Текст книги "Когда мы остаемся одни"

Автор книги: Тамара Михеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава 7
Сомнения и письма

Весь декабрь Янка металась. То ей казалось, что это страшно глупо – любить взрослого мужчину, который относится к тебе, как к ребёнку.

«Да? А чего он меня тогда всё время фотографирует? И так смотрит?»

Хотя, как «так», она сама не могла объяснить. Необыкновенный взгляд у Глеба. Будто он всё про Янку знает, даже что она в него влюблена. И Янка думала, что полжизни бы отдала, чтобы этот взгляд разгадать.

Янка про эту свою любовь никому, кроме Майки, не рассказывала. Но Майка вон где, Майка за тридевять земель, и когда они увидятся – неизвестно. Может, вообще никогда.

«Ни-ког-да», – повторила про себя Янка, вдруг ощутив огромную, как чернота Космоса, силу этого слова. Стало страшно. Ну, ладно, Майка, они в любой момент могут списаться и созвониться, она может приехать в Крым летом, а вот Рябинин… Даже если Янка всё-таки поедет к той бабушке, ведь не факт, что они встретятся с Рябининым. К нему ведь не придёшь, не скажешь: «Привет, я приехала!». И что же они никогда-никогда не встретятся больше? И так и повиснет между ними то непонимание, та неловкость и обида?

Иногда она смотрела на Братца Кролика и понимала, что вместе с той ложью Рябинину потеряла что-то очень важное, что словами не назовёшь, но и вернуть уже нельзя. Но тут выходил из своей комнаты Глеб, улыбался ей, шутил, и то, что было когда-то с Рябининым, казалось глупым, ненужным, смешным. А потом Глеб уезжал по своим делам или погружался с головой в ноутбук, а Янка опять оставалась одна с Братцем Кроликом в кармане.

Особенно трудно было отделаться от всяких таких размышлений на работе. Плеера у неё не было, приходилось слушать свои мысли, и Янке казалось, что никогда раньше она так много не думала.

Янка шла из Интернет-клуба, а навстречу ей шёл Ростик. Один.

– Ростик! Ты куда?

– Никуда, – буркнул он и прошёл мимо Янки. А на щеках – дорожки от слёз.

Янка схватила его за руку.

– Ты чего? Ты куда собрался?

– А чего он…

– Кто? Дед? Да ладно, чего ты.

Ростик дёрнул плечом, отвернулся.

– Пьяный, что ли? – догадалась Янка.

Дедушка работал на коньячном заводе в Коктебеле технологом. Он каждый день выпивал, но редко пьянел, только по пятницам, когда впереди были выходные и можно было отсыпаться до обеда. И тогда он становился особенно ворчливым и придирчивым. Начинал вспоминать, как он ещё при Советском Союзе работал на массандровском винзаводе, как они перед проверкой, если было перевыполнение плана, сливали вино в море, и мальчишки околачивались у сливной трубы, горстями пытались поймать и выпить это вино, а охрана их гоняла. Плаксивым голосом рассказывал, что его отец был партизаном в Великую Отечественную, чуть не погиб от голода, а его потом ни за что ни про что в лагеря, там он и сгинул… При этом дед ныл, как было хорошо при советской власти, когда Крым и вся Украина входили в СССР. Янка этого не понимала. Ну была одна страна, стало две, какая разница? Она не помнила Крым другим. А самое противное, что дед начинал учить жить. Всё, мол, сейчас не так. И молодёжь дурная, и принципов никаких, книг не читают, музыку слушают идиотскую, пьют и курят с первого класса, детей рожают, не успев закончить школу. Ну и так далее. Янка эти воспитательные беседы не выносила. По пятницам они с дедом обязательно ругались. Ей бы смолчать, как мама учит, что с пьяного возьмёшь? Но чем-то его слова цепляли, она раздражалась, влезала в спор, и потом они не разговаривали до среды. А там до новой пятницы недалеко.

– И куда ты? – усмехнулась Янка. Потому что правда смешно, куда им с Ростиком идти?

– Куда надо! – он вырвал руку и пошёл.

А Янка пошла рядом, снова взяла Ростика за руку. Рука была холодная и непривычно большая. Когда же они последний раз за руку ходили? Янка уже и не помнила…

– Давай уедем от них, – сказал Ростик.

– Куда?

– К папе.

– К папе?

