Текст книги "Крепость бессмертных"

Автор книги: Святослав Славчев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Кривой уродец совсем близко. Стражник поднимает повыше лучину, пытаясь разглядеть Лучиано.

И видит меня.

Стражник на мушке пистолета, с уродом справиться и того легче. Но прежде чем я опускаю палец на спуск, раздается дикий животный рев. Стражник роняет зажженную лучину, бежит к двери, сталкивается с гномом, они падают, второпях подымаются, – несутся вверх по каким-то каменным ступеням. За ними как тень следует третий, в капюшоне.

В два прыжка я оказываюсь у двери, поднимаю горящую лучину.

– За мной, Лучиано! Быстро!

Мы выскальзываем из кельи в неизвестность, поджидающую нас обоих за порогом.

Я потерял представление о времени – вероятно, это главное свойство всех, кто возвращается или возвращен в прошлое.

С той ночи, когда я вывел Лучиано из кельи, минуло всего два-три месяца, но мне кажется, прошли годы. Мысленно я то и дело возвращаюсь к доктору Деянову, затерянному в знойных песках будущего. Он продолжает колесить по оазисам на видавшем виды “форде”, перебранивается со строптивым Гансом и каждый вечер неизменно возвращается на станцию, которая стоит все на том же месте, на том самом месте, где и стояла всегда. Я даже уверен: двинься в путь отсюда – и непременно когда-нибудь доберусь до Бахира, застану Ганса во дворе станции, Ганс будет все так же копаться в машине, а в окошке все так же будет маячить силуэт сестры Дороти.

Бесполезные мысли. В медицине описаны случаи фантомных болей, когда болят пальцы ампутированной конечности. Сознаешь: рука давно отнята, ее нет и в помине, а она болит. Вот и меня преследуют фантомные боли – отрезанные воспоминания грядущего.

Кто я, наконец? Человек далеко впереди брезжущих времен, к тому же бессмертный. А ведь, по существу, я мертвый. Живу воспоминаниями о людях, еще не появившихся на свет, и кто знает, появятся ль когда. А для них, не рожденных в будущем, я уже покойник, канувший в вечность. Может, это и есть смерть – оказаться отрезанным от своей эпохи.

Там, ниже по течению реки времени, вероятно, давно меня позабыли. Вера получила некролог: в середине большими буквами – “д-р Владимир Деянов”, под ними – “38 лет” и несколько красивых фраз о врачебном долге, коему я посвятил всю свою пламенную жизнь. Представляю ее лицо – удивленное, с поднятыми на миг бровями. Но только на миг, на мгновенье. Вот она сложила некролог и положила в свою сумочку. Потом спустя несколько минут черкнула на его обратной стороне какой-нибудь номер телефона. Была у нее такая привычка – писать телефонные номера на любых бумажках, попадавшихся под руку. Сестра Дороти, может быть, всплакнула слегка от обычного женского сострадания, только и всего. Единственный, кто станет тосковать по мне, – добродушный, порою вспыльчивый Ганс, а потом и Ганс меня позабудет, поглощенный работой и треволнениями жизни. От меня ничего не осталось, ничего, кроме нескольких расписок за несданные вещи. Да еще два-три незаконченных письма. Под именем моим подведена черта, и счет закрыт. Там, в будущим…

Ну а здесь?

Здесь, в прошлом, катится лето года 1524 по рождеству Христову. Мне и не снилось прежде, что был в Европе город Вертхайм, а он, оказывается, существовал, ибо я живу теперь в нем. Дни проходят, утром и вечером звонят колокола святой Анны, и все живое, все в звуках и красках, как эта площадь перед построенным несколько веков тому назад собором, мощенная серым, истертым сонмом пешеходов камнем. Вокруг площади расположились строго определенные своим местом в житейской иерархий города ратхауз, епископство, постоялый двор “Три золотых оленя”, таверна минхера Рогевена, верхний этаж которой занимает фрау Эльза под свое презираемое, но небесполезное заведение, дом бургомистра и прочие строения сильных мира сего.

