Текст книги "Ладушкин и Кронос"

Автор книги: Светлана Ягупова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Вот и прочтите начало, – пробасил староста, приглаживая челочку.

– Хорошо, – согласился Ладушкин. – _Начало лекции_. Стрела Кроноса в моих руках. Могу пустить ее в прошлое, могу в будущее, могу оставить в настоящем. Могу сразу три времени нанизать на нее. Теперь я сильнее обстоятельств, так как умею провидеть будущее. Не скорблю о прошлом, потому что у меня прекрасная память, она всегда со мной. Иногда меня тянет на риск, и тогда я заглядываю в завтра. Но чаще всего на одной ладони держу прошлое, на другой будущее, а голова в сегодняшнем дне. Жаль только, что это пока лишь на словах. Все.

– Как все? – опешила Юлия Петровна.

– Середину предлагаю продумать сообща.

Класс весело загудел.

– Можно мне? – подняла руку девочка с темным хвостиком на затылке, перевязанным коричневой лентой. – Нынешним летом я была в нашей обсерватории и слушала любопытную лекцию. Совершенно фантастическая гипотеза: звезды – вовсе не атомные реакторы, а тела, свет которых – не что иное, как действие времени. Но поскольку этот свет доходит к нам с запозданием, когда звезд уже нет или они совсем в другом месте, то по отношению к ним мы – в будущем. Значит, если установить со звездой связь, то можно заглянуть в свое будущее и как-то подправить его. Знать бы точно, что мне в конце года поставят тройку по алгебре, все жилы вытянула бы, но подтянулась. Если поток времени несет нас к уже запланированному будущему, то время превращается из разрушителя в созидателя – в том случае, конечно, если мы сможем управлять им. Это придает жизни смысл.

– Что-то накрутила ты, Столярова, – прервала ее учительница. – Рано тебе еще о смысле жизни задумываться. Сначала и впрямь подтяни алгебру и прекрати рисовать на уроках динозавров и птеродактилей. Алик, что у тебя?

– Люди любят казаться оригинальными, – ссутулившись над столом, сказал Алик, раздумывая, встать или говорить сидя. Наконец поднялся. – А попробуй докажи свою правоту. Гедель вон придумал какую-то временную петлю: тяготение, мол, искривляет пространство, временные линии замыкаются, и прошлое регулярно возвращается к нам – совсем как в мифах. Кардашов же считает, что через "черную дыру" можно попасть в будущее. Есть еще прелестное местечко – сфера Шварцшильда, где время для внешнего наблюдателя и вовсе останавливается.

– Это что, – вмешался в разговор огромный крепыш с розовыми щеками. По Эйнштейну, в сильном гравитационном поле ход времени замедляется. Научимся действовать на гравитационные поля – сумеем и время замедлять. Но проще экономить его за счет сна. Скажем, отключать на ночь лишь одно полушарие и бодрствовать, как дельфин.

– Ну да, – скептически фыркнула Столярова. – Дай тебе. Лесников, однополушарный сон, да ты же замучаешь человечество своими дурацкими выходками, в два раза больше поразбиваешь стекол или придумаешь что-нибудь похлеще атомной бомбы, а скорей всего с утра до ночи будешь ловить кайф в дискотеке. Нет, в природе все разумно. Возьмите кошек и собак – постоянно дремлют. А что им еще делать? Будь у них больше времени, всех бы перекусали. Вот и человеку пока отпущено столько, сколько нужно.

– Они у вас развитые ребята, – сказал Ладушкин учительнице. Она удовлетворенно кивнула, но про себя усмехнулась: знал бы, как эти ребята заикаются, рисуя образы литгероев, – это вам не дифференциальное уравнение, которое и калькулятору под силу.

– А знаете, времени не существует, – вдруг торжественно заявил Галисветов и заговорщицки посмотрел на Ладушкина. – Есть последовательная цепь событий, а каждое событие рассматривается в его отношении к последующему и предыдущему, поэтому заключает в себе сразу три категории, называемые настоящим, прошлым и будущим. Между прочим, я на эту тему прочел недавно нечто балдежное и даже выучил наизусть.

– Ты не говорил об этом, – вырвалось у Ладушкина.

– Мало ли о чем я не говорю... – Мальчик насупился.

– Но ты же физматик! – Лицо Юлии Петровны вытянулось огурцом. – И когда все успеваешь?

