Текст книги "Дар дождя"

Автор книги: Тан Тван Энг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Назначение наставником Вэньцзы меня встревожило. Это означало, что я должен был покинуть жену и дочерей. Твоя мать, Юйлянь, только начинала ходить. – Он с сожалением улыбнулся и помолчал. – Твоей тетке, Юймэй, было около семи.

– Но это была высокая честь.

– Верно. Мой отец, маньчжурский знаменный[49]49
  Представитель наследственной военной касты «Восьми знамен» в эпоху Цин, изначально – маньчжурской армии.


[Закрыть], невероятно гордился моим назначением, а мать плакала, опасаясь за мою жизнь. Ходило много рассказов о тех, кто вошел в Запретный город и больше никогда из него не вышел. В ночь накануне отъезда во дворец мать зашла ко мне в комнату и вытащила из волос нефритовую булавку, которую ей дал буддийский наставник. Она вдавила булавку мне в ладонь, сказав, что та меня защитит. А потом крепко обняла меня, чего не делала с тех пор, как мне исполнилось десять лет.

– На рассвете мы с отцом верхом поехали по улицам города. Нам попадались припозднившиеся ночные стражи, которые патрулировали свои участки, размахивая фонарями и выпевая предупреждения в морозный воздух. Внезапно паутина улиц кончилась, и мы поспешили по пустынному, безмолвному каменному полю. Я не слышал ничего, кроме дыхания лошадей, цокота подков по булыжнику и – странно – собственного сердцебиения. У нас за спиной небо засветилось от прикосновения солнечных лучей. Перед нами выросла громада дворца, безмолвная и мрачная. Я едва различал его бесчисленные вывернутые карнизы и наслоения крыш.

А потом во дворец ударило солнце – и у меня захватило дыхание. Проступили все затейливые детали, каждый изгиб, каждое окно, каждая плитка золотой черепицы. Вокруг колонн обвились божественные пары драконов и фениксов, навеки застыв в страстной погоне.

Мы подъехали к высокой белой стене, равномерно утыканной сверху флагами, тихо реявшими на утреннем ветру. Стражи у главных ворот подняли защищенные перчатками руки, преграждая нам путь. Деревянные двери распахнулись, словно кто-то внутри отдал безмолвный приказ. Мы проследовали по узкому тоннелю и снова выехали на прибывавший солнечный свет. У сторожевой будки мы спешились и оставили лошадей.

Мы пересекли огромный двор, как две букашки, пройдя мимо двух рядов охранников в шлемах. Потом поднялись по ступеням мраморной лестницы, которая все не кончалась, словно вела в небо. На ее вершине нас приветствовал странный человек. Я почувствовал, что он был стар, но кожа его оставалась бледной и гладкой. Отец вышел вперед, произнес несколько почтительных слов и вернулся ко мне.

Он сказал: «Мастер Чжоу отведет тебя во дворец. Отныне ты под защитой императорского дома». Потом его голос стал жестче: «Ты его представитель и несешь определенные обязательства. Забудь весь вздор своей матери. У тебя есть разрешение двора раз в месяц навещать семью, а я буду навещать тебя так часто, как будет позволено».

Я кивнул, стараясь скрыть страх. Отец подержал меня за плечо, и это было самым большим проявлением отцовской любви, какое я когда-либо от него видел.

Потом я узнал, что мастер Чжоу был евнухом. Я никогда их прежде не видел, хотя и был о них наслышан. У него были тонкие руки и ноги и нежная кожа, как у тех, кого оскопили в раннем возрасте. Еще он отличался дородностью, выдававшей привычку к дворцовому изобилию.

Мы прошли по темным пустым коридорам; но мы были не одни. Нас окружали шепот и шорохи. Колонны уходили вверх, упираясь в темноту невидимого потолка, а за каждой дверью оказывался новый темный коридор. Звук шагов повисал в пространстве мягко и безмолвно, как потревоженная пыль. Я вдруг почувствовал то, чего опасалась мать. За этими стенами все тонуло в тоске.