– Да! Я, знаешь, как мечтаю? Вот мы с тобой поедем… на поезде и будем в окошко смотреть! А за окошком всякие города, деревни… Я буду шлагбаумы считать. А потом мы приедем, придём домой и скажем: «Вот и мы!»

Янка не ответила. Надо, конечно, объяснить Ростику, что квартира их стоит пустая, что папа живёт теперь в другом доме, что у него другая семья, хотя никто специально от Ростика ничего и не скрывал, но он просто не понимает ещё, наверное, как это.

– Думаешь, он будет нас ругать?

– Не знаю, Рость…

Папа писал ей на электронный ящик. Спрашивал, как дела, как учёба, как мама, бабушка с дедушкой… Сообщения были короткими и не вызывали желания ответить. По телефону и вовсе перестал звонить.

Родной город Янке снился. Часто. Улицы его. Дома. Раньше всё казалось таким обычным, хотелось вырваться, уехать, сбежать от него, от всех этих одинаковых кварталов, деревьев, домов, магазинов, где все всегда одно и то же, от всех этих людей, одних и тех же из года в год. А теперь… теперь Янке даже в снах хотелось прижаться к каждому дереву и каждому тротуару.

А папа не приснился ещё ни разу. Янка даже не могла сказать, скучает она по нему или нет. Она скучала по той жизни, что была у неё до развода родителей и переезда, по их квартире, где они жили все вместе, по заведённому порядку, который теперь навсегда нарушен. А по самому папе, как по человеку? Ну, вот как по Майке?

Не будет она об этом думать! Вот ещё! Не дождёшься, папочка!

Вдоль улиц, облизывая заборы, стены домов, черепичные крыши, шёл огромный ветер. Старый грецкий орех на углу улиц Партизан и Садовой скрипел от натуги, ветки вдруг дёрнулись все вместе, будто хотели оторваться и броситься за ветром вдогонку. Ветер сметал остатки жухлых, бурых листьев, фантики и окурки, ветер нёсся к морю, он скучал среди этих тусклых холмов.

Янка лежала в кровати, слушала, как скрипел всеми суставами скворечник, и думала, что за таким ветром обязательно должен прийти снег. По пятам. У них дома, там, обязательно выпал бы снег. Ветер принёс бы его с собой на распахнутых крыльях, покружил вихорками по дорогам, уложил у обочин. Но здесь – совсем другое дело. Здесь – снег редкость. Иногда, конечно, выпадет ненадолго ночью, робкий такой, непрочный, будто и не взаправду, и к обеду всё равно растает. Хотя дед говорит, что бывают и очень снежные зимы. Янка улыбнулась в темноту: в детстве ей казалось, что здесь, у бабушки с дедом, вечное лето. Янка по снегу скучала. По воздуху, который может быть только в дни, настоянные морозом. По звенящему холодному небу. По тому, что можно гулять с Майкой по городу, замёрзнуть так, что руки-ноги будет ломить, а потом прибежать домой, залезть под горячий душ отогреваться. Здесь замёрзнуть можно только на ветру. Ветры здесь огромные. Как море.

«Герка Ивлин ко мне подкатывал, спрашивал, как у тебя дела, мол, может, какие фотки присылала, и чего ты «Вконтакт» не выходишь уже сто лет… Я, Яныч, думаю, что «казачок-то засланный», а? Как считаешь?»

«Чего?!»

«Ну, ты тёмная! Классику надо смотреть! Советский кинематограф.»

«Да знаю я, что это из «Неуловимых мстителей», у Ростика же любимое кино в пять лет было, забыла, что ли? А при чём тут Ивлин?»

«Ну… подумай своей красивой головой, моя принцесса. Ивлин вряд ли для себя старается. А чей он у нас лучший друг?»

После таких Майкиных сообщений Янке совсем тоскливо становилось. Она давно запуталась, что чувствует к Рябинину и как в это чувство вписывается Глеб, но то, что где-то там, далеко, за несколько тысяч километров, кому-то была нужна её фотография… да, это согревало.

Глава 8
Потери

– Ой, Янычка, ты б знала, что творится!

– Что?

– У Тальки-то отец утоп! Вчера! Уволили его с фабрики, он целый месяц пил, а вчера так напился! Сколько выпил-то, ужас! Мой папка говорит, он сроду столько не пил… И в море полез! Ой, Янычкааа!

У Янки как-то сразу потяжелели ноги. Она уронила себя на стул, уставилась на Дашу.

