Текст книги "Лодка в больших камышах"
Автор книги: Тамара Михеева
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Ко всем приезжали, а к Ваське нет. Но он ходил веселый, насвистывал что-то себе под нос. Оно и понятно: отца, наверное, все лето не видит, что ему месяц. Хотя нет, Васька все равно скучал и свистел все громче и веселее. Только старался быть рядом со мной. Не отходил просто! А если обзывали прилипалой – колотил обидчиков. Ох и натерпелась я в эти дни с Васенькой!
Однажды он сидел у меня в сончас. Ночью Васька не спит, в сончас тоже. Спрашиваю:
– Ты когда-нибудь спишь, Василий?
– Ага, – отвечает, – на лагерных мероприятиях.
Сегодня жарко, все уморились – спят, а он колобродит.
– Ску-у-учно… Маша, можно я Савушкина разбужу?
– Я тебе разбужу! Сейчас сам быстро в постель отправишься.
– Идиотизм какой-то! – возмутился Васька. – На улице солнце, а ты спи. Ну ведь неправильно же, Маша!
– Это ты неправильный. Все ведь спят.
– Ну и дураки.
– Не ругайся – выгоню.
Васька повздыхал, взял мою книгу. Оттуда выпала и спланировала на пол фотография Дадхо. Васька поднял.
– Это кто? Жених, что ли?
– Это народный артист Грузии – Дадхо Чаурели, – грустно соврала я. Вот бы Дадхо посмеялся.
– Ну-ну! – усмехнулся Васька. Поднес фотографию к глазам: – Как его зовут?
– Дадхо.
– На папу похож.
Я даже поперхнулась кислой ранеткой, кучу которых притащил мне сегодня Савушкин.
– Не веришь, да? – сощурил свои синие глазищи Васька.
Соскочил с кровати и умчался. Я думала: обиделся, но он вернулся через пять минут. Положил передо мной фотографию. На ней была изображена семья, в центре торчала кудлатая голова маленького Васьки. Этакий бесенок…
– Это бабушка.
Бабушка, маленькая и сухонькая, смотрела строго.
– А это папа. Ну что, не похож?
– Ну немножко, – согласилась я, чтобы не обижать его. Хотя, по-моему, совсем они не похожи, просто оба черноволосые, темноглазые.
– А это – мама.
Да, тут Васька прав. Мы действительно чем-то похожи с его мамой. Не сильно, но все же… Тип лица, разрез глаз и что-то еще – неуловимое. Васька выжидательно смотрел на меня. Он первый раз показывал мне свою маму.
Я сказала осторожно:
– Твоя мама скорее на Нину похожа, – и это была правда, – вожатую третьего отряда. Знаешь?
Васька крутанул пальцем у виска.
– У нее же глаза черные, а у мамы – синие. Как у тебя.
«И как у тебя», – мысленно добавила я.
– Я же не виноват, что на фотографии не видно, – внезапно обиженно сказал Васька, забирая снимок, – а рисовать, как Савушкин, я не умею.
Сказал и ушел. И весь день на меня не смотрел. Я чувствовала себя виноватой. Отношения у нас с ним совсем разладились. Он со мной даже не разговаривал. А что я сделала-то?!
Впрочем, Ваське было не легче. Он притих, вечно думал о чем-то или, наоборот, старался не думать, будто боролся с какими-то своими мыслями. А однажды подошел ко мне и, покусывая нижнюю губу, выдал:
– Маша, а ты уверена, что у тебя никогда ребенка не было?
Не знаю, как Васька, но я-то в своем уме и точно знаю, что детей у меня не было.
– Ты что надумал, Вась? – тоскливо спросила я.
– Ну, а вдруг ты моя мама, а сама об этом не знаешь? Ведь ее не нашли тогда под завалом, может, она… ты спаслась, только память потеряла?
Я ему попыталась объяснить, что так не могло быть, но он не стал слушать, крикнул:
– Ты не понимаешь! – И убежал. И опять замолчал.
Но я понимала, как же я его понимала! Но не могла же я в самом деле стать его мамой! Если бы у Васьки отца не было, я бы без разговоров взяла его себе, но…
Он мучился, я мучилась…
И тут к Ваське приехали. Я стояла на крыльце нашего корпуса и видела, как Васька бежит раскинув руки навстречу высокому мужчине в смешной, какой-то детской, панамке. Васька повис на нем, в шею вцепился и не слезает. А отец смеется, что-то говорит ему… И мне захотелось плакать. Конечно, кто я ему? Вожатая, которых у него было выше крыши! Зачем я Ваське, когда у него такой отец?