– Что же теперь, и стихи нельзя читать? Вон Андрей Матвеевич слесарь-сборщик, а пишет рассказы. Скоро каждый будет творческой личностью, будет иметь несколько дел и профессий. – И, взмывая голосом, как профессиональный актер, Галисветов прочел поэму о человеке, который мечтал стать вечным и поплатился за это жизнью.

Минут семь класс слушал его. Наконец кто-то не выдержал, негромко свистнул. Галисветов сразу все понял, черепашкой втянул голову в плечи и сел.

– Поэма не плоха по форме, но ужасна по содержанию, – сделала вывод Юлия Петровна. – И где ты ее вычитал?

Увидев, что мальчик заметно скис, Ладушкин тихо сказал:

– Не огорчайся, я научу тебя отличать хорошее от плохого.

На что Галисветов ответил:

– Да разве меня это огорчает? Мне вдруг подумалось о том, что будет с Землей через тридцать тысяч лет.

Девятый "Б" так и качнуло, кто-то на "Камчатке" включил транзистор.

Юлия Петровна встала, и все притихли.

– Что такое время? – сказала она тоном, не требующим ответа. – На нашей планете его создает суточное вращение Земли вокруг Солнца, которое в свою очередь вращается вокруг центра Галактики. Как ни крути, а обуздать время невозможно. Все мы "у времени в плену", как сказал поэт. Но беречь время надо, в этом Андрей Матвеевич прав. Поблагодарим его аплодисментами.

На это Ладушкин ничего не мог возразить. Прощаясь с девятиклассниками, задумчиво пробормотал, не очень понимая самого себя:

– Все-таки, вероятно, дело в трансноиде.

– Как это? – не поняла Лагутина.

– Да так. Приснилось, будто кто шепнул на ухо: "Дело в трансноиде". А что это, и сам не знаю.

И вдруг выручил Галисветов.

– "Транс" по-латыни – перемещение, движение. "Ноос" – мысль, разум. Значит, дело в движении разума. Трансноид может быть прибором или органом.

"Все-таки он умничка", – подумал Ладушкин.

– Я сегодня приду, – сказал он Галисветову уже за дверью класса. Починю телевизор, холодильник, унитаз.

В конструкторское бюро Ладушкина пригласили три года назад, приметив его светлую голову: каждый год он вносил по нескольку рацпредложений. В последний раз благодаря ему была улучшена схема блока развертки, и Тамара Орехова, сидящая за контрольными картами, сразу же прониклась таким вниманием к Ладушкину, что он теперь тихо страдал от этого. Сейчас, когда на учете была каждая минута, это внимание особенно тяготило.

В бюро Ладушкина уважали. Не имея диплома, он мог заткнуть за пояс кое-кого из инженеров. Производили впечатление и его публикации в газете, над которыми подтрунивал только Веня Соркин, смущая Ладушкина и вызывая в нем хорошую злость. С Веней у него были особые отношения: он любил его проницательный ум и чуткую душу, но терпеть не мог его черный юмор, однако был благодарен Соркину за то, что тот постоянно держит его в творческом тонусе.

Веня первый заметил, что с Ладушкиным что-то творится.

– Не трухай, старик. – Он хлопнул его по плечу. – Или, по-твоему, Кронос обручился с Виолеттой?

– Именно так.

– Тогда сразу шей саван и ползи на погост, если уже сейчас сохнешь.

– Не сохну, а соображаю, как быть.

– Соображают, как сам знаешь, не в одиночку. А вот кое-кто, между прочим, действует.

Веня многозначительно замолчал, интригуя Ладушкина. Тот выжидательно смотрел в его хитровато поблескивающие глаза, но с достоинством молчал.

– Да спроси же меня, как именно действуют, – не выдержал Веня.

– Сам расскажешь.

– Чтоб ты был один такой в мире, – ругнулся Соркин. – Так вот, кто-то по ночам останавливает стрелки часов на вокзальной башне.

– Ой, мальчики, и мне расскажите, – подскочила к ним Орехова, одергивая свое вязаное платье в ажурных дырочках.

– Томочка, это мужской разговор, – отстранил ее Веня.

Ладушкин недоверчиво смотрел на Соркина.

– Чего уставился, как профессор на таракана? Истинная правда!

Ладушкин знал за Веней особенность разыгрывать друзей и принял эту информацию за очередной блеф. Но все же что-то дрогнуло в нем: уж не появился ли у него единомышленник?

Вене он ничего не сказал, развернулся, сел за свой стол и начал собирать блок.