Маленькая комната была обставлена с роскошью, весьма отличавшейся от нашего дома. Я положил узел с вещами на пол и поблагодарил мастера Чжоу. Инстинкт мне подсказывал, что с этим нестареющим созданием лучше не ссориться.

Он кивнул и сообщил, что Веньцзы будет ждать меня к завтраку в Ивовом павильоне.

Я надел чистую одежду и, ориентируясь на солнце и звуки смеха, прошел во внутренний двор, где находился павильон. Окруженный ивами, двор оказался цепочкой больших, соединенных между собой карповых прудов, через которые было перекинуто множество изящно выгнутых каменных мостиков. Павильон стоял в центре, подобно экзотическому цветку. Там я и познакомился с тем юношей, которому предстояло стать моим учеником и в конце концов другом.

– Как он выглядел?

Взгляд деда смягчился.

– На вид он был ничем не примечателен. Просто юноша, года на два моложе тебя. Его лицо еще не ожесточилось от столкновения с реальностью жизни. Взгляд был настороженным, но живым и любопытным.

«Значит, ты будешь моим наставником?» – спросил он.

Он еще не был императором, поэтому я обошелся с ним без формальностей:

«Да, и буду помогать тебе в учебе».

Он скорчил рожу.

«Учеба мне не нравится. Когда стану императором, я ее брошу».

Я сказал, что не согласен с ним, на что он тут же ответил, оставив за собой последнее слово:

«Для этого тебя и прислали».

Мы быстро позавтракали. После ранней конной прогулки я проголодался. Если не считать пения птиц и деловитого стука наших палочек по мискам с едой, вокруг стояла тишина. День был в разгаре. Я сказал Веньцзы, что на первом уроке он будет переписывать «Аналекты» Конфуция. Кроме того, из-за присутствия представителей иностранных держав в Шанхайском международном поселении[50]50
  Территория Шанхая, с 1840-х до 1940-х годов находившаяся в международном управлении.


[Закрыть] я должен был преподавать ему английский, которому научился у западных миссионеров.

Я быстро понял расстановку сил в закрытой атмосфере дворца и то, какое место мы в ней занимали. Это был важный процесс: примерно так детеныши животных в джунглях изучают место своего обитания и его опасности, потому что от этого знания зависят жизнь и смерть. Случайной фразой или неправильно понятым словом можно было потерять друга и нажить врага.

– А вы встречались с императором?

– Не сразу, – дед покачал головой. – Император почти никогда не бывал на людях. Мастер Чжоу командовал евнухами, которые управляли дворцом. Многочисленные жены и наложницы императора не имели никакого веса, потому что ни одна из них не выполнила своей обязанности и не подарила ему наследника мужского пола. Постепенно мне стало жаль Вэньцзы, потому что его положение всецело зависело от несостоятельности этих женщин. Мое место в этой сложной схеме было тесно связано с местом Вэньцзы.

Надо всем господствовала воля Цыси, вдовствующей императрицы. За глаза ее боязливо называли Старуха. Ее присутствие отягощало дворцовую атмосферу, делая ее порочной, развратной, зловещей и въедливой, как опиум, который она курила. Все глаза были ее глазами, все уши – ее ушами. Казалось, что Цыси знает обо всем, что бы ни произошло. Но меня не вызывали к ней, пока не прошло почти пять месяцев. В таком огромном дворце было нетрудно оказаться забытым, или я был настолько глуп, что так думал.

С Вэньцзы я был достаточно строг, но благодаря моему одиночеству и его изоляции от жизни между нами возникла и окрепла дружба. К тому же на Вэньцзы произвело впечатление мое владение боевыми искусствами. Каждое утро, до того как дворец просыпался, я выполнял в пустом саду последовательность боевых приемов. Однажды он поймал меня в середине практики и убедил обучить его этим движениям.

– Но вы же были ученым, как вы этому научились?

