Текст книги "Повесть одной жизни"

Автор книги: Светлана Волкославская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Если бы только я могла знать, что ждет меня в самое ближайшее время!

Наутро же меня ждали печатная машинка в Гипромезе и замечание от шефа за два раза подряд перепечатанную строчку доклада. Но если б он только знал, как абсолютно невозможно вникнуть в суть хода социалистического соревнования в нашей организации, думая о том, почему я только однажды видела Ростислава в Брянской, и то пять лет назад! Где он был все это время? Среди знакомых мне детей священников не было такого, кто хоть каплю был бы похож на него, может быть, потому, что религиозность в эпоху «научного» атеизма считалась ни более ни менее, как признаком недостаточной образованности.

В будние дни из-за занятий в институте мой комендантский час переносился на десять, и в один из вечеров по пути домой я забежала с новостями к Инне Константиновне. Ей не здоровилось, она сидела в углу дивана, укутанная шерстяным клетчатым пледом, со стаканом воды и таблеткой в ладони. С сердцем у нее частенько бывало не ладно, но она об этом помалкивала. Да и кто рискнул бы говорить о своих недугах в нашем маленьком кругу, где мама была «вся насквозь больная»? Я выяснила, что в последнее время моему доброму другу становится все хуже, а таблетки, которые есть в аптеке, мало помогают.

– Попросите брата достать лекарство! – потребовала я. – Он там в Ленинграде найдет.

– Что его беспокоить, – возразила она, – так пройдет.

Я покачала головой и записала название нужных таблеток в блокнот. Где их взять, я не представляла, у нас с мамой решительно не было «знакомств», но надо было что-то делать. Инне Константиновне же не терпелось услышать отчет о моем недавнем визите. Я набрала воздуху и начала…

– Так не годится, ты будто телеграфируешь, – посетовала она, взглянув на часы. – Расскажешь все заново в субботу.

Без одной минуты десять я помчалась домой прямиком через дворы и успела нажать кнопку нашего дверного звонка именно в тот момент, когда большая стрелка на бабушкином будильнике-инвалиде только-только накренилась вправо от цифры двенадцать.

И как только за мной захлопнулась дверь, послышался далекий небесный гул – это сиреневые тучи, целый день висевшие над городом, наконец-то разродились прыгучим майским ливнем.

* * *

Три дня спустя в нашей квартире раздался телефонный звонок. Голос в трубке принадлежал Ростиславу. Я, конечно же, страшно обрадовалась этому голосу. Оказалось, что завтра вечером мой новый знакомый зайдет в «родной» институт (то есть в наш ДИСИ, который он недавно окончил) по делу и не прочь увидеть меня, если это не помешает моим занятиям. Я ответила, что к занятиям отношусь серьезно, но после девяти отправляюсь домой, и в это время обычно свободна.

В назначенный мною час он стоял у дверей нашей общей alma mater, прислонившись к стене и читая какую-то книгу. Приятно было видеть этого рассеянного джентльмена, погруженного в думы о судьбах человечества и одетого, однако, весьма тщательно. (Я не знала тогда, сколь полезной бывает сестринская опека.)

Мы направились в сторону трамвайной остановки по извилистой, мощеной серым булыжником улице Шевченко. В воздухе витала сладость лета. Говорила в основном я; рассказывала что-то о себе, о маме, об Инне Константиновне, о Владыке…

– Гурий определенно жаловал тебя, – заметил Ростислав. – Отец как-то заходил к нему и видел тебя мельком, а когда спросил, что это за девочка, тот сказал: «Девочка редкостная. У нее, знаешь ли, неиссякаемое желание познавать горнее».

– Как жаль, что его нет здесь, – отозвалась я грустно.

– Да, – задумчиво произнес мой спутник после паузы, – мама не совсем обманулась в своих ожиданиях.

– Чья мама и в каких ожиданиях? – не поняла я.

– Она только не учла разницу между влиянием и впечатлением, – будто не слыша меня, закончил он.

– Ты часто разговариваешь в такой манере? – полюбопытствовала я.