Васька пришел сияющий.
– Маша, а папа на два дня останется! Ему директор разрешил и ключ от гостиной уже дал. Маша, можно я с ним ночевать буду?
– Ну конечно, – отрешенно ответила я.
Я радовалась за Ваську, но не могла отделаться от чувства, будто у меня что-то отняли. Васька сел передо мной и Савушкиным на корточки (мы на полу отрядную газету рисовали) и затарахтел:
– Представляете, я думал, он в экспедиции, а он взял и приехал. А я в лагере! А он сразу ко мне! Ой, Маша, он мне такой красивый камень привез, говорит, что раскопки ведутся недалеко от моря и там этих камней завались! Они теперь в Грузию поедут.
Что-то я к Дадхо в гости захотела…
– Савушкин, а ты моего папу нарисуешь? Он согласился позировать. – Васька стрельнул на меня синими искрами глаз. – Я его портрет Маше подарю, чтобы она своего народного артиста забыла.
Я огрела Ваську мокрой тряпкой: вот нахал!
Он по-девчоночьи взвизгнул, дернулся. И конечно же пролил стакан с водой на газету! Нам пришлось рисовать все заново, но мне было все равно, потому что Васька сказал:
– Савушкин, ты и меня нарисуй. А то я уезжаю, меня папа с собой берет. Только я позировать не буду, ты – по памяти.
…Ох, Васька-Васенька! Он познакомил меня со своим папой, его звали Сергей Алексеевич. Когда он улыбался, в его карих глазах зажигались золотые искры. У Васьки, наверное, отцовский характер. И тут еще он подходит ко мне и говорит:
– Маша, а вот у меня папа спрашивает, где таких красивых, как ты, вожатых берут? Что ему ответить?
– В огороде выращивают, – мрачно отвечаю я.
Тогда Васька становится грустным.
– Маш, а ты моего папу полюбить совсем не можешь, да?
Я столбенею.
– Что ты выдумал, а?
Васька опустил голову ниже плеч и выдавливает из себя тяжелые, как камни, слова:
– Ну ты бы тогда мне как мама была. На самом деле…
Я чувствую, что зареву сейчас. Особенно если вспомнить, что вещи Васькины уже собраны и после обеда он с отцом уезжает. Как перед маленьким, я сажусь перед ним на корточки, чтобы заглянуть в глаза, и говорю:
– Васька, я в гости к тебе приеду… Хочешь?
Но он отчаянно замотал головой: нет!
– Ты приедешь и уедешь. И опять навсегда. Как мама.
Он вздохнул и ушел. Ох как я ревела!..
Прощаться Васька не пришел. А. М. сделала с бумагами все, что нужно, Олег организовал трогательное прощание с отрядом. Я видела, что Савушкин подарил Ваське один из альбомов, где есть и мой портрет. И отец его торопит…
А потом, в сончас, Васька ворвался ко мне и сказал весело и виновато:
– Маша, я вот тут подумал: папа ведь всего на месяц уезжает, а тебя я до следующего лета не увижу. И чего я в этой Грузии не видел, одни народные артисты с кинжалами… А здесь Сёмка меня на болота обещал сводить, он все здесь знает… Маша, а можно я спать не пойду?
ЭпилогЯ перебирала бумаги с первой смены. В окно лился свет осколка луны и фонарей. Стала читать список моего «первосменного» отряда. Мои малышатки… Вот и Васькина Ленка. Савушкина? Вот те раз! Я всегда быстро запоминаю имена, а фамилии в голове толком и не укладываются. Может, просто однофамилица? Надо у Савушкина спросить.
Пришлепал Васька, закутанный в одеяло, хвост которого волочился по полу.
– Не спится?
– Бессонница… – вздохнул он.
– А знаешь, Вась, у твоей Ленки из прошлой смены фамилия Савушкина. Может, она нашему Савушкину сестра?
– Сестра… – опять почему-то вздохнул Васька.
– Откуда ты знаешь? – удивилась я.
– А я сегодня его альбом смотрел. Открываю, а на первом листе – она. В красном сарафане и косыночке. И глаза на пол-лица.