Украшение города – огромные часы, стрелки которых шпажками скрещивались у эфесов, мелодично отбивали двенадцать, когда Ладушкин ступил на вокзальную площадь, недоумевая, как можно взобраться на башню и помешать их ходу.

Две ночи подряд до трех часов он следил за башней. Его приметил дежурный милиционер, попросил документы и, повертев в руках удостоверение городской газеты, посоветовал идти спать. Тогда он поинтересовался, правда или выдумка, что кто-то пытается остановить время.

Милиционер строго сказал:

– По этому поводу сообщать ничего не положено. – Козырнул и отошел.

На третью ночь, уже почти уверенный в том, что Веня рассказал легенду заскучавшего по сказкам города, он неожиданно дождался желаемого. Шел третий час. Дежурный, по-прежнему с подозрением посматривая в сторону Ладушкина, скрылся в здании вокзала, когда от ближайшего тополя отделилась тень и быстро заскользила к башне. Ладушкин, выдерживая дистанцию, ринулся следом. Тень подошла к зданию с башней и оглянулась по сторонам. Это была женщина высокого роста в темном плаще с капюшоном, накинула на голову. Она что-то достала из кармана плаща, кинула в рот и еще раз глянула направо и налево. Ладушкин успел спрятаться за газетный киоск. Убедившись, что на площади никого нет, она взмахнула полами плаща, и тут случилось нечто из детских снов: женщина оторвалась от Земли и строго по вертикали, как ракета, поднялась вверх. Зацепившись за башенку с часами, открыла циферблат, выдернула шпажки стрел и сбросила вниз. Медленно спустившись на землю, зашагала прочь от вокзала.

Ладушкин побежал за ней. Квартала через два догнал и пошел рядом, пытаясь заглянуть ей в лицо.

– Что вам надобно? – услышал хрипловатый голос, показавшийся удивительно знакомым. – Ах, это вы, Андрюша!

Невозможно было поверить, но рядом шагала его бывшая учительница биологии Леонида Григорьевна.

– Видели? – спросила она.

– Да! Да! – воскликнул он, чувствуя холодок между лопатками.

– Подумали, ведьма? – усмехнулась она. – А это все он.

– Кто?

– Травный отвар. Год назад врачи нашли у меня пиелонефрит – воспаление почечных лоханок, и прописали состав из пятнадцати трав. Обошла я рыночных бабок, сама кое-какие травки насобирала и стала заваривать. Поначалу породил во мне отвар силу геркулесовскую. Теперь вот понемногу вверх поднимает. Нет, летать по-настоящему не умею. Но кто знает, что будет завтра.

– А зачем шпаги, то есть стрелки сбросили?

– Вам они кажутся шпагами? – хмыкнула она. – А вот по мне – шашлычные шампуры. Сама не знаю, зачем это делаю. Наверное, потому, что у меня сейчас плохое отношение к часам и календарям. Они напоминают: тебе скоро шестьдесят. А я не верю, потому как не ощущаю себя в этом возрасте. Ну скажите, Андрюша, какая шестидесятилетняя старуха будет вам с удовольствием разгружать вагоны? Кому в шестьдесят хочется играть в волейбол или заниматься спортивной гимнастикой? Уж и так сдерживаю себя, сдерживаю, только по ночам и есть возможность проявить себя в полную меру. На днях прихватила с собой мяч, перелезла через ограду стадиона и часа три гоняла по полю, пока не рассвело. Что мне делать, Андрюша? Не пить травы не могу – умираю от почечных колик. А пью – становлюсь богатыршей, чья сила никому не нужна.

Ладушкин исподволь рассматривал ее. И впрямь стала вроде бы выше и мощней. Походка устойчивая, быстрая, не шестидесятилетней.

– Вы отлично выглядите, – пробормотал он, все еще огорошенный случившимся. – Леонида Григорьевна, я так давно...

– Давно, – кивнула Леонида, мельком глянув на него.

– Что все-таки с вами? – робко спросил Ладушкин, когда они вышли на центральный проспект.

– Я же сказала, – ответила она раздраженно. – И не могу понять, какая именно трава дает такой эффект. Исключала из состава по очереди каждую без изменений.

– Можно? – взял ее под руку и ощутил ладонью выпуклый боксерский мускул.

– Хотя и поздно, приглашаю тебя на чай, а то когда еще встретимся.

В ее квартире было так же, как пятнадцать лет назад. Грубоватая желтая мебель пятидесятых годов, старенький приемник "Рекорд" с проволочной антенной, на стенах фотографии хозяйки – маленькой и уже девушки, совсем не похожей на сегодняшнюю, будто из другой жизни. Только книжный шкаф в коридоре по-современному сверкал полировкой.

