Текст книги "Повесть одной жизни"

Автор книги: Светлана Волкославская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Мы с Ростиславом проводили время у меня на кухне. Оказалось, что он любит молоко. А я предпочитала чай с маленькими сухариками-кубиками, которые мама сушила из остатков хлеба. Беседа доставляла мне истинное наслаждение, хотя сидеть за нашим зеленым столом-тумбой было не очень удобно – колени упирались в дверцы. Но перейти в комнату мы не решались, чтобы не волновать маму.

Он продолжал рассказывать мне свою жизнь.

– В канун Нового Года у меня было ужасное настроение. Ничего, кроме пьянки в общежитии не предвиделось. Я зашел в Красный уголок и увидел молодого человека, сидящего в одиночестве у окна. Он смотрел куда-то вдаль, на степные снега, и как будто бы слегка хмурился. Я подсел к нему и тоже стал смотреть в окно, хотя смотреть там было совершенно не на что. Когда мы остались в комнате совсем одни, этот молодой человек вдруг спросил меня:

– Сын духовного лица, не так ли?

Обо мне это было многим известно.

– Так, а что? – ответил я.

– Ты вот по философии был лучший студент на курсе. Скажи мне, в чем материалисты не правы.

То, что он спросил об этом, очень меня обрадовало, но я еще осторожничал и потому тоже поинтересовался:

– А ты думаешь, что они не правы?

Его фамилия, как позже выяснилось, была Либенко, а дипломная специализация – архитектура.

– Правы те, кто правы, – проговорил Либенко.

У него было интересное лицо, проницательный взгляд и манера царственно вскидывать брови.

Мне сразу стало ясно, что этот человек не может быть материалистом. Он, видимо, тоже почувствовал ко мне расположение и пригласил к себе в комнату. Проговорили мы чуть ли не до утра. «Я, знаешь ли, с детства совсем не так, как теперь живу, воспитан был», – признался он.

И тогда я прямо спросил его: «За кого ты Христа почитаешь?»

– За Господа и Бога моего, – ответил он, не колеблясь.

– А Духа святого?

Он покачал головой и приложил палец к губам. Перед нами стояла початая бутылка вина.

На следующий день мы вместе с Николаем Либенко уже ехали в Караганду на поиски Библии. Кто-то подсказал нам, что где-то на окраине города, на станции Тихоновка есть действующая церквушка. Дорогой новый друг говорил мне удивительные вещи.

– Наше русское верование народное переплетается с чистейшей воды язычеством. Понятное дело – до всеобщего насильственного крещения «жили мы в лесу и молились колесу». Тут и костры, и пляски, и венки цветочные, и большая свобода нравов. Старуха Византия, умирая, отдала нам свое старческое, аскетическое христианство, а мы были народ-дитя, у которого теперь игрушки отобрали и в идеал монашескую жизнь поставили. Всякие там скоморохи оказались чуть ли не диссидентами! Ох, и трудно было все это переварить! Христианство, в котором жизнь – зло, а смерть – благо. Ну, конечно, со временем привыкли и во вкус вошли. Но вот для большинства вера по-прежнему по-язычески – только обряд, обладающий таинственной силой…

Когда отыскали церковь, священник долго разговаривать с нами не стал. Он даже возмутился, что мы, два советских инженера, подобной книгой интересуемся. Библию, оказывается, надо в церкви слушать, а не дома читать. Мы попытались возразить, что по-славянски не понимаем, но понимать – это не наше дело, сказал он. Ясно, что мы после таких слов развернулись и ушли. А он крикнул нам вслед: «Эй! Дашь двести рублей, пожалуй, и продам!» И рассмеялся так неприятно.

Я был вне себя. Ведь дома-то у меня лежала Библия, бери, читай, да как-то не доходило. Отец к этому меня не побуждал. И вдруг ведь как она нам понадобилась!

