Текст книги "Последнее прощение"
Автор книги: Сюзанна Келлс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Глава 2
Спину Доркас ожег кожаный ремень.
Тень Мэттью Слайза на стене в ее спальне уродливо расползлась. Он принес к ней в комнату свечи, расстегнул ремень. На его массивном лице запечатлелось бремя гнева Господня.
– Блудница! – Его рука, взмахнув кожаным ремнем, снова опустилась. Гудвайф Бэггерли, вцепившись в волосы Кэмпион, тащила ее по кровати, чтобы Мэттью Слайзу было сподручнее пороть.
– Потаскуха!
Он был крупным человеком, крупнее всех своих работников, и сейчас на него накатывало бешенство. Его дочь купается нагой в ручье! Нагой! А потом шепчется с каким-то шалопаем.
– Кто это был?
– Не знаю! – Ее голос прерывался рыданиями.
– Кто?
– Не знаю!
– Врешь!
Снова опустился ремень, заставив ее взвизгнуть от боли. Приступ гнева полностью завладел им. Он порол ее, твердя, что она грешница. Ярость распирала его. Концом ремня он задевал за стены и потолок и продолжал экзекуцию, пока ее визги не превратились в безнадежные всхлипывания. Сама же она свернулась клубочком возле подушек. На запястье, там, где прошелся ремень, проступила кровь. Гудвайф Бэггерли, чьи руки по-прежнему были запущены в волосы Кэмпион, выразительно посмотрела на хозяина:
– Еще, сэр?
Мэттью Слайз жадно хватал воздух. Его короткие черные волосы растрепались, красное лицо было перекошено еще не перебродившей яростью.
– Блудница! Потаскуха! Бесстыдница!
Боль была ужасна. Спина покрылась синяками и кровоподтеками, кожаный ремень оставил следы на ногах, животе и руках. Не было сил произнести хоть слово, и она едва слышала слова отца.
Однако эта заторможенность только распаляла его. Ремень рассек воздух и полоснул ее по бедрам. Она вскрикнула. Черное платье едва ли смягчало силу ударов. Мэттью Слайз хрипел. Ему было пятьдесят четыре года, но для своих лет он был по-прежнему необыкновенно силен.
– Голая! Женщины принесли грех в этот мир, а грех женщины – ее нагота. Это христианский дом! – Он выкрикнул последние слова, сопроводив их взмахом ремня. – Это христианский дом!
За окном прокричала сова. От ночного ветра колыхались занавески, трепетало пламя свечи, заставляя дрожать огромную тень на стене.
Мэттью Слайза трясло, но гнев его иссякал. Он подпоясался ремнем и застегнул пряжку, поранив ею руку, но даже не заметил этого. Только приказал Гудвайф:
– Пусть спустится, когда приведет себя в порядок.
– Слушаюсь, сэр.
Это была не первая порка в жизни девушки – она уже и со счета сбилась, сколько раз отец изливал на нее гнев Господа при помощи своей правой руки. Она всхлипывала, уже не чувствуя ничего, кроме боли. Гудвайф Бэггерли шлепнула ее по щеке:
– Вставай!
Элизабет Бэггерли, которую Мэттью Слайз после смерти своей жены удостоил чести именоваться Гудвайф, то есть «хозяйка дома», была сварливой, низенького роста толстухой с маленькими красными глазками и грубыми чертами лица. Она управляла слугами и посвятила жизнь искоренению пыли и грязи, точно так же, как ее хозяин искоренению греха. Слуги работали в Уэрлаттоне, понукаемые ее пронзительным, неприятным голосом. Помимо прочего Мэттью Слайз вверил ее попечению дочь.
Когда Слайз скрылся за дверью, Гудвайф протянула Кэмпион чепец.
– Тебе должно быть стыдно, моя милая, очень стыдно! В тебя вселился дьявол, вот в чем дело! Если бы твоя бедная матушка могла видеть это, она сгорела бы со стыда! Поторапливайся!
