Текст книги "Голова рукотворная"

Автор книги: Светлана Волкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

6

Вера прыгнула в старенький «фольксваген», включила печку и радио. Вентилятор фыркнул, выругался, сосредоточенно выдул тёплую струю. Вера порылась в бардачке, нашла гробик очечника, нацепила очки на тонкую переносицу. Рука в кармане нащупала картонный прямоугольничек визитной карточки. «Врач Логинов Феликс Георгиевич. Помощь в тяжёлых ситуациях». Просто, лаконично – синий шрифт на белом картоне. Ничего лишнего. Не упомянута специализация, сухо и сдержанно: «Врач». Это деликатно, а у кого есть визитка Логинова, тот уж не забудет, по какому поводу она у него появилась. Сверху от руки приписан номер мобильного, вероятно, личный.

Мосс стоял возле машины, курил. Лицо его было сумрачным, глаза – угрюмыми. Докурив сигарету и швырнув окурок в брюхастую урну, он открыл дверцу и прыгнул на пассажирское сиденье. Вера убрала визитку в карман пальто и завела мотор.

– О чём он говорил с тобой так долго? – спросил Мосс.

У неё уже был придуман ответ на этот вопрос.

– Долго? Мне не показалось. Я записала пару успокоительных рецептов, надо будет купить аптечный травяной сбор.

– На кой я тогда пью таблетки?

– Ну, милый, травяной чай лишним не будет. Мама ещё прислала зверобой с пустырником на прошлой неделе. Очень кстати.

Мосс отвернулся к боковому стеклу. Вера была рада, что он не выспрашивает подробности: врать она категорически не умела.

– Ерунда всё это, – Мосс провожал глазами встречные автомобили, размытые акварельными кляксами на мокром стекле. – Сейчас конец марта. Через месяц появятся капустницы. Если сеансы и травки не помогут, я перестану ходить к нему. Пустая трата денег.

– Что ты, Витенька! – пылко возразила Вера. – Ты же сам признался, что тебе становится легче и ты начал кое-что понимать про себя. И что благодарен доктору…

Она вдруг замолчала.

– Я вспомнила!

– Что?

– Я вспомнила его! Конечно! Он сказал, что видел меня на той выставке в рижском «Арсенале»!

– Почему я его не помню?

– Ты же пропадал с партнёрами и журналистами, тебе не до этого было. А я вспоминаю: залы уже закрывались, я потеряла платок – тот самый, шёлковый, с лошадиными головами, который мне подарила ученица после окончания курса. Феликс Георгиевич его нашёл. Надо же, как тесен мир!

Мосс снова отвернулся, всем видом показывая, как ему неинтересна эта информация. Вера вглядывалась в пробегающих по зебре пешеходов с зонтиками и ёжилась от неуютной мысли, что у неё есть в запасе всего четыре недели.

* * *

В старой квартире было тихо и темно. Выключатель по неизвестной логике находился не сразу у входной двери, а чуть дальше по коридору, у старого громоздкого зеркала. Вера неоднократно просила мужа перенести его поближе, но он каждый раз отмахивался: так было при его родителях и при деде, и выключатель для него – память о них. Вера знала, что он не может их помнить – деда и отца он не знал совсем. О матери, умершей, когда ему было семнадцать, Виктор почти не рассказывал, лишь когда Вера была настойчива, он пожимал плечами и говорил: «Ты на неё похожа».

Мосс по привычке снял в темноте ботинки и, не зажигая света, прошёл в свою комнату-мастерскую, включил компьютер. Ему было комфортно в привычном полусумраке, он мог бродить по квартире ночью, не зажигая электричества, точно кот. Вере же всегда не хватало света, и она включала все лампы одновременно, даже прикроватную подсветку для чтения, но всё равно проигрывала неравную битву серому квартирному полумраку, поселившемуся в этом доме давно и навечно.

«Как ты можешь жить, точно крот? – спрашивала она мужа. – Ты же художник. Художникам необходим дневной свет».