У него самого сейчас глаза были в пол-лица. Два синих неба. Васька повозился, посмотрел в окно и вздохнул:
– Если бы я умел рисовать, я бы нарисовал ее так же.
Сёмка принес Марине охапку камышей. Она взяла, сдержанно поблагодарила и пошла в свою палату. Оттуда донеслись восхищенные ахи-охи.
Про любовь
История вторая
Я представила, как Маринка сейчас с сияющими глазами (ведь Сёма не видит, можно и посиять) стоит посреди палаты, подносит к лицу бархатные камыши, которые Семён нарвал конечно же на Гнилом болоте – такие нигде больше не растут, а ходить туда строго-настрого запрещено. От камышей Маринкины глаза становятся еще темнее и таинственнее.
Маринка красивая. Глаза у нее такие, что ничего, кроме этих глаз, не видишь: темные, с поволокой. Цыганские глаза. И грусть в глазах – цыганская. Будто едет она в кибитке и отрешенно смотрит на горизонт. Сёмка был в нее влюблен. И при Маринке Сёма, заводила и душа любой компании, становился тихим, послушным, только хмурил темные брови. Маринка и Семён учились в одном классе.
– Они любят друг друга тысячу лет! – сказала мне по секрету Катеринка, которая тоже с ними училась.
По-моему, Катеринке нравится Сёмка, хоть она и не подает виду и всегда вроде бы переживает, если влюбленные ссорятся. Но часто я замечала ее внимательно-ласковый взгляд, направленный на этого сероглазого красавца. Он-то, конечно, не замечал ничьих взглядов, кроме Маринкиных.
И я улыбалась, вспоминая свою первую любовь, гитариста Митьку.
Однажды Семён подрался с Ванькой. Они сцепились в холле на первом этаже. Дрались молча, зло. Я бросилась в корпус с улицы, когда девочка из одиннадцатого отряда радостно сообщила:
– А у вас в отряде драка!
Но меня опередила Марина. Она не стала смотреть на происходящее, как половина отряда.
– Прекрати немедленно! – Сказать таким железным голосом даже у меня бы не получилось.
Она схватила тощего Ваньку за шиворот и стала оттаскивать к стене. Ух, каким гневом сверкали ее прекрасные «нездешние» глаза.
– Марина, не лезь! – крикнул разгневанный Семён.
Но тут подоспела я и окончательно разняла дерущихся.
Драки в нашем лагере под большим запретом. Я ничего не сказала А. М., а Олега предупредила, что на сегодняшнюю дискотеку Иван Кустов и Семён Арсеньев не идут. Олег даже не спросил почему, только сказал рассеянно:
– Хорошо, я останусь с ними… – и тяжело вздохнул. – Конечно, ради тебя, Маша, я готов на такие жертвы, но знай, что из-за этого может быть разбита моя личная жизнь!
Я рассмеялась, а Олег посмотрел на меня грустными глазами.
– Тебе хорошо смеяться, а, может, я влюбился первый раз по-настоящему? Может, только сегодня у меня есть шанс? Что тогда?
– Скажи хотя бы, кто она?
– Клянешься никому не говорить?
– Эту тайну я унесу с собой в могилу, – торжественно пообещала я.
– Нина.
Я улыбнулась: расстраивать личную жизнь своего напарника – это еще куда ни шло, но лучшей подруги – это уж слишком!
– Ладно уж, иди – выпросил.
Олег просиял:
– Машенька, я знал, что ты одна способна понять молодое, горячее сердце!
– Иди уж, «молодое, горячее»… Но укладываешь ребят тогда ты!
– По рукам! А из-за чего была драка-то?
Весь день Сёмка хмурил свои темные, будто нарисованные, брови, а Маринка демонстративно не обращала на него внимания. Когда они «случайно» оказывались рядом, она громким шепотом требовала:
– Скажи немедленно: из-за чего вы подрались?
«Немедленно» – любимое Маринкино словечко. Но Семён упрямо мотал головой и был непреклонен.
Полчаса я промучила этих «рыцарей», не поделивших неизвестно что, заставив чертить бланки для анкет, но потом отпустила. Пусть веселятся. К тому же они, кажется, помирились. Оживленной наша беседа не была, но друг с другом они были предельно вежливы. И то ладно.