– Когда?

– Вчера, говорю ж, вчера только. Янычка… я так плакала, так дядю Пашу жалко мнеее…

– А где Таль?

– Так дома, где ж? Мама у него ребёночка ждёт. Янычка, что теперь с ней будет?

Грянул звонок, выводя весь класс из оцепенения. Диана Васильевна зашла в класс бодрым, пружинистым шагом, как обычно, будто ничего не случилось.

– Даша? – удивилась она. – По какому поводу слёзы?

Но Даша говорить не могла. Уронив красное от слёз лицо в сомкнутые кольцом руки, она беззвучно плакала. Янка положила ладонь ей на спину.

– Яна? Что у вас тут?

– У Конопко отец утонул, – сказал Захар и ломано, неловко улыбнулся.

– Ах ты, Господи! – Диана Васильевна вскинула руку ко лбу, провела по волосам. Потом медленно пошла к двери.

– Я сейчас, – проговорила она уже на пороге. – Не шумите.

Глупая просьба. Все сидели молча. Даша всхлипывала:

– Мы же с ними совсем рядом… Мы же через забор живём… А дядя Паша с моим работал…

– И с моим, – вздохнул кто-то ещё.

– Они нам вообще родственники, – буркнула Милена.

– А его мама с моей училась…

«Чушь какая… – подумала Янка. – Они будто пытаются примазаться к несчастью Таля. Будто бы за то, что их родители знакомы, их всех тоже надо жалеть, будто они могут страдать так же, как Таль!».

Янка выскочила из класса. Где Таль? Она должна его увидеть! Её вдруг пришибла мысль: Таль ТОЖЕ потерял отца. Но его отец не предавал. Его просто нет. Рок, случайность, судьба. А её, Янкин, отец, который предал и бросил, он есть, он жив, с ним всё в порядке, он даже счастлив! Она вспомнила своё: «Чтоб ты сдох!» и судорожно вздохнула. Она ведь и правда часто думала, что лучше б он умер, тогда можно носить эту потерю с гордо поднятой головой, а не чувствовать себя униженной. А оказалось…

– Нет. Не лучше.

Совсем не лучше, Яночка Ярцева, если его просто нет.

Её тронули за плечо.

– Яна… пойдём в класс.

Они вошли вместе с Дианой Васильевной, и все сразу замолчали.

– Ребята, – сказала Диана Васильевна, – случилось непоправимое горе: у Виталика Конопко погиб папа. Вы знаете, что они и так жили небогато, а похороны такое дело… затратное. Мы с учителями решили, что надо собрать сколько-нибудь денег для Виталиной семьи. Поговорите с родителями, кто сколько сможет.

Она говорила, будто просила для себя. И Янке плохо было от всех этих слов, которые никак не помогут Талю.

Янка из школы пошла сразу на работу, и всеми углами и перекрёстками Посёлок кричал о Талькином отце.

– Вот горе-то, горе! Как же ж он так? Разве ж он пил?

– Запьёшь тут, коли работу потерял, а дома семеро по лавкам.

– Ой, горюшко-горе, детки-то все остались сиротками… Сколько у них старшему-то?

– Пятнадцать.

– Ой, горе, горе…

Чулы ж про Конопко?

– Ой, и нэ кажы! Це ж якый Конопко? Що биля горы жывэ?

– Та ни! Той симфэропольскый, а цэ наш…

– Ивана Захаровича брат?

– Та якый брат! Вин жэ дитдомовськый!

– Ох Пашуня, Пашуня! У меня ж Нинка с ним училась в техникуме, он ещё бегал за ней…

– Жалко мужика…

– Мужика! Ты Ниярку пожалей! Как она одна с ними будет? И ведь не поможет никто! Что за люди? Ведь родная дочь!

– Ну, может, теперь-то помирятся, простят…

– Ой, не знаю, не знаю…

Янка неслась сквозь все эти разговоры. Напролом. Она не хотела ничего слышать, ничего знать. Ей было страшно оттого, что сейчас надо будет убирать огромный зал и быть одной со всеми своими мыслями, думать, думать, думать… Мысли ведь не заткнёшь, не выключишь. Янка мыла полы и пела, чтобы заглушить их, но ничего не получалось: песня текла в одну сторону, мысли – в другую…

После работы Янка зашла к бабушке в бухгалтерию.

– Управилась? – спросила та.

– Да. Ты уже знаешь?