– Прости, я не выдержал и помыслил вслух. Да, со мной такое бывает, но редко – это тебе для информации.

Как выяснилось значительно позже, думал он о том, что Анна Михайловна ожидала, что я окажу на него какое-то влияние. Но в тот момент я ничего не знала о возлагавшихся на меня тайных надеждах. Мы просто шли и говорили о том, что было интересно обоим.

– Где-то, еще на втором курсе в руки мне попала в руки книжечка «Видение Святой Феодоры», – рассказывал Ростислав, – Там повествуется о посмертных мытарствах души. Святая Феодора видела, как души умерших проходят по пути в рай двадцать три ступени, рискуя с любой из них отправиться в ад. И я решил проверить свои шансы по этим ступеням. Чтобы не быть уличенным в обжорстве, ограничил себя в пище и похудел за пару месяцев на тринадцать килограммов; думая о грехе лености, ни минуты не сидел без дела и не давал себе выспаться; страшась оказаться алчным, раздавал нищим всю стипендию…

Но вот последняя ступень из видения Святой Феодоры оказалась для меня почти непреодолимой. На ней помещался бгсунынияи сбрасывал вниз, в преисподнюю, всех, кто, живя на земле, унывал. Я понял, что если начну контролировать бодрость своего духа, то стану просто шизофреником. Короче говоря, я сдался. Потом спросил у отца, что он об этом думает. Он сказал: «Не бери в голову». «Но ведь ты священник!» – не отставал я. Он морщился, когда слушал мои вопросы, в особенности о сущности ада, и говорил, что написанное в книжечке не обязательно представляет собой официальное церковное учение.

Ростислав на какое-то время умолк. Я, затаив дыхание, ожидала продолжения. То, что он заговорил на столь долго волновавшую меня тему, воспринималось мною как чудо. Я не читала упомянутую им книжку, но вспомнила, как будучи в Киево-Печерской лавре перед самым входом в пещеры увидела большое полотно, живописующее видение Святой Феодоры. Даже неудобно описывать эту картину. Черти хвостатые и рогатые деловито жарили грешников на сковородках, выкалывали им глаза, потешались над их страданиями. Несмотря на всю свою веру, я никогда не имела такого примитивного представления об аде. Зачем же, подумала я теперь, было вешать подобную картину в месте скопления паломников, если то, что видела Святая Феодора, не является официальным церковным догматом?

– Так вот, – продолжил мой собеседник, – стал я размышлять о загробной жизни уже без Феодоры. И подумал, что обещание адских мук лишает духовную жизнь всякого смысла. То есть страх наказания – и очень жестокого наказания – может заставить сделать многое, но не полюбить. Хотя, даже если я веду благочестивую жизнь именно из любви к Богу, а не пытаюсь избежать ада, то как быть с моим ближним, который по неразумению своему к раю не приготовился? Ну, скажем, с соседом-пьяницей? Да, вечное блаженство ему не светит, но и вечных мук он тоже не заслужил. И я подумал, что это не у Бога непорядок с чувством справедливости, а скорее у нас с пониманием ада и рая. Мы понимаем их буквально, а это только символы. Они взяты из Апокалипсиса – книги, полностью символической. Ад и рай – это две будущности для человека после того, как Всевышний поставит точку в земной истории. Рай – это бессмертие, ад – это потеря шанса на бессмертие. На «Страшном Суде» поздно каяться и начинать новую жизнь. Невозможно уже любить, невозможно творить добро. Остается только смерть. И осознание того, что жизнь можно было бы прожить по-другому и получить в награду бессмертие, но поздно – это ад.

Мы и не заметили, как очутились под самыми окнами моей квартиры, только в нижней части прикрытыми короткими белыми шторками. Наверное, наши оживленные голоса слышались внутри, потому что одна шторка вдруг отодвинулась, и в окне показалась мамина голова, повязанная теплым платком (у нее болели уши). Ростислав очень почтительно поклонился, и я тоже кивнула. В ответ шторка поспешно задвинулась.