От площади разбегаются кривые улочки и закоулки, они протискиваются между замшелыми кирпичными стенами и окошками с толстыми коваными стадиями, зарешеченными изнутри. Я каждодневно брожу по этим улочкам, слушаю, как Тине, местный бондарь, бьет деревянным молотом по своим бочкам, как напротив пискляво ругаются две женщины, – в общем, я слышу и вижу все. Я раскланиваюсь со знакомыми, вежливо интересующимися моим здоровьем, а я, в свою очередь, любезничаю с ними. Никогда я еще не ощущал себя таким живым, как теперь. А я умер, только об этом не знает никто. Для достопочтенных бюргеров Вертхайма я чужеземец, доктор теологии и риторики, с непонятным, но звучным именем. Да, я откуда-то прибыл, да, я путешествую по Европе, притом не просто путешествую, а с грамотой самого государя императора. Вероятно, в их глазах я выгляжу невесть как таинственно, но, с другой стороны, доктор теологии, притом богатый, просто не может не быть кладезем премудростей и тайн. А если бы они знали…

Что, собственно, могут они знать? Что я из будущего? Заяви я такое – и меня тут же упрячут в первый попавшийся монастырь, сочтут за сумасшедшего.

Фантомные боли… Видимо, когда-нибудь я свыкнусь с ними. Труднее свыкнуться с мыслью, что я обманулся. Мне казалось, стоит попасть в прошлое, и я смогу поступать как заблагорассудится. Ничего подобного. Я сатана, дьявол, лукавый и, хочу я того или нет, должен играх свою роль. Иногда она меня забавляет, но больше раздражает. Не только потому, что я обманулся в иллюзиях безграничной свободы, но и потому, что постоянно приходится считаться с кем-то и с чем-то – даже больше, чем когда я скитался по оазисам. Парадоксально, но я даже не свободен в своих поступках, и, конечно, ему, то есть мне, от этого ох как невесело.

Снаружи доносится шум. Я приподнимаюсь с обтянутого кожей стула у камина, отодвигаю занавеску на узком окне. Внизу шагает отряд наемников-швейцарцев. Солдаты идут молча. Острие алебард сверкает в сумерках. Командир, как принято, на лошади, она подскальзывается, скребет копытами по булыжнику. Огромное красное солнце отражается на куполе колокольни.

Лучиано все еще нет. Обещал вернуться сегодня, но, видимо, задержался у очередного пациента. В последнее время он по горло занят работой. Подозреваю, что он навалил на себя кучу дел не без тайного умысла – хочет забыть договор со мною. Запродал свою душу, а теперь мучается, не подавая вида.

Вспоминаю ту ночь, когда я вызволил его из подземелья. Ночь нашего договора.

Внизу под нами лежал город, там угадывались контуры островерхих домов, в беспорядке разбросанных, погруженных в сон. На противоположном холме чернели башни замка, отсюда они казались игрушечными. Мне не хотелось ни о чем говорить, я боялся спугнуть словами видение ночного Вертхайма, словно проступившее из детства, когда мне читали загадочные и немного печальные сказки о таких вот глухих средневековых городах, о волшебниках, что появляются вот в такие лунные ночи.

По всей вероятности, мое настроение передалось Лучиано, ибо я заметил легкую тень удивления в его глазах.

– Вот твой мир, лукавый, – сказал он, обведя рукою пространство перед собой.

Я ни о чем его не спрашивал. Тогда он заговорил сам. Он говорил как человек, которому уже нечего терять, который жаждет излить душу перед кем угодно, пусть хоть перед самим дьяволом.

Он смутно помнит своего отца. В памяти его осталась какая-то башня и келья с зарешеченным окном. Отец поднимает его на руках к окну. Внизу открывался город: острые черепичные крыши, искривленные от древности улицы, а напротив – собор со статуями, на которых сидят голуби. В рассказах отца ’статуи оживали, и тогда мальчик начинал понимать, почему каждое изваяние наречено именем, подобно каждому из смертных. И все было просто и хорошо.

Однажды отца увели. Мир в то утро наполнился людьми, а душа – ужасом. Звенели колокола, повсюду сновали стражники и говорили о чем-то непонятном, но настолько страшном, что Лучиано от ужаса затыкал уши.