– Про Конопко? Да, Яночка, знаю. Тётя Валя с утра сказала. Горе-то какое…

В маленьком Посёлке, где все всем родственники, соседи, сваты или одноклассники, все всё знают.

– В школе деньги собирают. На похороны.

– Да, Яночка, конечно…

Бабушка тут же открыла рабочий сейф, отсчитала деньги, записала на бумажке. До зарплаты было ещё полторы недели, своих денег нет и у неё сейчас.

– Ты вот эти в школе сдай, а дедушка потом ещё к ним сходит… Он ведь с Пашиным отцом работал раньше.

Янка взяла деньги, убрала в карман. Голова была тяжёлая, гулкая.

– Ты к ним уже ходила?

– Что?

– Ну, вы же с Виталиком друзья… Я думала, ты сходишь, поддержишь его.

Янка молчала. Она не представляла, как это: пойти сейчас к Талю.

– А и правда, чего там под ногами путаться! Иди домой, Яночка. Отдохни… Там Тарас приехал.

Янка встала. Постояла у двери. Бабушка и её помощница, тётя Валя, смотрели жалобно, сочувственно.

– У него мама ребёнка ждёт.

– Да, я знаю. Знаю…

Домой не хотелось. Хотелось поговорить с мамой, но она приедет поздно вечером. Мама работала в магазине в Феодосии с утра до вечера каждый день, кроме вторника и четверга. Она давно превратилась в подобие той мамы, которая так смело привезла их сюда. Почти не разговаривала, совсем не смеялась. Она так уставала, что не выносила громких звуков. Даже Ростик это понимал и делал телевизор потише, когда мама приходила домой.

«У нас осталась только мама, – подумала Янка вдруг. – Надо её беречь…»

Никогда раньше Янка не думала про отца, как про что-то невозвратное, он не был для неё потерянным навсегда. Скорее это было похоже на его командировку или их затянувшиеся каникулы. Почему же именно сегодня, когда погиб отец Таля, она вдруг ощутила, что и её отца уже не вернуть? Раньше она только злилась на него за предательство, а сегодня – потеряла.

«Вы же с Виталиком друзья… Я думала, ты сходишь, поддержишь его», – пронеслось у неё в голове. Надо идти.

Она, конечно, знала, где живёт Таль. Сколько раз раньше, когда были не старше Ростика, они забегали между купаниями к ним, и тётя Нияра угощала их творожными шариками, курутами, самсой и особенными, какие только в Крыму Янка и пробовала, чебуреками. Давно Янка не была у Таля. Выросла и стала стесняться. Да он и не звал.

Янка шла и мяла в кармане деньги. В шкатулке у неё было раза в три больше, чем дала сейчас бабушка. Но Янка не хотела оттуда брать. Всё-таки это на поездку домой. Один раз возьмёшь, потом всё, пиши пропало, всё время будешь брать.

«Сказали же в школе у родителей взять», – оправдывала себя Янка, но почему-то всё равно не помогало. Было стыдно, что она не хочет брать свои отложенные деньги, будто она их украла. У Таля.

Вот их калитка. Во дворе полно народу, много женщин, все с красными глазами. Они входят в дом, выходят, садятся на скамейку во дворе, заходят опять. Они вытирают глаза кончиками платков. Угрюмые мужчины молча курят в углу двора, почти у самой калитки. Янка шла вдоль забора, смотрела через узкие планки, что там происходит, но всё это скользило мимо неё, как сама она скользила глазами по лицам, не замечая, что вон стоит её дед, а вон вышли из дома Дашины родители. Маленькая девочка, лет трёх, наверное, деловито одевает куклу на скамейке, девочка бросает взгляды на всех этих людей, будто сердится, что они пришли…

Только одно царапнуло Янку: она встрепенулась, когда из дома вышла тётя Нияра. Она была маленькая, вся какая-то высушенная, с длинной тёмной косой, которая хлестала её по спине. Серебряными нитями прошили косу седые волосы. Огромный живот она несла тяжело, поддерживая рукой, будто обнимала. Тётя Нияра всё вытирала сухие глаза, будто там стояли невидимые слёзы. За ней шёл Таль. Он был в чёрной футболке, в школьных брюках, мягкие, светлые волосы его были странно причёсаны, так непохоже на него, так дико, неправильно. Он подошёл к девочке с куклой, стал что-то говорить, а потом повязал ей на голову чёрный платок. Но девочка тут же сорвала его с головы и бросила в песок. Таль поднял его, отряхнул и снова завязал крепким таким узлом и сказал что-то сердито. Но как только Таль отвернулся, девочка опять сдёрнула платок и бросила далеко под скамейку.