Из соседней комнаты послышался плач грудного ребенка, оттуда вышла заспанная женщина в халатике. Увидев Ладушкина, она тихо ойкнула и прошмыгнула на кухню, поправляя взлохмаченные волосы.

– Что? – встрепенулась Леонида. – Проснулся? – И пояснила Ладушкину: Моя племянница Неля.

Через минуту Неля вынесла из кухни бутылочку с подогретым молоком и опять скрылась в спальне. Леонида тяжело вздохнула.

– Вот так и живу, – сказала она, расставляя чашки и усаживаясь. – Бери сахар. – И вдруг вскочила и с возгласом "Иэх!" двинула плечом шифоньер.

– Что с вами, Леонида Григорьевна?! – воскликнул изумленный Ладушкин.

А Леонида уже раскачивала обшарпанный буфет на кухне, потом принялась за книжный шкаф.

Ладушкин бегал вокруг нее и не знал, хохотать ему от увиденного или вопить.

– Это бесподобно! Я никогда... не смогу! Да вы же... Атлет! – с придыханием восклицал он.

Из спальни вновь выглянула Неля и, не сказав ни слова, с шумом захлопнула дверь.

Ладушкин попробовал задвинуть книжный шкаф на место, но не переместил и на сантиметр и с ужасом взглянул на Леониду.

– Ничего, Андрюша, все будет в порядке, – виновато улыбнувшись, она, как мальчика, погладила его по голове.

Опять заплакал ребенок. Леонида замерла.

– Там, – кивнула она на дверь спальни, – мое второе горе-злосчастие.

– Что, дитя нездоровое? – осторожно спросил Ладушкин.

Она как-то недобро усмехнулась.

– Чего ему сделается. Пока жив-здоров. – И вдруг сказала: – Это же Федор Дмитриевич, мой супруг. Помнишь, он ходил с нашим классом в походы? Так вот там, в кроватке, он – шестимесячный.

У Ладушкина стиснуло дыхание – что это она, заговаривается?

– Да в себе я, в себе. – Леонида села, быстро закрутила в чашке ложечкой.

Он хорошо помнил Федора Дмитриевича, широкоплечего веселого дядьку, но как-то не решался спросить о нем – мало ли что, может, развелись или умер.

Увидев растерянность и жалость в его глазах, Леонида сказала:

– Я сейчас расскажу по порядку.

Ему захотелось рвануть отсюда подальше, чтобы не услышать что-нибудь совсем жутковатое, но что-то остановило. Вовсе не безумная, а усталая женщина сидела перед ним, и он приготовился слушать.

Ребенок не утихал. Тогда она встала и вынесла его из спальни. Толстенький бутуз, обмотанный одеяльцем. На ее руках он успокоился, прислонился к плечу и мгновенно уснул – едва успела подхватить выпавшую изо рта соску.

– Ты, конечно, засомневался в моем здравом уме, – усмехнулась она, покачивая малыша. – Да, такое и во сне не приснится. Очень рада, что встретились. Потребность высказаться огромная, но не всякому такое расскажешь. Я ведь отчего квартиры меняла? В горисполкоме меня уже принимают за аферистку. А как быть, если такое происходит?

Младенец вновь открыл глаза, мутным взглядом посмотрел на Ладушкина. Она замолчала, сунула дитю в рот соску, и он вновь засопел. Обыкновенный толстощекий малыш уютно лежал на ее плече и ничем не напоминал огромного веселого дядьку, супруга Леониды.

– Так вот, начну по порядку. Встретились мы с Федором Дмитриевичем, когда ему было пятьдесят, а мне двадцать пять. Извини, что такая тема, ты уже большой мальчик, должен меня понять. В молодости я была довольно интересной, но ничуть не смущалась тем, что мой суженый ровно наполовину старше меня. Смотрелись мы неплохо, любил он меня и как жену, и как дочь. Правда, оборачивался вслед каждой юбке, но, поскольку был уже в возрасте, меня это мало волновало. Куда больше не нравилось, что он летун и трудовая книжка его выглядит слишком живописно. Профессий сменил множество, но зато и прослыл умельцем на все руки: хорошо столярничал, чинил магнитофоны, играл на многих инструментах. И вот вижу я вскоре, что не любит он долго на одном месте задерживаться: меняет и работу, и города. Поначалу ездила с ним, потом надоело – устала. Привыкла отпускать самого, куда хочет, хотя и ревновала до безобразия. Зато встречи были сплошными праздниками. Да, забыла сказать о главном: где-то лет через пять после нашей свадьбы заметила я, что мой Федор Дмитриевич будто бы становится все крепче, все здоровее, и морщины с его лица слезают, сглаживаются. Сказала ему. Он долго смотрел на меня, а потом рассмеялся: "С молодой женой и сам помолодеешь!"