Потом мальчика продали на соляные копи – искупать грехи своего отца. Погасло солнце, он погрузился во мрак – липкий, наполненный страхом. В узких подземных галереях, куда не мог втиснуться взрослый, Лучиано вырубал вместе с другими детьми соль, и вскоре тело его покрылось язвами; у тех, кто работает на соляных копях, тело всегда покрыто язвами.

Однажды ночью он убежал. Его поймали, избили до полусмерти, и все же он чудом выжил. У каменных глыб соли, при бледном свете сальных свечей его ужас медленно переплавлялся в ненависть.

И когда всем уже казалось, что он сдался, смирился, он снова решился на побег. Монах-скитник укрыл его, выучил попрошайничать и воровать, и с той поры, сколько помнит, Лучиано так и жил среди скитников, бродил с монахом по дорогам, иногда еле живой от голода. А монах все твердил, что сей многогрешный мир – обитель дьявола, и мальчик свято верил монаху, ибо монах не мог солгать, потому как был он волгером.

Потом схватили и высекли монаха. Лучиано спасся чудом, но науку монаха затвердил навсегда. Зло пребывает здесь, на земле, его порождают торгаши, ростовщики, сильные мира сего, а дьявол, сатана, лукавый радуется мерзким их деяниям, ибо деяния оные – дело сатанинского наущения.

Я слушал Лучиано и молчал. Вглядываясь в бледное его лицо, освещенное лунным светом, я вспомнил наконец, что значит волгер. То были они – еретики, богомилы

[1]

[Закрыть], разбросанные по свету, слова их западали в души униженных, падших, заклейменных проклятьем. Их жгли на кострах, воздевали на дыбу, вешали, но слова в отличие от людей нельзя было умертвить. Волгер по странным законам языка означало болгарин.

Не я принадлежал ему, а он мне, кровь от крови моих неведомых предков, усеявших своими костями всю Европу, заронивших в души зерна справедливости и братства. Лучиано принадлежал мне, и я никому его не отдам.

Я слушал и молчал. Порою мне трудно было его понять. Он говорил о людях, которых я никогда не знал, о местах и событиях, мне неведомых, о ночах и дорогах, о тайных сборищах, о смерти, следовавшей по его пятам, о городах, красивых, как сказка. Какой-то грек из Венеции приютил его у себя, выучил искусству выплавки золота, а главное, тайному ремеслу приготовления ядов.

К золоту Лучиано не влекло, а по части приворотных зелий и отрав он кое в чем превзошел своего учителя.

Мне было странно слышать откровения заклинателя о страшном его ремесле. Оказывается, любой яд, любая отрава были для него всего лишь орудиями мести за поруганное прошлое, средствами расплаты. Он знал наперед: сей господин отдаст богу душу скороспешно, терзаемый видениями преисподней, а оный начнет беспомощно чахнуть, хиреть, покуда не изведет близких нытьем и желчными попреками, прежде чем предстать пред горнилом преисподней. Сама по себе смерть – ничто, каждый умирает. Но чувствовать, что умрешь именно ты, но замечать, как люди, даже любившие тебя, теперь уже жаждут твоей смерти и как друзья и враги тайком готовятся к твоим похоронам, – пред такой земной расплатой меркнут призрачные угрозы адских мук.

Так Лучиано возвысился над жизнью и смертью.

Не мудрено, что курфюрсты и епископы начали оспаривать его друг у друга. И каждый старался заполучить кудесника навсегда. Теперь пристанищем Лучиано стали зарешеченные кельи. Господа покупали и продавали его как товар, покуда он не оказался в замке, там, На соседнем холме. От него домогались секрета философского камня, дабы обращать медь и олово в золотые слитки, и потому как он все тянул и тянул с философским камнем, ему провозвестили: к такому-то сроку либо злато, либо голова с плеч долой. И тогда в отчаянии он позвал меня – ведь дьявол нипочем не оставляет своих слуг.

В ту же ночь мы скрепили наш союз договором.

– Согласен! – шептал Лучиано. – Будь проклят, исчадие ада, я согласен! И не я буду каяться потом, а ты, лукавый!