– Тебе пора? – спросил он.

– Еще минут десять можно, – улыбнулась я, взглянув на часы, и сразу же вернулась к его последней мысли. – Но ведь в Евангелии черным по белому написано, что одни пойдут в жизнь вечную, а другие – в вечную муку!

– А как же Содом и Гоморра, о которых сказано, что они подверглись казни огня вечного? – парировал он, подняв брови. – Эти города были уничтожены огнем, но не горят же они до сих пор, правда? Слово вечныйв данном случае означает необратимый.Отсюда я делаю вывод, что каждый человек получит реальное воздаяние за свою земную жизнь, и воздаянием этим будет либо вечная жизнь, либо вечное небытие, но не вечное мучительное умирание.Кстати, пророк Малахия – это один из библейских писателей – говорит, что в последний день «нечестивые» сгорят «как солома». Улавливаешь? Как солома! Много ли времени нужно, чтобы соломе сгореть? И после этого ее уже не будет никогда.

– А как же притча о богаче и нищем Лазаре? – пробормотала я, прислоняясь к прохладной стене дома и чувствуя, как колотится мое сердце.

– Ее тоже нельзя толковать буквально, потому что получается сплошная нелепость.

– Согласна, что нелепость.

– Иисус рассказал ее как поучительную историю. Иудеи к тому времени переняли от греков идею о существовании бессмертной души, идею, которой в Ветхом Завете не было. Беседа богача и Лазаря через пропасть – это своего рода басня, мораль которой проста: участь человека решается на земле, а не за гробом.

– Но не мог же Христос учить на ошибочных взглядах?

– Он говорит с людьми на их языке. Перед этим Он рассказал им притчу о нечестном управляющем. Так что же, Библия учит лгать?

– Потрясающе.

Он считал что упоминание в Апокалипсисе о «душах праведников, собранных под жертвенником» и просящих Бога отомстить за их кровь, – это не сведения о состоянии мертвых, а заверение верующих, что справедливость однажды будет восстановлена, что пострадавшие за Христа не забыты у Бога… Иначе пришлось бы признать, что и все остальное, увиденное Иоанном на небе, помимо этих душ, – буквально. А видел он там и вороных, и рыжих, и бледных коней со всадниками, Иисуса в виде Агнца с кровавой раной…

Да, все, что Ростислав сказал мне тогда, я выслушала со смешанным чувством испуга и восторга. Он читал Евангелие абсолютно другими глазами! Его последние слова были: «Никакой адской вечности одновременно с Божественной быть не может».

Мы стояли лицом к лицу, глядя друг другу в глаза, и я заметила, что вся «береговая линия» его морских глаз одинаково выделена темными ресницами – сверху и снизу.

– Мне бы хотелось больше узнать о тебе, Ростислав. Конечно, то, что ты сам готов рассказать…

– Ты правда этого хочешь?

Я кивнула.

– Тогда до встречи, – с улыбкой пообещал он, перекинув пиджак через плечо. Я проводила его буквально несколько шагов, и дальше, вдоль моих старых серебристых тополей он пошел один, провожаемый самым задумчивым взглядом на свете. Это был май 1961 года.

* * *

Скоро я узнала о Ростиславе Волокославском если не все, то очень многое.

Он родился в Долгобычеве, в Польше. В царские времена Долгобычевский приход, где служил его отец, включал шесть деревень и был местом дислокации крупного отряда русской пограничной стражи. Здесь располагалась таможня на границе с Австрией, находились мировой судья, палац миллионеров Свежавских, спиртной завод, мельница и две школы; православный храм и католический костел соперничали друг с другом красотой и роскошью.

Ко времени появления сына на свет родители жили в просторном доме, построенном предшественником отца Николая протоиереем Евграфом Мазолевским. Кругом дома был разбит большой фруктовый сад, террасами спускавшийся к церкви Св. Илии пророка и доходящий почти до самого леса.