Бесчувственными пальцами Кэмпион натянула чепчик. Дыхание ее прерывалось всхлипываниями.
– Поторапливайся, девочка!
В доме было тихо и жутко. Все слуги знали, что идет порка, они слышали крики, гневный голос хозяина, свист ремня, визги. Но чувства свои они привыкли скрывать. Высечь могли любого.
– Встань!
Кэмпион дрожала. Она знала, что, по крайней мере, ночи три-четыре не сможет спать на спине. И бесполезно сетовать. Она двигалась как заведенная, наперед зная, что произойдет. От отцовской власти не было спасения.
– Вниз, девочка!
Эбенизер, который был на год младше сестры, сидел в огромной зале и читал Библию. Пол сверкал. Мебель блестела. Его глаза, темные, как сам грех, как само пуританское платье, безучастно взирали на сестру. Его левая нога, искривленная, при рождении, неуклюже торчала вперед. Он рассказал отцу о том, что видел, а потом с тайным упоением прислушивался к ударам ремня. Эбенизера никогда не били. Он всегда стремился заслужить отцовскую благосклонность и добивался этого кротким послушанием, часами, проведенными за чтением Библии, и молитвой.
Спускаясь вниз, Кэмпион все еще всхлипывала. Ее прекрасное лицо было залито слезами, глаза покраснели.
Эбенизер следил за сестрой. Его черные волосы были коротко острижены. В соответствии с той самой модой, которая и дала повод для появления прозвища «круглоголовые». Гудвайф кивнула ему, на что он ответил неспешным, величественным наклоном головы. Он казался намного старше своих девятнадцати лет, его переполняла та же горечь, что и сердце отца, а сестре он просто завидовал.
Кэмпион повели в кабинет отца. Перед дверью Гудвайф, как обычно, пригнула ее плечо.
– На колени!
Потом Гудвайф постучалась.
– Войдите!
Ритуал никогда не менялся. После наказания – прощение, после истязания – молитва. Она вползла в кабинет на коленях, как того требовал отец, и Гудвайф закрыла дверь, оставив ее с Мэттью Слайзом.
– Подойди, Доркас.
Она покорно подползла. В тот момент она его ненавидела. Подчинялась только потому, что не видела выхода.
Большие руки властно стиснули ее чепец. И это прикосновение она тоже ненавидела.
– О Боже, Отче наш! О всемогущий Боже!
Пальцы сжимали ее голову все крепче и крепче. Во весь голос он читал молитву. Мэттью Слайз взывал к своему Богу, требовал простить его дочь, даровать ей очищение, отвести от нее позор, а руки все время готовы были раздавить ей череп. Он тряс ее голову, опьяненный собственной властью, старался убедить Бога, что Доркас нуждается в Его милости. После молитвы Мэттью Слайз в изнеможении откинулся на спинку стула и велел ей подняться.
Лицо у него было властное, неистовое. Лицо, несшее отпечаток гнева Господня. С обычным отвращением он взглянул на Кэмпион:
– Ты разочаровала меня, дочь моя.
– Да, отец.
Она стояла, склонив голову и ненавидела его. Ни он, ни мать никогда не обнимали и не целовали ее. Они били ее, молились за нее, но, по-видимому, никогда не любили.
Мэттью Слайз положил руку на Библию. Он тяжело дышал:
– Женщина принесла в мир грех, Доркас, и женщина должна всегда жить с этим позором. Позор женщины в ее наготе. Это омерзительно Богу.
– Да, отец!
– Посмотри на меня!
Она подняла глаза. Его лицо было искажено отвращением.
– Как ты могла?
Она подумала, что он снова ударит, и стояла не шевелясь.
Он открыл Библию, пальцы искали Книгу Притчей Соломоновых. Когда он начал читать, голос заполнил все пространство. «Потаскуха дала мужчине хлеб». Страница перелистнулась. «Ее дом – путь в ад, путь в ее покои смерти. Он взглянул на нее.
– Да, отец.
