не слышат этого звука. То, что Олору продолжал спать, являлось наивысшим притворством. Она готова была убить его за это – и одновременно искренне восхищалась им. И в то же время думала: «Эта охота Азрарна – не за мной. Что за удовольствие ему охотиться на меня? Он, наверное, даже еще не знает, что я убежала из своей золотой клетки. Он не заглядывал туда годами, не заглянет и теперь. А даже если и заглянет, просто пожмет плечами. Я – ничто для него. Нет. Он ищет что-то другое.»

И она легонько пнула в бок это «другое», когда обходила озеро, чтобы оказаться в центре прогалины у его берега.

Она была Ваздру, эта девушка, в ее жилах текла кровь Повелителя Ночи. Вся сила ее была с ней. Когда свора красных гончих приблизилась настолько, что помимо лая можно было различить тяжелое дыхание и повизгивание огромных псов, поляна и озеро пропали, как пропадает пламя, соприкоснувшись с водой. Искусству Совейз позавидовал бы любой земной маг. Даже Азрарн, проносясь со своей дикой свитой по лесу, не заметил ничего, хотя и обернул голову на что-то, как ему показалось, мелькнувшее меж деревьев. Это был блеск ее синих глаз – но она вовремя смежила веки, и отец проскакал мимо. «Меня здесь нет, Азрарн, Повелитель Повелителей. И его тоже нет здесь, этого другого Повелителя, которого ты ищешь.»

Охота промчалась по лесу стремительно, словно буря. Конский скок и лай постепенно стихли вдали. Дальше, дальше, прочь из этого леса, прочь из этого мира.

А Совейз вернулась к озеру. Долго-долго стояла и смотрела она на Олору, который назвал ее Вечерней Звездой.

– Ну вот, он, как и обещал, гонится за тобою. Он знает, что ты осмелился вступить в его земли, глупец и безумец. И он был сейчас очень близко от тебя. Скажи, ты все еще боишься своего не-брата? Ладно. Я не выдала тебя. Похоже, нам предстоит стать друзьями.

Она улыбнулась и присела рядом.

– Что? – сонно спросил Олору, приоткрывая один янтарный глаз.

– Я сказала: глупец и безумец, – повторила Совейз. – Только глупцы и безумцы забывают сами себя. Может быть, он никогда не найдет тебя. Но сейчас, нежный мой паж…

Она взяла его руки в свои и внезапным и резким жестом сдернула обе шелковые перчатки. Олору уставился на собственные ладони.

Левая его рука имела безукоризненную форму, но была серой, словно вода северной реки. Большой палец оказался черным, а длинные ногти – окрашенными в ярко-красный цвет. Олору поспешно зарыл руку в траву, чтобы не видеть всего этого. Но оставалась еще правая рука. Ладонь ее казалась сделанной из бронзы, а четыре пальца извивались и шипели четырьмя маленькими змейками. Большой палец был из темно-синего камня.

Олору застонал, и вскочив на ноги, начал описывать круги по поляне, словно кошка, к хвосту которой привязали колокольчик. Он пытался стряхнуть с себя ужасную руку, но она, разумеется, оставалась при нем, и змеи извивались и шипели, лязгая крохотными зубами.

Обезумев от ужаса, бедный юноша бросился напрямик сквозь чащу леса, сам не зная куда.

Совейз не стала ждать, когда пройдет этот припадок, она бросилась за ним через лес, быстрая и легкая, как оленуха. Меньше чем через минуту догнала она его и схватила за шелковый рукав. Олору остановился, прижался лбом к ближайшему дереву и заплакал навзрыд, как ребенок, содрогаясь всем телом, призывая на помощь всех богов Белшаведа.

– Боги? – переспросила Совейз. – Кому как не тебе знать, что им нет дела до людей. Да какая тебе нужда в богах?

– Ты… ты наложила на меня какие-то чары, да? – спросил Олору дрожащим голосом. – Молю тебя, сними их!

– Чары? Это ты мне говоришь о чарах? Посмотри на них, это твоя плоть и кровь! Неужели ты не вспомнишь наконец?

Олору снова взглянул на свои руки. На красные ногти и живых змей. Затем прикрыл свои янтарные глаза и сполз по стволу на землю с видом полнейшей обреченности.

Она хохотала целое мгновение, эта ведьма Совейз. Но смех ее вскоре стих, уступив место какому-то новому чувству, для которого она еще не знала имени. Умолкнув, она вновь опустилась рядом с Олору. Она прижала его к себе. Всей кожей она почувствовала в своем «нежном паже» искусителя, умелого игрока, настоящего врага наконец. В эти секунды смятения она почти поняла своего отца. Но это прошло.

* * *

Жил да был на свете благородный юноша, отважный, но бедный. Он жил в заброшенном старом доме со своей овдовевшей матерью и юными сестрами. Дом этот стоял почти у самого леса, куда юноша часто ходил охотиться, взяв с собою одного только старого слугу, потому что больше взять было некого. И однажды слуга отстал от своего господина и потерял его в этом черном лесу, и звал его и метался среди деревьев. Но господин пропал. И появился только на закате, вынырнув из пасти колдовского леса, про который ходили разные жуткие слухи.

Когда-то имя этого юного охотника было Олору. Но он лишился своего имени. Иное имя выместило его. Иное имя проросло сквозь старое, детское, как вылезает змея из старой шкуры.

А произошло это вот как.

Он никогда не был жесток, тот старый Олору, со зверьем и любой живой тварью в черном лесу. Он охотился только ради еды, потому что шестой за их столом всегда восседала незваная гостья, госпожа Голод, и если Олору не приносил что-нибудь из леса, тарелки его домашних часто оставались пусты.