Каяться? Мне? Ошибаешься, брат алхимик…

Волгер Лучиано получил бессмертие, а я – опасного спутника. Странная мы пара. Доктор теологии и риторики и его друг-лекарь. Мы странствуем из одного города в другой, по холмам и низинам Священной Римской империи германской нации. Нас уважают, но и слегка побаиваются. Видимо, у людей, как и у собак, развито особое чувство – улавливать издали опасность. Вот они и чувствуют: с нами что-то неладно…

А впрочем, все идет как надо. Теология считается занятием почтенным и не требует от меня особых усилий. Я доказываю существование господа бога. Даже Для такого посредственного Мефистофеля, как я, не бог весть как трудно зарабатывать на хлеб насущный. Поговаривают, будто и астролог я неплохой. Должен сознаться, к распространению сей довольно ненадежной славы я и сам, увы, причастен. Предсказал раз-другой обывателям будущность – что поделаешь, позарез нужны были деньги. В юности я любил историю и теперь более-менее знал, что произойдет в нынешнем глухом шестнадцатом веке. Справедливости ради, сознаюсь: и звание доктора, и имперскую грамоту я получил за советы, коими облагодетельствовал графа Гессен-Нойбурга. С его сиятельством мы и посейчас хорошие друзья: случись нужда. – и он не откажет ясновидцу в высоком покровительстве. А преуспевающий покуда ясновидец нет-нет да и задумается: что, если среди предсказателей всех эпох были пришельцы из будущего?

Лучиано из отравителя стал врачом. Я выучил его азам нашей древней профессии. Мои скромные познания в медицине, познания, которых далеко не всегда хватало в моих странствиях по пустыне, для лета господня 1524-го смахивают на волшебство. К Лучиано валят толпами отовсюду, тянутся к исцелителю в тайной надежде, что он может поднять человека даже со смертного одра. Это и хорошо и плохо. Хорошо потому, что Лучиано засыпают золотом, как Креза, что он снискал всеобщий почет и благоговение, что он обретает все блага мира, от самых экзотических яств до красивейших, хотя нередко и глуповатых женщин. А плохо потому, что заговорят, – или, может быть, уже заговорили! – будто он продал душу дьяволу. Пересуды такого рода могут закончиться весьма печально, надо быть готовым к самому худшему.

Кстати, в том, что Лучиано перестал меня звать “лукавым”, а величает “мудрым”, я усматриваю вполне закономерный смысл. Страх и недоверие ко мне, исчадию ада, сменились уважением. И я уважаю Лучиано – за смелость, за ненависть к малейшему проявлению лжи, за полное отсутствие корысти и эгоизма. Он не сказал мне еще, что было у него на уме в ту ночь, когда он обрел бессмертие, почему решился его принять. Во всяком случае, он не гнался за счастьем, ни тем паче за призраком вечного блаженства. На сей счет, разумеется, можно строить любые предположения без надежды на правильный ответ.

Хлопает дверь. Скорее всего это он, его легко узнать по манере стучаться. Я не ошибся – уже слышен старческий голос Марты, экономки, почтительно его сопровождающей.

Лучиано заметно изменился по сравнению с той ночью в келье и на горе. Длинные черные волосы заботливо подстрижены и завиты. Одет он богато, не в пример мне: на поясе элегантная шпага, накидка и манжеты в золотых кружевах. Но все те же пронизывающие глаза, все тот же диковатый взгляд. Богатство и беспокойство исходят от каждого его движения.

Марта кланяется и выходит, а Лучиано сбрасывает накидку на мой стул. Обходимся без приветствий по заведенной привычке не произносить лишних слов.

– Присядь! – приглашаю я. – Не стой как статуя.

Вместо ответа он роется в складках своего кафтана, вытаскивает затейливо вышитый кошелек и швыряет на стол. По комнате разносится звон золота. Но мне не нужны деньги, и Лучиано уже не раз в этом убеждался. Дьявол не нуждается в презренном металле. Эта мысль заставляет меня усмехнуться.

– Это ты ее подослал? – вопрошает Лучиано глухо и угрожающе.

Судя по тону, гнев моего друга никак не связан с содержимым кошелька, тут что-то другое. Я постоянно тревожусь за него – он готов совершить нечто безрассудное, донкихотовское. Впрочем, Дон-Кихот Ламанчский еще не явился на свет божий, и пройдет достаточно времени, пока он появится.