Вскоре моему другу прислали из дома посылку с сухофруктами, и на дне ее оказалась вожделенная книга. Мы стали читать ее вместе каждый вечер…

В эти дни, казалось, решается вся наша дальнейшая судьба. Как жить, во что верить. Однажды я встретил Николая в коридоре. Он шел и обеими руками держался за голову. Я к нему – он в сторону. «Не мешай, – говорит, – я думаю». Потом подошел к раковине в конце коридора и нагнулся под холодную воду. А когда встал, отряхнул капли с волос и сказал:

– Все, Ростя. Больше этого не будет.

– Чего не будет?

– Возлияний. Отныне и вовеки.

И знаешь, действительно, хоть мы и не были пьяницами и даже вино употребляли с водой, как древние римляне, но обоих нас как-то мучила из-за этого совесть. Мы становились другими. В Новогоднюю ночь заперлись у него в комнате. Девушки беспрерывно стучались к нам в дверь: «Мальчики, да вы что! Новый Год вдвоем встречать!» А мы будто нашли уютный дом в этом общежитии, так ощущали Слово Божье, как дом свой…

Потом, как я уже говорил, меня командировали в Москву перенимать опыт строительства высотных зданий на свайных основаниях. Я там заболел и получил разрешение вернуться домой на лечение. Мне не терпелось встретиться с отцом, поговорить, узнать, что он о разных библейских местах думает. Я ехал к нему уже взрослым, сознательно верующим сыном, не тем мальчиком, которого мама за руку водила к обедне. Но ему был не интересен такой сын. Он не разделял моего пыла по поводу Библии, он ставил ее в один ряд с преданием, а мою полную поглощенность ею считал крайностью, наподобие былых рассуждений об аде.

– Но ведь это же первоисточник, – говорил я ему. – Ты же согласен с тем, что, сколько ни читай Белинского, объясняющего тебе Пушкина, не поймешь, что есть Пушкин, пока не почитаешь его самого!

– Читай, кто тебе запрещает, – отвечал он, – но не думай, что поймешь больше, чем отцы церкви.

Моих сожалений по поводу того, что церковь не побуждает мирян к самостоятельному изучению Библии, отец тоже не принял. «Слишком много появится разногласий», – предположил он. «Так лучше пусть будет больше невежества», – закончил я. В общем мы не поняли друг друга и остались этим недовольны.

«С такими представлениями тебе нужно идти к штундистам, – сказал отец. – Там тебе самое место, где каждый сам себе богослов».

«Конечно, – думал я, – каждый не может быть богословом, но ведь Библия – это как любовь. О любви уже все сказано, написано и спето, самый феномен ее проанализирован психологами, и тем не менее каждый хочет пережить ее сам. Каждый верит своему сердцу, верит в то, что его чувство совершенно особое, с особой судьбой. Да, о Библии тоже все написано, все разложено ортодоксами по полочкам, и богословы почти полностью препарировали текст! Но читать ее без надежды самому увидеть какую-то новую, сокровенную грань смысла, без надежды почувствовать божественное откровение – значит просто обеднять свою духовную жизнь».

– Ты вольнодумец, Ростислав, – выслушав его, сказала я с легким смешком. Это был нервный смешок, потому что на самом деле я была очень взволнована. – Все, что ты говоришь, достаточно справедливо, и… даже нравится мне, но если продолжать в этом же направлении, то знаешь до чего можно дойти!

– До чего же? – спросил он со своей неподражаемой бесхитростностью. Я задумалась. А правда, до чего? Собственно говоря, чем смелее я шевелила мозгами, тем интереснее были наши беседы, ставшие теперь необходимой частью моей духовной жизни. Но временами меня охватывал страх, появлялось желание просить его остановиться, не говорить и не думать ничего «крамольного». Но в конце концов я махнула на эти страхи рукой – может же человек иметь по отдельным вопросам веры собственное суждение!