Он почти рычал. Сколько раз он бил ее и все же чувствовал, что не сумел сломить. Он видел проблески непокорности в ее душе и знал, что бессилен их уничтожить, но пытаться он не перестанет.
– До завтрашнего дня выучить наизусть седьмую и восьмую главы Книги Притчей Соломоновых.
– Да, отец.
Она уже знала и ту и другую.
– И будешь молиться о прощении, милости Святого Духа.
– Да, отец.
– Ступай.
Эбенизер еще сидел в зале. Он посмотрел на нее и улыбнулся:
– Больно было? Она остановилась:
– Да.
Он продолжал улыбаться, придерживая одной рукой раскрытые страницы Библии:
– Это я сказал отцу.
– Я так и думала.
Она всегда старалась любить Эбенизера, дарить ему ту любовь, которой была лишена сама, опекать маленького слабенького мальчика-калеку. А он неизменно глумился над ней.
– Ты мне отвратительна, Доркас, ты не годишься для жизни в этом доме.
– Спокойной ночи, Эб.
Она медленно поднялась по лестнице, спина болела, ее обступали уныние и ужас Уэрлаттона.
Когда она ушла, Мэттью Слайз стал молиться. Требовательно, настойчиво, будто не верил, что спокойная просьба будет услышана Господом.
Доркас была для Мэттью Слайза проклятьем. Да, она принесла ему богатство, о котором он не мог даже мечтать, но, как он и заподозрил в тот момент, когда это богатство ему предлагали, она была дитя греха.
По правде говоря, испорченной она никогда не была, но Мэттью Слайз этого не видел. Грех ее состоял уже в том, что она выросла сильной, жаждущей счастья, в том, что она не трепетала перед карающим, не ведающим снисхождения Богом, владыкой Мэттью Слайза. Эту гордую натуру надо было сломить во что бы то ни стало. Дитя греха должно было стать дитятей Господа, но он знал, что не справился. Он знал, что Доркас называет себя христианкой, что она молится, верит в Бога, но Мэттью Слайз страшился ее самостоятельности. Доркас может полюбить светскую жизнь, потянуться к Богом проклятым наслаждениям этого мира. Тем наслаждениям, которые станут ей доступны, как только она откроет тщательно скрываемую тайну.
У Мэттью Слайза было спрятано сокровище. Печать из золота, на которую он не смотрел вот уже шестнадцать лет. Если Доркас ненароком обнаружит реликвию, если узнает ее истинное назначение, то все пропало. Она может захотеть воспользоваться печатью и докопаться до Договора. Мэттью Слайз застонал. Согласно Договору, деньги принадлежат Доркас, но она ни в коем случае не должна об этом узнать. Судьба сокровища должна быть связана с его завещанием, его желаниями и более всего с брачным контрактом. Его красавица дочь не должна узнать, что она богата. Деньги, порожденные грехом, должны принадлежать только Богу, Богу Мэттью Слайза. Он придвинул к себе лист бумаги и написал письмо в Лондон. В голове все еще звучали слова молитвы. Он разделается с дочерью раз и навсегда. Он уничтожит ее.
Наверху в спальне, которую она вынуждена была делить с одной из служанок, Кэмпион сидела на широком подоконнике, уставившись в ночь.
Некогда усадьба Уэрлаттон была красивой, хотя Кэмпион не помнит ее в прежнем блеске. Увитые плющом старые каменные стены были осенены тенью громадных вязов и дубов. Приобретая имение, Мэттью Слайз безжалостно оборвал плющ и спилил деревья. Он окружил дом огромной лужайкой, которую летом едва успевали скосить двое работников, а вокруг посадил живую изгородь из тиса. Теперь тисы вымахали и отгородили чистый упорядоченный мир Уэрлаттона, отделяя, тот чужой, запутанный внешний мир, где смех не считался грехом.
Кэмпион вглядывалась в темноту за изгородью.
В долине глухо прокричала сова, охотившаяся среди буков. Мимо окна бесшумно прошмыгнули летучие мыши, пролетела привлеченная пламенем свечи ночная бабочка, отчего служанка Чэрити испуганно взвизгнула.
