Текст книги "Тайная жизнь пчел"
Автор книги: Сью Монк Кид (Кидд)
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
ГЛАВА ПЯТАЯ
Давайте на секунду представим, что мы достаточно малы, чтобы последовать за пчелой в улей. Как правило, первое, к чему нам придется привыкать, – это темнота…
«Исследуя мир общественных насекомых»
Первая неделя в доме Августы была истинным отдыхом и утешением. Мир время от времени преподносит такие подарки – краткие передышки среди постоянного кошмара. Удар гонга – и боксер идет в свой угол, где некто льет бальзам на его израненную жизнь.
За всю эту неделю никто ни разу не заговорил о моем отце, который, предположительно, погиб под трактором, или о моей неведомой и загадочной тетушке из Виргинии. Календарные сестры нас просто приютили.
Первое, что они сделали, – позаботились об одежде для Розалин. Августа села в свой грузовичок и отправилась прямиком в магазин, где купила для Розалин четыре пары трусов, бледно-голубую ночную сорочку, три балахонистых платья в гавайском стиле и бюстгальтер, в котором можно было таскать булыжники.
– Это не благотворительность, – сказала Розалин, когда Августа выложила все это на кухонный стол. – Я за все расплачусь.
– Вы сможете это отработать, – сказала Августа. Вошла Мая с йодом и ватными тампончиками и начала обрабатывать швы на лбу Розалин.
– Кто-то вас порядком отчебучил, – сказала Мая, а через мгновение она уже пела «О, Сюзанна!» так же неистово, как и накануне.
Июна резко подняла голову, оторвавшись от разглядывания покупок на столе.
– Ты снова поешь эту песню, – сказала она Мае. – Почему бы тебе не извиниться?
Мая уронила свой тампон на стол и вышла из кухни.
Я посмотрела на Розалин, и та пожала плечами. Июне пришлось самой промывать Розалин швы; такое занятие ей не нравилось – я видела это по ее сжатым губам.
Выскользнув из кухни, я пошла искать Маю. Я собиралась ей сказать: Я спою «О, Сюзанна!» вместе с тобой от начала до конца,но ее нигде не было видно.
* * *
Именно Мая научила меня медовой песенке:
Мне страшно нравилась наивность этой песенки. Пение позволяло мне вновь почувствовать себя нормальным человеком. Мая пела песенку на кухне, раскатывая тесто или нарезая помидоры, а Августа напевала ее, когда клеила этикетки на банки с медом. Песенка полностью соответствовала жизни в этом доме.
Мы жили медом. Мы проглатывали ложку меда утром, чтобы проснуться, и еще одну вечером, чтобы заснуть. Мы съедали по ложке за каждым приемом пищи, чтобы успокоить свой ум, упрочить запас жизненных сил и избежать смертельных болезней. Мы мазались медом, дезинфицируя порезы и смягчая потрескавшиеся губы. Мы добавляли его в ванну, в крем для кожи, в чай с малиной и в печенье. Ничто не могло избежать меда. За неделю мои тощие руки и ноги округлились, а кудряшки на голове преобразились в шелковистые волны. Августа говорила, что мед – это амброзия богов и шампунь для богинь.
Я проводила время с Августой в медовом домике, пока Розалин помогала Мае по хозяйству. Я научилась вести нагретый паром нож вдоль супера, срезая слой воска с сот, и заряжать соты в центрифугу. Я регулировала пламя в парогенераторе и меняла нейлоновые чулки, через которые Августа фильтровала мед в баке-отстойнике. Я схватывала все так быстро, что как-то раз Августа даже назвала меня чудом. Она прямо так и сказала: Лили, ты – чудо.
Больше всего мне нравилось заливать воск в формы для свечей. На каждую свечку уходило по фунту воска, и Августа вдавливала туда крошечные фиалки, которые я собирала в лесу. Она рассылала заказы в магазины, которые находились в Мэйне и Вермонте или даже еще дальше. Люди покупали у Августы так много меда и свечей, что она не успевала их изготавливать. Еще у нас были жестянки с многоцелевым воском «Черная Мадонна» для особых клиентов. Августа говорила, что от этого воска будет плавать рыболовная леска, станет прочнее нитка, мебель будет блестеть, окно перестанет заклинивать, а воспаленная кожа засияет, как попка младенца. Пчелиный воск был чудодейственным средством.