Янку Таль не заметил. А она так и не решилась войти. Она не знала, что сказать. Правда, ну что говорить, когда такое случается? «Соболезную»? Нет в мире более дурацкого слова! И Янка знала, что никогда не сможет его из себя выдавить.

А дома весёлый Глеб собирал свой рюкзак.

– А я, Янка, уезжаю!

– Куда?

Конечно, что ещё могло произойти в такой чёрный день? Только вот это – он уезжает. Жизнь решила добить её сегодня.

– Твой замечательный дядька Тарас ведёт меня в горы! Будем с ним встречать Новый год! У них, оказывается, такая традиция, и меня милостиво пригласили!

– У кого «у них»?

– Ну, у этих… горных людей. У Тараса и его друзей. Ты была зимой в горах?

– Нет.

– И я не был! Наверное, это удивительно!

– Здорово, – без всякого выражения сказала Янка и стала подниматься к себе. Ей казалось, что к каждой ноге у неё привязано по гире.

– Эй! У тебя всё в порядке?

Нет. Ничего у неё не в порядке. Всё у неё плохо! Так, что хуже не бывает! Янка бросила сумку в угол, повалилась на кровать. Наверное, эта девочка, которая не хотела надевать чёрный платок, сестра Таля. Янка думала, у него одна сестра – Анюта, но, наверное, про эту она просто не знала. А ещё думала, что они с Талем друзья! Но если вспомнить, то получается, что последние два лета они виделись мельком, и Таль никогда не рассказывал о себе.

Два следующих дня были тоской и мукой. К деду приходили товарищи-приятели и вспоминали всех, кто когда-либо на их памяти утонул. На рыбалке ли, сдуру ли, по пьяни, в шторм и даже во время войны, о которой они знали по рассказам своих отцов и старших братьев. Янка не могла всё это слушать, но бабушка заставила её лепить вареники, и Янка стояла и лепила. Творог, который бабушка принесла от Сушко, был с укропом и какой-то пряной приправой, Янка шмякала ложкой белые кругляши теста и всё думала: откуда у Сушко свежий укроп в декабре? Наверное, они выращивают его на подоконниках в таких длинных и узких деревянных ящиках.

– А Васильку-то, Васильку помнишь? Он в каком годе-то? В восемьдесят шестом, что ль?

– Какой! В восемьдесят шестом мой малой в школу пошёл. Он загодя утоп…

– Как мальчонка его бился на похоронах, как кричал…

Вареники лепились ровные, один к одному.

– Янк, ты, дочка, порежь нам там…колбаски, сальца…

Янка покорно достала из холодильника сало и колбасу, порезала.

– И огурчиков открой, где там запасы у нас…

И огурчики. Бабушка, кажется, наконец сообразила. Зашла в кухню, оценила обстановочку и, погладив Янку по спине, широким, каким-то не свойственным ей движением, так, что всей спине разом стало тепло, сказала:

– Иди, Яночка, иди, я сама.

Янка опять упала на кровать. Кровать жалобно скрипнула. Руки были сухими от муки, но лень было вставать и мыть.

– Янка…

Тарас зашёл неслышно, присел на край кровати. От него пахло водкой.

– Вот, помянули Пашу.

– Ты с ним тоже учился?

– Нет, он меня старше. Ты что… он у нас в школе вожатым был.

– Ясно. – Янка не вставала, даже лица не оторвала от подушки. Слова получались глухими. Ей не хотелось жалеть никого из этих, сопричастных. Ей было жалко только Таля и его сестёр.

– Янка, – Тарас погладил её по плечу, потом тряхнул слегка. – Янка, мы на Новый год идём в горы. Хочешь с нами?

Янка целую минуту осмысляла услышанное. Потом села.

– Что?

– Мы на Новый год идём в горы, – улыбчиво повторил Тарас. – Хочешь с нами?

И Янка поняла, что только в этом её спасение. Что она не может здесь, что она задыхается, что она тоже умрёт, если не уедет куда-нибудь, ну хоть куда-нибудь!

– Меня ни за что не отпустят.

– Я с ними поговорю. Хочешь?

– Да. Хочу.