* * *

В детстве у меня долгое время не было нормальной куклы. Я даже и не подозревала, какими красивыми могут быть обычные пластмассовые или гуттаперчевые куклы, которые сегодня стоят на прилавках магазинов. То, что я баюкала, прижимая к груди, представляло собой свернутое валиком полотенце, запеленутое подобно младенцу. Область лица этого поленообразного ребенка выделялась белой тряпочкой, на которой я же и рисовала скромные человеческие черты. Пока я не видела ничего лучшего, все было хорошо. Но однажды, в первом классе, Ада Гаевская принесла в школу свою «полковничью» куклу. И в моем сознании произошел глубокий переворот. Крошечный гипсовым носик и румяные щечки увиденного мною чуда не давали мне спать. Так вот что такое кукла! Стыдно сказать, но я стала приходить к Адиному дому, надеясь, что она выйдет гулять вместе со своей куклой и я ее снова увижу, и, может быть, Ада даже позволит к ней прикоснуться. Но мне не везло – то шел дождь, то Ада выходила на улицу без куклы.

И вот однажды бабушка Александра взяла меня с собой на рынок в центр города. Мы сначала долго ехали на трамвае, потом шли пешком по широким людным улицам, и бабушка крепко держала меня за руку, а я вертела головой по сторонам. И случилось нам проходить мимо витрины магазина детских товаров, в которой на трех бутафорских кубах, сложенных наподобие чемпионского пьедестала, в компании с коричневым медведем и металлическим самосвалом сидела большая кукла. На ней были надеты чепчик, курточка и вязаные штанишки, как на настоящем малыше. И лицо у нее было такое же красивое, голубоглазое и пухленькое, как у Адиной игрушки. Что со мной сделалось! Я задрожала и бросилась к витрине, едва ли не разбив стекло. Бабушка вовремя меня осадила и, приговаривая: «Ну, что ты, что ты!», стала потихоньку оттягивать назад. Она меня жалела и, может быть, даже понимала, но помочь никак не могла. За плечами у нее висел пустой мешок, который она мечтала наполнить картошкой и луком…

Если у меня и было какое-либо с ранних лет отчетливо проступавшее качество, так это самостоятельность, которую породило полнейшее мамино невмешательство в мою детскую жизнь. Поэтому не было ничего удивительного в том, что на следующий день после уроков я поехала в центр города сама. Денег на проезд у меня, конечно, не было, но я удачно пряталась от контролеров за чужими спинами и на подножках трамваев. Путь к витрине магазина детских товаров я помнила хорошо. Мне ничуть не было страшно ходить туда одной и ничуть не скучно подолгу стоять у стекла. Я знала, что делаю. Это было созерцание. Я смотрела на предмет своего обожания, и мир становился ярче. Она была так близко ко мне, я дотянулась бы до нее рукой, если бы не это стекло, о которое неизменно расплющивался мой нос.

Как долго могли продолжаться наши тайные свидания, остается только гадать, но только я перестала ездить к магазину после того, как нас посетил дядя Миша – родной брат моего отца, то есть мой дядя. Он жил в Запорожье, как и все наши родственники по отцовской линии, и только иногда приезжал повидаться.

Было раннее утро, и я еще спала, когда в доме послышались радостные голоса и мамин плач. Дядя был чем-то похож на брата, и мама плакала, уткнувшись в его плечо. И он тоже смахивал слезы и повторял: «Нюра, Нюра, перестань». Я продолжала лежать в постели, глядя на них и не зная, нужно ли мне тоже плакать. Дядя Миша в гимнастерке и высоких сапогах вдруг шагнул в мою сторону.

– А это кто? – спросил он, понарошку удивляясь.

Я сразу же заулыбалась до самых ушей – я любила внимание!

– А ну, вставай! – скомандовал дядя, – кто же лежа подарки получает?

Чтобы получить подарок, я старательно умылась, торопливо расчесала волосы бабушкиной гребенкой и стала перед дядей Мишей по стойке смирно. Он нарочито долго разворачивал на моих глазах довольно большой сверток и при этом все время лукаво на меня поглядывал. И вот последний кусок громко шуршащей бумаги упал на пол, и в руках дяди Миши, одетая в курточку и вязаные штанишки, с чепчиком на круглой головке, показалась она – моя давняя любовь!