Мая и Розалин сразу поладили. Мая была бесхитростной. Я не имею ввиду – умственно отсталой, поскольку в некотором смысле она была вовсе не глупой и постоянно читала поваренные книги. Я имею в виду, что она была наивной и непритязательной – взрослая женщина и ребенок в одном флаконе, плюс чуточку безумия. Розалин говорила, что Мая – несомненный кандидат в психушку, но при этом та все равно ей очень нравилась. Я заходила на кухню, а они могли стоять там плечом к плечу возле раковины, очищая кукурузные початки, и болтать. Или они могли мазать сосновые шишки арахисовым маслом для птиц.
Именно Розалин раскрыла тайну «О, Сюзанны!». Она сказала, что пока все хорошо, Мая ведет себя как нормальный человек, но стоит ей вспомнить или узнать о чем-нибудь неприятном – вроде швов на голове Розалин или гниющих помидоров, – и Мая начинает петь «О, Сюзанна!». Это было ее личным способом борьбы с неприятностями. Но это срабатывало только в случаях с помидорами, но не более того.
Пару раз она рыдала так сильно, крича и выдирая себе волосы, что Розалин приходилось вызывать Августу из медового домика. Августа без липших слов отправляла Маю к каменной стенке. Это было единственным, что могло привести ее в чувство.
Мая не позволяла ставить в доме мышеловки, поскольку не могла вынести мысли о страдающей мыши. Но что действительно бесило Розалин, так это то, что Мая ловила пауков и выносила их из дома в совке для мусора. А мне как раз это в ней нравилось, поскольку напоминало о моей матери – любительнице насекомых. Я помогала Мае ловить сороконожек, и не только потому, что раздавленный паук мог повергнуть ее в плач, но и потому, что мне казалось, я исполняю волю моей мамы.
Каждое утро Мая обязательно съедала один банан, и на этом банане не должно было быть ни единого пятнышка. Однажды я видела, как она очистила подряд семь бананов, пока не нашла тот единственный, без изъяна. Она держала бананы на кухне – залежи бананов. Они хранились в огромных керамических чашах. Не считая меда, в доме больше всего было бананов. Мая могла очистить за утро пять или больше бананов в поисках идеального, безукоризненного банана – такого, который не пострадал от жестокой несправедливости мира.
Розалин готовила банановые пудинги, пироги с бананами, банановое желе и ломтики банана на листьях салата, пока Августа не сказала ей, что все в порядке – отбракованные экземпляры можно просто выкидывать.
Но кого мне было действительно трудно понять, так это Июну. Она преподавала историю и английский язык в средней школе для цветных, но по-настоящему она любила только музыку. Если я заканчивала работу в медовом домике пораньше, то шла на кухню и смотрела, как Розалин и Мая готовят еду. Но на самом деле я приходила туда слушать, как Июна играет на виолончели.
Она играла музыку умирающим – ходила к ним домой или даже в больницу, чтобы своей серенадой проводить их в следующую жизнь. Я никогда раньше не слышала ни о чем подобном и, сидя за столом с чашкой сладкого чая со льдом, думала о том, что, возможно, именно из-за этого Июна так редко улыбается. Может быть, она слишком часто встречается со смертью.
Я знала, что она все еще сердится на то, что мы с Розалин здесь поселились – и это было единственным, что омрачало мою жизнь в доме Августы.
Однажды вечером, направляясь в уборную в розовом доме и проходя через двор, я подслушала, как они разговаривали с Августой на задней веранде. Услышав их голоса, я замерла возле куста гортензии.
– Ты ведь знаешь, что она врет, – сказала Июна.
– Знаю, – ответила Августа, – но они попали в беду, и им негде жить. Кто еще приютит их, если не мы, – белую девочку и негритянку? Никто.
