Текст книги "Молчание"

Автор книги: Сюсаку Эндо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Когда я покинул хижину, равнина и деревья, под которыми я прятался от дождя, искрились золотом, шелест просохшей листвы напоминал шуршание песка. Я подобрал сухой сук и сделал из него посох; вскоре я снова вышел к месту, откуда ясно виднелась линия побережья. Море все так же лениво искрилось игольчатым блеском, омывая изогнутое, как лук, побережье. Часть берега была песчаной отмелью, светлой, как молоко; за ней громоздились, образуя заливчик, темные валуны. У пристани сушились на берегу лодки, по-видимому рыбачьи. А к западу среди деревьев виднелся поселок. С самого утра это было первое человеческое жилье, которое я увидел. Я сел на землю и, обхватив колени руками, жадно, словно бездомный пес, долго смотрел на деревушку. Человек, разжигавший очаг, наверное, спустился в это селение. Я тоже смогу добежать туда, спустившись по склону. Но есть ли там христиане? Я поискал глазами крест или церковь. Падре Валиньяно и другие миссионеры в Макао предупреждали нас: церкви в Японии совсем не похожи на португальские. В Японии могущественные князья отдавали миссионерам под церкви усадьбы или буддийские храмы, ничего в них не перестраивая. Из-за этого обстоятельства крестьяне часто не понимали разницы между учением Христа и буддизмом. Даже у святого Ксавье случались досадные недоразумения из-за неточностей в переводе, едва не приведшие к полному краху. Японцы, слушавшие его проповеди, принимали Господа нашего за божество Солнца, которому издревле поклонялись в этой стране. Стало быть, отсутствие шпиля или креста вовсе не означало, что здесь не было церкви. Возможно, церковь находилась в одной из хижин, слепленных из глины и досок. И может быть, подобно тому как изголодавшийся алчет пищи, эти нищие христиане ждут не дождутся священника, который даст им Святое причастие, исповедует их и окрестит младенцев. Я один сейчас в этой пустыне, откуда изгнаны священнослужители и миссионеры, - и только я могу принести этим людям живую воду. Да, только я, сидящий на голой земле в грязных крестьянских обносках... Господи, все, что творишь Ты, - благо. Прекрасна Твоя обитель! От волнения меня бросило в жар. Опираясь на посох, оскользаясь на еще влажном от дождя склоне, я поспешил к своему приходу - ибо то был вверенный мне Всевышним приход, - как вдруг с околицы окруженного соснами поселка донесся какой-то грохот, истошные крики - не то проклятия, не то рыдания. Я остановился, опираясь на посох, и увидел, как к небу взметнулся дым и красно-черное пламя. Инстинктивно осознав опасность, я опрометью бросился бежать - теперь уже вверх по склону, по которому только что так поспешно спускался. И тут я увидел, что впереди бежит человек, одетый, как и я, в крестьянское платье. Заметив меня, он, пораженный, остановился. Я увидел его лицо, искаженное страхом и удивлением. - Падре!.. - махнув рукой, крикнул он. Продолжая что-то вопить, он указывал на охваченный огнем поселок, давая мне знак, чтобы я схоронился. Я побежал что было сил по скользкой траве и, тяжело дыша, точно загнанный зверь, укрылся в расщелине между скал. Послышались шаги, и из-за соседнего валуна выглянула маленькая, мышиная мордочка Китидзиро. Мне показалось, что у меня вспотели ладони, но, взглянув, я увидел, что это кровь. Очевидно, я оцарапал руки, уцепившись за камень, когда вскочил в эту расщелину. - Падре... - Узенькие глазки следили за мной из-за скалы. - Здравствуйте, падре... - На заросшем щетиной лице появилась трусливая, заискивающая улыбка. - Здесь вам опасно... Но я буду оберегать вас. Я молча смотрел на него, и Китидзиро отвел взгляд, как нашкодившая собака. - Подожгли... Ужас-то какой... - Глядя вниз на поселок, он сорвал какую-то травинку и пожевал ее желтыми зубами. Наконец я догадался, кто разжигал костер и нагадил в хижине. Но почему он блуждает по этим горам так же, как я? Ведь он согласился попрать икону, значит, его уже не должны преследовать власти? - Падре, зачем вы приехали на этот остров? Здесь тоже теперь опасно. Но я знаю другой поселок, где еще можно спрятаться. Я