– Закройте окно, мисс Доркас.
Кэмпион обернулась. Чэрити выдвинула свою низенькую кровать из-под постели Кэмпион и подняла перепуганное бледное лицо.
– Больно было, мисс?
– Всегда больно, Чэрити.
– Зачем вы это сделали, мисс?
– Не знаю.
Кэмпион снова повернулась в сторону успокаивающей ночной темноты. Каждую ночь она молилась, чтобы Бог помог ей стать добропорядочной дочерью, но все равно не могла угодить отцу. Она знала, что купаться в ручье – грех, но не могла понять почему. В Библии нет заповеди «не купайся», хотя нагота, как говорили, греховна. И соблазн возникал снова и снова. Но теперь ее уж конечно больше не пустят к ручью.
Она подумала о Тоби. Рассвирепевший отец приказал ей в течение месяца безотлучно сидеть дома. Значит, в воскресенье ей в церковь не попасть. Наверное, можно было бы ускользнуть и пойти в сторону дороги, ведущей на север, к замку Лэзен, но она не сможет этого сделать. Когда ей запрещалось покидать дом, отец приставлял к ней кого-нибудь из своих соглядатаев.
Любовь. Это слово томило ее. Бог – это любовь, хоть отец постоянно твердил о Боге гнева, наказания, злобы, мести и силы. И, тем не менее, Кэмпион нашла в Библии строки о любви. «Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина». «Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня». «И знамя его надо мною было любовью». «На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя». Отец сказал, что Песнь Соломона – не более чем выражение любви Бога к своей церкви, но она ему не поверила.
Она всматривалась в темноту, окутавшую долину Уэрлаттон, и думала об отце. Она боялась его, хотя должна была бы любить. Однако страх все-таки не проникал в глубину души. У нее была тайна. Тайна, за которую она цеплялась днем и ночью. Какой-то сон, который никогда не покидал ее. И в этом сне она была будто бестелесной душой, наблюдавшей за самой собой в Уэрлаттоне. Она улыбнулась, спохватившись, что называет бестелесную душу словом Кэмпион. И та смотрит, как Доркас слушается отца или хотя бы пробует повиноваться. У нее было такое чувство, будто она сама не имеет к этой усадьбе никакого отношения. Она не могла этого объяснить, так же как Тоби Лэзендер был не в состоянии растолковать, каким образом холодные пальцы ощущают давление рыбы в воде. И все же предчувствие, что она чем-то отличается от остальных, помогло ей сопротивляться дикой отцовской воле. Ее душа питалась мечтами о любви, верой в то, что где-то за мрачной высокой тисовой изгородью существует доброта, что рано или поздно она отправится в тот запутанный мир, который отвергал Мэттью Слайз.
– Мисс?
Чэрити пятилась назад от порхающей ночной бабочки.
– Знаю, Чэрити. Ты не любишь ночных бабочек.
Кэмпион усмехнулась. Наклонившись, она снова почувствовала боль в спине, но все же поймала большую бабочку двумя руками, ее крылья затрепетали в ладонях, и она выпустила ее назад, во мрак, на волю – туда, где охотились совы и летучие мыши.
Она закрыла окно и опустилась на колени возле кровати. Повинуясь долгу, помолилась за отца, Эбенизера, Гудвайф, за слуг, а потом с улыбкой на лице за Тоби. Мечты опять всколыхнулись. В них не было никакого смысла и не было почти никакой надежды, и, тем не менее, она была влюблена.
Три недели спустя, когда хлеба стали такого же цвета, что и волосы Кэмпион, и английское лето обещало небывалый урожай, в Уэрлаттон пожаловал гость.
Вообще, гости здесь случались редко. Иногда лишь странствующему проповеднику с устами, опаленными ненавистью к королю и епископам, могли оказать гостеприимство. Но сам по себе Мэттью Слайз был не из общительных людей.