На секунду обе замолкли. Было слышно, как мотыльки бьются о лампу на крыльце. Июна сказала:
– Но мы не можем держать здесь сбежавшую девочку, никуда о ней не сообщив.
Августа выглянула наружу, заставив меня отступить глубже в тень и прижаться спиной к дому.
– А куда сообщать? – сказала она. – В полицию? Они ее просто куда-нибудь заберут. Возможно, у нее действительно умер отец. Если так, то где ей может быть лучше, чем у нас?
– А как насчет той тетушки, о которой она говорила?
– Нет никакой тетушки, и ты это знаешь, – сказала Августа.
В голосе Июны послышался гнев.
– А что, если ее отец вовсе не умирал и не попадал ни под какой трактор? Разве он не будет ее разыскивать?
Последовало молчание. Я подкралась ближе к крыльцу.
– Я просто интуитивно чувствую, что так нужно, Июна. Что-то подсказывает мне не отсылать ее назад, туда, где ей не хочется оставаться. По крайней мере, пока. У нее были причины, чтобы убежать. Может быть, он плохо с ней обращался. Я вижу, что в наших силах ей помочь.
– Почему бы тебе не спросить напрямик, что с ней стряслось?
– Всему свое время, – сказала Августа. – Меньше всего мне хочется пугать ее назойливыми вопросами. Она сама расскажет, когда будет готова. Наберемся терпения.
– Но, Августа, она ведь белая.
Это было откровением – не то, что я белая, а то, что Июна, похоже, была против моего пребывания здесь из-за цвета моей кожи! Я и не предполагала, что такое возможно – отвергать человека за то, что он белый. Меня бросило в жар. «Праведный гнев» – так называл это брат Джералд. Иисус испытывал праведный гнев, когда переворачивал столы в храме и изгонял оттуда жуликов-менял. Мне хотелось войти к ним, перевернуть парочку столов и сказать: Прошу прощения, Июна Боутрайт, но вы меня даже не знаете!
– Давай посмотрим, чем мы сможем ей помочь, – сказала Августа, когда Июна исчезла из поля моего зрения. – Мы должны это сделать.
– Я не считаю, что мы хоть что-нибудь ей должны, – сказала Июна. Хлопнула дверь. Августа выключила свет, и я услышала, как глубокий вздох поплыл в темноту.
Я пошла назад в медовый домик, чувствуя стыд оттого, что Августа раскусила мою ложь. Но я также чувствовала облегчение, потому что теперь знала, что она не собирается звонить в полицию или отсылать меня назад – пока. Пока– так она сказала.
Но сильнее всего было чувство обиды из-за отношения Июны. Подойдя к кромке леса, я присела на корточки и почувствовала тепло мочи у себя между ног. Я смотрела, как она пузырится на земле, а ее запах исчезает во тьме. Не было никакой разницы между моей мочой и мочой Июны. Вот о чем я думала, глядя на темный кружок на земле. Моча – это просто моча.
* * *
Каждый вечер после ужина мы сидели в крошечной каморке возле телевизора, на котором стояла глиняная кадка с филодендроном. Экран был еле виден за стеблями, свисающими по бокам.
Мне нравилось, как выглядит Уолтер Кронкайт, в своих темных очках, знающий все, что только вообще стоит знать. Этот человек не был противником книг, это уж точно. Возьмите все то, чем не был Т. Рэй, и вы получите Уолтера Кронкайта.
Он поведал нам о процессии в честь расовой интеграции, на которую напала толпа белых, о «комитете бдительности», созданном белыми, о брандспойтах и слезоточивом газе. От него мы узнавали о самом главном. Убиты трое защитников гражданских прав. Взорвалось две бомбы. Троих негров-студентов избили бейсбольными битами.
После того, как мистер Джонсон подписал этот закон, жизнь Америки начала расползаться по швам. Мы смотрели, как один за другим на экране появляются губернаторы и призывают к «разуму и спокойствию». Августа сказала, что это, похоже, лишь вопрос времени – скоро подобное начнет происходить и у нас в Тибуроне.
Сидя там, я чувствовала свою белизну и неловкость, особенно когда в комнате находилась Июна. Неловкость и стыд.