Дальнейшее я могу описать только со слов очевидцев, потому что сама пребывала в каком-то счастливом бреду. Бабушку сильно удивляло, что вместо того, чтобы благодарить дядю, как принято, я бегала по комнате, показывала всем куклу и выкрикивала: «Стекла нет! Смотрите, нет стекла!»

У нее было ватное тело и раскрашенная гипсовая голова, но это была самая восхитительная кукла во Вселенной.

Много лет спустя после одной из встреч с Ростиславом я сидела в своей комнате над страницами Апокалипсиса и читала: «И увидел я новое небо, и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет». Не было никакого сомнения в том, что настанет время нового неба и новой земли, но вот подробность о том, что не будет моря, сначала показалась мне странной. А Ростислав потом сказал, что в одном из ранее приведенных в тексте видений от Божьего присутствия Иоанна отделяло море и что он писал это отрезанный морем от всего мира на голом скалистом острове… Тогда отсутствие моря, как и исчезновение стекла, становилось немаловажной деталью! Я была рада, что Ростислав подтолкнул меня к некой свободе в понимании Библии. Но, пожалуй, я всегда была склонна к определенному вольнодумству.

То, что у меня есть свой Бог, не похожий, скажем, на Бога моей подруги Зины, я заметила давно. Зина, которая считала, что грешно смеяться, есть пирожные и читать классиков, часто выходила из себя, когда зимними вечерами мы с Тоней «ничтоже сумняшеся» приходили на спевки в Троицкий в теплых шароварах! «Это бесовская одежда!» – шипела она. «А что, Зина, бесы ходят в шароварах?» – смеялась я в ответ.

А когда у соседки с первого этажа умер муж-еврей и все мамины товарки в один голос заговорили о том, что Царства Небесного его жидовской душе, конечно же, не видать, я возмутилась. Во-первых, мне было невыносимо жаль овдовевшую женщину, которая должна была все это выслушивать. Во-вторых, покойный дед, с которым она прожила целую жизнь, был смирный домашний человек, никому ничего плохого не делал. К иудаизму он не имел никакого отношения, жил, как и все в те годы, ничего толком о религии не зная. Было непонятно, почему он хуже для Бога, чем такой же дед с третьего этажа, зануда с украинской фамилией Рябозад. Какая между ними принципиальная разница? Та, что во младенчестве Рябозада окрестили? Мне не верилось, что на небесах все так просто.

Дальше – больше. В общежитии напротив нашего дома жила некая Надя Флюсова. Это была одинокая долговязая девушка с плоским лицом и вечно сальными волосами. Она получила комнату по социальной линии, нигде не работала и побиралась по квартирам, регулярно предъявляя в качестве обоснования этому занятию свой круглый живот. Каждый раз она оставляла детей в роддоме. «Ты бы хоть аборты делала, дура этакая!» – говорили ей. «Что вы! – испуганно отвечала долговязая Флюсова, – грех какой!»

Можно было бы, конечно, списать все на ее туповатость и дурное воспитание, но корни этого повсеместного видения главного греха женщин именно в абортах исходили, несомненно, из церкви. Главное – не сделать аборт, а выкинуть живого ребенка из своей жизни – это можно. Ведь на исповеди священник об этом не спросит, а про аборт – в первую очередь. Отец Георгий считал, что родиться сиротой при живых родителях есть просто испытание для души. «Не думаю, что Бог испытывает младенцев», – возражала я. «Ты многого еще не понимаешь», – сердито отвечал он. Но такой ответ меня не устраивал. Я стала подозревать, что у Бога должен быть другой.