– Присядь же наконец! – говорю я. – Чего тебе надобно? Чешутся руки извлечь шпагу и схватиться насмерть со мной, твоим покорным слугою? А собственно, по какому поводу? Я и понятия не имею.

Вообще-то шпаги у меня не было и нет, но это неважно.

Лучиано усаживается, а я достаю деревянный кувшин с вином и разливаю в два бокала.

– Кажется, ты настроен философски, – замечаю я. – Давай послушаем, что ты надумал. И не забывай, что философ здесь я.

Он понемногу успокаивается, отпивает вина и смотрит испытующе на меня. В такие минуты мне всегда представляется, что оттуда, из телесной оболочки Лучиано, за мною наблюдают чьи-то другие глаза. Хотел бы я знать, что у него на уме.

– У тебя отменное вино, мудрый.

– А у тебя отменная логика, – соглашаюсь я охотно. – Что еще скажешь?

Лучиано отставляет бокал и внимательно разглядывает его, хотя разглядывать, по существу, нечего. Обычный, ничем не примечательный богемский хрусталь, подаренный мне, и Лучиано отлично знает, когда и кем.

– Пошто искушаешь меня? – выговариваемой после долгого молчания. – Такое не входит в наш договор, мудрый!

Требуется довольно много терпения, дабы уразуметь, что же, в сущности, произошло, хотя, как выяснилось, история вполне заурядная. Вчера заболел мастер Иоганн Реалдо, один из знатных обывателей Вертхайма. Род Реалдо – замечательное скопище торговцев и ростовщиков, благородных барышников, купивших благородство за золото, и неблагородных темных личностей, добывших это золото. Даже сам епископ Бранда, владыка Вертхайма, какими-то нитями связан с этим родом… К захворавшему Иоганну Реалдо, старшему из братьев, скороспешно призвали Лучиано. Но было уже поздно: торговец нуждался скорее в услугах священника, нежели врача.

Лучиано сделал все, что мог. Он оставался у смертного одра старого Иоганна весь день и всю ночь, пока больной угасал. Он слышал тишину, предшествующую смерти, входящей в дом, и лицезрел саму смерть, вставшую у изголовья больного.

И все-таки он, Лучиано, боролся.

Теперь он пришел оттуда, где все кончено…

– Зачем мучить себя? – пожимаю я плечами. – Ты ни в чем не повинен.

Он уставился на меня так, словно видит впервые.

– Ты знаешь все на свете, мудрый, – говорит он. – Зачем же послал ее? Ты и никто другой! Зачем ставишь ее на моем пути?

Понемногу начинаю догадываться. Не умерший Иоганн Реалдо внес смущение в душу Лучиано, а живая Маргарита Реалдо, молодая его жена, точнее, уже вдова.

Встаю, чтобы избежать его вопрошающего взгляда, отодвигаю занавеску. Снаружи через окованные свинцовыми рамами окна втекают струй заходящего солнца, стены становятся цвета пламени, вино в бокалах – кроваво-красным. Ажурная колокольня собора святой Анны походит на диковинное сказочное украшение – черные блики вперемежку с золотыми разводьями. Бьет колокол. Это колокол смерти старого Иоганна Реалдо. И любви Лучиано к Маргарите.

Пройдут годы. Упадет колокольня, разрушится Вертхайм, его разграбят и сожгут в годы Тридцатилетней войны, и никто не вспомнит о нем. На руинах некогда цветущего града прорастет мох – темный, бархатно-зеленый. А мы с Лучиано будем скитаться, как проклятые, по миру, история которого будет идти мимо нас, ибо мы вне пределов истории…

Оборачиваюсь. Лучиано сидит затаив дыхание. Потом медленно говорит:

– Мне нужна Маргарита. Даруй мне Маргариту, о мудрый!

Я возвращаюсь к столу, доливаю бокалы. Все равно не избежать этого разговора. Лучше уж не оттягивать.

– Послушай, Лучиано. Мне хочется задать тебе один вопрос.

– Вопрошай, мудрый!

– Почему ты тогда принял бессмертие?

Он молчит, поджав губы.

– Ты кое-что скрыл тогда от меня, правда? Ты захотел бессмертия не для себя, это я знаю. И не искал счастья, ибо каждый сам находит свое счастье, сам доходит до смысла своей жизни. Ты задумал что-то другое? Но что?