продолжал молчать. Все деревни, где ступала нога этого человека, постигла жестокая расправа. Давнее подозрение снова закралось мне в душу. Возможно, Китидзиро - осведомитель властей. Мне говорили, что чиновники часто используют отступников. Чтобы оправдать в своих глазах собственный грех и душевные раны, отступники стараются заманить, увлечь на тропу предательства хотя бы еще одного христианина. Как падший ангел старается совратить, вовлечь во грех верных слуг Божиих... Вечерняя мгла окутала окрестности. Подожженная с околицы деревня горела уже во многих местах, огонь перекинулся на соседние соломенные крыши; в вечерней дымке черно-красное пламя извивалось, словно живое существо. Стояла мертвая тишина. Казалось, жители поселка молча, без единой жалобы приемлют горькую участь. Слишком долго они страдали; может быть, поэтому уже даже не плакали, не стенали. Снова брести куда-то было так же мучительно, как содрать корку с едва затянувшейся раны. «Трус... Малодушный...» - шептал голос в моей душе, но в то же время другой голос подсказывал, что нельзя поддаваться эмоциям и страстям. Ведь, кроме меня и Гаррпе, в Японии, наверное, не осталось священников... Если меня не станет, вместе со мной погибнет и Церковь! Какие бы унижения и страдания не выпали на нашу долю, мы оба просто обязаны жить... ...Я ищу оправдания собственной слабости - такая мысль тоже пришла мне на ум. Мне вдруг вспомнилась одна история, которую я слышал в Макао. Некий священник-францисканец перестал скрываться и самолично явился в замок князя, владетеля Омуры, объявив, что он священник. Всем известно, какие последствия это имело для миссионерской деятельности и сколько христиан пострадали из-за его необдуманного поступка. Нет, не для мученической кончины явились в эту страну священники - они обязаны жить, чтобы светильник веры не угас в эпоху гонений! Китидзиро плелся следом, как приблудившийся пес. Когда я замедлял шаг, он тоже останавливался. - Не шагайте так быстро... Я болен... - заныл он, едва волоча ноги. - Но куда вы идете? Вы же не знаете здешних мест... За выдачу падре чиновники обещают триста монет серебром... - Значит, моя цена - триста сребреников? - с горечью усмехнулся я, впервые нарушив молчание. Иуда продал Христа за тридцать сребреников. Мою голову оценили в десять раз выше. - Одному вам идти опасно... - Он догнал меня и зашагал рядом, на ходу обивая веткой кусты при дороге. В сумерках разносились птичьи голоса. - Падре, я знаю место, где живут христиане. Там безопасно. Пойдемте туда! Сегодня заночуем здесь, а завтра, когда рассветет, пойдем... - Не дожидаясь моего ответа, он присел на корточки и стал проворно собирать сухие, не подмоченные дождем сучья и ветки, потом, вынув из-за пазухи огниво, развел огонь. - Вы, наверно, голодны? - Он вытащил из сумки несколько вяленых рыбин. Я смотрел на рыбу голодными глазами, рот наполнился слюной. С самого утра я ничего не ел, кроме сухого риса и огурца; угощение Китидзиро было для меня неодолимым соблазном. От рыбин, поджаривавшихся на разгоревшемся огне, поплыл восхитительный аромат. - Ешьте... Я с жадностью впился зубами в рыбину. Один кусок – и в душе я уже примирился с Китидзиро. Он смотрел, как я ем, с довольным и в то же время чуть презрительным видом, продолжая жевать траву, точно то были табачные листья. Мир погрузился во мрак. В горах посвежело, холод пробирал до костей, и я прилег у огня, притворившись, будто уснул. Спать нельзя. Когда я усну, Китидзиро, конечно же, улизнет. Он наверняка задумал предать меня, как предал своих товарищей, и, возможно, сегодня же ночью. Каким соблазном являются триста сребреников для этого оборванца! Я закрыл глаза, и перед мысленным взором возник пейзаж, который я видел сегодня, блуждая по травянистому горному плато: море, сверкающее тысячами блестящих иголок, и разбросанные по нему маленькие островки... Некогда по этому морю приплывали миссионеры, церкви украшались цветами и верующие приходили молиться, принося в дар рыбу и рис. Здесь, в Японии, открывались семинарии, и семинаристы, как мы когда-то, распевали на латыни гимны и даже играли на музыкальных