* * *

Раз за разом мы вместе с Ростиславом путешествовали во времени. Древний мир, гонения на христиан во дни Нерона, средневековье, Вселенские соборы. У моего друга был удивительный талант развертывать перед глазами слушающего картины прошлого! Множество интересных деталей из жизни императоров, пап, полководцев – все это не только увлекало, но и порождало вопросы, о которых раньше я не задумывалась. Оказывается, были времена, когда в церкви не существовало таких привычных и кажущихся вечной данностью вещей, как литургия, иконы, крещение младенцев, не говоря уже о множестве разных праздников, вроде, например, Яблочного Спаса. Как же выглядела христианская вера без всего этого?

Ростислав говорил, что Библия представляет жизнь первых последователей Христа как жизнь общинную, даже с единой собственностью, что у них было «одно сердце». Значит, верующие жили радостями и печалями друг друга, как родственники! И вот эта глубокая взаимная привязанность чужих некогда людей была их знаковым отличием от всего остального мира, как и предсказывал Иисус.

На богослужения они собирались вместе в тех местах, где была возможность. Во времена Нерона – в подземных катакомбах, тайно, на рассвете. Для римского мира, выросшего на богатейшей греческой культуре и создавшего самую совершенную в мире государственность, христиане представлялись не более чем иудейской сектой, и сектой зловредной. Их обвиняли во всех смертных грехах, вплоть до поджога Рима, и, разумеется, чернь жаждала растерзать их. Но, даже рискуя жизнью, последователи нового учения оставались одной семьей и шли на риск, чтобы встретиться вместе. В их богослужениях были простота и определенная харизма – проповедывал тот, кто чувствовал в себе силу говорить от имени Бога. И все его слушали. Потом совершались совместное «преломление хлеба», общая трапеза, «вечеря Господня».

Со временем произошло некоторое официальное распределение обязанностей. Избрали ответственных за практические нужды общины и назвали их диаконами. Пресвитеры и епископы стали духовными наставниками паствы и решали спорные вопросы. Эти священнослужители избирались из среды самих же верующих, и, конечно, ими оказывались самые достойные. Храма, литургии, множества обрядов у них тогда не было и не могло быть, но Церковь существовала именно своей внутренней общинной жизнью.

– Слушай, – сказала я на это, – как было бы здорово, если бы церковь и сегодня была такой.

– Видишь ли, Нина, – с грустью отозвался он, – отступление от этого шло веками. Когда христианство вышло из подполья и стало государственной религией, многое изменилось. В церковь влилось огромное количество бывших язычников. У верующих возникли разномыслия. Стали дискутировать, скажем, о том, стоит ли украшать возводимые теперь храмы изображениями, рисовать лик Христа. Не вызовет ли это у неофитов, привыкших к идолопоклонству, стремления приписывать рисункам какую-то магическую силу? Ведь поклонение изображениям запрещено второй заповедью закона Божьего.

Так же и с днем богослужения. Обычай праздновать первый день недели появился с середины II века. Здесь большую роль сыграло желание отмежеваться от иудеев, особенно после восстания Бар-Кохбы в 135 году. Император Адриан с величайшей жестокостью подавил это кровопролитное восстание евреев и запретил не только еврейскую религию, но и празднование субботы по всей Римской империи. Этот запрет побудил часть христиан начать вместо субботы праздновать день Солнца, первый день недели, который тоже оказался памятным, ведь в воскресенье Христос воскрес. А Константин в IV веке окончательно закрепил эту практику, приказав «в достопочтенный день Солнца» ходить в храм и воздерживаться от работы.

– Постой, – остановила его я, – почему в Евангелии написано, что воскресенье – это первый день недели? Я вообще-то привыкла думать, что это понедельник.

– В Советском Союзе понедельник, – улыбнулся он, – а в большинстве других календарей и в Библии – воскресенье.

– Н-да, – сказала я, – ты меня озадачиваешь.

Мне почему-то хотелось верить, что все, существующее в церкви, установлено самим Богом. Я не умела тогда рассуждать о границах полномочий самой церкви. На эту мысль меня навел впоследствии отец Сергий. Он сказал, что Церкви Иисус оставил право самостоятельно решать что правильно, а что нет. Это казалось логичным, но до определенной степени. Не мог же Он дать ей право ревизовать, скажем, десять заповедей, думала я. Это же классика!

