Текст книги "Чужане"

Автор книги: Таисия Пьянкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Вот так.

По всему Яшкиному клятвенному отчету выходило, что в деревню заявилась либо одна только отпущенная чертями грешная Матвеева душа, либо (того хуже) сам огненный (помните?) сатана-дьявол вселился в Лешнево тело, принял человеческий облик и вот тебе... прибыл в деревню творить меж людей свои лихие забавы...

Что Сысою Рептухе оставалось? Оставалось Рептухе проверить Яшкины слова. Дело касалось судьбы его дочери, а значит, и его самого. Вот и надо было бежать ему поспешать проверить за Синтеповой излукою Каменцов размыв. Надо было удостовериться в правде ярых Ундеровых заверений да понять (ежели что подтвердится), с кем именно в лице Матвея Лешни ему вести за Марфу неравный бой?

И собрались они побежали оба-два: Яшка да Сысой. Задами побежали, огородами, топкими от осенних проливных дождей пожнями, притрусанными вчерашним необильным снегом. Добежали они до прилеска в три погибели согнутыми – не сразу при думаешь, кем. А согнулись они для того, чтобы вдруг да сатане было сыздали трудно догадаться, что в тайгу, в сторону Каменцова распадка, зачем-то поспешно побежали люди.

За елями-соснами они, конечно, разогнулись и уже заторопились по-путевому.

Вот они мерят широкими шагами тайгу и каждый в себе думает:

«Башка ли, чо ли, у меня с места сдвинулась? – это об себе Яшка гадает. – Что ежели никакого следа в распадке не окажется?»

А Рептуха соображает:

«Ежели в распадке никакого следа не окажется, башку я Ундеру поставлю на место!» И что?

Забежали они за Синтепову излуку – и оба окосели: тут оно, Матвеево тело. Тут! Никуда не делось. Как упал Лешня пронзенной грудью на горячее кострище, так и лежит. Только снежком его малость припорошило...

Ундер с Рептухою поначалу глаза-то на покойника таращили, а потом друг на дружку повели. Столкнулись они меж собою таким страхом, ровно в другом разглядели вдруг живого Матвея. Так и заледенели оба! И стоять бы им замороженным до самого судного дня, кабы не возьми да не ухни на сосне ушастый пугач:

 – У-ух!

Вот тогда и схватились Ундер с Рептухою выламывать по тайге колени – ажно ствольё перед ними врассыпную! По колдобинам-буревалам прокатились они, ровно по зеркальному льду озерному. Только вж-жик... и вот уж леса нету. И вот уж собачьим брехом от деревни потянуло.

Остановились. Вспомнили оба, что они все-таки не кой из чего сделаны: не очеса щипок да не дерьма шлепок. Чего уж так на людей-то, и без того перепуганных, лешаками из тайги налетать, переполох творить. Мало ли какой беды среди буйного страха проданная Матвеева душа натворить может. Нет, нет. С чертями шутки плохи.

Зашептались об этом Яшка с Сысоем, заподдакивали один другому. И согласились они на том, что, покуда солнце еще высоко, им следует воротиться в распадок, забрать Лешнево тело и скрытно доставить его до церковного батюшки Ларивона: пущай-ка святой отец решает за них, что делать дальше.

Не побоялись милые, воротились. Воротились они до Каменцо-ва разлога и что ж вы думаете? Лучше бы им, бедным, на этот раз да проснуться каждому дома на печи, чтобы все ими увиденное оказалось бы только-натолько живым сном.

Нету! Нету в распадке Лешнева тела! Нету, как не бывало.

Будто бы сто лет прошло с того дня, когда мужики наши его тут видели. Кострище есть, шалаш имеется, а тела нету. И даже место, где оно лежало, вчерашним припорошено. Но самое острое для живописания умственных картин то, что поодаль от кострища, в глубине распадка, чернеется огромная лепеха спекшейся в камень земли...

Сорок лёт назад, когда черти первоначально Лешню забрали, ладно, холера с ним. И двадцать лет назад – тоже ладно: пропал в тайге второй Лешня – туда ему и дорога. Ни тот, ни другой селянам особой заботы не оставили. А вот нынешний! Этот-то ведь раздвоился! Для какой нужды? И вообще... Кто они такие – Лешни? Может, они вовсе и не люди?! Может быть, какому-то бесу понадобилось расплодиться собою через людей? Зачем, опять же?