– Как? В шесть лет меня отправили послушником в монастырь Шаолинь в покрытых туманом высоких горах. Это было последней попыткой поправить мое здоровье. Похоже, что я когда-то был болезненным ребенком? – Дед стукнул себя кулаком в грудь. – Никто не знал, что со мной не так. Молили богов и советовались с медиумами, но все напрасно. Мать часами кипятила в горшках неизвестные травы и ядра экзотических орехов в надежде, что я поправлюсь. Однажды она буквально затащила с улицы в дом странствующего монаха, чтобы спросить у него совета. Через месяц, после того как мать отправила письма с описанием моего состояния и получила ответ, меня повезли в монастырь.

– Очень жестоко.

Старик кивнул:

– Отправить мальчика, у которого практически не было шансов дожить до зрелости, к монахам на безжалостные, изнурительные тренировки? Мать сделала это, чтобы меня спасти.

– Она поехала с вами?

Дед покачал головой:

– Меня вверили попечению начальника торгового каравана. О поездке у меня остались только обрывки воспоминаний: бесконечные недели пути по глубоким голым оврагам и бамбуковым лесам, где кишели бандиты. Но я помню прибытие в монастырь. Главное здание было простым и старым и располагалось в центре обширной тенистой территории. Мне бросились в глаза окружавшие монастырь горы, вздымавшиеся к облакам. Я различал маленькие каменные ступеньки, цеплявшиеся за крутой, поросший сосняком склон, и, что было еще удивительнее, юркие фигурки выбритых наголо монахов, несших по этим ступенькам ведра с водой.

– Это была часть тренировки, – догадался я.

– Как я скоро обнаружил – да, – подтвердил дед. – Моя болезнь и физическая слабость никого не интересовали. Мне тут же обрили голову, и на следующий же день еще до рассвета я оказался на улице с двумя деревянными ведрами, висевшими на шесте, положенном на плечо. Я присоединился к потоку послушников, чтобы набрать на горе питьевой воды из водопада, превратился в одного из сотен муравьев, спешивших вверх и вниз по скользким ступеням. Много раз я поскальзывался и падал. Колени были разбиты в кровь, голова в шишках, и я плакал каждую ночь. Монахи не были жестокими, но нянчиться со мной они точно не собирались.

Конца этому не было. Наполнив каменные бочки, мы подметали монастырские тренировочные залы, чистили алтари, вынимали из курильниц сгоревшие благовония и ставили перед богами свежие цветы с фруктами. Потом с облегчением мы собирались в обеденном зале и ели на завтрак жидкую кашу с чаем – за все шесть лет, что я провел в обучении, рацион ни разу не поменялся.

Кроме того, нам преподавали учение Будды и заставляли читать бесконечные сутры, что мне не нравилось. Но мне нравились занятия боевым искусством Шаолиньского монастыря, которое появилось только благодаря одному человеку.

– Кому? – не удержался я, и дед улыбнулся моему нетерпению.

– В первую неделю послушничества меня привели в пещеру, спрятанную в горах. Мы лезли все выше, и вершины с ущельями скрывались в завитушках тумана. Внизу летел ястреб, который воспарил над туманом и снова нырнул в него.

Мы углублялись в пещеру, пока не дошли до стены в том месте, где самый знаменитый священник монастыря десять лет провел в медитации. Я объяснил Вэньцзы, что Бодхидхарма был индийским монахом, путешествовавшим по Китаю. Остановившись в монастыре, он обнаружил, что монахи были слабыми и нестойкими и часто засыпали во время медитации. Он ввел в распорядок дня тренировки, чтобы укрепить их тело и дух. Это заложило основу как возвышения, так и падения монастыря, спустя долгие годы после того, как индийский монах покинул его.

«Почему?» – спросил будущий император Вэньцзы.

Монахи стали лучшими воинами в стране. Несмотря на то что политика их не интересовала, император испугался их мастерства и захотел их уничтожить. Монастырь оказался слишком хорошо укреплен для солдат императорской армии. Однако один продажный монах открыл солдатам тайный ход – и все монахи с послушниками погибли в битве. Но пять старших монахов спаслись, и со временем стали известны как Пять предков, носителей знаний монастыря.