В доме всегда было шумно. Кроме пятерых детей, в комнатах постоянно толпилась крестьянская ребятня, заходили простые женщины из села, чтобы поговорить с матушкой Анной. Отец иногда запрягал лошадь и вез всю детвору за семь километров, на реку Буг купаться, а то снаряжал в лес за земляникой и грибами.

По вечерам семья собиралась под образами, и хором повторялись заученные молитвы: «Отче наш», «Богородице Дево радуйся», «Царю Небесный», «Ангел Божий, хранителю мой», а также «Верую во единого Бога» и неизменные десять заповедей.

Уездные власти постоянно придирались к отцу Николаю, часто вызывали в город отчитываться. Польского гражданства он не имел и притом отказывался совершать богослужение и преподавать Закон Божий по-польски. В стране, переживавшей разгул национализма после смерти Пилсудского, это было просто опасно. То тут, то там шовинисты нападали на православные украинские села, чинили разбой и требовали, чтобы жители переходили в католичество или считали себя поляками восточного обряда.

Уже работал на полную мощность концлагерь в Картуз Березе. В газетах каждый день сообщалось о немцах, предъявлявших к Польше все более жесткие требования за Гданьский коридор. Надвигалась война.

С того самого времени, как Ростислав осознал себя человеком, его религиозные впечатления были очень живыми. Он любил перелистывать «Мою первую священную историю» с иллюстрациями фон Карольсфельда. Не умея читать, мальчуган попросту разглядывал картинки и особенно нравилась ему та, где Иисус благословлял детей. Спаситель наклонялся над ребенком с такой нежностью! Хотя в доме было множество икон, перед которыми он подолгу выстаивал во время молитвы, вера зарождалась в его сердце в результате созерцания знакомых и любимых картинок из «Священной истории». Точно так же ласка матери и ее постоянное пение в доме больше говорили его сердцу о Боге, чем церковные службы с их непонятным для него языком и загадочным действом.

С началом войны по дороге вдоль села потянулись на восток немецкие военные колонны. Они шли днем и ночью, и этот грохот на несколько недель лишил жителей покоя. В доме с тех пор постоянно жили какие-то беженцы, прятались бежавшие из плена русские солдаты, спасались евреи.

С приходом немцев по вечерам в помещичьем саду то и дело раздавались выстрелы: расстреливали всех «ненужных». Пленные евреи строили новое шоссе, а надсмотрщики били их резиновыми дубинками по головам и спинам. В конце 1942 года начались пожары в соседних селах – оккупанты стравливали между собой украинское и польское население, чтобы люди не шли партизанить. Ночью издалека доносились крики о помощи. Он узнал, что такое жалость к обреченным, страх и голодная боль в животе.

Так прожили они несколько мучительных лет, а когда вокруг стихло, отец засобирался назад, в Советский Союз. Сегодня кажется, что это было крайне неразумно и даже опасно. Ведь ехал он, священник, в официально безбожную страну, которая не так давно сгубила его отца и пятерых дядьев, тоже священников. Но он просто не мог жить на чужбине.

Поначалу Волокославские обосновались в селе Глыбокое на Буковине. Там Ростислав пошел в школу и сразу же узнал о том, что он сын попа, то есть обманщика, одурманивающего народ. Вдобавок к этому обстоятельству жизнь его усложнялась тем, что он никак не мог избавиться от влияния польского диалекта, и словечки, которые проскакивали в его сочинениях, постоянно веселили весь класс.

Большую часть свободного времени он пас зловредную козу Анфису. Это кривоногое и лупоглазое творение безошибочно определяло моменты, когда мальчик не в силах был оторваться от книжки, и невзначай оказывалось вдруг на соседском поле. Пастушок получал нагоняй. И все же, он был счастлив в Глыбоком, потому что у него были самые лучшие в мире отец и мать, милые сестры, потому что окружала его роскошная природа Буковины, а по ночам можно было сладко спать, не боясь грохота войны.

Назначение в наш город пришло неожиданно. Предполагали, что участь отца Николая сложилась на Родине благополучно благодаря одному из некогда спасенных им в Долгобычеве людей. После войны укрывавшийся в доме Волокославских летчик Степан Качусов стал крупным партийным деятелем во Львове и, видимо, принял участие в дальнейшей судьбе доброго священника.