Обычно Мая не смотрела с нами телевизор, но как-то раз она тоже пришла и в разгар новостей принялась петь «О, Сюзанна!». Она расстроилась из-за негра по имени мистер Рейнс, которого в Джорджии застрелили из дробовика. Показали фотографию его вдовы с детьми на руках, и тут Мая разрыдалась. Все, естественно, вскочили, как если она была неразорвавшейся гранатой, и попытались ее успокоить, но было уже слишком поздно.
Мая раскачивалась взад-вперед, ногтями раздирая себе лицо. Она рванула ворот блузки, так что во все стороны, словно попкорн, полетели бледно-желтые пуговицы. Я никогда прежде не видела ее такой, и меня это напутало.
Августа с Июной взяли Маю под руки и вывели за дверь, ведя ее так плавно, что было ясно, что им приходилось делать это и раньше. Спустя несколько секунд я услышала, как вода наполняет ванну на ножках, где я сама дважды купалась в медовой воде. Кто-то из сестер надел пару красных носков на две ножки из четырех – я так и не поняла зачем.
Мы с Розалин подкрались к двери. Щель была достаточно большой, чтобы мы могли увидеть Маю, которая, обняв колени, сидела в ванне в облаке пара. Июна зачерпывала ладонями воду и медленно выливала Мае на спину. Та уже немного успокоилась и только хлюпала носом.
Мы услышали голос Августы:
– Все в порядке, Мая. Пускай все несчастья стекут с тебя, как эта вода. Просто отпусти их.
* * *
Каждый вечер после новостей мы все становились на колени перед Черной Марией и читали ей молитвы, а вернее сказать – мы с тремя сестрами стояли на коленях, а Розалин сидела на стуле. Августа, Июна и Мая называли скульптуру «Наша Леди в Оковах», по неясной для меня причине.
Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами…
Стоя на коленях, сестры перебирали в руках деревянные четки. Поначалу Розалин отказывалась к нам присоединиться, но вскоре она уже молилась вместе с нами. Уже после первого вечера я запомнила все слова наизусть. Это потому, что мы повторяли их вновь и вновь, так что они еще долго крутились в моей голове после того, как я переставала их произносить.
Это было похоже на молитвы католиков, но когда я спросила Августу, не были ли они католиками, она сказала:
– И да, и нет. Моя мать была настоящей католичкой – она дважды в неделю посещала мессу в церкви Святой Марии в Ричмонде, но отец был ортодоксальным эклектиком.
Я не имела ни малейшего представления, что это за секта – ортодоксальные эклектики, но я кивнула, словно у нас в Силване тоже были их последователи.
Она сказала:
– Мы с Июной и Маей взяли католичество нашей матери и добавили туда кое-что от себя. Не знаю, как это называется, но нам оно подходит.
После того как мы прочитывали «Радуйся, Мария» около трехсот раз, мы беззвучно произносили собственные молитвы, что не занимало много времени, поскольку к тому времени наши колени болели уже нестерпимо. Впрочем, мне не на что жаловаться, поскольку это было ерундой, по сравнению с «Мартой Уайтс». Потом сестры осеняли себя крестом ото лба к пупку, и все заканчивалось.
Как-то вечером, после того как мы перекрестились и все, кроме меня и Августы, вышли из комнаты, она сказала:
– Лили, если ты попросишь помощи у Марии, то сможешь ее получить.
Я не знала, что на это ответить, так что только пожала плечами.
Она жестом предложила мне сесть в кресло-качалку.
– Я хочу рассказать тебе историю, – сказала она. – Эту историю рассказывала нам мама, когда мы уставали от своих обязанностей или же просто были не в духе.
– Я не устала от своих обязанностей, – сказала я.
– Я знаю, но все равно это хорошая история. Просто послушай.
Я уселась в кресло и стала тихонько раскачиваться, слушая поскрипывание, которым славятся такие качалки.