Настроение у меня было лиричное. Мне правда очень хотелось посмотреть, как Олег собирается очаровывать неприступную Нину, но на дискотеку я не пошла. Это время – единственное, когда в лагере ни души. Малыши уже спят, все остальные отрываются на дискотеке. Можно побродить, подумать о своем. Или сесть в беседку и заняться наконец-то отчетом по практике. Я облюбовала себе беседку в зарослях шиповника и открыла блокнот.
Но ничего записать не успела. Тяжелая дверь актового зала открылась, и вышла Марина. Она села на ступеньки, обхватила руками коленки и замерла в ожидании. Через минуту нарисовался Семён.
– Ты чего ушла? – Сёмка встал рядом.
– Надоело. Там скучно, – ответила Марина, не поднимая головы.
– Здесь веселее?
Маринка неопределенно повела плечами. И видно было, что она ждет приглашения погулять вдвоем, и понятно было, что он не знает, как предложить.
Я смотрела на них и немножко завидовала, забыв, что вообще-то подслушивать и тем более подглядывать нехорошо.
Наконец Семён решился:
– Может… тогда… пойдем погуляем?
– Ну пойдем, – почти равнодушно согласилась Маринка.
И они пошли. На пионерском расстоянии. Несколько раз Семён порывался взять ее за руку, но так и не решился.
Я не тревожилась за них: придут к отбою, тем более его объявляют так, что слышно на весь лагерь.
…Но к отбою они не пришли. А. М. ушла на планерку, Олег куда-то запропастился, видимо все-таки с Ниной, потому что с первого этажа доносился зычный голос Валерик:
– Света, долго тебя ждать? Я не собираюсь всю ночь стоять над вами жандармом, тем более мне на планерку пора! Я уже опаздываю. Что тебе, Саша? Я не знаю, где Нина. Толик, ну это беспредел! Курочкин, я кому сказала?! Оставь подушку в покое! Ты русский язык понимаешь?
Да, не повезло нам сегодня с Валерик.
Первую мальчишескую палату, которая именовала себя «Мафия», я быстро уложила. Просто Васька сказал, что я могу не беспокоиться. Через три минуты все лежали в кроватях, а из-за приоткрытой двери доносился его приглушенный голос: Василь – мастер рассказывать страшные истории.
Но – увы! – не в каждой палате есть такой Васька. (Васька – он вообще один-единственный в целом свете!) Алина с Ольгой, как всегда, до умопомрачения долго умывались, раздевались, причесывались. Их медлительность сведет меня в могилу! Леночка полчаса летала на крыльях любви, потому что ее целых два раза пригласил на танец мальчик из первого отряда. Антон подошел ко мне и попросил прочитать стихотворение, которое он написал для Анджелы – как, мол, оно, ничего? Герка сорвал кран в туалете, и я побежала за слесарем. Ромка забыл свитер на дискотеке, пришлось его отпустить за ним… И так далее, и так далее… Наконец, поработав почтальоном («Ой, Маша, ты не отнесешь эту записку Кате? Только не читай! И не говори от кого!»), я их уложила. Вздохнула с облегчением. Но тут на «Камчатке» (в дальней палате девочек) грянул взрыв смеха.
– Девчата… – начала было я и осеклась: увидела пустующую кровать.
– Где Марина?
– А она в туалете. Сейчас придет.
– Доброй ночи, девочки.
Про Семёна мне сказали то же самое. Дружно так, хором.
Ну что прикажете тут делать? Что думать? Одиннадцать часов! Час после отбоя прошел! Даже если они не слышали сигнала, то уже стемнело – догадаться можно! Я ходила по холлу из угла в угол, отгоняя плохие мысли.
А. М. вернулась с планерки.
– Машенька, я завтра все расскажу, хорошо? Что-то я устала сегодня. Все в порядке?
Наверное, она и правда устала. От нелюбимой работы и одинокой жизни. Мне даже стало ее жалко.
– Да, все в порядке.
– А где Олег?
– Его попросили помочь… стулья в актовом зале расставить.
Почему я должна всех прикрывать? Ну где шатаются эти двое?! Хоть бы Олег пришел, обошел лагерь… Еще пять минут – и я бью тревогу.
Через пять минут я вышла на крылечко.
И сразу увидела их. Два детских силуэта в конце центральной аллеи. Ничего не боятся! Вот увидит сейчас директор… Так, половина двенадцатого. Спокойно, Маша, спокойно!