На новом месте служения семья поселилась сначала в специальном домике в ограде Благовещенской церкви, настоятелем которой сделался о. Николай. За этой скромной, чисто выбеленной оградой шумел огромный, незнакомый город, и нужно было научиться жить в нем, нужно было идти в новую школу и снова вступать в молчаливое единоборство с прогрессивно мыслящим большинством учащихся и учителей.

Лет с четырнадцати, уже после того как Волокославские обосновались на Изумрудной улице, он полюбил историю. Сначала читал исторические романы, потом – историков. Все это было бессистемно, случайно, но каким-то чудом разрозненные исторические картины удивительно стройно образовывали в его голове целостную хронологическую панораму, и он мог представлять себе тот самый общий ход всемирной истории, представление о котором позднее покорило его у Кареева.

В старших классах Ростислава увлекли русская и зарубежная классика, потом философия. Читал он и религиозную литературу, которую находил у отца. Был момент, когда ему захотелось стать священником, но он почему-то счел себя недостойным столь высокого призвания. Может быть, потому, что «слишком серьезно» относился к религии? Когда же подошло время определяться куда идти после школы, на семейном совете даже не обсуждалась возможность его обучения в семинарии. К образованию вообще у Волокославских относились почти благоговейно. Старшие сестры Ростислава все учились в ВУЗах, тщательно скрывая свою религиозность, иначе никакого образования им было бы не видать. Пожалуй, слабостью отца Николая, часто свойственной сильным и беспощадным к себе людям, была прямо противоположная тактика в отношении собственных детей, которых он никак не хотел подвергать опасностям и трудностям. Наверное, оттого, так гордившийся древним священническим родом Волокославских – Тучемских о. Николай ни словом не обмолвился о том, чтобы Ростиславу, единственному продолжателю этого рода, идти по духовной линии. Слишком тягостна для него самого была необходимость отчитываться за каждый свой шаг перед так называемыми органами.

Ростислав поступил на инженерный факультет городского строительного института. Учился хорошо, даже сопромат сдавал успешно. Любимым предметом была философия. Почти всем студентам в группе предмет не нравился и давался туго, но уж Волокославский здесь был на коне! Преподаватель любил его, как сына родного. Правда, когда, в конце концов, узнал, чей на самом деле Ростислав сын, то очень расстроился.

Незадолго до защиты диплома Ростислава вызвали в комитет комсомола. Он не стал отпираться. «Да, все именно так, и позвольте не извиняться». Кончилось тем, что комитет комсомола разрешил ему защититься. Диплом почти написан, а если студент верует, то это исключительно потому, что недостаточно активно велась антирелигиозная пропаганда. Стоит ли теперь выносить сор из избы?

Однажды в воскресенье, сидя перед большой чертежной доской и занимаясь дипломным проектом, Ростислав вдруг подумал: «День-то воскресный, а я работаю. Нехорошо». И явилось откуда-то в его груди такое теплое желание жить по Божьим заповедям! Необъяснимое, ничем внешне немотивированное, но очень ясное. Ведь в них, подумал он, все сказано на века, и, прав, наверное, был Достоевский, однажды сказавший: «Исполни их – и будешь велик».

Надо сказать, что к тому времени мой новый друг вел уже вполне светский образ жизни. Заказывал костюмы у хороших портных, окончил школу бальных танцев… Может быть, неудачная попытка следовать схеме Святой Феодоры подтолкнула его к тому. «Хорошо, я буду смотреть на вещи проще», – пообещал он отцу.

Для симпатичного и общительного студента это было не так уж и сложно. Но в тот воскресный день мысль начать жить по Божьим заповедям пришла к нему как-то сама собой. «Мам, а почему в заповедях сказано „помни день субботний“, а мы празднуем воскресенье?» – спросил он Анну Михайловну. Та ответила, что суббота дана была для евреев, а после воскресения Христова христиане празднуют воскресенье. «Больше не буду работать в воскресенье, даже если возникнет необходимость», – решил для себя Ростислав.