В комнате воцаряется тишина. Она наполняет углы, таинственно отделяя нас друг от^ друга. Внизу, где-то на нижнем этаже, хлопочет Марта. Она всегда ступает так тихо, будто боится спугнуть тишину. И без того бледное лицо Лучиано становится белым, как вата.

– Ты подаришь мне Маргариту, мудрый? Правда за правду.

– Попытаюсь, Лучиано.

Некоторое время он раздумывает, затем наконец решается.

– Я мыслил уничтожить тебя, мудрый! Хотел стать бессмертным, дабы низринуть тебя! Найти корень зла и вырвать его. Но ты оказался сильнее. Ты поставил ее на моем тернистом пути. И я не хочу больше быть бессмертным, – его голос переходит в шепот. – Не хочу, слышишь! Даруй мне Маргариту!

Так вот какова его правда. Отрекается от бессмертия, ибо оно лишает его привычных ценностей. Ибо смерть определяет истинную цену всему сущему. Не потому ли к концу жизни истинная цена всего сущего так возрастает?..

– Ты хочешь меня уничтожить, Лучиано? Глупости! Дьявол просто необходим. Ведь должен же кто-то ответствовать за ложь, за подлость, за насилие? Так-то. Ежели твой мир останется без дьявола хотя один день, сей день станет настоящим адом, ибо другого ада нет. А теперь выпей вино, и подумаем немного, как тебе добраться до опечаленной вдовы.

Он смотрит на меня, как лунатик, а я перебираю в памяти легенду о Фаусте и Мефистофеле. Значит, Фауст вовсе не искал личного счастья. И Маргарита совсем не была такой уж благостной и смиренной. Столетия исказили, преломили лучи истины Лучиано-волгера. Моего Лучиано, потомка еретиков-богомилов. Что же все-таки произойдет дальше?

А дальше не происходит ничего особенного. Лучиано встает, он пришел в себя.

– Ладно, – выдавливает он. – Ты обещал, мудрый!

– Только постарайся об этом забыть, Лучиано!

В общем, мы неплохо понимаем друг друга, ничего не скажешь. Встаю и я.

– Ты не воспротивишься, ежели мы пойдем вместе? – интересуюсь я. – Тебе ведь чертовски нравится лишний разок прогуляться в компания с чертом, верно? Хотя ты и без того пребудешь со мною веки вечные.

Я тоже облачаюсь, и мы отправляемся в путь. Надо покумекать, как лучше сварганить дельце для Лучиано с Маргаритой. По части размышлений на подобную тему не сыскать в городе лучшей обители, чем таверна минхера Рогевена,

Несколько ступеней вниз, поворот – и милости просим пожаловать в почтенное заведение. Внутри копоть, чад, дымище, с непривычки я начинаю исходить кашлем, согнувшись в три погибели. Впрочем, кашель довольно быстро стихает. Откуда такой дым? Ага, вон над очагом истекают жиром с десяток цыплят. Под сводами таверны перекатывается невнятный многоголосый шум, поглощающий все другие звуки, погружающий слух в какое-то странное оцепенение.

Когда глаза попривыкли к дыму, замечаю: в таверне яблоку негде упасть. За грубыми столами восседают вертхаймские мужи – кузнецы с улицы, вьющейся вдоль реки, ткачи двух заречных мануфактур, виноградари, тележных дел мастера, извозчики, земледельцы, мелкие торговцы, перекупщики – в общем, людишки, от рассвета до заката кишащие в Вертхайме и за пределами оного. Разговаривают, смеются, лениво открывают крышки своих пивных кружек, жуют поджаренный на жире хлеб, ничего не скажешь, умеет хозяйка готовить, дай ей бог долгих лет здоровья. Подручные минхера Рогевена плывут в дыму, среди невнятных голосов, хватают со столов пустые кувшины и сразу же заменяют их полными.