Они приближались. Сёмка держал Маринку за руку, но расстояние все же соблюдали. На Маринкиных плечах Сёмин свитер; она прятала лицо в скромный букетик полевых цветов. Как трогательно! Ну держитесь, голубчики!..
– Та-ак… Ну и как это называется?
Они стояли передо мной. Сёма опустил голову, Маринка смотрела в сторону. А глаза от колокольчиков – с сиреневым отливом.
…Я сама была маленькой. Я сама сбегала в сончас и по ночам гулять с Митькой, я сама была влюблена, и мне знакомо чувство, когда кажется, будто мир создан для вас двоих. И я тоже не предупреждала вожатых…
– Спать! И если еще раз…
Сёмка вскинул на меня счастливые глаза. Такие откровенно счастливые, что я улыбнулась. И Маринка тоже.
Они не стали прощаться при мне, разошлись, как чужие.
Проходя мимо «Камчатки», за дверью которой только что скрылась Маринка, я услышала многоголосый шепот:
– Ой, Мариша, вы где пропадали?
– Тут Маша извелась вся!
– Ну рассказывай!
– Ой, девочки!.. – вздохнула Маринка. – Я такая счастливая!..
Но всех перебил совершенно не сонный Катеринкин голос:
– А может, спать будем?!
– Ой, Катька, отстань, дай послушать!
– Рассказывай!
– Вы… целовались? – вдруг напрямик спросила Лерка.
Конечно, жизненно важный вопрос! Видимо, Маринка отрицательно покачала головой, потому что слышится разочарованное:
– Как – нет? Почему?
– Ну вы даете!
Всё, пора Маринку спасать. Я открываю дверь со словами:
– Девочки, сколько можно болтать?
Маринка отскочила от двери – наверное, у самой двери стояла. Тут же воцаряется мертвая тишина.
– Ты почему еще не в постели, красавица моя?
Взгляд у Маринки становится умоляющим.
– Машенька, можно я воду наберу для цветов? Ну пожалуйста! Завянут ведь до утра!
Это, конечно, совсем наглость, но что я могу? Ведь и правда завянут.
– Бегом!
Я сажусь в холле. В Васькиной палате еще шепчутся, в других – тишина. Хочется послушать, о чем шепчутся, но я сдерживаюсь. Внизу булькает вода. Это Маринка набирает в фонтанчике воду для Сёмкиных цветов. А Нина и Олег еще не пришли. И мне становится грустно.
Я не злопамятная, но утром мы все-таки поссорились с Олегом. Поднимать отряд, оказывается, тоже должна я. А зарядку не провести? Может, вам еще и завтрак в постель, Олег Викторович?
Наверное, мой взгляд был все еще гневен, когда я влетела в холл, где ждал меня весь отряд. Васька вопросительно приподнял бровь. Сёмка с Мариной приняли все на свой счет и до самого обеда ходили виноватые.
Саня Иракин, вожатый первого отряда, шепнул мне в столовой:
– Ого, Мария, поосторожнее, а то пол-лагеря поубиваешь взглядом.
Я не ответила, только еще активнее заработала челюстями. Злилась на весь мир, в том числе и на Нину, которая смотрела виновато на меня и на Валерик.
А тут еще этот Герка! Ни секунды на месте! И конечно же добесился – опрокинул тарелку молочного супа. (Сколько можно его есть? Каждое утро!) И естественно, на Алину, которой вечно ото всех достается!
Алина – в крик, мальчишки – в хохот, девчонки утешают Алину, и кто-то уже побежал за тряпкой. А Герка испуганно притих на своем месте: к столу грозно приближалась А. М.
Я устала спорить и доказывать. Устала защищать. Устала прикрывать Олега и скрывать ночные прогулки Марины и Семёна. Я устала укладывать их по вечерам, а потом полночи общаться с Васькой, потому что ему не спится. Они сели мне на шею! Хватит! А. М. накажет Герку – и правильно сделает…
Я бросаю ложку и иду к Герке, который смотрит на меня, как на последнюю надежду. А потом – умывать и успокаивать Алину.
Обожаю свою работу!
Нина поймала меня перед «Веселыми стартами».
– Сердишься? – Черные глаза-миндалины смотрят в самую глубину моей души.
Вот точно так же смотрел на меня Дадхо. И она, и ее ненаглядный братец прекрасно знают, что у меня не получается долго сердиться, когда так смотрят.