Через десять лет Федор Дмитриевич уже не на пятьдесят, а на сорок выглядел. И я опять сказала ему о своем удивлении.

"Да ты, я вижу, не рада, что хорошо смотрюсь, – улыбнулся он. Чудачка. Я ведь седину красящим шампунем закрашиваю".

Я, конечно, приметила эту бутылочку шампуня, но и без него муж не выглядел бы на свои годы.

И стало мне беспокойно. Неприлично говорить плохое о родном человеке, но, скажу тебе, Федор Дмитриевич становился все большим охотником до женщин. Доходили до меня слухи, что у него романы в каждом городе, где бывает. Причем крутит в основном с молодыми. Я бы не стерпела все это, если бы не увидела надвигающуюся беду. Когда исполнилось мне сорок пять, подруга сказала, что мы теперь выглядим одногодками. А тут еще в журнале попалась статья о термитах, о том, что если в термитнике не хватает молодых особей, начинается линька стариков и обратное их развитие, то есть омоложение. Невероятно, однако с Федором Дмитриевичем происходило нечто подобное. Объяснение этому удивительному факту я находила в том, что мужчин в ту пору было меньше, чем женщин. "Линька и омоложение... Что ж, возможно, природа вносит поправки в создавшуюся ситуацию", – утешала я себя фантастической мыслью.

Между тем, характер Федора Дмитриевича с каждым годом все более портился. Он становился по-молодому задиристым, не теряя, однако, старческой ворчливости. Оставался при нем и его возрастной опыт. Можно вообразить, что за искуситель был в его лице, в этом сочетании блестящей молодой наружности и житейского груза.

Еще через пять лет его уже считали моложе меня. Это было как раз в то время, когда ты учился в старших классах. А теперь представь мою не только чисто женскую досаду, но и ужас при взгляде на Федора Дмитриевича. Мне исполнилось пятьдесят, когда его стали принимать за моего сына. К этому времени мое чувство к нему переросло в чувство матери. Психологически я уже готовила себя к тому, что он совсем скоро станет подростком, а потом и вовсе дитям, так как природа явно перебарщивала и с необычайной скоростью катила его назад, в детство. Но вот что нехорошо: во мне появилось нечто мстительное, странно уживающееся с материнским. Федор Дмитриевич, наконец-то, расстался со своими поклонницами, а я приобрела на него права не матери даже, а бабки.

Прежде чем превратиться в младенца, он открыл свою тайну. Оказывается, когда-то он попал с геологической экспедицией в некое странное место в Сибири, где находился очаг аномального времени. Все, кто там побывал, через год стали развиваться в обратном порядке. За участниками той экспедиции установили контроль сразу несколько НИИ, но мой Федор Дмитриевич уж очень захотел вернуть молодость и улизнул от наблюдений. Я повезла его в Москву, когда он уже превратился в мальчика, а там сказали: где же вы были раньше, теперь что-либо изменить поздно, слишком далеко зашел процесс. Сейчас Федору Дмитриевичу полгода. Что с ним случится через шесть месяцев, я не знаю.

Леонида смолкла и осторожно переложила малыша с одного плеча на другое. При всей необычности история с ее мужем подтвердила давние догадки Ладушкина о том, что за чудесами не обязательно лететь в космос – их много и на Земле.

– А ты, я вижу, тоже озабочен временем? – Леонида проницательно взглянула на него. – Иначе зачем бы дежурил у вокзальных часов?

– Да, – признался он. – Озабочен.

– Я всегда понимала своих учеников.

– И давали советы.

– Дам и сейчас. На Каштанном бульваре, в здании бывшего кукольного театра, по воскресеньям собирается в три часа ГрАНЯ. Это такая группа по аномальным явлениям. Пойди, пообщайся, там есть любопытные ребята.

Ладушкин приоткрыл дверь и заглянул в комнату, где заседала ГрАНЯ. Человек десять, умостившись за столами и на столах, перебрасывались репликами с мужчиной в черном свитере, называя его по фамилии:

– Арамян, вы не правы!