инструментах, напоминающих орган или арфу, приводя в умиление своих князей... - Вы спите, падре? Не отвечая, я чуть приоткрыл глаза, наблюдая за Китидзиро. Если он уйдет, можно не сомневаться, что приведет сюда стражу. Прислушиваясь к моему дыханию, Китидзиро начал потихоньку удаляться, стараясь ступать неслышно; как зверь; вскоре из-за кустов послышалось журчание - он мочился. Я думал, что он уйдет, но - странное дело - Китидзиро вернулся к огню, вздохнул, подбросил в прогоревший костер хворосту и протянул руки к огню, все продолжая вздыхать. Пламя освещало его лицо с ввалившимися щеками. Накопившаяся за день усталость взяла свое, и я уснул. Иногда я просыпался и всякий раз видел, что Китидзиро неподвижно сидит у огня. На следующий день мы опять шли по свирепой жаре. После дождя, прошедшего накануне, над мокрой землей клубились белые испарения, вдали за горными вершинами ослепительно сверкали облака. Я уже давно страдал от головной боли и жажды - в горле у меня пересохло. Китидзиро, казалось, не замечал муки, написанной у меня на лице, то и дело кидался в сторону от дороги и, заметив в кустах змею, прижимал ее палкой и бросал в свою грязную сумку. - Мы, крестьяне, делаем лекарство из этих змей... - сказал он, обнажая в кривой усмешке желтые зубы. «Почему ты не продал меня вчера ночью за триста сребреников?» - подумал я, вспоминая самую трагичную сцену Евангелия, когда на Тайной вечере Христос обратился к Иуде: «Ступай... Что делаешь, делай скорее» 18 . Даже сделавшись священником, я по-прежнему не мог постичь смысла этих слов. Бредя рядом с Китидзиро, я размышлял над этой важнейшей фразой. Какие чувства владели Христом, когда он отослал человека, что продаст его за тридцать сребреников? Гнев? Ненависть? Или любовь? Если гнев, значит, Христос лишил Иуду даже надежды на спасение - единственного из всех смертных. Господь отвернулся от этого человека, не простив ему грех. Значит, Господь все же покинул его, и Иуда навеки останется грешником? Но этого же не может быть! Христос хотел спасти даже Иуду, в противном случае Он не сделал бы его своим учеником. Но тогда почему же Он позволил Иуде отступиться?.. Я спрашивал об этом многих священников - еще в семинарии. Несомненно, я задавал тот же вопрос и Феррейре. Не помню, что он ответил. А раз не помню, значит, ответ его не рассеял моих сомнений. «Иисусом владели не ненависть и не гнев, - сказал мне кто-то. - Слова эти вызваны отвращением». - «Учитель! Но как понимать отвращение к самой личности Иуды? Значит, в то время Христос уже не любил Иуду?» - «Нет, почему же... Представь себе, например, мужа, которого обманула жена. Он еще продолжает любить ее, но обмана простить не может. Представь себе чувства мужа, который, любя жену, тем не менее испытывает отвращение к ее поступку... Вероятно, Иисус питал сходное чувство к Иуде...» В те дни совсем еще юноша, я все-таки не мог принять столь банального объяснения. Я и поныне не могу с этим согласиться. Если дозволено мне высказать свое святотатственное суждение, по-моему, Иуда - просто несчастная кукла, марионетка, которой отведена особая роль в драме жизни и смерти Христа.. Но я не сказал Китидзиро: «Ступай!.. Что делаешь, делай скорее!» - во-первых, прежде всего потому, что стремился любой ценой сохранить себе жизнь; а во-вторых, еще потому, что как священник я не желал, чтобы тот отягощал свой грех новым предательством. - Узкая тропинка, вам, наверно, трудно идти... - Нет ли здесь какой-нибудь речки? - Жажда мучила меня все сильнее. Усмехнувшись, Китидзиро бросил на меня взгляд. - Пить хотите? Вы съели слишком много вяленой рыбы... Так же, как вчера, над головой чертили круги вороны. Небо сверкало так ослепительно, что у меня рябило в глазах. Облизывая пересохшие губы, я раскаивался в своей слабости. Ради куска вяленой рыбы я совершил непоправимую ошибку. Я искал хотя бы болотце, но напрасно. В траве пронзительно, словно задыхаясь, стрекотали цикады. С моря дул теплый, влажный ветер, несущий запах сырой земли. - Нет ли здесь речки? Речки!.. - Здесь нет даже горного ручейка. Потерпите! - Не дожидаясь моего ответа, Китидзиро стал