Но все-таки я сказала:
– Да, сержусь.
– И Валерик тоже сердится… – вздохнула Нина. – Это я виновата. Маша, ты Олега не ругай.
– Ну-ну! – усмехнулась я.
– Машка, а ведь ты завидуешь! – засмеялась вдруг Нина.
А я откровенно призналась:
– Конечно, завидую! Все вокруг влюбляются, гуляют ночью, а ты как дура сиди и жди, когда их сиятельства соизволят вернуться!
– Ты о чем?
– Да уж не о вас! Нужны очень.
И я опять вспоминаю, как Маринка смотрит на Сёмку, и будто слышу ее голос: «Ой, девочки! Я такая счастливая!..»
Нина порывисто меня обняла:
– Маша, тебе срочно надо влюбиться!
Я хмыкнула, а глаза у Нины вдруг стали хитрые-прехитрые.
– А между прочим, Митька вчера очень долго выпытывал у меня, правда ли, что ты хранишь фотографию Дадхо.
– Знаешь ведь. Правда. Но это ничего не значит.
– Маш, а Митька-то в тебя влюблен!
Тут уже засмеялась я.
– Нина, у тебя бред! Тебе вредно гулять всю ночь. Митька в меня с детского сада влюблен, а толку-то? Все это игра, понимаешь? Шутка.
Но Нина не понимала, как можно шутить и разыгрывать страстные чувства. Она пожала плечами:
– Глупо!
А мне вдруг очень-очень, ну просто безумно, захотелось, чтобы у нас с Митькой было все серьезно, как тогда, в тринадцать лет, и согласилась:
– Очень!
…Не нравится мне все это! Не нравится, что совсем перестала Катеринка общаться с мальчишками, никуда не ходит с ними, если только Семён не позовет. Не нравится внезапная вражда между Сёмой и Ванькой. Не нравится, что Иван находится постоянно рядом с Маринкой.
– Ва-ась, я уже ничего не понимаю! – нарочно притворяюсь я.
Я почти все понимаю, но мне хочется получить информацию из первых рук (ибо что бы ни происходило в отряде, Васькины уста и руки – всегда первые).
Василий снисходительно вздохнул и объяснил:
– Это же ясно как день, Маша! Сёмыч любит Юшину, а Юшина любит Сёмыча. Но ее тоже любит Куст, а Катря втюрилась по уши в Сёмыча. Про Куста Сёмыч знает, а про Катрю не подозревает. – Васька подергал чуб. – Хотя, конечно, все он подозревает, только себе не признаётся. Ну подумай сама, Маша, чтобы Катря в кого-то влюбилась?!
Для них это, конечно, невозможно! Катеринка, Катька, Катря – это друг, товарищ, свой парень. Она не может ни в кого влюбиться, просто не имеет права – так они считают. Где им, эгоистам, понять, что она тоже человек?
И этот человек сидел и плакал в беседке. Был вечер длинного дня, все на дискотеке в клубе, а она сидела, собравшись в горький комок, и плакала.
– Катенька…
Я не смогла подобрать слова. Вырвалось напрямик:
– Тебе Сёма нравится, да?
Ее плечики замерли, но тут же опять вздрогнули от плача.
Сволочь я все-таки! Может, Катеринка любит его примерно ту же «тысячу лет» и на уроках смотрит на него украдкой, а когда он выходит к доске, замирает за партой. Если они случайно попадают в одну команду, когда убирают класс или готовятся к празднику, сердце у нее замирает, а при виде того, как он провожает на почтительном расстоянии Маринку, оно ноет и ноет непонятной болью. И сама не знает Катеринка, как это все называется, и сама себе не может признаться, потому что «они любят друг друга тысячу лет»… А тут я со своими вопросами!
Катеринка плакала все горше, и от своей беспомощности я бухнула еще одну глупость:
– Может, тебе в кого-нибудь другого влюбиться?
Катеринка подняла заплаканное лицо:
– В кого?
И я будто слышу продолжение ее мыслей: «Разве есть еще хоть кто-нибудь на всем белом свете, кто бы сравнился с ним? Разве я смогу когда-нибудь полюбить другого? Нет, никогда!»
Иногда и в тринадцать лет кажется, что жизнь закончилась.
– Ну в кого?!
– В Ваньку, – шепчу я.
– В Куста? Я что, совсем балда? – искренне удивилась Катеринка и снова утыкается в колени.