Наверное, он все-таки безотчетно ждал какого-то толчка, чтобы вновь погрузиться в изначально родственный ему мир духовного поиска.

* * *

Вытягивая шею и рискуя свалиться с хоров, я напряженно высматривала Ростислава в толпе прихожан. Воскресная служба в Троицком только что закончилась, и мы могли бы отправиться домой вместе. Однако знакомой темной шевелюры нигде не было заметно, поэтому несколько раздосадованная, я сложила в стопку ноты и, не глядя по сторонам, решительным шагом отправилась в сторожку. Пусть сам меня ищет!

К счастью, на миг мелькнувшая и исчезнувшая за углом длинная коса навела Ростислава, стоявшего во дворе, на мой след.

У церковной калитки он встретил меня со всей присущей ему добродушной галантностью и… пригласил в ресторан.

Я вообще-то толком не представляла себе, что это такое, потому что ни разу в жизни мне не доводилось переступать порог какого-либо ресторана. Но само это слово казалось мне подозрительным, слишком светским.

– Время обедать, – пояснил он, встречая мой удивленный взгляд, – мне приятно будет сделать это в твоем обществе. Не отказывайся.

Что ж, почему бы молодому человеку и не пообедать в ресторане, если доходы отца позволяют! И было бы даже странно в наше время, чтобы дети священнослужителей совсем чурались таких мест!

– Я позвоню маме и спрошу разрешения, – был мой ответ.

Конечно, из уст двадцатилетней девушки он звучал почти нелепо, но Ростислав и бровью не повел. Он предупредительно вложил в мою руку монетку для телефона-автомата и отошел в сторону, пока я разговаривала.

Итак, мы вошли в стены гостиницы «Астория», первый этаж которой почти полностью был отведен под ресторан. Оказалось, что в дневное время это очень тихое и спокойное место. В прохладном зале с приспущенными бархатными шторами не оказалось никого, кроме нескольких скучающих официантов. На столике, за который нас усадили, уже были расставлены большие фаянсовые тарелки, украшенные конусами крахмальных салфеток, чья жесткость могла бы сравниться разве что с мамиными белыми шторками. По приглашению официантки я раскрыла меню и внимательным взглядом пробежалась по ценам. На ту часть страницы, где писались названия блюд, я даже не посмотрела. Этот комплекс бедного человека, смотрящего сначала на цену, а потом на товар, я не сумела преодолеть в себе никогда, хотя в тот момент понимала, что моему спутнику есть чем расплатиться.

– Вот это, – мой палец указал на самую скромную цифру в списке.

– Ты уверена? – удивленно спросил Ростислав.

– Угу.

– Может, что-то еще?

– Да нет, я люблю это, спасибо.

Оказалось, что я люблю салат из вареной свеклы, слегка притрушенный сыром. Ростиславу тоже принесли салат, но выглядел он куда более привлекательно, чем мой. Я сделала несколько глоточков минеральной воды, во время которых подсмотрела, как он пользуется столовыми приборами, и тоже приступила к трапезе.

Обед не занял у нас много времени, и, оказавшись на улице, мы разыскали неподалеку от «Астории» лавочку, чтобы посидеть в тени. После полутемного зала солнечный свет на улице казался таким ярким, что заставлял щуриться, а каштановая аллея в пору цветения выглядела так празднично!

– Знаешь, меня интересует история, – начал Ростислав и задумался.

Я уже заметила, что он иногда вот так погружается в какие-то свои серьезные мысли, и терпеливо ждала продолжения.

– У тебя красивые волосы, – сказал он наконец.

– Ты об этом думал так долго? – не в силах сдержать смех, спросила я.

– Нет…о другом.

Я закинула косу за спину, чтобы она не мешала ходу его мысли.