Так или иначе, но Олору забивал молодых и глупых оленей, ставил силки на неосторожных кроликов, стрелял на озерах диких уток.

А лес наблюдал за этим с неизменной настороженностью. Это был колдовской лес. Всяк в округе знал это. Один только Олору не обращал внимания на россказни кумушек. Он так часто бывал в самом сердце этого леса, к тому же его дом стоял чуть ли не опушке. Как мог он предположить, что лес захочет украсть у него имя, а заодно и душу?

Итак, одним прекрасным утром старый Олору поднялся вместе с птицами, разбудил слугу и отправился в лес. Он шел, негромко напевая, пребывая в наилучшем расположении духа, поскольку не видел ничего дурного в том, что делал, и никак не думал, что это может показаться дурным кому-то еще. Нырнув под темный зеленый полог, Олору почувствовал неожиданный холод, словно вся лесная роса внезапно превратилась в снег. Оглянувшись, чтобы спросить у слуги, почувствовал ли он то же самое, Олору обнаружил, что остался один. За его спиной, там, где только что была тропа, сплошной стеной стояли деревья. Казалось, весь лес превратился в одну гигантскую стену. Олору оказался заперт в огромной высокой башне из тесно сомкнутых стволов – или чего-то еще более древнего, спавшего до поры до времени, пока чьи-нибудь чары не вызовут его из самых черных глубин леса.

Олору, конечно же, сильно испугался. Но старого Олору никто не мог бы назвать трусом. Уперев руки в бока, он поинтересовался, известно ли лесу чувство справедливости. И тотчас получил ответ: да, известно.

Откуда-то извне поднялся рокот, и в башню хлынула вода. Олору никогда не пил из источников и озер леса, просто не имел в том нужды. Но сейчас ему подумалось, что, видимо, следует испить от того ключа, что забил внезапно у него под ногами. Повинуясь скорее звериному инстинкту, чем голосу разума, Олору нагнулся над водой и зачерпнул ладонью. Вода оказалась холодной и сладкой на вкус. Но если над ручьем нагибался человек, то от ручья поднял голову рыжий лис. Крутя хвостом, он принялся танцевать со своей тенью, подтявкивать и подвывать от избытка жизненных сил. Лес расступился, и зверь прыгнул в чащу. Все человеческие качества оставили его, он и не помнил, что когда-то был человеком. От одного глотка воды до другого им обоим суждено было пребывать в неведеньи относительно друг друга. Так что для Олору это никак не могло считаться наказанием. Вернее, старый Олору, вероятно, был бы в отчаянье, но новый Олору вовсе не считал такие вещи поводом для печали. Славный рыжий лис больше никогда не вышел из темной чащи, прожил жизнь, достойную лучшего из лисов и в положенный день мирно скончался, оплакиваемый своей подругой, самой красивой лисицей во всем лесу.

Итак, Олору не был наказан. Наказана была его оболочка, лишенная души. Она осталась подле ручья, невидимая глазу простого смертного, но явная для любого, кто кое-что смыслит в подобных вещах. В лес вошел юный охотник, лес обернул его рыжим лисом. Но запах, память, некое астральное тело – или, быть может, все это вместе, осталось легкой дымкой над волшебным ручьем. И если бы любая живая тварь подошла к этой дымке достаточно близко, она, сама того не особенно желая, приняла бы в себя эту страдающую без души оболочку.

Так случилось, что тварь подошла. И тварь эта была достаточно живой, чтобы умертвить множество менее живых тварей.

Чуз, Князь Безумия, слонялся по земле, нигде не находя себе пристанища. После его последней встречи с Азрарном он был несколько не в форме – в буквальном смысле этого слова. Во всяком случае, эта встреча заставила его кое о чем задуматься. Данизель, возлюбленная Князя Демонов, погибла из-за выходки Чуза. Само по себе это ничего не означало, разве что еще одну смерть. Но вот что интересовало Чуза: являлась ли эта выходка обдуманным действием или он сделал это в припадке безумия? Но никто, кроме него самого не мог судить о его разуме – или отсутствии такового. Снова и снова вспоминал он слова Азрарна, полные гнева и горечи. Боялся ли Чуз его угроз? Конечно, он сам являлся Повелителем, но в отличие от Князя Демонов, не располагал таким количеством сил, как все Ваздру и Эшва вместе взятые. Кому бы ни досталась победа в их схватке, она будет добыта немалой ценой. Эти соображения заставляли Чуза держаться пока подальше от владений своего возлюбленного не-брата.

Одно время было принято считать, что все Повелители Тьмы не выносят земного солнца, оно якобы оставляет на их теле ожоги, и даже может испепелить. Но в полной мере это утверждение было верно только относительно Азрарна, ибо он не признавал иного обличья, нежели тело Демона. Конечно, остальные три Повелителя тоже предпочитали ночь и сумерки для своих козней и игр. Именно поэтому тем жарким днем Чуз оказался в прохладном лесу, наслаждаясь его сумрачностью и колдовством, которым здесь был пропитан каждый лист. Так иной человек наслаждается ароматом цветов в пышном саду. И, как запах особенно изысканного цветка, привлек его запах превращения Олору. Найдя у источника покинутую оболочку, испуганную и растерянную, он подхватил ее, как воришки подхватывают с веревки платье, вывешенное для просушки. Весь день он устраивался заново в этой неожиданно подаренной ему лесом личине, и к закату уже был готов выйти в мир людей.