«Мне – нет, – отвечал Виктор. – Я – компьютерный червь».

Вера нажала кнопку выключателя, присела на табурет, расстегнула молнию сапога. Один её ученик, философ по призванию и биржевой маклер по роду занятий, которому немецкий нужен был «для души», как-то сказал ей, что уволил свою давнюю верную секретаршу, потому что не мог выносить её утреннее «де-сапожье». Это выражение – что-то сродни французскому «дезабилье», которое он понимал исключительно как «сымать бельё», что, безусловно, было неправильно. «Вы только представьте, Вера Леонидовна, – говорил философ-маклер, – вот она каждое утро приходит на работу, плюхается на стул и с крёхом начинает снимать один сапог, потом другой, долго трёт голень, шевелит пальцами в колготках. Потом надевает ужасающие туфли-тапочки. В такие моменты я начинаю ощущать, что у меня живот нарос, и лысина, и поясница побаливает. И настроение портится на весь рабочий день». Вера и ученика-то самого почти забыла за давностью лет, но в закоулках памяти навсегда отложилось, что старение женщины считывается по тому факту, как эта женщина снимает сапоги…

Вера была старше Виктора на шесть лет, ей только что исполнилось тридцать пять, но разницу в возрасте и сам возраст она больше ощущала внутри, нежели в зеркале. «Маленькая собачка до старости щенок». При её субтильности и любви к йоге можно было долго бегать «в щенках». Но последний год Вера чувствовала, что изменилась. Менялось всё вокруг – устарели учебники, обветшала штукатурка на потолке, вышел из моды её любимый брючный костюм, поседели многие друзья и знакомые – не изменился только Виктор, такой же молодой, как и пять лет назад, когда они поженились, такой же недоступный и всегда немного отстранённый.

Она стала скучна. Но скучна не той безликой мышастой мастью, а по-иному: события в её жизни, даже самые яркие, перестали волновать мужа. Он как-то заметил: из её некогда образной речи исчезли выражения, так украшавшие её язык, делавшие её образ целостным и небанальным: «я пришла в ярость», «я феерически обрадовалась», «я чуть с ума не сошла от волнения». Она больше не приходила в ярость либо построила свою жизнь так, что ярость её не навещала. Она ещё радовалась многому, но уже не феерически. И полностью перестала волноваться так, чтобы чуть не сойти с ума. Однажды он спросил её: «Когда ты в последней раз ликовала?» – «Что делала?» – не поняла она. «Ликование – это такое чувство…»

Насчёт своего семейного счастья Вера давно уже не строила никаких иллюзий. Она была для мужа недостающим элементом пазла: встраивалась в пространство легко и математически точно. Если бы её не было, он бы сразу заметил пустоту, а так не замечал: встроилась и встроилась.

Надев домашний халат, Вера прошла на кухню, включила электрический чайник.

– Попьёшь чаю? – крикнула она мужу.

Он не ответил. Видимо, сидел в наушниках, слушал своего Берлиоза, которого Вера не понимала. Пока вскипала вода, она прошлась по квартире, оценивая взглядом каждую вещь. «Для него любой привычный предмет отныне должен таить неожиданность». Это слова доктора.

Вера так и не смогла полюбить эту огромную неуютную квартиру в старом доме прусского стиля с тёмной лестницей и стёртыми, как старушечьи зубы, ступенями. Здесь всё оставалось чужим – и высоченные потолки, и древние двойные оконные рамы, и громоздкая мебель тоталитарного вида, некогда признак достатка и благосостояния. И даже вид из окна – на церковь Луизы и соседние здания со стрельчатыми окнами, витыми решётками балконов и вытянутыми карамельными крышами. Дух старого Кёнигсберга, который так любил Виктор, навевал на неё глухую неистребимую тоску, и она радовалась каждый раз, когда случались редкие поездки к родителям в Петербург или в отпуск. Куда-нибудь, где много света и люди смеются…