– А что случилось с Бодхидхармой? – прервал я деда.

– Вэньцзы задал мне тот же вопрос. Он был просто зачарован этим монахом. Я сказал ему, что никто не знает. После десяти лет медитации в той пещере лицом к стене он ушел так же, как пришел, – как ястреб, нырнувший обратно в туман.

Я рассказал Вэньцзы, как один раз сидел на том же самом месте, в той же позе, в которой мог бы сидеть монах, и смотрел на пустую стену. Есть легенда, что как-то раз Бодхидхарма уснул во время медитации, и это настолько его разозлило, что он решил победить сон, отрезав себе веки, чтобы они больше никогда не могли закрыться и предать его. Даже в самых дальних глубинах медитации он сохранял осознанность и бдительность. В темноте его пещеры я слышал журчание горного ручья и тонкие крики летучих мышей и чувствовал порывы ледяного ветра.

Когда я рассказал эту легенду, Вэньцзы беспокойно поморщился. Ему нравилось спать, и он терпеть не мог лишней боли. Мне тоже было трудно проникнуть в суть самоотверженности, проявленной самым знаменитым монахом монастыря.

Несмотря на это, легенда о Бодхидхарме не отпускала Вэньцзы, и он попросил евнухов найти ему книги про него. Это было ошибкой, но тогда мы этого не знали. Потому что Старухе скоро донесли, что я открывал Вэньцзы глаза на окружающий мир, мир, о котором она хотела держать его в полном неведении.

«Сведения об этом монахе разбросаны по всему Китаю, – сообщил мне Вэньцзы, перечитав кучу книг и журналов, полученных за большую плату. – Он дошел до самой Японии, где его учение смешалось с местными верованиями и обрядами».

Меня позабавил его апломб.

«Чем ты занимаешься?» – Я указал на книги.

«Читаю».

«Нет. Ты учишься», – возразил я, и ему хватило любезности рассмеяться:

«Тебе удалось то, что не удалось остальным».

– А как же ваша семья? Вы скучали по ней? – поинтересовался я, когда дед сделал паузу, и долил ему чая.

– Да, очень скучал. Один раз в месяц мне давали разрешение навестить семью. Мне было больно видеть, как твоя мать и тетя Мэй растут без меня, и я спрашивал себя, такая ли уж это честь – быть царским наставником. Отец, как и обещал, навещал меня при любой возможности и всегда привозил с собой блюдо, приготовленное матерью, или что-нибудь из одежды, сшитое ею. Он выглядел постаревшим, а я узнавал о переменах во внешнем мире. Западные страны раздирали Китай на части, император был беспомощен, страна ослаблена. Знаешь выражение Конфуция? «Когда Сын Неба слаб, слаб весь народ». Простая, но сильная истина, верно? Посещения отца всегда насылали на меня уныние; после его ухода дворец казался больше и еще безлюднее, а тишина – громче. Казалось, что время совершенно не движется, а висит, как дым в душной дворцовой комнате.

Однажды утром мастер Чжоу привел меня в Зал десяти тысяч на аудиенцию с вдовствующей императрицей Цыси. С приближением к залу нас подхватил поток опиумного аромата. Цыси изучила меня внимательными раскосыми глазами, сидя в окружении свиты из хихикающих евнухов и служанок, разодетых в кричащие цвета.

Уже тогда она была старой, старой, как огромная черепаха рядом с ней на золотом стуле, которую она держала в качестве домашнего животного и талисмана. Черепаший панцирь был сплошь покрыт татуировкой из затейливых линий и священных слов. На жаровне стоял котелок с супом. Я поймал взглядом медленные, отчаянные движения лягушки, которая варилась живьем на медленном огне. Почувствовав аппетитный запах ее превращавшейся в мясо плоти, я спросил себя, каково это – медленно умирать в крутом кипятке.