Гостя, как сообщили Доркас, звали Сэмьюэл Скэммелл. Брат Сэмьюэл Скэммелл, пуританин из Лондона! Чэрити была в восторге от его приезда. Она пришла в спальню к Доркас, когда последние лучи солнца гасли над долиной.
– Гудвайф говорит, что вам, мисс, нужно надеть лучшее выходное платье. В зале постелили ковры.
Кэмпион порадовалась щебетанию Чэрити.
– Ковры?
– Да, мисс. А еще хозяин приказал зарезать трех молодок! Представляете, трех! Их Тобиас уже принес. Гудвайф печет пирог.
Чэрити помогла Кэмпион одеться, оправила белый полотняный воротник на плечах.
– Вы, правда, хорошо выглядите, мисс.
– Да?
– Это воротник вашей матушки. Его так легко было штопать. – Чэрити помяла в пальцах краешек. – На вас он кажется намного больше!
Марта Слайз была высокой и толстой, а голос ее соперничал с голосом Гудвайф Бэггерли в совместной борьбе за искоренение грязи в Уэрлаттоне. Кэмпион приподняла краешек воротника.
– Как приятно было бы хоть раз надеть что-нибудь красивое. Помнишь ту женщину в церкви два года назад? Ее еще преподобный Херви отчитал за то, что разоделась, как блудница?
На женщине был красивый мягкий шелковый воротничок.
Чэрити нахмурилась.
– Мисс, это вредная страсть! Про себя Кэмпион вздохнула:
– Извини, Чэрити, я ляпнула не подумав.
– Бог вас простит, мисс.
– Я об этом помолюсь, – солгала Кэмпион. Она давно поняла, что лучший способ избежать гнева Господня – как можно чаще на словах заверять его в своей преданности. Если бы Чэрйти разболтала Гудвайф о желании Кэмпион вырядиться в кружева, а Гудвайф, в свою очередь, доложила бы хозяину, тот не преминул бы устроить выволочку. Вот почему, думала Кэмпион, ее и научили лгать – чтобы избежать наказания. Наказание лучше всего учит обманывать.
– Ну, вот я уже и готова.
Мэттью Слайз, двое его детей и гость ужинали в дальнем конце залы. Ставни на огромных окнах не были закрыты. Спускавшиеся на большую лужайку сумерки наводили тоску.
Сэмьюэлу Скэммеллу, догадалась Кэмпион, было уже за тридцать, а изрядная грузность свидетельствовала об очень уж либеральной диете. Его лицо напоминало отцовское – такое же крупное, массивное. Но если отцовское выражало силу, то у Скэммелла оно было каким-то мягким, будто кости и те были нетвердыми. Он часто облизывал свои пухлые влажные губы. Ноздри напоминали две огромные черные пещеры, из которых торчали темные волоски. Он был уродлив, и коротко остриженные черные волосы явно не придавали благообразности.
Он, казалось, стремился всех ублажить, с уважением слушал мычание Мэттью Слайза о погоде и видах на урожай. Кэмпион молчала. Эбенизер, на чьем худом лице была заметна тень бороды и усов, не исчезавшая даже после бритья, поинтересовался у брата Скэммелла родом его занятий.
– Я строю суда. Не я лично конечно же, а те, кого я нанимаю.
– Морские суда? – спросил Эбенизер, уточняя.
– Нет, нет, воистину нет! – засмеялся Скэммелл будто над шуткой. Он улыбнулся Кэмпион. К губам прилипли крошки пирога с цыпленком, приготовленного Гудвайф. Такими же крошками был покрыт и камзол из толстого черного сукна, а на белом воротничке с двумя кисточками красовалось пятно от соуса.
– Суда для лодочников.
Кэмпион промолчала. Эбенизер хмуро глянул на нее, потом подался вперед.
– Для лодочников?
Скэммелл приложил руку к животу, широко открыл маленькие глазки и безуспешно попытался подавить легкую отрыжку.