– Давным-давно, на другом конце света, в Германии, жила молодая монашка по имени Беатрис, которая любила Марию. Однажды ей до смерти надоело быть монашкой, выполнять все эти обязанности и соблюдать все эти правила. И вот, когда ей уже стало совсем невмоготу, как-то ночью она сняла свой монашеский наряд, свернула его и положила на кровать. Затем она вылезла через монастырское окно и убежала.
Кажется, я уже понимала, к чему она клонит.
– Она думала, что у нее начнется прекрасная жизнь, – продолжала Августа, – но жизнь беглой монашки оказалась совсем не такой, как она себе представляла. Она скиталась, чувствуя себя страшно одинокой, и побиралась на улицах. Через некоторое время ей уже захотелось вернуться в монастырь, но она знала, что ее ни за что не пустят обратно.
Мы говорили не о монашке Беатрис – это было ясно как день. Мы говорили обо мне.
– И что же с ней стало? – спросила я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал.
– И вот однажды, после долгих лет мучений и странствий, она изменила внешность и пришла в свой монастырь, чтобы посмотреть на него в последний раз. Она зашла в молельню и спросила одну из своих прежних сестер: «Вы помните монахиню Беатрис, которая убежала?» «Что это значит? – спросила сестра. – Беатрис вовсе не убегала. С чего это вы взяли? Да вон же она, подметает пол возле алтаря». Ты можешь себе представить, как удивилась настоящая Беатрис? Она подошла к подметающей женщине, чтобы посмотреть на нее, и обнаружила, что это была не кто иная, как Мария. Мария улыбнулась, а затем повела Беатрис в ее старую келью и вернула ее монашескую одежду. Понимаешь, Лили, все это время Мария жила в монастыре, притворяясь Беатрис.
Я перестала раскачиваться, и мое кресло затихло. Так что же пыталась сказать Августа? Что Мария будет притворяться мной у меня дома в Силване и Т. Рэй ничего не заметит? Это было слишком нелепо даже для католиков. Я думаю, она хотела сказать: Я знаю, что ты убежала, – у каждого однажды возникает такое желание, – но рано или поздно ты захочешь вернуться домой. Просто попроси Марию о помощи.
Я ушла, извинившись, не в силах больше находиться под прицелом ее взгляда. Но после этого я начала просить Марию о помощи – вовсе не о том, чтобы она позволила мне вернуться домой, как бедной монашке Беатрис. Отнюдь – я просила ее позаботиться о том, чтобы я никогда туда больше не возвращалась. Я просила ее сделать завесу вокруг розового дома, чтобы никто никогда не смог нас найти. Я просила об этом каждый день, и у меня было полное впечатление, что просьбы исполняются. Никто не стучал в нашу дверь и не тащил нас в тюрьму. Мария окружила нас своей защитой.
* * *
В наш первый пятничный вечер, после того как закончилась молитва, а в небе еще оставались розовые блики заката, мы с Августой отправились на пчелиный двор.
До сих пор я ни разу не бывала возле ульев, поэтому для начала Августа преподала мне урок того, что она назвала «этикетом пчелиного двора». Она напомнила мне, что весь наш мир – это большой пчелиный двор, и все эти правила действуют одинаково хорошо как здесь, так и там: «Не бойся, поскольку ни одна пчела, любящая жизнь, не станет тебя жалить. И все же, не нужно быть дурой – носи длинные рукава и длинные брюки. Не пытайся прихлопнуть пчелу. Даже не помышляй об этом. Если чувствуешь злость – свисти. Злоба возбуждает, а свист наоборот – умиротворяет пчел. Веди себя, словно ты знаешь, что делаешь, даже если на самом деле – не знаешь. Но главное – посылай пчелам любовь. Даже самые маленькие существа хотят быть любимыми».
Августу жалили столько раз, что у нее выработался иммунитет. Пчелы едва ли могли ей навредить. Она даже сказала, что укусы помогают ей от артрита, но, поскольку у меня нет артрита, то мне лучше поберечься. Она дала мне одну из своих белых рубашек с длинными рукавами, а затем надела мне на голову один из белых шлемов и расправила сетку.
Все теперь выглядело мягче, нежнее. Идя за Августой в этой пчелиной вуали, я чувствовала себя луной, проплывающей за ночным облаком.