– Однажды, в раннем детстве, когда мы еще жили в Польше, какие-то люди принесли в наш дом тонкую книжицу с интригующим названием «Знамения времени». Я, конечно, не понимал тогда таких выражений и в книжице меня привлекли прежде всего картинки. Среди прочих выделялся какой-то разноцветный металлический истукан. Он стоял на земном шаре. Мне почему-то жутко любопытно было, о чем в этой книжке пишется, но никто не захотел почитать мне. «Оставь, сынок, это штундистская [1]1
  Штундизм – сектантское течение среди русских и украинских крестьян во 2-й половине XIX века, возникшее под влиянием протестантизма, элементы которого сочетало с вероучениями духовных христиан. Позднее слилось с баптизмом.


[Закрыть]книжка, – сказала мама, – тебе она не нужна». Ночью книжка эта приснилась мне в каком-то странном сне. И я, маленький, тогда же, во сне, понял, что там говорится о конце мира. А на утро взрослые убрали ее, может быть, просто выкинули. В ней определенно была скрыта от меня какая-то тайна.

– Тайна истории? – тихо спросила я.

Мысли о том, что представляет собой земная история, есть ли в ней какой-то сокровенный смысл, конечно же, иногда приходили и ко мне. Не хотелось думать, что это просто цепь сменяющих одна другую эпох, или замкнутые круги событий, как представляли древние. В ней должны были быть какой-то замысел, какая-то логическая линия, иначе жизнь казалась проходящей случайностью, а это рождало тоску и недоумение. Не потому ли прошлым летом я ощущала себя песчинкой перед вечным молчанием моря? Но, может быть, я была слишком чувствительна к таким вещам.

– С тех пор я и ищу разгадку этой тайны, – в лад моим мыслям произнес Ростислав, и я поняла, что он делится со мной самым сокровенным. – Знаешь, как-то наткнулся на фразу у Бердяева: «Философия истории зачинается в древнем Израиле, в сознании пророков, в откровении Бога в истории».

У меня дома были Новый Завет и Псалтирь, и, естественно, никаких ветхозаветных пророков я никогда не читала, поэтому просто попросила:

– Расскажи.

Он улыбнулся.

– Просто так взять и рассказать довольно сложно. Но, если хочешь, несколько слов о том истукане, которого я видел в детстве на картинке. У Даниила я нашел его подробное описание.

Легкий порыв ветра бросил нам под ноги несколько маленьких лепестков-чашечек. Над темными веерами листьев белыми пирамидками возвышались соцветия каштанов.

– Как свечи на елке… – сказал Ростислав. Я тогда подумала, что в Новый Год хотела бы оказаться рядом с ним. Но это просто невозможно, если учитывать, что мама разрешает мне приходить домой не позже десяти.

– И что же истукан?

– Истукан – это история империй. У него золотая голова – это сиятельный Вавилон. Серебряная грудь, несколько уступающая золоту, – Мидо-Персия, а медные бедра…

– Империя Александра Македонского, – сорвалась у меня подсказка. Все-таки я была отличницей!

– Да, Греция, и, наконец, мощные железные ноги – Рим, великий Рим.

– Ты хочешь сказать, что Даниил все это предсказал заранее? – я чувствовала восхищение.

– Он жил при «золотой голове» и застал также «серебряных» Дария и Кира. А панорама всей последующей истории была открыта ему Богом.

– И где же там мы, наша эпоха?

– В ступнях истукана – там, где железо смешано с глиной! Это сильные и слабые государства, а не единая мощная империя, как раньше.

Ксения Саввишна говорила нам на уроках, что со времен Рима на карте мира глобальных империй не появлялось, хотя многие старались завоевать если не весь мир, то хотя бы всю Европу. Объединяли ее и через браки королевских особ, но все напрасно.

– Послушай, Ростислав, – сказала я с энтузиазмом, – а может, еще что-то изменится? Лет так через сто?

– Еще одна попытка будет, без сомнения, – ответил он, глядя на меня так удивленно, будто говорить с девушкой на такие темы казалось ему прежде невозможным.