– Воистину так. Видите ли, в Лондоне у нас главная улица – Темза. – Он опять обращался к Кэмпион. – Лодочники перевозят пассажиров и грузы, а мы строим для них основную часть лодок. Мы и по заказам от крупных домов работаем.
Он взглянул на Мэттью Слайза.
– Например, мы строим баржу для милорда Эссекса.
Мэттью Слайз что-то проворчал. На него не произвело слишком большого впечатления то, что у Сэмьюэла Скэммелла были дела с генералом парламентских войск.
Наступила тишина, только Скэммелл скрежетал ножом по тарелке. Кэмпион отодвинула в сторону жилистого цыпленка, попытавшись спрятать его под сухой коркой пирога. Она знала, что ведет себя грубо, и отчаянно пыталась придумать, что бы такое сказать гостю:
– А у вас самого есть лодка, мистер Скэммелл?
– Воистину да! – И это тоже показалось ему смешным, потому что он расхохотался. Несколько крошек свалилось с объемистого живота. – Но боюсь, мисс Слайз, моряк из меня никудышный, воистину так. Если мне предстоит путь по воде, тогда, подобно Господу нашему, я молюсь, чтобы волны улеглись.
И это тоже, по-видимому, было шуткой, ибо волосы в его огромных ноздрях затрепетали от сдерживаемого смеха.
Кэмпион с готовностью улыбнулась. Брат шаркнул ногами по полу. Отец переводил взгляд с Кэмпион на Скэммелла, и на его массивном лице играла едва заметная, затаенная усмешка. Кэмпион хорошо знала эту усмешку, и в ее сознании она связывалась с жестокостью. Отец был жестоким человеком, хотя и верил, что жестокость – во благо. Особенно по отношению к детям, которых следует силой заставлять принять милость Господа.
Смущенный наступившей паузой, Мэттью Слайз повернулся к гостю.
– Я слышал, брат, город благословен Господом.
– Воистину так, – с готовностью поддакнул Скэммелл. – Господь в Лондоне творит великие дела, мисс Слайз.
И снова он обращался к ней, а она слушала, изображая, что ей очень интересно, что же произошло в Лондоне после отъезда короля и перехода управления к восставшему парламенту. Воскресенья соблюдаются, как подобает, театры закрыты, равно как и медвежьи садки и парки развлечений. Паства Господня щедро пополняется все новыми и новыми душами, заметил Скэммелл.
– Аминь, аминь, – проговорил Мэттью Слайз.
– Да благословенно будет имя Твое, – сказал Эбенизер.
– Зло искореняется! – Скэммелл поднял брови, желая придать особый вес рассказу о том, как обнаружили двух католических священников, которые тайком пробрались в Лондон с континента, чтобы проповедовать в маленькой подпольной католической общине. Их пытали, потом повесили.
– На глазах у толпы славных пуритан.
– Аминь, – сказал Мэттью Слайз.
– Воистину, воистину – Сэмьюэл Скэммелл задумчиво кивнул. – И я тоже участвовал в искоренении зла.
Он ждал заинтересованной реакции. Эбенизер задал необходимый вопрос, а ответ Скэммелла снова предназначался для ушей Кэмпион.
– Это жена одного из моих работников. Прачка, неряха. У меня была причина заглянуть в их дом, и что бы вы думали?
– Что? – спросила она недоуменно.
– Там был портрет Уильяма Лода! – Скэммелл произнес эти слова драматически. Эбенизер ахнул. Уильямом Лодом звали заключенного в темницу архиепископа Кентерберийского, ненавистного пуританам тем, что он так красиво отделывал церкви и выступал за пышные обряды, которые, по их мнению, были подражанием Риму. Скэммелл сказал, что портрет освещали две свечи. Он поинтересовался, известно ли ей, кто изображен на картине. Оказалось, что она знала, и, более того, заявила, что Лод – хороший человек!
– Что же ты сделал, брат? – спросил Эбенизер.
– Язык ей проткнули раскаленным докрасна железом и на целый день посадили в колодки.