Вдовствующая императрица оценивала мою способность встать у нее на пути. Мы встретились глазами, и я выдержал ее взгляд, хотя уже через секунду был вынужден опустить свой, и это ее удовлетворило. Она затянулась из протянутой ей трубки. Пальцы у нее были, как когти, а ногти такие длинные, что закручивались, как проволока, и для прочности были заключены в золотые ножны-наперстки. Она поманила меня замысловато украшенным пальцем, и я подался вперед.

«Проследи, чтобы наследник трона учил уроки. Кроме того, ты здесь, чтобы открыть ему глаза на мир, – прошептала она голосом, густым, как дым, вившийся из ее едва приоткрытого рта. – Открывай, только не очень широко».

Мне оставалось только кивнуть и упасть на колени в знак повиновения, ненавидя себя за то, что своими действиями я позорил народ своей матери.

– Народ вашей матери? – Мне не хотелось снова прерывать его, но у меня накопилось слишком много вопросов, без ответов на которые я рисковал запутаться в рассказе.

– Моя мать принадлежала к старому роду революционеров, который хотел свергнуть правительство и большей частью ушел в подполье, чтобы избежать преследований и смерти. Она была из народа Хань, который историки считают истинными китайцами. Ее предки сражались со всеми иноземными завоевателями, вторгавшимися в Китай, включая маньчжуров, которые в тысяча шестьсот сорок четвертом году основали династию Цин. Мой отец был маньчжуром, и мне всегда было любопытно, как сильно мать должна была его любить, чтобы перейти на его сторону. Однако она позаботилась о том, чтобы я никогда не забывал корней, и с детства мне рассказывали о подвигах и славе ее народа. Но тогда, в центре зала перед старой каргой, возглавлявшей врагов матери и ее рода, мне пришлось унизиться.

– Но вы же были наставником будущего императора.

– Среди евнухов постарше ходило невысказанное мнение, что Старуха не слишком благосклонно смотрела на будущее Вэньцзы в качестве императора. Его родственные связи с ней были слишком слабыми, и поэтому после смерти императора ее влияние на него было бы минимальным. Вэньцзы был просто временной мерой; ходили упорные слухи, что у Старухи на примете имелись другие кандидаты и что когда придет время, наследником будет объявлен более близкий родственник. После встречи со Старухой я стал опасаться за жизнь Вэньцзы и за собственную. Я держал свой страх при себе. Это было тревожное время: страна еще восстанавливалась после Боксерского восстания в девятисотом году[51]51
  Или «восстание ихэтуаней».


[Закрыть].

Я где-то читал, что восстание началось с бунтов и нападений на западных миссионеров и местных последователей христианства членами отряда «Кулак во имя справедливости и согласия». Это были люди, обездоленные засухой, голодом и землетрясениями. Они обвиняли в своих бедах засилье иностранных держав, душивших Китай. Гармония в стране была нарушена присутствием ненавистных чужеземных дьяволов, и целью боксеров было изгнать их прочь.

– Мне всегда было интересно, почему их называли «боксерами». Сразу представляются люди, которые бегают по улицам в боксерских перчатках. Странно.

– Это название закрепили за ними европейские историки. Они верили, что священные заклинания и владение боевыми искусствами сделает их непробиваемыми для клинков и мечей, неуязвимыми для иностранных «огненных копий».

– Наверное, они гибли тысячами.

Он кивнул:

– Иностранцы, включая японцев, ответили на удар ударом. Они разграбили и сожгли Летний дворец, а вдовствующая императрица и император были вынуждены покинуть Пекин и бежать в Сиань, древнюю столицу в восьмистах милях к западу. Я знал все это, потому что мой отец был одним из охранников императора во время побега из Пекина.

В конце концов с чужеземными дьяволами заключили мир, и Китай потерял еще больше территорий и лица.

Однажды вечером Вэньцзы привел меня в один из множества безмолвных, просторных залов. Дворцовые чиновники называли его Залом покаяния. На деревянной балке в середине пустого помещения висел шелковый веер. Он был развернут и достигал около двадцати футов в ширину. Я поднял взгляд на белый шелк, размеченный в складки тонким каркасом из слоновой кости. Веер был испещрен вертикальными строчками черных иероглифов. Я легко прочитал названия: Нанкин, Тяньцзинь, Гонконг, Амой – их было множество. Множество названий городов и портов, отданных по условиям неравных договоров, подытоживших войны, которые Китай вел против Запада и проиграл ему. Слова на веере казались нам упреком предков, словно спрашивая: «Как вы могли допустить такое?»