Вот видите, и у нас с вами голову успело заложить всей этой чертовщиной. Каково же было Рептухе с Ундером, ежели тогдашние человеческие мозги на добрую половину были еще со мхом перемешаны? Вот и подумалось им тогда: вдруг да Матвеева проданная душа появилась в деревне только лишь затем, чтобы Марфу окончательно совратить да оставить в деревне после себя очередного Лешню?

Много еще чего поналалакали тогда мужики на Матвея, поку-да-крупной рысцою в четвертый раз за день меряли одну и ту же таежную тропу.

Это ничего, что бежали они до отца Ларивона с пустыми руками, – доказательством их правоты лоснилась за Синтеповой излукою в дьявольский пятак спекшаяся земля.

Теперь мужичкам что остается проделать? Им остается немедля ударить в набат – собрать весь народ. Да чтобы непременно Матвей Лешня в церковь явился. И вот за аналоем да над святою иконою прихожанам все обсказать. Да пущай при этом и Матвей отчитается. А сейчас надобно поскорее до отца Ларивона добежать, согласия его получить.

Батюшка Ларивон с большим вниманием выслушал и Рептуху и Ундера, долго покачивал бородою, долго кряхтел, будто бы влезал на столь крутую невероятность, потом сказал: . – Давайте-ка мы великой суеты сегодня творить не будем. Поступим так: вы тут оба посидите у меня, подождите, а я схожу до Матвея. Ровно бы Славену пришел проведать на ночь. Потолкую с ним, пригляжусь попристальней: что там, какие в нем изменения произошли. Не может быть, чтобы без изменений... Не так это просто – душе от тела отделиться. Это ж не рубаху скинуть. Так что... вы тут подождите меня, а я скорой ногой...

И ушел.

А над деревнею уже день кончился. С молодым морозцем ночь, как на грех, случилась настолько глубокою, что даже меж самыми дальними звездами еще столько же пропасти оказалось, сколько было до них от земли. Возьми кто да выколи батюшке Ларивону глаз, он и не увидит даже. Не идет Ларивон по улице, а крадется. Боится он, кабы где да повдоль малоснежной канавы не выселиться. Избы кругом спят. А ежели в каком оконце и теплится огонек лучины, так его света хватает только лишь на то, чтобы погуще темноту на деревню собрать...

А мысли-то в голове батюшки Ларивона далеко не святые: мысли-то с чертовщиною пополам.

Вот и зашевелилась в святом отце заячья жилка, и задергалась мелконькая. Ундеров с Рептухою недавний обсказ ожил перед слепыми в темноте Ларивоновыми глазами. И вот уж, вроде, кто-то дышит ему в затылок, вроде бы грозится и его душу из тела вытряхнуть. Вот уж, вроде, ловят его со спины черные руки. А когда поймают, не отпустят...

Ой-ой, как жутко!

Понесло же тесло[7]7
  Тесло – род топора.


[Закрыть], да вразмашку плыть... Ох ты, мать Пресвятая Богородица! Напала бы жуть на батюшку немного пораньше, он бы наверняка подхватил полы облачения да припустил бы домой. А тут уж чего? Вот она, Лешнева изба, рядом уже. Вот она, и калитка на Матвеев двор...

Калитка-то вот она, да только ноги батюшки немного как бы от Ларивона отстали. Привалился святой отец к заплоту – подождать, когда они подбегут, сам глядит-видит, отсвет из Лешнева окна по земле серым пятном вытянулся. Окно то и дело заслоняется кем-то – пятно меркнет, потом опять сереет. Похоже, что обеспокоенный Матвей по избе снует; может, с матерью все еще отхаживается? Вот он, хорошо слышно в тишине, со Славеною заговорил. Видать, и в самом деле не улеглось еще в ней вчерашнее потрясение. Однако же кто теперь так просто сумеет убедить батюшку, что Матвей Лешня столь шибко взбудоражен лишь немочью матери? Не бесится ли он еще и оттого, что за долгий день не удалось ему оторваться от хворой Славены да исполнить, может быть, неотложные сатанинские задумки? Вон какие жаркие нотки срываются в ночь с Матвеева языка. Какими они щекотливыми мурашками падают батюшке Ларивону за шиворот и расползаются по святому его телу...

Ой, жутко опять!