У Августы было 48 ульев, раскиданных по лесу вокруг розового дома, и еще 280 было расставлено в различных фермах – возле рек и на плоскогорьях. Фермерам нравились ее пчелы – благодаря пчелиному опылению их арбузы становились краснее, а огурцы – крупнее. Они были рады принять пчел бесплатно, но Августа платила каждому из них по пять галлонов меда.
Она без конца проверяла ульи, разъезжая на своем старом грузовичке с плоским кузовом из конца в конец округа. «Медовый возок» – так она его называла. «Медовый патруль» – то, что она делала с его помощью.
Я смотрела, как она нагружает красную тележку – ту, что я видела на заднем дворе, – дощатыми рамками, которые вставляют в ульи, чтобы пчелы могли откладывать туда мед.
– Необходимо убедиться, что у матки достаточно места, чтобы отложить яйца, иначе мы получим рой, – сказала она.
– Что это значит – рой?
– Ну, если у нас есть матка с группой свободолюбивых пчел, которые откалываются от остальных и начинают искать новое место, чтобы уйти, это называется рой. Обычно они обосновываются на какой-нибудь ветке.
Было очевидно, что рой ей не нравится.
– Итак, – сказала она, переходя к делу, – нам нужно извлечь из ульев рамки, наполненные медом, и вставить туда пустые.
Августа толкала тележку, а я шла за ней, неся дымарь, набитый сосновыми иглами и листьями табака. Зак оставил по кирпичу на крышке каждого улья, чтобы Августа знала, что делать. Если кирпич лежал спереди, это означало, что колония почти наполнила соты и нужен был новый супер. Если кирпич был сзади, это значило, что здесь были проблемы, вроде восковой моли или больных маток. Положенный на бок кирпич возвещал о благополучном пчелином семействе.
Августа чиркнула спичкой и подожгла дымарь. Я видела, как ее лицо озарилось, а затем снова погрузилось во мрак. Она раскачивала ведерком, окуривая улей. «Дым, – сказала она, – действует лучше любого успокоительного».
И все же, когда Августа сняла крышку, пчелы потекли наружу толстыми черными веревками, которые разделялись на прядки, – ливень крошечных крылышек, суетящихся вокруг наших лиц. Кругом уже не было ничего, кроме пчел, и я посылала им любовь, как учила меня Августа.
Она извлекла рамку – полотно в черных и серых тонах, с серебристыми вкраплениями.
– Вон она, Лили, видишь? – сказала Августа. – Это матка – та, что больше других.
Я сделала реверанс, какой положено делать перед королевой Англии. Августа засмеялась.
Я хотела, чтобы она меня полюбила и навсегда оставила здесь. Если она меня полюбит, то, может быть, она забудет, что монашке Беатрис нужно возвращаться домой.
* * *
Когда мы шли обратно к дому, темнота уже окончательно сгустилась и вокруг нас летали светлячки. В окно я видела Розалин и Маю, заканчивающих мыть посуду.
Мы с Августой уселись на складные садовые стулья возле каучукового мирта, разбрасывающего по земле свои цветки. Из дома лилась мелодия виолончели, она поднималась выше и выше и, отрываясь от Земли, направлялась к Венере.
Я понимала, как подобная музыка может изгонять духов из умирающих, провожая их в другую жизнь. Я жалела, что Июна не могла проводить в мир иной мою маму.
Я смотрела на каменную стену, окаймляющую задний двор.
– В той стенке засунуты какие-то листочки, – сказала я, как будто Августа сама этого не знала.
– Да, я знаю. Это стена Маи. Она сама ее строила.
– Сама? – я пыталась представить ее – как она мешает цемент и носит камни в своем переднике.
– Она принесла много камней с реки, которая течет там, в лесу. Она делала это лет десять, если не больше.
Вот откуда у нее такие мускулы – из-за камней.
– А что это за бумажки между камнями?
– О, это длинная история, – сказала Августа. – Думаю, ты заметила – Мая не совсем обычная.
– Ее, несомненно, легко огорчить, – сказала я.