То, с каким трудом прокладывали себе путь иконы, также заставляло задуматься. Один Вселенский собор запрещал иконопочитание, как грех против невидимого Бога, другой утверждал его. И так семь раз! Так в каком же случае устами церкви говорил Бог?

– С начала V века начинает создаваться культ Девы Марии, – рассказывал Ростислав, – и далее нововведения следуют уже сплошной чередой. У католиков в IV веке утверждается освящение воды, в V – провозглашение святыми умерших, в VII – инквизиция против еретиков, продажа индульгенций – документов, отпускающих грех. А в XIII выходит запрещение читать Библию мирянам, в XV разрабатывается учение о посмертных мытарствах души, в XVI предание признается равноценным Библии… Продолжать? Я мог бы привести еще пунктов двадцать.

– Знаешь, – сказала я, – по-моему, проще и надежнее было бы оставить только библейский канон.

Он улыбнулся загадочно и промолчал. А потом вдруг сказал:

– Я вот, когда был в Казахстане, услышал о такой церкви, где именно так и думают.

– Вот это да! – вырвалось у меня, – молодцы, среднеазиаты!

Я даже хлопнула в ладоши от восхищения. Слово «церковь», естественно, ассоциировалось у меня только с церковью православной.

– Погоди, – остановил меня Ростислав, – это церковь протестантского толка. Не православная.

Я чуть не свалилась со стула. Последовала продолжительная пауза.

– Зачем… протестантская? – мой голос прозвучал как-то сипло. Нет, он, наверное, просто шутит!

Но Ростислав был серьезен и смотрел на меня глазами врача, спокойно наблюдающего неизбежную реакцию больного. Потом вздохнул, осторожно убрал выбившуюся прядку волос с моей щеки и поднялся.

– Я обязательно расскажу тебе об этом, Ниночка, – услышала я его негромкий, ласковый голос. – Но потом. Если ты захочешь. А пока – подумай обо всем.

Я не в силах была что-либо ответить ему и почему-то прижимала к губам свои в раз похолодевшие пальцы. Он кивнул на прощание и вышел.

* * *

Так вот откуда у него столько «новых» понятий, вот почему Ольга сетовала, что брат стал «слишком религиозным», вот почему недавно так плакала Анна Михайловна в церкви, вот почему отец Николай при всех похвалил меня за твердость в вере – в пример ему хотел поставить!

Меня душили слезы. Я прошла в свою комнату и, хоть ложиться спать было еще рано, забралась в постель. Так хотелось спрятаться под одеялом от всего мира, исчезнуть, раствориться. Сердце ныло, в голове беспорядочно роились мысли.

Как могло получиться, что после стольких бесед, так серьезно пошатнувших в моем сознании многие привычные понятия, я не сообразила, в чем здесь дело? Может, виной всему было то, что со словом «секта» связывалось что-то темное, низменное, гадкое. А к Ростиславу и к тому, что он говорил мне, все эти понятия были неприменимы. Что же мне теперь делать, что делать? Да, можно позвонить и сказать ему, что не желаю с ним больше видеться, сказать ему что-нибудь такое хлесткое и неприятное типа: «И давно ты стал агентом этой секты?» Ну, а потом? Как мне дальше жить? Просто ходить себе на службу, как раньше, ни о чем не думая? Но разве смогу я теперь целовать иконы с прежней доверчивостью, смогу ли радостно бросаться под брызги святой воды, смогу ли подавать записочку «за упокой» своих родных?

Да, дело теперь не только в Ростиславе и моем к нему отношении. Корни проблемы, ставшей передо мной, находятся гораздо глубже.