Возможно, зная о своем шатком положении в качестве будущего китайского императора, Вэньцзы постоянно делал заявления, которые, как он надеялся, Господь небесный должен был услышать и, соответственно, помочь обеспечить ему безопасность.

«Когда я стану императором, ты останешься со мной как друг и советник. Чтобы вернуть нашей стране могущество, нужно будет многое изменить. Мы покажем Западу, на что способны».

– Он всего лишь повторял старые идеи, захватившие дворец за несколько лет до Боксерского восстания, когда к императору обратилась с петицией группа реформаторов, желавших восстановить Империю, положив в основу невразумительную интерпретацию сочинений Конфуция и модернизировав ее в соответствии с западными идеалами.

– Император бы отправил их восвояси.

– Как раз наоборот: император оказал им поддержку и издал ряд указов, объявляющих о будущих реформах. Но реформаторское движение потерпело неудачу, и император, растеряв иллюзии, вернулся к старым привычкам: праздности и сибаритству.

Я считал, что с реформами и модернизацией было покончено, но я ошибся. Весной тысяча девятьсот восьмого года, на второй год моего пребывания во дворце, движение возродилось. Император снова вышел из ступора и горел желанием вернуть былое достоинство. Впрочем, в этот раз он пьянел не от вина или опиума, а от мысли о том, что мог бы войти в историю как спаситель династии, особенно в свете великого унижения, понесенного после Боксерского восстания. Он снова начал провозглашать реформы вопреки воле вдовствующей императрицы.

Почерпнув силы в императорских прокламациях, новые реформаторы устроили смуту в Шанхае, Кантоне и Пекине. Они разрушали фабрики и все опиумные склады, принадлежавшие западным торговым компаниям.

В одно из своих посещений отец предупредил меня держаться от этого подальше. Я передал его предупреждение Вэньцзы, но тот не обратил внимания. Он регулярно наведывался в Зал покаяния, читая названия утерянных портов и сданных территорий как сутру.

«Эти порты снова будут принадлежать Китаю, – заявлял Вэньцзы с сияющим взглядом, словно уже видел будущее, предсказанное реформаторами. – Мы снова обретем независимость».

Он позаботился о том, чтобы его взгляды стали широко известны во дворце. Как многие молодые люди, он любил эпатировать окружающих, но я уверен, что он был искренне предан своим идеалам. Однако искренность при дворе часто не считалась добродетелью.

– Как вам удалось так долго продержаться во дворце? Там, наверное, было совсем нечем дышать.

– Нам часто удавалось выбраться в город на час или два. Мы бродили по знакомым мне с детства улицам, мимо чайных и борделей с вычурными названиями вроде «Башня буйных звезд» или «Хижина вселенского удовольствия». На балконах стояли ярко накрашенные женщины, размахивая надушенными носовыми платочками, зазывая прохожих обещаниями изысканных, неземных наслаждений. На улицах толпились нищие, уличные актеры и лоточники, а в воздухе витали запахи жареного мяса, кипящих сахарных леденцов и жареного тофу, переплетавшиеся с запахами грязи и отбросов. По обочинам оцепенело лежали беженцы с Севера – жертвы засухи и войны. Слышалось множество языков: из Монголии, из пустыни Гоби и с внешних рубежей Империи. Люди спорили на разных провинциальных диалектах; каждый из них был отдельной цветной нитью, вотканной в гобелен Срединного царства. Это был настоящий центр ойкумены. Компас был китайским изобретением, и мне казалось совершенно логичным, что мы помещались в самом его сердце.