С Моссом Вера познакомилась около шести лет назад на одной шумной богемной вечеринке. Она только что развелась с первым мужем, умным, но упрямым и невероятно занудным преподавателем химии, который перевёз её из Петербурга в Калининград, уверяя, что разницы никакой нет, и там и там сырость и холодная Балтика рядом. Но Вера разницу чувствовала кожей: ей не хватало петербургских набережных, шума Невского проспекта и бесконечного серпантина театральных премьер. Муж вздыхал, говорил, что она с жиру бесится и что, мол, если страсть улеглась, так и скажи. Вера так и сказала, умолчав, что страсти-то особой и не было никогда, а замуж она выскочила в восемнадцать лет по девчоночьей глупости. После развода Вера тем не менее осталась в Калининграде, занялась репетиторством и назад возвращаться не торопилась.

Мосс поразил её сразу, как только она увидела его. В двадцать девять лет Вера не верила ни в какую любовь с первого взгляда, и когда они, свесив ноги вниз, сидели на подоконнике в его квартире, заявила ему: «Есть общность взглядов и совпадение жизненных акцентов. Всё остальное – беллетристика». Но что-то было в этом худом двадцатитрёхлетнем парне с полуцыганской внешностью и холодным взглядом гранитно-серых глаз. Он с особым интересом наблюдал за тем, как она двигается по его квартире, как щебечет всякую ерунду и пытается активно вовлечь его в беседу. Потом он неожиданно подошёл к ней и сказал, что хочет нарисовать её голой. Вера подумала было возмутиться, но вся прошлая прожитая жизнь с опостылевшим мужем была таким серым пятном в её сознании, без единого яркого мазка, что она согласилась.

Рисунок вышел изумительным, но Мосс был недоволен. Сказал, что три года рисования монстров и сисястых красоток для комиксов, чередуемых прорисовкой персонажей для мультфильмов местной студии, начисто испортили его руку. Вера с трудом вырвала у него портрет, который он хотел порвать. Потом позировала Виктору ещё и ещё. Он говорил, что ему надо напитаться красоты, чтобы не умереть, и писал Веру каждый день. Так начался их роман.

С ним не было лёгкости – той лёгкости, которую она всегда ждала и которую так и не получила. Ни на минуту её не оставляло чувство иллюзорности их совместного существования, лёгкого пшика, как от выветривавшегося в бутылке лимонада. Вот они вместе и в то же время порознь, он ускользает, он с ней и в то же время не с ней. Глаза Виктора смотрят на неё, но сам он очень часто не здесь, а где… Где? Его холодность и одновременно страсть в минуты близости держали Веру в вечном ожидании чего-то, что должно произойти. Не плохое, не хорошее. Просто нечто, что она предчувствовала, но объяснить не могла. Каждое их свидание виделось ей как последнее.

А через месяц после их знакомства, неожиданно для всех и прежде всего для самой Веры, Мосс сделал ей предложение. Она хотела отшутиться, сказать, что они мало знают друг друга, что он даже не поинтересовался за всё это время, как её фамилия и из какой она семьи. Вера даже набрала в лёгкие воздуха, чтобы ответить «нет», но неожиданно сказала «да».

– Только я ведь старше тебя. Ужас, на шесть лет!

– Ну и что, – равнодушно ответил Мосс. – Возраст – это ваши женские заморочки, а мне всё равно.

Она улыбнулась, обняла Виктора и пообещала родить ему сына и дочку. Но за пять лет их брака обещание, к её великой печали, сдержать так и не удалось. Причина оказалась в абсолютном нежелании Мосса плодиться и размножаться. «Приводить в этот грязный, несправедливый мир маленькое живое существо, которому я ничего не смогу дать, кроме наследственных болезней и нищеты, жестоко», – говорил он. А через год после свадьбы Мосс взял Веру за подбородок, заглянул в зрачки и сказал:

– Жениться на тебе было с моей стороны абсолютным эгоизмом. Ты свободна. Иди куда хочешь. Роди ребёнка от румяного менеджера. Будь счастлива. Прости. Я больше не люблю тебя.