– Это оттого, что Мая воспринимает все иначе, чем остальные. – Августа положила свою ладонь мне на руку. – Понимаешь, Лили, когда мы узнаём о каком-нибудь несчастье, которое случилось не с нами, оно может нас ненадолго расстроить, но это не разрушает полностью наш мир. Словно бы вокруг наших сердец есть зашита, которая не дает боли нас сокрушить. Но у Маи этого нет. Все входит в нее – все страдание мира, – и она чувствует так, словно это происходит с ней. Ей все равно, чья это боль.
Значит ли это, что если я расскажу Мае о кучках крупы Т. Рэя, о его бесконечных мелких жестокостях, о том, как я убила свою маму, – значит ли это, что Мая почувствует все то, что чувствую я? Мне хотелось узнать, что происходит, когда это чувствуют двое.
Из кухонного окна донесся голос Розалин, а затем послышался смех Маи. В тот момент Мая казалась такой нормальной и счастливой, что трудно было поверить, что она такая, какая есть: сейчас смеется, а через мгновение ее уже затопляет слезами всеобщее горе. Меньше всего мне бы хотелось быть такой, но мне не хотелось и быть как Т. Рэй – невосприимчивой ко всему, кроме собственной эгоистичной жизни. И я не знала, что хуже.
– Она такой родилась? – спросила я.
– Нет, в детстве она была счастливым ребенком.
– И что же случилось?
Августа сфокусировала взгляд на каменной стенке.
– У Маи был близнец. Наша сестра Апрелия. Они были как одна душа, живущая в двух телах. Я никогда ничего подобного не видела. Если у Апрелии болели зубы, десны Маи распухали и краснели, точно так же как и у Апрелии. Наш отец лишь однажды выпорол Апрелию ремнем, и я клянусь, что рубцы появились и на ногах у Маи. Эти двое никогда не разлучались.
– В тот день, когда мы приехали. Мая сообщила, что Апрелия умерла. Именно тогда у Маи это и началось, – сказала Августа, взглянув на меня, словно пытаясь понять, стоит ли продолжать. – Это не слишком веселая история.
– Моя история тоже не слишком веселая, – ответила я, и Августа улыбнулась.
– Тогда ладно. Когда Апрелии и Мае было одиннадцать лет, они взяли по пятицентовику и пошли в магазин купить мороженого. Они увидели там белых детей, которые ели эскимо и рассматривали комиксы. Хозяин магазина дал им мороженое, но сказал, что они могут есть его только на улице. Апрелия заупрямилась и сказала, что хочет посмотреть комиксы. Она стояла на своем, споря с этим мужчиной, как со своим отцом, и наконец тому пришлось схватить ее за руку и выволочь за дверь, а мороженое упало на пол. Она пришла домой, крича, что это несправедливо. Наш отец был единственным цветным дантистом в Ричмонде, так что на своем веку он повидал достаточно несправедливости. Он сказал Апрелии: «В этом мире нет справедливости. И чем скорее ты это поймешь, тем будет лучше для тебя».
Я подумала о том, что сама поняла это задолго до одиннадцати лет. Я выпятила нижнюю губу и подула на свое лицо. Затем я задрала голову и стала разглядывать Большую Медведицу. Музыка Июны звучала как серенада.
– Думаю, большинство детей со временем забыли бы о случившемся, но Апрелия не смогла, – продолжала Августа. – Она потеряла интерес к жизни. У нее открылись глаза на то, чего она раньше не замечала. У нее начались периоды, когда она не хотела идти в школу и вообще что-нибудь делать. К тринадцати годам у нее развились страшные депрессии, и, конечно, всегда, что бы она ни чувствовала, Мая чувствовала то же самое. А когда Апрелии было пятнадцать, она достала отцовский дробовик и застрелилась.
Этого я не ожидала. Я громко втянула воздух и почувствовала, как моя рука поднимается, чтобы зажать рот.
– Я знаю, – сказала Августа. – Ужасно слышать такое. – Она помолчала. – Когда умерла Апрелия, в Мае тоже что-то умерло. После этого она уже не была нормальной. Похоже, что весь мир стал для Маи сестрой-близнецом.