Сёмка и Ванька опять подрались. Я стала допрашивать Васю.
– Маша! – возмутился он. – Ну зачем тебе это? Их дела, сами разберутся!
– Нисколько не сомневаюсь, – спокойно ответила я. – Но все-таки я вожатая и должна знать, из-за чего они разбивают друг другу носы.
– Можно подумать, кто-то не знает… Из-за Юшиной, конечно. Куст – дурак…
– Василий! – одернула я мальчишку.
– Ну если дурак! Потребовал, чтобы Сёмыч перестал с Юшиной дружить, ну и вот…
– Что?
– Побил его Сёмыч, вот что. Честное слово, еще раз такое скажет – я его сам побью, – пообещал Василь.
– Василий!
Вася окатил меня синими искрами из глаз и убежал.
Ванька Куст ходит злой. Все зовут его Куст, потому что он Кустов, но сейчас он и вправду похож на куст, колючий и взъерошенный.
На планерке я не могу сосредоточиться: слишком долго все собираются, слишком громко распевает свои песни Митька, слишком заливисто хохочет Настя, слишком нудно об одном и том же говорит Василий Николаевич… Слишком, слишком, слишком…
Кажется, я просто устала. Надо взять себя в руки (а лучше взять выходной). Митька вдруг бросает гитару, встает напротив меня и говорит:
– Нет, Маруся, это просто форменное издевательство какое-то!
Я отрываюсь от своих записей: что опять?
– Это нечестно с твоей стороны!
– Что?
– Иметь такие синие глаза, – заявляет этот нахал.
Я продолжаю писать.
Катеринка плачет тайком. Дашенька ходит за ней как тень. Сёмка, окрыленный своим счастьем, совершенно ничего не хочет замечать. Маринка тоже. В счастье люди, даже маленькие, становятся большими эгоистами.
А Ванька сделал попытку сбежать из лагеря.
Мы спокойно обедали. Наш отряд галдел за столами, поедая гречневую кашу. Митька не сводил с меня напряженного взгляда и молчал, что совсем ему несвойственно. Меня это озадачило, и я почти поверила Нине.
– Ваня, ты куда? – спросил Олег.
Ванька чуть шевельнул плечом, но не обернулся.
– Я уже поел. Я на балконе всех подожду. – Голос послушный-послушный!
Почему я не насторожилась?
Через минуту к вожатскому столу подлетела запыхавшаяся Света.
– Маша, а Куст с Ивановым домой пошли!
– Куда? – не понял Олег.
– Домой, – пожала плечами Света.
Мы вскочили как по команде.
– Машка, бежим! – Митька дернул меня за рукав, и мы сломя голову сбежали по лестнице.
От ближних ворот дорога ведет на дачи, а там и до города недалеко, но сколько здесь тропинок, просек, путей! Хорошо, что у Борьки красный рюкзак – издалека видно.
– Не зовите их, – предупредил Олег, – дёру дадут – не догонишь.
Но мальчишки нас заметили очень скоро и «дёру дали».
Конечно, Ваньку понять можно: из-за его любви к Маринке на него пол-отряда ополчилось. (Это все Васенькина работа, я уверена. Кто-то получит у меня по загривку, никакие синие глаза не помогут.) Но Борька-то куда бежит?
Это его третья попытка сбежать из лагеря. Он, что называется, «трудный ребенок из неблагополучной семьи». Отец сидит, мать пьет, младших братьев и сестер воспитывает старенькая бабушка. Хорошо еще, что Борька не лидер по натуре, а то превратил бы отряд в праздник для вожатых. Он единственный у нас всерьез курит, а на все просьбы только презрительно щурит глаза и говорит:
– Я чо, нанимался?
И я всегда теряюсь: не знаю, что ему ответить.
Мы бежали без остановки через заросли, бурелом, овраги. Мальчишки пытались петлять: то уходили далеко в лес, то возвращались на дорогу. У них – рюкзаки, мы – налегке. Они – дети, мы – взрослые, и все ведем здоровый образ жизни.
Вот они!
Митька схватил Борю за рюкзак, Олег – Ваньку, а я развернула его к себе, и…
– О господи! Кто тебя так?
Впрочем, могла бы и не спрашивать. На Ванькином лице красовался огромный фингал, красно-синий, классический. Глаз заплыл, нос распух.