Хотя, если разобраться, что же такого еретического Ростислав говорил мне? Что поклоняться нужно только Отцу, Сыну и Духу Святому? Что ни одна из десяти заповедей не устарела? Но что же здесь низкого и отвратительного? Пожалуй, самое дерзкое из его утверждений – это то, что возмездие за свои дела человек получит в ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ, день пришествия, а не тотчас же после смерти. Я и сама обращала внимание, читая Евангелие, что Христос как наивысшую награду обещает человеку «воскресить его в последний день». Не говорит «возьму душу его в рай» а именно «воскрешу в последний день». И Павел, говоря о том, что главная христианская надежда – это воскресение мертвых, замечает, что «иначе вера наша тщетна и умершие во Христе погибли» (как же погибли, если они на небесах?)

Если я с этими, да и с другими вещами, от него услышанными, внутренне согласна, то почему я так всполошилась? Почему? Да, прав был отец Сергий, когда говорил, что чем больше человек знает, тем больше для него непонятного и что он завидует малограмотной старушке, пришедшей в церковь добросовестно отбить свои земные поклоны!

Спала ли я вообще в ту ночь, не помню.

* * *

Кончился рабочий день, в течение которого несвойственная мне угрюмость и красноватые глаза заставляли сотрудников строить самые невероятные предположения на мой счет.

Ростислав, как обычно, ждал меня у входа в Гипромез, прислонившись к стволу старого каштана и читая какую-то книгу. Легкий ветер трепал его темные волосы и веером вздымал тонкие книжные страницы под его пальцами.

Мы поздоровались. Он взглянул в мое припухшее, унылое лицо, хотел было сказать что-то, но не сказал. Я тоже не знала, что говорить, не знала даже, что думать. Как обычно, он провожал меня домой. Как обычно, мы шли пешком. Добираться до района завода Петровского нужно было двумя трамваями, но для нас этот путь всегда оказывался лишь небольшой прогулкой, никогда не достаточной для того, чтобы наговориться вдоволь.

А на этот раз мы молчали. Мы просто шли рядом. И вдруг он стал напевать что-то. Я даже остановилась в недоумении.

– Ты что поешь? – голос у меня был строгий.

– Песню своего друга.

– Либенко?

– Да.

– Так он еще и композитор?

– И поэт.

– Хороший друг. Жаль только, что ты мне сразу не сказал, куда он завел тебя.

– И куда же?

– В секту.

Ростислав улыбнулся.

– Секта, – проговорил он. Слово-пугало для обывателя. Ты что-нибудь слышала о Реформации?

Пауза.

Конечно, мы проходили по истории средних веков Реформацию, но из материала учебника и рассказов Ксении Саввишны у меня сложилось впечатление, что Мартин Лютер был какой-то революционер наподобие Чернышевского. Я предпочла это не высказывать.

– Знаешь, – сказал Ростислав, – все началось с эпохи Возрождения. Все устали от церковного контроля, от вмешательства церкви во все сферы жизни. У итальянцев протест был светский – долой клерикальные ценности, найдем новые идеалы, например в классической античности. В результате из этого итальянского гуманизма выросли атеизм и французская революция. А вот немецкий гуманизм пошел другой дорогой. Не против Бога, а к Его новому пониманию. Перевести Библию и дать ее народу! Так и возникла Реформация. Кроме Лютера, появились Кальвин в Швейцарии, Уиклиф в Англии. Некоторые страны стали целиком протестантскими, другие остались католическими. Католическая реакция яростно боролась с протестантами, но остановить процесс уже было невозможно. Протестантизм со своим принципом Solo Scriptura – только Священное Писание – породил много разных вероисповеданий, объединенных общим движением мысли, которое можно назвать ad fontes – к истокам!