Она проревела сутки, собрала чемодан, сообщила родителям в Петербург, чтобы встречали. Момент подгадала, когда мужа не было дома: не хотелось патетических сцен. Но в последний момент у чемодана сломалось колёсико, она присела на корточки, чтобы приладить его, но ничего не получалось. Себя нельзя начинать жалеть – едва пожалеешь, и слёзы не остановить. Она проревела у чемодана ещё, наверное, минут десять, пока не пришёл из издательства Мосс, для которого слёзы совсем не предназначались.

– Если хочешь, останься, – произнёс он.

Ей показалось, что сказал он это так же равнодушно, как и тогда, когда просил уехать.

И она осталась. Вопреки здравому рассудку и отговорам подруг и родителей. Так прошли ещё четыре года, в любви и нелюбви, ласках и отчуждении, суетности будней и треморе тонюсенькой стрелки на шаткой шкале «соседство – супружество».

Чайник сердито заухал, как филин, и Вера возвратилась на кухню. Заварив любимый улун, она налила чай в любимую синюю чашку – единственное напоминание о Петербурге – и, согревая руки о её глазурный керамический бок, прошла в спальню. Взгляд невольно остановился на портрете матери Мосса, сделанном когда-то его полуслепым отцом. Вера заметила, что, где бы в комнате она ни находилась, глаза этой Раисы всегда смотрели не неё. Та словно выглядывала из портрета – выглядывала с любопытством и немного с испугом, а штриховая техника рисунка добавляла иллюзии её присутствия в доме. «Ты похожа на неё», – вспомнила она слова Виктора.

Вера подошла чуть ближе, хотя за пять лет пребывания в этом доме изучила рисунок досконально. С портрета на неё глядела женщина примерно её возраста, с приятными мягкими чертами лица, короткой стрижкой-каре и широко распахнутыми глазами. Как удивительно написано её настроение и состояние! Трудно поверить, но этот рисунок, если верить легенде, был написан «на ощупь»! Вера пригляделась… Что-то было в этих глазах… Как будто она только что плакала…

Вера поставила чашку на прикроватный столик, пододвинула стул к стене, забралась на него, осторожно держась за спинку. И вдруг заметила двух маленьких бабочек, притаившихся в самой сердцевине зрачков…

Она была так поражена, что, закачавшись, чуть не упала со стула. Спрыгнув, Вера вновь посмотрела на портрет. Удивительно! Вот он – эффект аниме… Хотя аниме в те годы ещё не существовало. Большие глаза за секунду до слёз! Разорванный блик – это же крылья бабочки, как она раньше не замечала!

Вера вбежала в кабинет Виктора. Везде на полу валялись карандашные эскизы нового комикса. Мосс сидел за компьютером и правил рисунок на экране, водя специальной палочкой по серой плоской подставке на столе. Вера никогда не могла запомнить её название.

– Витя!

Мосс не реагировал. Она подошла, стащила с его уха наушник. Он раздражённо обернулся:

– Я же сказал, что не буду чай!

Она вдруг замерла. Что она скажет сейчас? Бабочки в зрачках матери? Лукавство руки гениального художника, каким был его отец? Одно упоминание бабочек нанесёт Виктору боль, уж Вера-то это знает.

– Прости, милый… – Она развернулась, пошла на кухню, села на табурет.

Прислонив лоб к холодильнику, усыпанному пёстрыми магнитиками, точно пирс крабами, она думала о том, что сейчас предаст Виктора. Надо только набраться сил! Это ведь несложно, доктор убедил её, привёл неоспоримые аргументы. И она уже решилась… Но ватная немота сковала тело, парализовала руки, налила каждый палец горячим растопленным оловом. Портрет не выходил из головы, мать Виктора смотрела на Веру изнутри её, Вериной, черепной коробки, давила на лобные кости, билась о мозг, как кит о корабельный остов. И глаза матери с крохотными бабочками на краешке слезы отныне и навсегда будут смотреть на неё с немым ледяным укором. И никуда не спрятаться от этого взгляда! Никуда!