– Слава Господу, – сказал Эбенизер.
Вошла Гудвайф и поставила на стол огромное блюдо.
– Яблочный пирог, господин!
– А-а, яблочный пирог. – Мэттью Слайз улыбнулся Гудвайф.
– Яблочный пирог! – подхватил Сэмьюэл Скэммелл и похрустел костяшками пальцев. – Люблю яблочный пирог, воистину, воистину!
– Доркас? – Отец сделал знак, показывая, что она должна положить себе. Она взяла тоненький кусочек, чем вызвала неодобрительное сопение Гудвайф, которая ставила на стол зажженные свечи.
Сэмьюэл Скэммелл, недолго думая, разделался с двумя порциями, заглатывая еду так, будто у него неделю ничего во рту не было, и, запивая все это слабым пивом, которое сегодня подали к столу. Мэттью Слайз никогда не угощал крепкими напитками – только водой или разбавленным элем.
Пирог доели в молчании, а потом, как и ожидала Кэмпион, беседа зашла о религии. Пуритане делились на множество сект, расходившихся между собой в тонкостях теологии, что давало таким людям, как ее отец и брат Скэммелл, разнообразные поводы для негодования и осуждения. Эбенизер тоже вступил в разговор. Он в свое время изучал пресвитерианство, религию шотландцев и значительной части английских парламентариев, и желчно поносил ее. Он наклонился так, что его худое, с глубокими тенями лицо озарилось пламенем свечи, и Кэмпион показалось, что она увидела в нем нечто фанатичное. Он обращался к Сэмьюэлу Скэммеллу:
– Они станут отрицать спасительную силу прощения Отца нашего Иисуса Христа, брат! Они станут ее оспаривать, но какой же еще вывод мы можем сделать?
– Да, да, воистину так, – согласился Скэммелл.
Небо за окнами совершенно почернело. В стекла бились ночные бабочки. Сэмьюэл Скэммелл улыбнулся Доркас:
– Ваш брат хорошо разбирается в теологии, мисс Слайз.
– Да, сэр.
– А вы? – Его маленькие глазки впились в нее.
– Да, сэр, – ответ получился невпопад, и отец заерзал, сдерживая раздражение. Скэммелл же, вполне довольный, откинулся назад.
– Слава Господу. Аминь, аминь.
С вопросов о ее душе разговор, к счастью, перекинулся на рассказы о последних зверствах католиков в Ирландии. Мэттью Слайза эта тема взволновала, гнев придал его словам образность, и Кэмпион разрешила себе пропустить мимо ушей громогласные восклицания. Она заметила, что Сэмьюэл Скэммелл все время украдкой поглядывает на нее. Один раз, перехватив ее взгляд, он улыбнулся. Ей все это не понравилось.
Тоби Лэзендер назвал ее красавицей. Она думала о том, что он сейчас делает в Лондоне, пришелся ли ему по душе город, «вычищенный» пуританами, которых он так сильно недолюбливал. Три недели назад она поинтересовалась у Чэрити, были ли в церкви посторонние, и та сказала, да. Крепкий молодой человек с рыжими волосами, который громким голосом ревел псалмы. Кэмпион погрустнела. Наверное, Тоби решил, будто она избегает его. Сэмьюэл Скэммелл снова выпялился на нее, и в этом взгляде она увидела нечто общее с тем, как на нее смотрели другие мужчины и даже, как это ни удивительно, преподобный Херви. Так, наверное, бык смотрит на телку.
В ночной темноте раздался крик охотившейся в буках совы.
Сэмьюэл Скэммелл извинился и вышел из-за стола, направившись по вымощенному каменными плитами коридору, который вел в отхожее место.
Отец подождал, пока не замерли шаги, потом взглянул на дочь.
– Ну?
– Что, отец?
– Тебе нравится брат Скэммелл?
Отцу он нравился, так что ответ был очевиден.
– Да, отец.
Скэммелл не закрыл дверь, и ей было слышно, как он мочился в каменный желоб. Прямо как лошадь на конюшне. Казалось, это продолжалось целую вечность.