О нет, нам с Лучиано не сюда. Для гостей избранных – их преподобий пасторов, богачей, денежных тузов, ворочающих казной, – там, за очагом, сыщутся комнаты получше. Там прислуживает самолично фру Рогевен, толстенная хозяйка, что сейчас следит за цыплятами над огнем. Любопытно, каков должен быть капиталец, дабы попасть в сильные мира сего. Уж никак не меньше тыщи золотых дублонов…

Фру Рогевен замечает нас, спешит навстречу, кланяется. Возможно, у господина, сопровождаемого врачевателем Лучиано, и нет тысячи дублонов, но имперская грамота и высочайшая дружба с ландграфом ГессенНойбургом отводят ему место среди самых почитаемых гостей. А уж врачеватель Лучиано подавно свой человек, особливо ежели случится какая хвороба.

В комнате немноголюдно, пять-шесть человек – двое богачей, пастор отец Фром, суконщик Мюлхоф. Обоих богачей я почти совсем не знаю, а вот с суконщиками и пастором уже встречались однажды. Господа оные – полная противоположность друг другу: отец Фром добродушный, отупевший от пива и лени; Мюлхоф же злой и завистливый. Я подозреваю, что в бренном мире нет буквально ничего, чему не завидовал бы завистник Мюлхоф. Вплоть до мертвецов: ибо некоторая часть усопших попадет в рай, а вот попадет ли в рай сам Мюлхоф – вилами на воде писано.

Мы обмениваемся обычными приветствиями, исчерпывающими сведениями о здоровье и садимся за один стол с пастором и суконщиком. Мигом появляется полная, как луна, фру Рогевен и вместе с ней два огромных кувшина пива.

Тема разговора единственная, да и быть не может другой – смерть мастера Реалдо, о ней в этот вечер толкует весь Вертхайм. Никто не любил старика, все его основательно побаивались. И теперь суконщик дает выход своей злости, богато сдобренной пожеланиями к господу богу отпустить грехи усопшего, коих, впрочем, великое было множество, чего тут греха таить.

– При всем при том покойник был человеком хорошим, – подытоживает суконщик, – и мы все надеемся, бог послал ему спокойную смерть!

Последние слова адресованы Лучиано. Мюлхоф втайне предвкушает, что Лучиано поведает, в каких жутких страданиях умирал мастер Реалдо. Скорбь на лице Лучиано просто изумительна – даже для меня, дьявола во плоти.

– Я бы хотел… – начинает Лучиано, но я опережаю друга. Мне не нужен Мюлхоф.

– О, сие лекарская тайна! – вмешиваюсь я. – Негоже тревожить душу праведника. Мыслимо ли, коли отец Фром разгласил бы святое таинство исповеди, не так ли, святой отче?

Отец Фром буравит меня синими глазенками и кивает. Он вообще не любит говорить много, тем паче в подобных ситуациях.

– Тяжело, ох как тяжело несчастной фру Реалдо, – вздыхает Мюлхоф, – так молода и уже овдовела. Вы не здешний, многого не знаете, но люди помнят, и то хорошо…

Далее следует, что помнят люди. Лучиано оживляется, это замечают все и прежде других хитрый Мюлхоф, время от времени он бросает любопытный взор на моего друга, не прерывая нити повествования. Выясняется, что Маргариту выдали замуж совсем молоденькой, почти сразу же после конфирмации. Свадьбу сыграли лет десять назад, еще когда покойный Реалдо чувствовал себя в силе. Маргарита была дочерью бедной вдовы, единственный брат девушки запропастился бог весть где, поговаривали люди, будто видели брата в Тюрингии наемным солдатом. Все родственники, весь род Реалдо восстали супротив свадьбы, но старик, упорный и злой, как взбесившийся волк, настоял на своем. Нет, о Маргарите никто не мог сказать плохого, но теперь люди наверняка начнут языками чесать…

Мюлхоф болтает без умолку – он слегка запьянел от пива. Я замечаю краем глаза, как Лучиано сжимает кулаки, и толкаю его ногой под столом. Он озирается, приходит в себя, но глаза горят гневом.

– Я ничего не слышал плохого о благородной фру Реалдо, – выговариваю я медленно, глядя прямо в глаза Мюлхофу. – Без сомнения, и отец Фроти подтвердит сии правдивые слова.

Мюлхоф тонко усмехается:

– Кому же, как не отцу Фрому, подтвердить истину. – Он переводит взгляд на пастора. – Фру Реалдо, она ведь каждую пятницу наведывается к вам в исповедальню, отче?