Глава 9
Горные люди

Это было ужасно. Единственное, что Янка запомнила о дороге до Хапхала – это снег и ветер, ветер и холод, ветер и спины впереди идущих, которым было совсем не холодно и не тяжело. Ветер. Ветер. Режущие лицо снежинки. Они залепляли глаза, били, кусались, хотя Тарас дал ей специальную шапочку-балаклаву. Она закрывала всё лицо, кроме глаз. Ветер сбивал с ног, хотя на ногах были тяжёлые треккинговые ботинки, которые Тарас позаимствовал у какой-то знакомой, тоже из «этих». «Этим» всё было нипочём. Они не сбивались с тропы, у них не перехватывало дыхание, они шутили на привалах, рюкзаки у них ничего не весили, носы и пальцы не мёрзли. Янка их почти ненавидела. Друг за другом, след в след, отставать нельзя, даже если нет сил. Ну нет же сил! А Ростик ещё ныл, тоже просился с ними. Да если бы она знала, что будет так, она бы ни за какие коврижки не пошла!

Одно утешало – Глеб тоже устал и почти всегда шёл впереди Янки, которая плелась последней. Он не разговаривал на привалах. Он даже фотоаппарат не доставал. Хотя вокруг было до одури красиво. Облака лежали на плечах гор, струились по склонам. Снега было немного, он прикрыл чуть-чуть землю и деревья, но изменил всё до неузнаваемости. Это был совсем другой Крым. Не такой, к которому привыкла с детства Янка. Суровый он был, дикий, лишённый летней парадности и лёгкости, таил в себе множество опасностей и тайн.

И только вот эти семеро, что шли впереди них с Глебом, не боялись и знали про Крым всё. Янка чувствовала, что все они совершенно особенные люди, будто из старых книжек про подвиги и бесстрашие, что всех их связывает большая тайна, ни ей, ни Глебу не доступная. И только чтобы не опозориться перед ними, чтобы стать хоть чуточку ближе, Янка упрямо шла и шла, хотя давно хотелось упасть в снег, закрыть глаза и умереть.

А существующая летом, но невидимая сейчас тропинка тащилась в гору сквозь ветер, который был такой огромный, что казалось, будто и не дул даже, а заполнял собою всё вокруг, был воздухом.

На обед решили не останавливаться, идти до места. Янка и представить не могла, как можно ещё какой-то обед готовить на этой продуваемой всеми ветрами яйле. Где-то внизу синел краешек моря, а впереди стоял лес. Они зашли в него, будто с шумной улицы в тихий дом. Сразу упал, исчез ветер, остался за невидимой дверью. Незнакомые Янке деревья с серыми мощными стволами гасили все звуки. Даже скрип снега, совсем тонкого и непрочного здесь, стал приглушённым. Янка встряхнулась, сбрасывая наваждение, обошла Кирилла, Митяя и Юлю, чтобы догнать Тараса.

– Ты как? Нормально? – спросил он.

– Да… Тарас, а что это за лес?

– В смысле? Просто лес. Как называется, что ли? Ну сейчас будем в ущелье спускаться и…

– Да нет! Что это за деревья?

– Это бук.

Тарас начал рассказывать про буковые леса, что все деревья здесь родственники, что они – дети одного дерева, что кора у бука сладкая, а орешки едят не только белки и косули, но и люди – обжаривают, перемалывают и пекут лепёшки. А Янка слушала и не слышала. «Бук, бук, бук», – стучало у неё в голове. Она вдруг почувствовала себя частью леса, одной из них, будто тоже была деревом. Никогда с ней раньше такого не было. Но вот Тарас, например, влюблён в свой можжевельник, который растёт у него в заповеднике. Может, эта любовь к деревьям наследственная… Деревья стояли далеко друг от друга, и было торжественно, будто они шли по древней колоннаде. Она пристроилась за Тарасом и старалась не отставать.

До Хапхала Янка еле дошла. Ей уже совершенно ничего не хотелось, никакого праздника. Снять с плеча рюкзак, упасть, уснуть… Ага, так ей и дали…

– Давай, красавица, собираем хворост, огня должно быть много!

Хворост. Это ветки буков. Здесь в ущелье снега на земле почти не было, зато веток – сколько угодно, сухих, трескучих, они загорались мгновенно, сгорали тоже, их и правда надо было много. Костёр запылал, когда стало темно, и до полуночи оставалось совсем чуть-чуть, капелька прошлого года.