Из оцепенения Веру вывел трезвон мобильного. Она бросилась в прихожую, к сумочке, судорожным движением вынула телефон.

– Верочка? – послышался бархатный голос.

– Да, Феликс Георгиевич. – Она узнала его сразу, скорее почувствовала.

– Вы не передумали? Звоню вам, чтобы поддержать.

«Он настоящий дьявол, этот доктор Логинов», – мелькнула быстрая очевидная мысль.

– Нет, Феликс Георгиевич, – Вера постаралась придать голосу как можно больше твёрдости.

– Вот и умница! – ответил лукавый голос. – И помните: это только для блага вашего мужа. Ради его выздоровления!

– Да. Ради блага. Ради выздоровления, – на автомате повторила она, попрощалась и вернулась на кухню, прихватив сумку.

Плотно закрыв за собой дверь, она достала из косметички маленький жёлтый стикер, на котором был записан нужный номер.

– Компания «Сад Баттерфляй», здравствуйте! – проворковал лёгкий девичий голосок.

– Здравствуйте, – спокойно сказала Вера. – Я хочу заказать у вас подарок мужу к ближайшим выходным.

– Пожалуйста. Каких бабочек вы хотите?

– Разных. Обязательно разных.

– Сколько.

– Сто. Нет! Двести штук! Сколько поместится в обычную коробку из-под обуви? Чтобы доверху. Лентой перевязывать не надо.

7

Визиты пациентов давно закончились, но Логинов уходить не спешил. Перед ним лежали толстые медицинские справочники, высунув многоязычье пёстрых лент-закладок, растрёпанные тетради, записные книжки с распухшими, слоёными, как колония древесных грибов, листами. На мониторе компьютера светилась страничка одного популярного среди его коллег сайта. Логинов устало водил мышкой по экрану, не в силах встать и заварить себе десятую за вечер чашку кофе. Раздел «Психиатрия», подраздел «Обсуждения сложных случаев». Он зарегистрировался на форуме под ником «Наблюдающий». Публика сайта в основном общалась на тему, как он сам определил, «что-то пошло не так». Логинов хотел было написать: «Друзья-коллеги, да всё, всё в любой момент может пойти не так! Вы лечите не перелом ключицы, а перелом головы. А шину на голову не наложишь!» Его раздражали многие участники форума, пишущие: «Сделал всё, что нужно, но…» или «как положено», а ещё хуже «как учили», но вот, видите ли, у пациента обострение. Какой искус написать: «Это потому, что вы, долбоголовые, делали, как вас учили и как положено!» Но он не хотел «светиться» на форуме, вступать в полемику. Анонимов тут не жалуют, а появись он под своим настоящим именем, наверняка кто-нибудь раскопал бы его чешскую историю, и полетели бы в его голову навозные комья. Не исключено, что Логинова бы сразу «забанили», перекрыли доступ к информации. А это плохо. Его задача – собрать статистику. А также понять, был ли кто-то из коллег близок к тому, что собирался сделать Логинов. Научных статей он точно не нашёл, а вопрос, который он задал форумчанам несколько дней назад, принёс целый шквал обвинений в шарлатанстве. Зажечь слабый фитилёк ненависти, раздуть из искорки пламя агрессии – этот опыт стоило поставить хотя бы ради чистой науки. Впрочем, думалось ему, чистой науки, как и абсолютного здоровья, не бывает. К тому же термин «чистая» к медицине, на его искушённый взгляд, совсем не подходит.

«Ханжи, – думал Логинов. – Вы никогда не продвинетесь и на йоту к решению проблемы! Вы способны лишь на жалкое повторение чужого успешного опыта». Он закрыл ноутбук, выключил настольную лампу и закрыл глаза, уставшие за долгий рабочий день.