Прямо морока отцу Ларивону.

А еще он слышит, что какой-то побочный звук втиснулся между Матвеевых слов.

Звук этот заставил ризника немного отвлечься от Лешнева настроения. И что же Ларивон услыхал? Услыхал преподобный отец, как из темноты, чуть ли не прямо на него, тихо-тихо пошаркивают об дорогу чьи-то до предела осторожные ноги. И такие они боязливые, словно бы еще раз да повторно до Матвеева светлого окна подбирается он сам, отец Ларивон. Господи! Не раздвоился ли и преподобный батюшка? А ежели не раздвоился, тогда кто же подбирается до Лешневой хаты? Может, Яков Ундер? А может, Сысой Рептуха не утерпел высидеть времени – дождаться вестей от попа? Кто ж это из них притемнил подслушать, какой у Ларивона со мнимым Лешнею разговор складывается?

Хотя ничего хорошего на душе у ризника и до этих шагов не было, однако же сделалось в ней и того хуже: не любил поп непослушания. Но окликать ослушника Ларивон не стал, не стал подзывать к себе да укоры ему строить. Лишь потянул от заплота шею виноватого разглядеть. Тот, ни о чем не догадываясь, дошаркал до самого окна и внимательно взором уперся в самый свет...

Ретивое в преподобном Ларивоне зашлось прежде, чем успел он издать хотя бы малый стон. Не охнул, не квохнул святой отец – так молчуном и поплыл, как ему тогда показалось, с перевернутой земли да прямо в межзвездную пропасть. Там его и укрыла от нечистой силы беспамятная немочь. От той самой, которая со страшной жадностью глядела из ночи в окошко Лешневой избы.

А глядела она – сказать, не поверите, кем.

Глядела она да опять же Матвеем Лешнею!

Из далекого-далекого, надежного укрытия своего воротился батюшка Ларивон на землю – никто теперь не скажет, на какой день. А за то время, покуда он «порхал» меж звезд, внизу, в деревне, с Яшкиной неуемной суеты да с Рептухиного яростного поддакивания, Матвея Лешню заперли-заколотили в его же собственном доме. Готовая помереть за сына, и Славена, его мать ни в какую не согласилась покинуть внезапную тюрьму.

Да «тюремщики» больно-то ее и не уговаривали. Раза два-три сокликнули: желаешь, мол, так выпустим, а потом заложили окна горбылями, дверь замком да ломом, караульщиков наставили и сами недалече присели ждать, когда поп в себя воротился да объяснит им, пошто он под заплот свалился да какое в том Матвеево значение?

 – Чем его Лешня так уж из себя выбил, что батюшка Ларивон очухаться никак не соизволит? – стали они, ожидаючи, гутарить меж собой.

– А ить душа-то Ларивонова тожить, должно, бродит гдей-то, шатается без хозяина.

 – Ну, ты и сравнил... водку с квасом. Ить Ларивонова душа наверняка с богом теперь беседу ведет; должно быть, решается меж ними, как с Матвеем поступить...

 – А вдруг да царь небесный батюшкину душу при себе пожелает оставить? Что делать тогда будем?

 – Тогда чо, тогда быть Лешневой избе да под красным петухом.

 – А со Славеной как? Вот сколь ее перевернуло-то, бедную, за одну ночь. Выходит, что она сном-духом не знала о сыновних с нечистой силою шашнях:

 – Получается, что не знала.

 – И кто ж тогда примет на себя такой грех – губить огнем безвинную?

 – Иного выхода нет. Ить ее и трогать-то еще никто не трогал, а уж она заявила: посмейте хоть пальцем до меня коснуться – любого прокляну! Так что сколь медведю овса ни сыпь – не заржет...

 – Все это понятно, и правильно, и простимо, – одобрил вывод такой батюшка Ларивон, когда его еле живую душу небесный владыка осторожно воротил хозяину. – Только огнем-пламенем и подобает из Божьего стада выжигать сатанинскую пагубу. Но еще правильней рассудили вы, когда решили подождать меня, посколько случай с Матвеем Лешнею через край особенный! Отчего вы думаете свалился я тою ночью под заплот? Оттого я свалился, что живехоньким увидал второго Матвея Лешню!

 – О-ой! Да чо ж это такое?!

 – Ой, бьет меня озноб – только крест не спрыгивает...