Ванька всхлипнул и опустил голову. Сразу перестал сопротивляться.
– Ваня, пойдем в лагерь.
Он шмыгнул носом и послушно повернулся.
– Эй!
В эти секунды я совсем забыла про Борьку, а он метнулся в сторону и замер на краю оврага. Сказал:
– Маша, я все равно убегу, ты меня лучше так отпусти.
– Боря, ну как я тебя отпущу, если тебя не забирают. Ведь мы это уже обсуждали.
– А ты напиши, что я чего-нибудь натворил и социально опасен. Ну вот, может, это я Кусту фингал поставил!
– Не мели чепухи. «Социально опасен»… – устало вздохнула я. – Пойдем в лагерь, там разберемся. Обещаю.
Я развернулась и пошла в лагерь. У Борькиной матери телефона нет, но он есть у какой-то его тетки, может быть, ей позвонить? И в эту секунду Борька сорвался и ухнул в овраг. Митька, не раздумывая, бросился за ним.
Что за несчастный день?!
Медсестра Илона дала нам пузырек с йодом и сказала, чтобы мы сами продезинфицировались, пока она занимается Борей и Ваней.
– Не маленькие, справитесь.
Конечно, справимся. Митька сильно исцарапался: левую скулу рассекла упругая ветка. Я осторожно провела по этой царапине ваткой с йодом, и мы с ним встретились глазами.
Ох, Митька-Митька! А ведь когда-то и мы с тобой были такими, как Сёма с Маринкой. Но никогда ты из-за меня не дрался. Или дрался?
У Митьки глаза упрямые, зеленые, лучистые. Люблю я его глаза.
– Маша… У меня на лице сейчас дырка от йода будет, – сказал он тихо, с хрипотцой.
Я, наверное, стала красной, как кушетка, на которой мы сидели, и начала быстро-быстро смазывать йодом все остальные царапины.
А Митька сказал серьезно:
– И ты еще удивляешься, что я тебя до сих пор люблю? Эх ты, Машка-ромашка…
Я застыла, а Митька взял у меня из рук вату и йод и начал деловито, аккуратно смазывать мои царапины…
За Борькой приехала вполне цветущая тетка и сказала, что «если Бореньке не нравится», то она, конечно, его заберет.
– Жаль, жаль, что он не прижился, – скорбно заметила она, позвякивая браслетами, бусами и серьгами. Взгляд ее был очень красноречив: формула «Три „В“» – «всегда виноват вожатый».
Ваньку перевели в другую палату, и там он неожиданно сдружился с молчаливым Стасиком. И хотя с Семёном они по-прежнему были на ножах, но с остальными ребятами отношения вроде бы наладились. Мне он пообещал больше не драться и Семёна не провоцировать.
– Ты все знаешь, да? – спросил он.
– Да.
– Маш, ну вот а ты? Ты стала бы со мной дружить, ну если бы была как мы?
Я посмотрела на него, подумала. Он был хороший, наш Ванька Куст, особенно если без фингала. Обаятельный и смелый.
– Наверное бы, стала. Думаю, что да, стала бы.
Труднее всех было Катеринке. Ведь никто, кроме меня и Васьки, про ее любовь к Семёну и не знал. Она переживала свое чувство глубоко, всерьез, так, как можно переживать только в детстве. Нелегко ей будет в жизни. Но зато за нее я спокойна: Катеринка – настоящий человек, с горячим, живым сердцем.
Ну а Маринка с Семёном по-прежнему сбегали куда-то после ужина и приходили за полночь, сидели на ступеньках корпуса ночью и не сводили друг с друга влюбленных глаз. И за них я тоже была спокойна.
Я и Митька сидим в холле. Я жду эту влюбленную парочку и нервничаю. А Митька… ну так, заодно.
– Маруся, хватит в окно смотреть, я тоже здесь! – требует Митька.
– Прекрати немедленно!
Ой, кажется, я заговорила, как Маринка.
Надо не забыть вернуть Нине фотографию Дадхо…
День начался как обычно: я повела Герку в медпункт. Он лез через забор и свалился. Порвал рубашку, гвоздем расцарапал пузо и разодрал коленки. Я сдала его медсестре Илоне, а сама пошла в корпус и тут встретила Свету Троцкую, вожатую седьмого отряда, которая сказала, что видела, как четверо моих ребят вышли за территорию лагеря через ближние ворота и направились в лес.