Лицо Августы было едва различимым в тени дерева. Я выпрямилась на своем стуле, чтобы лучше ее видеть.
– Наша мама говорила, что Мая была, как Мария, – с сердцем снаружи груди. Мама умела о ней заботиться, но, когда она умерла, этим стали заниматься мы с Июной. Много лет мы пытались чем-то помочь Мае. Мы показывали ее врачам, но те понятия не имели, что с ней делать, кроме как отправить в психушку. И тогда мы с Июной придумали эту стену плача.
– Какую стену?
– Стену плача, – повторила она. – Как в Иерусалиме. Евреи идут туда, чтобы излить свою скорбь. Так они справляются со своей болью. Они пишут свои молитвы на клочках бумаги и засовывают их в стену.
– И Мая делает то же самое? Августа кивнула.
– Все бумажки, которые ты там видела между камней, – все было написано Маей. Это груз, который она носит в себе. Похоже, что только это ей и помогает.
Я посмотрела в сторону стены, невидимой в темноте. Бирмингем, 15 сентября, четыре маленьких ангела мертвы.
– Бедная Мая, – сказала я.
– Да, – сказала Августа. – Бедная Мая.
Так мы и сидели, погрузившись в печальные мысли, пока комары, собравшись вокруг, не погнали нас по домам.
* * *
Розалин лежала в медовом домике на своей кровати, выключив свет. Вентилятор работал на полную мощность. Я разделась до трусов и майки, но все равно было слишком жарко, чтобы двигаться.
Мою грудь жгло от переполнявших ее чувств. Я подумала, не мерит ли шагами Т. Рэй свою комнату в эту самую секунду, чувствуя себя так плохо, как я надеялась. Может быть, он корит себя за то, каким он был скверным отцом, потому что ужасно со мной обращался, но я в этом сильно сомневалась. Изобретение способов, как меня уничтожить, казалось более вероятным.
Я вновь и вновь переворачивала подушку, надеясь получить хоть капельку прохлады. Я думала о Мае и ее стенке. Меня бросало в дрожь от мысли, что же может быть спрятано между этими камнями. Эта стенка напоминала мне кровавые куски мяса, которые готовила Розалин, разрезы, которые она в них проделывала, запихивая туда кусочки дикого жгучего чеснока.
Но хуже всего было лежать и хотеть к маме. Так было всегда: тоска по ней почти каждый раз настигала меня глубокой ночью, когда моя защита ослабевала. Я ерзала на постели, желая залезть к ней в кровать и вдохнуть запах ее кожи. Я спрашивала себя: «Надевала ли она в постель нейлоновые сорочки? Закалывала ли она волосы?» Я буквально видела, как она там лежит. Я представляла, как ложусь с ней рядом и кладу голову ей на грудь. Я бы положила голову прямо на ее бьющееся сердце и стала бы его слушать. Мама,сказала бы я. И она бы посмотрела на меня и сказала: Дочка,я здесь.
Я услышала, как Розалин заворочалась на своей кровати.
– Ты не спишь? – спросила я.
– Кто может заснуть в такой парилке? – сказала она.
Я хотела сказать: Ты можешь,поскольку видела, как она заснула тогда возле универсального магазина и ресторана Фрогмора Стю, а там не было прохладней. У нее на лбу был свежий лейкопластырь. Недавно Августа прокипятила свой пинцет и ножницы для ногтей и сняла швы с раны Розалин.
– Как твоя голова?
– Моя голова в порядке. – В интонации Розалин я услышала вызов.
– Ты сердишься, или что?
– С чего бы мне сердиться? То, что ты проводишь все свое время с Августой, вовсе не повод, чтобы сердиться. Ты сама выбираешь, с кем тебе разговаривать, это совершенно не мое дело.
Я не могла поверить: Розалин ревновала!
– Я не провожу с ней всесвое время.
– Немалую его часть, – сказала она.
– Ну, а чего бы ты хотела? Я работаю с ней в медовом домике. Мне приходится проводить с ней время.