Разливали по кружкам водку. Янке, конечно, не налили, нарезали сыр, колбасу, открыли и подогрели на костре тушёнку, и Янка стала потихоньку отходить. Она согрелась у костра и даже сняла шапку, рассыпав по плечам светлые длинные волосы.

– Она у тебя красавица, – сказала Тарасу Юля. – Просто картины можно писать.

Все посмотрели на Янку, и она покраснела. Юля ей нравилась. И сейчас вот так сказала… Янке было приятно. Тем более, что Глеб тоже улыбнулся и запел тихонечко:

 
О, коварный май, голову закружил аромат ночной,
О, коварный май, обжечься очень просто – только тронь…
 

После слов «обжечься очень просто» он дотрагивался до Янкиной коленки, делал вид, что обжигается, и Янку уносило куда-то в звёздное небо. Это небо начиналось сразу над её головой, прямо там, где заканчивалась её макушка. Ввысь уходили стволы буков, и казалось, что звезды нанизаны на ветки, как ёлочные игрушки. У Янки горели коленки от Глебовых прикосновений, и так близко были звёзды, и совсем уже не холодно.

Они не спали и дурачились всю ночь: водили новогодние хороводы, играли в фанты, пели песни, прыгали через костёр, рассказывали походные байки…

Янка видела, что между Тарасом и Юлей что-то есть. «Шуры-муры-плоскогубцы», как дед говорил.

Костёр отбрасывал оранжевые искры в небо, они улетали и будто превращались в звёзды, замерзая там, на высоте, меняя цвет. Кто-то уже уполз в палатку, но Янке не хотелось спать, она решила, что будет сидеть до утра, даже если все разойдутся.

Она представила, где бы была сейчас и что делала, если бы Тарас её не позвал или она отказалась бы. Ну посидели бы дома, выпили шампанского, обменялись подарками, созвонились бы с Дашей, чтобы идти к клубу на массовое гуляние вокруг поселковой ёлки, ну встретили бы там Захара, Антона, Васелину с Мирославой, Таля… Таль. Таля бы, конечно, не встретили. Янка потихоньку отошла от костра за пригорок, прислонилась к гладкому стволу бука. Стволы этих удивительных деревьев были похожи на слоновьи ноги. Она запрокинула голову в небо, в звёзды, которые здесь, в горах, были так близко. Таль, конечно, дома. Сидит со своими девчонками, с мамой. Талю не до Нового года, не до праздника.

Интересно, как у них в семье встречают Новый год? Как встречали раньше?

У Янки раньше ёлку приносил всегда папа. А наряжали все вместе, специально выделяли для этого целый вечер, доставали из кладовки старые коробки с игрушками. Янке нравились только стеклянные. Современные, пластмассовые были какие-то ненастоящие, а эти им бабушка отдала, целую коробку. Хрупкие, тонкие, они будто хранили в себе волшебство всех-всех новогодних ёлок, начиная с папиного детства. Папа паял гирлянды, потому что каждый год оказывалось, что что-то там сломалось и надо чинить. Мама читала рецепты тортов, она очень любила готовить, и на Новый год всегда пробовала новый торт.

Сейчас мама почти совсем не готовит. Она так устаёт, что даже на своё любимое дело у неё нет сил. Да и когда? Она же возвращается всегда поздно, а выходной всего два раза в неделю, и она отсыпается. Интересно, как там они сейчас? Сидят, наверное, дома, телевизор смотрят. Может быть, в этот раз она всё-таки успела испечь новый торт? Да нет, она же говорила, что тридцать первого работает до самого вечера, что придётся брать такси, чтобы на Новый год успеть доехать до дома, и что стоить это будет дорого… А папа? Его новая жена ни за что ему не приготовит такой стол, как сделали бы мама с Янкой! И где теперь их новогодние игрушки? Неужели он их забрал из пустой квартиры? И Варька вешает на свою ёлку Янкин любимый синий шар с домиками?

– Ненавижу его.

– Не меня, надеюсь?

Янка вздрогнула. Перед ней стоял Глеб. Он был уже пьяный, от него пахло водкой и табаком, костром, снегом, потом. Он простыл и шмыгал носом, совсем как Ростик. Янке было странно видеть его таким: неуверенным в себе, замёрзшим, уставшим, не в своей тарелке. Рядом с «горными людьми» он казался маленьким и слабым, и Янке как-то неудобно было смотреть на его покрасневший нос.