То тут, то там на дорогах валялись опиумные наркоманы с остекленевшим взглядом, безучастные даже тогда, когда реформаторы пинали их ногами и кричали на них. Опиумные курильни разрушали, а принадлежавшие иностранным владельцам опиумные фабрики поджигали – и тогда в небо взмывали облака сладкого дыма, такого густого, крепкого и бесконечного, что боги в небесных чертогах точно должны были опьянеть от одурманивающих потоков. Может быть, они действительно опьянели, потому что страна страдала от катастроф и бедствий. Многие обедневшие наркоманы собирались на таких пожарищах, втягивая в себя воздух в надежде извлечь из этого бессмысленного расточительства весь наркотик до капли. Меня беспокоила реакция Старухи, потому что реформаторы несомненно ослабляли ее влияние и подставляли ее под удар Запада, взбешенного уничтожением принадлежавшей ему собственности. Кроме того, все знали, что когтистые пальцы вдовствующей императрицы загребли немало подобных предприятий.

В одну из таких вылазок мы увидели евнуха, заносившего в антикварную лавку деревянный ящик. Владелец изучил содержимое ящика, застыл в изумлении и проявил несомненное желание расстаться с большой суммой золотых таэлей[52]52
  Денежная единица в Юго-Восточной Азии, вышла из употребления.


[Закрыть].

Тогда мы поняли, что стали свидетелями одного из многих способов обогащения евнухов. Кража дворцовых сокровищ была одной из неприглядных практик, которые император в приступе реформаторского успеха решил искоренить.

Мы видели, как дворцовые счета подверглись тщательной проверке. Евнухи впали в панику, и ночью многие бежали, прихватив с собой сосуды с самым драгоценным – своими законсервированными органами. Они знали, что не смогут попасть на небеса, если окажутся укомплектованы не полностью.

Чтобы спастись, одни евнухи стали обвинять в краже других. Больше всего огорчало количество самоубийств. Стали обыденностью вопли служанок, открывавших дверь и обнаруживавших болтавшиеся в воздухе ноги, которые принадлежали висевшему на потолочной балке телу. Еще больше меня пугали слухи, что некоторые самоубийства были убийствами, совершенными по приказу Старухи.

А потом до нас дошел слух, что вдовствующая императрица тайно выбрала другого наследника, младенца, едва отнятого от материнской груди. Фракции, раньше поддерживавшие Вэньцзы, сдвинулись, словно кусочки стекла в зеркальном трубке, про которую мне однажды рассказывал учитель английского, создав новую конфигурацию власти и предоставив Вэньцзы самому себе. Назначение не было объявлено, и я пытался успокоить гнев и страх воспитанника. Уступить трон младенцу было для него прямым оскорблением, и тогда я понял, что присутствие Вэньцзы стало несущественным, даже неудобным.

Большинство евнухов было слишком умно, чтобы не злить Вэньцзы – ибо кто знает, в какую сторону божественный ветер подует завтра? – но им хватало политической мудрости учитывать его сомнительное положение. Те, что были помоложе, хорошо с нами ладили, особенно Цзянь Ли, красивый стройный юноша, влюбленный в Вэньцзы. Именно он нас предупредил.

– О чем он вас предупредил? – Когда мне начинало казаться, что дед погружается в свои мысли, я осторожно его подталкивал.

– Странно, что я до сих все так ясно помню, – проговорил он тихим голосом. Я наклонился ближе, чтобы не пропустить ни слова. – Стоял жаркий летний день, гладь карповых прудов была настолько спокойной, что казалось, будто стрекозы медитировали на собственное отражением на воде. Когда я шел по тропинкам вокруг прудов, в ожидании когда Вэньцзы присоединится ко мне для игры в китайские шахматы, подошел Цзянь Ли с сообщением от него.

Обычно молодой евнух пренебрегал формальностями.

«Его высочество с сожалением сообщает, что император призвал его обсудить реформы, и поэтому он не сможет к вам присоединиться».

Я состроил мину.

«Тебе обязательно так выражаться? Не можешь говорить как нормальный человек?»

Я был слишком раздражен и разгорячен, чтобы обратить на Цзянь Ли внимание, ожидая, что он ответит обычной остроумной колкостью.