 – Вот вам и «ой» – хоть реви, хоть вой. Потому и получается: сожги мы сейчас одного Лешню, а другой?! Как он на это посмотрит? А? Не примется ли он буйствовать? Ведь он не даст нам тогда никакого житья. Потому нам надобно поступить вот как: надо суметь выманить из тайги двойника, тогда только хвататься за огонь. Согласны?

У нас ведь, как у пацанья в игре: кто не согласный, у того нос красный... А кому охота быть нащелканным по нюхалке? Никому. Так что несогласных нету.

Когда же все оказываются такими сговорчивыми, какая нужда медлить? Айда, робя, удить... в зеленом океане рогатого ерша.

Ею и теперь-то, матушкой сибирской тайгою, блудить не пе-реблудить. А в те задавние времена кормилица наша хвойная всеми краешками ажно под землю подворачивалась. Поиробуй-ка выследи в ней, в необъятной, того, кто прячется; того, кому всякая сосна-стена, всякий кусток-закуток. Только ведь ум задору не отец. Не скажет – сядь, прижми хвост! И поднялась на это жаркое дело целая война мужиков. Ну и что? Да хоть три гурта в стадо, все одно скотина. В горячке-то ум на ум перемножишь? Прям-ка разбежался Лешнев двойник навстречу им – пойманным быть захотел. Рыскать бы мужикам, ватажить по тайге безо всякого толку, может быть, до той поры, покуда в деревне без них бабенки с ребятней не попередохли. Только, слава богу, не случилось такого разору. Не довелось мужикам допартизаниться до последней крайности. И вообще ни до какой войны дело не дошло. Нашумелись вояки у Ларивонова двора, настропалили себя – из-под земли, дескать, черта достанем, побежали по дворам: одеться потеплей, харчи да снасти какие собрать. Тут Сувойкина Анна, та самая, которая погоду криком разогнала, когда Яшка из тайги явился, опять реванула в три голоса:

 – Дьявол!

Шквалом крик ее пронесся по деревне, избы пошатнул!

Экое землетрясенье случилось – весь народ наружу повыскакивал. Увидал – не зря Анна блажит. Вот он, идет! Вышагивает серединой улицы. И похож как две капли воды тот дьявол на Матвея Лешню. Такой же точно молодой, статный, огневой да синеглазый... Кто на улицу ни выскочит, тот и занемеет. Даже собаки. Ворона летела, и та рот раззявила да повисла в небе, как на ниточке. Да чего там ворона – батюшка Ларивон выбегнул на паперть и зачаврел, будто муха на пристыве: бери его дьявол за бороду и уводи куда хошь – не трепыхнет даже. Однако же белолицый черт никого даже пальцем не тронул, только сторожей с Матвеева крыльца пришлось ему бережно на бревнышко во дворе пересадить, иначе бы они ему помешали к. арестантам в дом войти.

Может, он так же вот спокойненько сумел бы обратно выйти и невольников за собою в тайгу увести – вряд ли кто шевельнулся бы даже. Только вдруг Славена в распахнутой настежь избе зашлась криком:

 – Иннокентий!

«Какой Иннокентий? Какой там ей Иннокентий? – переглянулись меж собою сторожа на бревнышке. – Чего добрым людям голову морочить? Похоже, что и Славена не без греха, коль вздумалось ей дьявола перед деревнею за пропавшего мужа представить».

Такую вот догадку занемевшие караульщики друг у дружки на мордах разглядели, очнулись, спохватились и успели... Успели запереть в глухой избе да всю полностью сатанинскую сходку!

Обрадовались. Давай руками махать, созывать людей: уже все, дескать, миновала опасность. Тащите хворост, да побыстрей! Кто там проворней, беги за огнем!

Завертелось все кругом, завихрилось. Ребятня и та оберемками сушняк волокет-спотыкается. У кого-то уже и огонек в горсти воскрес, дымком задышал...

Поторопились, однако. Поспешили огонек-то раздувать. Пришлось его скорыми пальцами замять на фитильке. Получилось так, что в суматохе никто даже и не заметил, когда это успела Марфа Рептуха вскарабкаться на самый конек Матвеевой избы. Да еще и с топором в решительной руке.

 – Кому жить надоело – полезай до меня, волоки меня с крыши...

Это она грозится с высоты.