Эбенизер хмуро посмотрел на свечи.
– Вера у него, по-моему, твердая, отец.
– Да, сын, да. – Мэттью Слайз наклонился вперед и мрачно разглядывал остатки яблочного пирога. – Его благословил Господь.
Журчание продолжалось. Мочевой пузырь у него, наверное, как у быка, подумала Кэмпион.
– Он приехал с проповедями, отец?
– По делам.
Отец вцепился в крышку стола и будто задумался. На лбу пульсировала жилка. Скэммелл перестал мочиться, потом звук возобновился и после нескольких коротких продолжений угас. Кэмпион тошнило. Она едва притронулась к еде. Ей хотелось уйти из этой комнаты, нырнуть в свою постель, где так свободно мечталось о мире, находившемся по другую сторону тисовой изгороди.
Шаги Сэмьюэла Скэммелла гулко отдавались в коридоре. Мэттью Слайз моргнул, изобразив на лице радушную улыбку.
– О, брат Скэммелл! Вы вернулись!
– Воистину, воистину. – Толстой короткой рукой он махнул в сторону коридора, – Дом хорошо спланирован, брат.
– Слава Господу.
– Воистину, воистину.
Скэммелл стоял возле своего стула в ожидании, когда утихнет всеобщее восхваление Бога. У него на штанах Кэмпион заметила мокрое темное пятно. Она перевела взгляд на стол.
– Садитесь, брат! Садитесь! – Отец пытался придать Голосу оттенок радушия – неуклюжая попытка, предпринимавшаяся только ради гостей. – Ну?
– Да, воистину да! – Скэммелл подтянул штаны и пригладил волосы. – Воистину.
– Ну и?
Кэмпион подняла глаза. Бессвязные фразы насторожили ее.
Скэммелл источал благодушие, его ноздри по-прежнему напоминали пещеры. Он вытер руки одна о другую, потом насухо о камзол.
– «Кто найдет добродетельную жену? Цена ее выше жемчугов. Уверено в ней сердце мужа ее, и он не останется без прибытка. Она воздаст ему добром, а не злом во все дни жизни своей».
– Аминь, – сказал Мэттью Слайз.
– Слава Господу, – сказал Эбенизер.
– Воистину, воистину, – проговорил Скэммелл. Кэмпион ничего не сказала. Ледяной ужас сковал все ее существо.
Отец посмотрел на нее и процитировал из той же самой главы Книги Притчей Соломоновых:
– «Миловидность обманчива, и красота суетна; но жена, боящаяся Господа, достойна хвалы».
– Аминь, – сказал брат Скэммелл.
– Аминь, – сказал Эбенизер.
– Ну? – нетерпеливо спросил Мэттью Слайз.
Сэмьюэл Скэммелл облизал губы и потрепал себя по животику.
– Ваше предложение делает мне честь, брат Слайз, я молился об этом Господу. Я твердо верю, что должен его принять.
– Аминь.
Скэммелл поглядел на Кэмпион.
– Мисс Слайз, нас соединят как мужа и жену. Счастливый день. Воистину, воистину.
– Аминь, – сказал Эбенизер.
Скэммелл посмотрел на Эбенизера.
– Мы станем братьями в жизни и во Христе.
– Слава Господу.
Она знала, знала, но не решалась признаться себе. Страх пожирал ее, на глаза наворачивались слезы, но перед ними она плакать не станет. Отец улыбался, глядя на нее, но не от любви, а так, как улыбался бы враг, наблюдая унижение своего противника.
– Начиная с этого воскресенья брат Херви будет читать оглашение.
Она кивнула, не в силах сопротивляться. Ее должны были выдать замуж через месяц. Она на всю жизнь останется Доркас. Доркас Слайз превратится в Доркас Скэммелл и уже никогда не станет Кэмпион.
– Аминь, аминь, – лопотал Сэмьюэл Скэммелл. – Счастливый день!