«Вам нужно хорошо питаться и следить за здоровьем. И Его высочеству тоже. Нарушенное здоровье нельзя реформировать».

Услышав необычное для прозвучавшего контекста последнее слово и страх в его голосе, я перестал обмахиваться веером. Наши взгляды встретились, и я похолодел. Летний зной внезапно перестал мне досаждать.

«Разумеется, – с трудом ответил я в той же высокопарной манере. – Так же как и вам».

Я посмотрел за него. На мосту стояло несколько придворных, любовавшихся прудом.

«Мне нужно опасаться не только еды, но и кинжала под мой льстивый язык».

Цзянь Ли повернулся и быстро пошел прочь. Я уставился на стоявшую передо мной тарелку с фруктами. Тогда я говорил с ним в последний раз, потому что два дня спустя Цзянь Ли выловили из старого колодца – изо рта текла вода, глаза были широко открыты.

«Ты сошел у ума, – заявил Вэньцзы, когда я пересказал ему разговор с евнухом. – Никто не посмеет!»

Повисло молчание. Мы оба знали, что во дворце был только один человек, который посмел бы.

Я достал нефритовую булавку, которую дала мне мать. Эту булавку ей подарил ее буддийский наставник, который был учителем в Шаолиньском монастыре, и, по легенде, она некогда принадлежала одному из Пяти предков. Тот проверял с ее помощью еду на присутствие яда, который заставил бы булавку потемнеть.

Я рассказал это, и Вэньцзы кивнул. В отличие от меня, он поверил в легенду безоговорочно. Возможно, к тому времени он и сам стал опасаться за свою жизнь. Я вспомнил одно из странных выражений, которые мне приходилось заучивать на уроках английского, что-то про утопающего, хватающегося за соломинку. Мы были умирающими, схватившимися за булавку.

«Попробуй на этом». – Вэньцзы указал на чайник с чаем из олденландии, прохладительным напитком, идеально подходящим для жаркого дня.

Я налил немного в маленькую чашку и окунул в чай булавку. Вынимая булавку, мы затаили дыхание.

«Потемнела?»

Я внимательно изучил ее.

«Не знаю. По-моему, да. Наверное, они будут травить нас малыми дозами».

Вэньцзы замаскировал нарастающий страх под раздражение:

«Ты что, не можешь сказать точно?»

«Я не каждый день нахожу в еде яд».

Он фыркнул и пошел прочь. Я успокоил себя тем, что если чай и был отравлен, то крошечной дозой. Я решил проверять булавкой каждое наше блюдо. Но сначала нужно было кое-кого предупредить.

Я видел императора только один раз, на расстоянии, в первые дни после приезда. Теперь, когда мы вошли в его покои, я даже усомнился, что перед нами стоял тот же человек. Он явно вернул себе здоровье: бледность, характерная для курильщиков опиума, исчезла, хотя император и продолжал надрывно кашлять. Кожа, когда-то стянутая и высохшая, обрела упругость относительной молодости. Мы коснулись лбами пола и на коленях подползли ближе.

– Наверное, вам непросто был встретиться с императором.

– Аудиенция удалась только благодаря безрассудству Вэньцзы. Нарушив бесчисленные правила этикета и бюрократии, он просто отправился в императорские покои и попросил немедленно нас принять. Снаружи настали сумерки. Изредка, благодаря трюку ветра, до меня долетали выкрики часового – и голос его был скорбный, как у раненой гончей.

Император выслушал предупреждение, для которого мы тщательно подбирали слова. Он нахмурил брови, но в его печальном взгляде я увидел, что он знает о перемене ветра. Я боялся его. По последним указам было видно, что император явно наслаждался властью. Властью, к которой его долго не допускали. Мне было любопытно, как долго ему разрешат с ней играть, прежде чем отобрать вновь, на этот раз навсегда.

«Вы выдвигаете неподтвержденные обвинения против тех, кого не хотите назвать. Каких действий вы от меня ожидаете?» – наконец сказал он.