Кто ж полезет за ней? Всякий знает, что с этой девкою шутки плохи. Даже Сысой, и тот не рискнул попытаться дочку снять, хотя Ундер и подтаскивал его до чердачной лесенки.

Он вообще... Только что бегал, как наскипидаренный – народ подгонял, а тут в ноги тому же народу повалился:

 – Помилуйте...

Яшка Ундер тоже захныкал, затоптался, возгри распустил – помилуйте.

Чо уж так унижаться-то? Народ и без того – люди. Кому ж охота наскакивать на такой грех? Отступился от Лешневой избы. Правда, маленько еще погрозился перед Марфою, но никакой пользы от того не возымел да подумал: чего мне тут стоять? Меня ж никаким краем чертовщина эта не коснулась. Интересно ее Рептухе с Ундером решить, пущай решают. А я тут причем? Может, Марфа до весны на коньке прогарцует. И мне, что ли, до туда стоять, башку задирать.

 – Давайте-ка, мужики, сами с дурой своею как-нибудь дого-варивайтесь, – хмуро посоветовали Сысою да Якову селяне и разошлись по дворам. – Ужинать охота...

Ну, где ужин, там и ночлег. Повалились советчики в теплые постели свои. Отец Ларивон тоже стоять не остался; скинул рясу и запел носом до петушачьего подпева. Только и сказал он Ундеру с Рептухой:

– Покличьте меня, – сказал, – когда вы тут с Марфою уладите. А то я шибко еще слаб всенощную выстаивать... И ушагал обратно.

Сели Яшка да Сысой в Лешневом дворе на бревнышке, головы до конька вскинули и стали жабами при луне глядеть на поживу да квакать от времени:

 – Сла-азь, Марфа. Будет дурить. Сла-азь...

Вот тебе невысокая луна за небо упала, вот тебе и темнота непроглядная поднялась. Облила она черной смолою все небо – звезде не проклюнуться. А тишину накатила такую, что стало слышно, как за Уралом две жабенки одного мужика делят. Интересно.

А в это время калитка Лешневой ограды отворяется, отворяется. И вот те... Входит во двор... Кто бы вы думали? Входит во двор опять Матвей Лешня!

Сысоя Рептуху до бревнышка ужасом прилепило, а Якова, наоборот, будто бы то же самое бревно – да краем своим под зад его лягнуло. Видели б вы его взлет!

С криком «ой» кинулся Яков ловить нового Лешню. Но не довелось Ундеру даже пальцем дотронуться до нового Матвея. Увидел Рептуха Сысой и другим потом рассказал, как от Яшкиного касания заиграл Лешня ярым светом, молниями пошел...

Нет. Не жаром огневых струй опалило ловца. Обдало Яшку великим холодом. Таким великим, что в единый миг спекся Ундер сосулькою...

Тем морозом маленько Сысоя задело. Руки ему да лицо немного обожгло. Самого за бревно без памяти завалило. Оттого и не увидел он, куда подевались Лешни заодно с его дочерью Марфою.

Дома Ундер вытаял весь, розовой водицею изошел, только мокрая одежда от него и осталась. Стаял бы, наверное и Рептуха. Во всяком случае, селяне в доме его бабку-лекарку оставили, попросили доглядеть, чтобы человек в одиночестве не помер. Сами разошлись по своим перепуганным семьям.

Но на том дело не кончилось.

День да ночь просидела знахарка над Рептухою, а утром, чуть свет, подняла деревню суматошным рассказом. Перед самым рассветом, оказывается, Марфа домой приходила. Да не одна. С нею разом заявились вся троица Лешней. Один к одному – молодцы! Разом приступили они пользовать живой водою умирающего Сысоя. А когда тот захрапел прямо богатырским храпом, сказали старой, чтобы Рептуху неделю не трогали. Пущай, де, спит, пока сам не поднимется. Когда Лешни собрались уходить, Марфа над отцом маленько попридержалась. От нее-то лекарка и узнала, что представился ей не один Матвей в трех лицах, а приходили до Сысоя одновременно и дед будто бы Аким, и Иннокентий, и сын – Матвей.

Подумать только!

А еще Марфа велела сказать деревне, что и она теперь на долгую-долгую жизнь молодой останется, ведь там, куда забирают ее Лешни, время над людьми не властно... И при этих словах Марфа показала на небо. Во и подумайте, кто были эти Лешни.