* * *

Логинов не любил вспоминать об этой истории. Ему казалось: вот он, некогда уважаемый в Европе психиатр с кипой научных статей, напечатанных в лучших медицинских журналах, с завидным рейтингом цитирования и великим множеством пациентов, которым он смог помочь; он, пользовавшийся особой благосклонностью чешской элиты, – он плывёт в большом белом эмалированном тазу по зловонной сточной канаве и вытаскивает за волосы из дерьма тонущих; сажает их к себе в таз, вытирает им глаза и губы рукавом белого халата. И те начинают дышать, начинают видеть… Да, именно так, так, так, хотя он, как психиатр, знал, что отождествление себя с дедом Мазаем уже само по себе тянет на полновесный диагноз.

Логинов убеждал себя, что из Праги пришлось уехать – убежать – из-за проблем с Мариной, но всё же на донышке сознания плескалась жестокая правда: он струсил, побоялся стать изгоем на кафедре Карлова университета, позорно сбежал. Профессор Станкевич, единственный, с кем он советовался, сказал ему тогда: надо уйти сейчас. Переждать. Затаиться. Наука не закрывает свои двери, просто нужно время.

Всё началось с одного молодого пациента. Его звали Вилем, и у него была патологическая вязкость мышления. Парню исполнилось семнадцать, и в последний год он стал невыносим для окружающих. Разговаривать с ним было мукой: речь Вилема, медленная и тягучая, как нагретый пластилин, пугала несуществующими подробностями, путаными деталями и нюансами. Голос раздражал гнусавостью, будто нарочитой, и всё, что говорилось, звучало как песня-транс каких-нибудь байкальских шаманов. На простой вопрос о времени на часах, предполагающий однозначный ответ, пациент мог долго и занудно рассказывать, как завязывал шнурки на ботинках, а соседи купили две швабры и поставили на балкон, при этом в Африке, он прочёл, не было дождей, когда изобрели атомную бомбу. Логика и связь между понятиями отсутствовали напрочь.

Юноша происходил из очень высокопоставленной генеральской семьи, и папа-генерал уже приготовил сыну лакированную карьеру в военном ведомстве. К Логинову генерал обратился за помощью лично: нужно было в кратчайшие сроки подогнать Вилема под рамки социального адеквата.

Чаще всего вязкость мышления проявляется как сопровождающий симптом эпилепсии, но эпилептиком Вилем не был. Логинов провёл с ним два сеанса, на втором заговорил с пациентом его же языком – бессвязно и многословно – и к концу встречи убедился в том, что подозревал с самого начала: это была виртуозная симуляция. Такая симуляция, которую его коллеги-предшественники пропустили.

Вилем был умница. Вилем не был болен. Вилем считал, что может обмануть любого врача.

Его огромное нежелание идти по стопам отца и неприятие всего связанного с армией настолько вскипятили ему мозг, что он выбрал малое из зол – небольшое психическое отклонение – и играл настолько гениально, что сам себе верил. Это не шизофрения или паранойя, где опытный психиатр расколет тебя сразу. С таким отклонением можно жить комфортно, играть на гитаре, петь, ничего не делать, но смешно даже подумать о военной карьере, где лаконичная речь обязательна. И симулировать этот диагноз, как казалось Вилему, легче лёгкого: неси всякую ерунду, главное, побольше деталей, о каких тебя не спрашивают. Неконтролируемый поток сознания. Синдром акына: что вижу, то пою. Вилем был уверен, что доктор купился на его игру. Глаза Вилема сияли, и Логинов нутром почувствовал, что под конец встречи пациент торжествовал, что сумел его одурачить. А в конце третьего приёма Вилем вдруг расслабился и заявил, что когда-нибудь снимут фильм-фарс о генерале, который, прежде чем отдать приказ о наступлении, час будет рассказывать о ночной сорочке своей жены и о кошачьей шерсти на ковре.