– Звёздами любуешься?

– Любуюсь.

– Эх, штатив я не взял! Запечатлел бы для тебя самую яркую.

Янка не нашлась, что ответить. И почему-то было всё равно. Будто за одну-единственную ночь она стала старше Глеба и смотрела на него теперь свысока.

В Посёлок вернулись к вечеру следующего дня. Обратная дорога уже не казалась Янке такой ужасной, и постепенно все трудности этого похода из памяти стёрлись, остались только снег и звёзды, тис и песня Глеба, огромные буки и ледяной холод ручья, который где-то там, внизу, превратится в знаменитый водопад Джур-Джур.

Дома её ждала гора подарков: скромные от мамы, бабушки с дедом, роскошные от папы и тех, других, бабушки и деда. Мама ходила по дому растерянная.

– Всё-таки, ребята, папа у вас молодец! Так всё придумать…

Придумал папа и правда здорово: заказал по Интернету подарки, оплатил, и их доставили сюда прямо в новогоднюю ночь. И подарки были такие… Янка еле сдержалась, чтобы не заорать от радости. Это было трудно, и если бы не от него, точно бы завизжала и запрыгала. Потому что в нарядной красной коробке лежал новенький нетбук. К нему прилагался маленький, как флэшка, модемчик. Для неё! Только для неё! Больше не надо будет напрашиваться к Даше в гости, чтобы сделать реферат и торчать в Интернет-клубе! «Моей любимой дочке от папы. Люблю тебя, птаха» – это было написано на открытке. Янка не заплакала. Только зубы сцепила.

– А у меня – телефон! – хвастался Ростик. Янка унесла подарок к себе в скворечник, попросила Глеба установить программы, и пока он возился с ним у себя в комнате, к ней пришла мама. Села на кровать. Вертела в руках коробочку с духами, будто не зная, что с ней делать. Её любимые духи, папа ей всё время такие дарил. Угу, значит, и ей перепало с барского плеча.

– Папа звонил в Новый год, поздравлял. Очень порадовался, что ты в горах. Тебе понравилось?

– В горах? Очень!

– Мы с ним хорошо поговорили, – будто оправдываясь за духи, сказала мама. – И о тебе тоже.

– И что обо мне?

– Ну, просто… как дальше тебе учится, куда поступать…

Янка чуть дёрнула плечом: успеет ещё решить.

– Просто ты же понимаешь, Ян, что здесь есть проблема.

– Какая? Думаешь, я не поступлю?

– Гражданство. У тебя же российское, здесь будет только платное обучение. Которое мы не потянем даже с папиной помощью. А менять гражданство мне бы не хотелось.

Янка пыталась переварить информацию. Она об этом никогда не думала. Ну да, другое государство, они вообще ещё не узнавали, как у них здесь с высшим образованием.

– Ладно, подумаем об этом завтра. С Новым годом! – сказала мама, поцеловала её в макушку и вышла из комнаты. От неё пахло пирогом, а не духами.

«Майка, ты себе не представляешь, это вообще что-то! Такая красота и… Короче, это мой самый счастливый Новый год!»

«Ну, а Глеб-то чего?»

«Уехал».

«Да ты что?! Совсем?»

«Ну… сказал, что, может быть, к весне вернётся».

«Только не страдай, ладно? А то я тебя знаю: сейчас напридумываешь себе и будешь с ума сходить! Оглянись вокруг, подруга, на свете полно парней не хуже твоего Глеба!»

«Ты не понимаешь…»

Майка не понимала. У неё всё всегда легко, она и сама такая вся – лёгкая. Мама говорит: поверхностная.

Глеб уехал сразу после Нового года. И Тарас тоже. Янка опять осталась одна. Целыми днями она просматривала фотографии, которые слил ей в нетбук на прощание Глеб, и не с кем было поговорить про всё то, что так волновало её сейчас. Даше она рассказала и про Новый год, и даже про то, что влюбилась в Глеба, но та так смешно вздыхала и охала, и испугалась, что он такой взрослый, и как только Янке не страшно… В общем, обсуждать с ней всё это было глупо. Да и не хотелось. Потому что… Было во всём этом что-то ненастоящее. Она говорила, что любит Глеба, но где-то внутри понимала: что-то здесь не так, это не совсем правда. И стихи были будто уже и не про Глеба, а про кого-то вообще. Кто появится однажды и кого она полюбит больше жизни.