Таким образом, Нина, сегодня христианство существует в трех формах: православие, католичество и протестантизм. Ты можешь справиться об этом у Владыки Гурия. Да-да, спроси его: «Кто такие протестанты?» Он, конечно, вздохнет, но признает, что тоже христиане. Знаешь, отношение нашей церкви к протестантам можно сравнить с отношением наследника большого состояния к где-то далеко живущему кровному родственнику, который тоже на наследство имеет право. О брате этом раньше никто ничего не слышал, а если и слышал, то одни небылицы. Если спросить наследника в лоб, прямо: «Ты один или у тебя есть брат?», то он скажет, нехотя: «Ну, есть. Да только он такой-сякой, понимаете…»

Следующие несколько секунд мимо нас грохотал трамвай, и я сосредоточенно смотрела на вертящиеся рядом железные колеса, из-под которых порой вылетали длинные рыжие искры. Вот так! Реформация. Протестанты. Как-то я об этом раньше не задумывалась серьезно. Сесть в трамвай и уехать?

– Ну, и… – сказала я, когда трамвайный хвост скрылся за поворотом. Это был самый крутой поворот на всем маршруте, и мне всегда бывало страшновато проезжать его. Первый вагон резко со скрипом дергался вправо, а второй как будто собирался ехать прямо, но потом, к счастью, тоже сворачивал.

– Ну, и! – улыбнулся Ростислав, – я все это к тому, что, пожалуй, можно спорить об особенностях каждой из этих трех форм христианства, но отказывать в праве существования ни одной из них нельзя. И совсем не логично в России называть протестантов сектантами, если во всем цивилизованном мире их называют все-таки протестантами. Потому что сектантство не там, где иначе толкуют Библию, а там, где во имя какой-то сомнительной идеи делаются страшные вещи. Когда протопопа Аввакума сжигали за то, что двумя перстами крестился, а не тремя, вот это было по-сектантски. Согласна?

Слушая его, я вспомнила роман Толстого «Воскресение». Нехлюдов, кажется, ходатайствовал по делу каких-то сектантов, сосланных в каторгу за то, что они собирались по избам и читали Евангелие. Все это было печально и непонятно, и я молчала.

– Но если уж так непременно людям хочется, – закончил Ростислав, – пусть называют мою церковь сектой. Меня это пугало не остановит. Я не ворона.

Он замолчал. Молчала и я. Каждый из нас шел со своей правдой в душе. Но разойтись в разные стороны наши дороги не могли, потому что в главном, в том, что было важно для Павла, для Августина, для Лютера и всех воистину верующих людей всех веков, мы были едины.

Да, спокойная жизнь мне теперь не предвиделась.

* * *

Лежа на диване в маминой комнате, я лениво перелистывала страницы потертого учебника истории для высших учебных заведений. Было время летней сессии в институте, но мне как-то особенно не хотелось заниматься подготовкой к экзаменам, и вообще я не могла настроить ход своих мыслей на периоды раздробленности Руси и ее объединения в целостное государство. Моим мозгам и без экзаменов хватало загрузки!

Мама ушла к Кирилловне, с которой собиралась поговорить начистоту по поводу поведения Пети. Повод, действительно, был серьезный. Петя проштрафился, нагрубив священнику, и его позиции в качестве регента любительского хора очень пошатнулись. В случае Петиной отставки возглавить хор, вполне вероятно, могла именно мама. А это означало не только авторитет и власть в ее кругу, но и солидную прибавку к зарплате. Страсти кипели.

Я довольно долго читала, и легкая резь в глазах стала поводом отложить книгу в сторону и задуматься о Ростиславе. Мы договорились, что он зайдет в семь часов.

Мне пришло в голову, что без него моя жизнь была какой-то… ненастоящей. Несмотря на противоречивые чувства, которые во мне вызывала мысль о выбранном им пути, я была рада, что встретила этого человека.

В семь с небольшим в дверь позвонили. Я соскочила с дивана и босиком побежала открывать. Он принес цветы, похожие на ирисы, только очень миниатюрные, лиловые с оранжевой сердцевиной.

– Это вам с мамой. Как ты думаешь, понравятся Анне Ивановне?

– Д-да, – ответила я неуверенно, – и мне очень нравятся!

В вазочке из синего стекла на подоконнике они смотрелись просто чудесно.

– Присаживайся, – я показала рукой на диван, – мама ушла к Кирилловне.