– Я не думаю, что появится новый завоеватель, который решится идти в военный поход за мировой империей. Нет, люди сами захотят объединиться, можешь представить себе? Ведь человечество взрослеет и начинает понимать, что непрестанно враждовать глупо и не выгодно. Может быть, объединятся страны для того, чтобы вместе бороться с каким-то общим врагом или решать проблемы выживания на планете…

– Это разумно, наверное, – предположила я.

– Но в исторической схеме Даниила новое глобальное сообщество не заложено, – воскликнул он. – Поэтому все это будет только попыткой! Возможно так же, что эта попытка будет чревата какими-то издержками. Может быть, в стремлении создать новый мир люди, сами того не понимая, сотворят какое-то великое зло, потому что у Даниила сказано, что именно в этот «глиняно-железный» период ОГРОМНЫЙ КАМЕНЬ оторвется от ГОРЫ и сокрушит все – железо, медь, глину, серебро и золото…

– Ты думаешь, этот камень – конец света?

– Это начало новой эры. Там говорится так: «И во дни тех царствБог Небесный воздвигнет новое царство…»

– Новое царство! Неужели все так и будет? – прошептала я.

Незаметно таял день. Мимо проходили люди, уверенные в том, что идут верной дорогой, мужчины и женщины эпохи социализма. Мы тоже поднялись со скамьи и не спеша пошли вниз по аллее к привокзальной площади, где я обычно садилась в трамвай.

– Знаешь, – сказала я на прощание, – мне тоже хотелось бы научиться читать Библию так, как ты. То есть вот так много видеть за ее строками. Но для этого, наверное, нужно хорошо знать историю.

– Ты отчасти права, – ответил Ростислав, – но только отчасти! Библия нередко объясняет сама себя, то есть непонятное в одном месте становится понятным, когда прочитаешь другое. Да и вообще в этой Книге есть широчайшее поле для мысли человека любого склада ума, любых знаний и интересов. В самых, казалось бы, незатейливых евангельских историях скрыто столько смысла, что каждый раз, читая их снова, находишь для себя что-то прежде неведомое. Главное, читать с верой, в смирении сердца.

Я понимала, что он прав. Перед глазами стояла моя бабушка Александра, которая так старательно по складам разбирала Евангельские строки, а потом, растрогавшись, подносила книгу к губам, целовала ее и шептала «золотые Божии словечечки!»

– Но и соизмерять события своего времени с библейскими предсказаниями мы тоже можем, – закончил мой спутник, – иначе зачем бы Иисус рассказывал ученикам о том, что будет происходить в мире накануне Его пришествия? Библия объясняет и жизнь, и ход человеческой истории.

По пути домой, сидя в скрипящем и грохочущем трамвае, я с удовлетворением думала о том, что Некто правит историей этого мира, и всему назначает времена и сроки. Получалось, что эти проносящиеся мимо дома из мощных серых камней, надоевшие плакаты, массивные памятники – все это только определенная веха на пути к Его царству. И внутри этого вселенского замысла оказывалась я, обычная девушка с длинной косой, так и не научившаяся жить «как все». Неужели, думалось мне, Он так же держит в Своих руках историю моей жизни?

«Следующая остановка – улица Юных Ленинцев», – объявил приподнятый дикторский голос над моей головой. «Пройдет еще сколько-то лет, и это будет совсем другая улица», – подумала я, машинально пробираясь к выходу.

* * *

«Представь: самый молодой город в Казахстане, Темиртау, что значит „железная гора“. Четырехэтажки в степи среди сопок, в стороне – Карагандинский металлургический комбинат, вторая Магнитка. Веселая комсомольская стройка, и я в самой гуще событий – работаю мастером. Народ вокруг очень разный – литовцы, украинцы, казахи, русские, даже болгары. Никаких выходных и праздников, а единственное развлечение по вечерам – танцплощадка. Если не хочется танцевать, то можно поиграть в карты в общежитии или выпить в конце концов… И от этого с каждым днем вокруг все меньше лиц с ясным взглядом. На моих глазах ребята-однокурсники, вчерашние полные задора первопроходцев молодые специалисты, потихоньку стали опускаться…»