Пастор Фром сызнова кивает. А у меня тем временем зарождается один план. План, достойный Мефистофеля. Хотят видеть меня дьяволом? Что ж, у них будет дьявол, да еще какой!

Мюлхоф частенько опорожняет свой бокал, продолжая судачить на разные лады обо всем на свете. Когда он возвращается к смерти старого Реалдо и к его молодой вдове, я в очередной раз толкаю Лучиано под столом. Это слегка охлаждает его пыл, а то он того гляди вспылит и схватит за горло говорливого суконщика. Но нужный момент еще не подоспел.

Я затеваю с пастором глубокомысленный разговор на богословские темы. Если бы святой отец знал, что постулаты богословия могут использоваться в столь неправедных целях! В конце концов я приглашаю пастора почтить своим присутствием мой дом. Что означает: вскоре и мне придется нанести ответный визит. Невыносимая мука, разговор с пастором в течение нескольких часов, но, Лучиано нужна Маргарита, и ради этого я вытерплю все. Он запродал душу, дабы уничтожить меня, причину боли и страдания мира, А он, кроме боли и страданий, не видел ничего. Он должен владеть Маргаритой.

Мы потихоньку цедим пиво. Неожиданно за стенкой раздаются нестройные крики. Я заглядываю в большой зал. Ничего особенного. Зашел взвод герцогских солдат-швейцарцев, гонят взашей из-за стола подвыпивших простолюдинов. Шум, брань, проклятия, угрозы. Выгнанные разбредаются по соседним столам, утихомириваются, и снова под сводами таверны восстанавливается спокойствие. Солдаты заказывают пиво, поджаренные хлебцы, велят принести пустую глиняную чашу. В чашу сложили несколько игральных костей и – хлоп! – опрокинули на стол. Играют на медяки, но кому не известно, чем заканчиваются сии забавы – заканчиваются они обнаженными клинками и налитыми кровью глазами. Посему хозяин таверны тревожно крутится невдалеке.

Мы встаем с Лучиано из-за стола, слегка опьянев. Идем под закопченными сводами, перешагиваем через протянутые ноги, приветствуем кого-то, кто-то приветствует нас – Лучиано исцелил многих. Проходим мимо стола, за которым расселись солдаты, их командир издалека приветливо машет Лучиано. Сей командир как бы заново появился на свет. Однажды ночью ему в грудь всадили кинжал, и никто не верил, что он выживет, – уже и к исповеди поспешили привести. Чудодей Лучиано вытащил воина буквально из лап смерти. Кабы мог исцеленный знать, что благодарить следовало не только Лучиано, но и дьявола, он бы содрогнулся. Но он ничего такого не знал и теперь беспечно бросал кости, приглашая Лучиано присесть рядом.

От подобного приглашения никак не отвертишься – воспоследует обида жесточайшая, смертельная. Лучиано смотрит на меня, швейцарцы раздвигаются, дабы усадить гостя, а я становлюсь у него за спиной. Для них важен только Лучиано, плевать им на риторику и теологию. Для них я никто – так себе, какой-то занесенный ветром ученый жук.

Играют действительно на гроши. Получили солдатское жалованье в серебряных талерах, но не торопятся разменять капиталец, сосредоточенно отхлебывая пиво. Ставят и бросают по очереди. Кости стучат по столу, вертятся, подпрыгивают, замирают. Одному подфартило, другому опять не везет, но рассерженных еще нет. Медяки спокойно валяются у кувшинов.

Лучиано бросает последним, игрок из него вообще никакой. Он так неумело трясет кости в чаше, что смешит всех. И сам добродушно смеется, но, когда я смотрю на него, меня охватывает некоторое беспокойство. Оснований для тревоги вроде бы никаких, но это чувство у меня растет, я, кажется, начинаю ощущать страх перед предстоящей опасностью. Потихоньку осматриваюсь. Кажется, все в порядке. Мастера и подмастерья Вертхайма спокойно пьют пиво, гул в таверне стоит обычный, а здесь за столом сидят солдаты. Они друзья Лучиано, никто и пальцем не посмел бы нас тронуть,