спускаться по склону. Когда он скрылся за скалами, кругом внезапно наступила тишина. Было слышно, как цикады потирают с сухим шуршанием сложенные крылышки. Пугливая ящерица осторожно взобралась на камень и тут же проворно скрылась. Ее озаренная солнцем мордочка напомнила мне физиономию Китидзиро. В самом ли деле он отправился искать воду? Или, может быть, пошел донести? Я снова двинулся вперед, опираясь на посох. Жажда мучила все сильнее, теперь было ясно, что он нарочно накормил меня этой рыбой. «Иисус, зная, что все уже совершилось, говорит: жажду... - вспомнилось мне. - Тут стоял сосуд, полный уксуса. Воины, напоив уксусом губку и наложив на иссоп, поднесли к устам Его...» 19 Мне почудился вкус уксуса во рту, к горлу подступила тошнота, глаза закрылись... - Па-адре! Па-адре! - донесся издалека зовущий меня голос. Волоча ноги, появился Китидзиро. В руках он держал колено полого бамбукового ствола. - Почему вы убежали? - Он смотрел на меня гноящимися, как у зверя, глазами. Я вырвал у него протянутый сосуд и, позабыв стыд, стал жадно пить, проливая воду себе на грудь. - Почему вы убежали? Падре тоже не верит мне? - Не обижайся. Я устал. Послушай, теперь оставь меня одного... - Одного? Но куда вы пойдете? Ведь здесь опасно! Я знаю поселок, где живут тайные христиане... Там есть и церковь. И живет падре... - Священник?! - Я невольно повысил голос. Мне в голову не могло прийти, что на этом острове есть священник, кроме меня. Я с недоверием взглянул на Китидзиро. - Да, там есть падре. И не японец. Так я слыхал... - Не может быть!.. - Падре не верит мне... - обрывая траву, уныло прошептал он. - Теперь никто мне больше не верит... - Зато ты сумел уцелеть. А Итидзо и Мокити канули в море, как камни... - Мокити - сильный. Крестьяне похожи на выносливую рассаду, которую сажают в поле. Но бывает и слабая рассада, ее как ни удобряй, как ни ухаживай, толку не будет... Падре, я такая вот слабенькая рассада... Как видно, ему показалось, что я его упрекаю, и он попятился прочь от меня, словно побитый пес. Но я не осуждал, а скорее скорбел. Да, Китидзиро сказал правду - не всем дано родиться святыми и героями. В другое время им не пришлось бы выбирать между мученичеством и предательством; они могли бы прожить жизнь спокойно, как добрые христиане. Но эти крестьяне были обычными смертными, и плотский страх оказывался сильнее. - Теперь мне некуда пойти... Оттого я и блуждаю в этих горах... Сострадание сжало мне сердце. Я велел ему опуститься на колени, и Китидзиро послушно и робко опустился на землю. - Сын мой, покайся - ради Итидзо и Мокити! Да, люди делятся на сильных и слабых. На святых и обычных смертных. Героев и трусов. В жестокие времена сильные умирают в море, сгорают на кострах - за веру. Слабые же, такие, как этот Китидзиро, скитаются по горам. А каков ты сам? - спросил я себя. Если бы, не долг и честь священника, быть может, ты тоже попрал бы Священный образ?.. - Господи наш, распятый на кресте... - Господи наш, распятый на кресте... - Китидзиро. повторял за мной каждое слово, совсем как ребенок, повторяющий слова матери. - Господи наш, увенчанный терновым венцом... - Господи наш, увенчанный терновым венцом... На белый камень снова взобралась ящерица. В это время сзади послышались шаги многих ног. Из кустов появились люди, они быстро приближались. - Падре, простите меня! - плачущим голосом закричал Китидзиро, не поднимаясь с земли. - Я слабый. Я не могу стать таким сильным, как Итидзо и Мокити! Руки стражников схватили меня, приподняв с земли. Один из них с презрением бросил перед самым носом все еще стоявшего на коленях Китидзиро несколько серебряных монет. Стражники молча подтолкнули меня вперед. Спотыкаясь, я зашагал по каменистой дороге. Один раз я оглянулся - вдали виднелась физиономия предавшего меня Китидзиро, похожая на мордочку перепутанной ящерки... Глава 5 Солнце светило ярко, но деревня казалась удивительно мрачной. Когда его вели по улице, одетые в лохмотья дети и взрослые стояли возле крытых тростником хижин - для защиты от ураганных ветров на крышах лежали камни, - и молча пялили на него по-звериному блестевшие глаза.