– Так эксперименты не проводятся, товарищ Арамян.

– Я же говорил вам, Арамян, надо установить над ним контроль.

С минуту он постоял у дверей, затем на цыпочках пробрался в конец комнаты. Все вопросительно повернулись к нему.

– Я, собственно... – замялся он. – Мне нужна ГрАНЯ.

– Зачем она вам? – подозрительно спросил Арамян, буравя его кавказскими глазами.

– У меня дело. От Леониды Григорьевны.

– А-а, – протянул он. – Тогда подождите.

Настороженность вмиг исчезла, все отвернулись от Ладушкина, и собрание покатилось своим ходом.

– Нет, вы только послушайте, Арамян, что говорит эта дама! – взвинченно выкрикнул мужчина с румянцем легкоатлета, кивая в сторону яркой брюнетки в желтой мохеровой блузке.

– Да я своими глазами видела! – Девушка ударила себя кулачком в грудь. – Сидит вот так на берегу. – Подперев щеки ладонями, она кого-то изобразила. – И вдруг вижу – идет!

– Кто? – У окна знакомо хихикнули. Ладушкин повернул голову и увидел Веню Соркина. – Вы сами сказали, что сидит. – Веня подмигнул Ладушкину.

Встреча была неожиданной – Соркин не верил не только в чудеса, но и в некоторые научные явления. И чего это он забрел сюда? Не удивительно было бы встретить здесь Орехову, помешанную на "летающих тарелках" и шаровых молниях. Соркин был ее жестоким оппонентом, умел искусно развенчивать любое природное волшебство, от которого она приходила в восторг. Уж не намеренно ли пригласили Соркина в эту группу, чтобы отрезвляюще воздействовал на буйное воображение ее энтузиастов? Подобные люди здесь просто необходимы.

– Нет, вы только вдумайтесь в смысл! – пыталась прорваться в души присутствующих девушка. – Человек сидит, смотрит на море и нагоняет волну. Такого экстрасенса нет даже в Киеве, а у нас есть!

– Товарищи, – сказал Арамян, – прошу извинить, но мы отошли от сегодняшней темы. Дубров, слушаем вас.

Из-за стола вылез плотный широкоплечий парень, встал лицом к присутствующим, смущенно переваливаясь с ноги на ногу.

– Включайте, – кивнул Арамян девушке. Та сунула парню в руки микрофон от кассетного магнитофона "Легенда" и нажала клавишу.

– Ну что вам сказать, – замялся парень. Было видно, что он не привык выступать перед аудиторией, да еще у магнитофона. – Так вот, – он кашлянул. – Дело в том, что часы на моей руке не ходят.

– Так заведите, – опять хихикнул Веня.

– Соркин, хотя сомнение и мать познания, все же ведите себя тактично, сказал Арамян, и Ладушкин понял, что Веня здесь не впервые.

– Все равно не ходят, – нахмурился Дубров. – Тут я слышал о женщине, которая останавливает стрелки на башне. У меня же часы останавливаются сами. Особенно когда очень волнуюсь, стрелки начинают прыгать, а потом и вовсе замирают. За год шесть штук испортил. Не идут даже те, что вмонтированы в панель МАЗа.

– И чем вы объясняете это? – поинтересовался Арамян.

– Для того и пришел, чтобы у вас спросить.

Все молчали. Тогда начал излагать свои предположения Ладушкин:

– Возможно, Дубров в минуты волнения излучает сильные электромагнитные волны. А магнит, как известно, действует на часовой механизм. И еще одна версия: всему виной биочасы.

– То есть? Объясните, – не поняли присутствующие.

– Видите ли, есть предположение, что в человеке существует эдакий хроноглаз, своего рода биочасы, которые не только настраивают наш организм на определенный ритм, но и могут предвидеть будущее, заглядывать в прошлое. Ваши биочасы, Дубров, возможно, настолько мощны, что влияют на механизм обычных часов. Мне бы надо пообщаться с вами, Дубров. Я хочу удостовериться в наличии этого хроноглаза.

– Если у меня и есть этот глаз, – сказал Дубров смущенно, – то я не знаю, где он.

– А это и не обязательно знать, – сказал Арамян. – Главное – ваши показания. – Он кивнул на магнитофон: – Следующий.

Встала невысокая черноглазая женщина и вдохновенно, с певучим южным говорком, стала рассказывать:

– Сосед у меня новый появился. По утрам и вечерам ходит в спортивном костюме по кольцу двора, Все бы ничего, пусть себе ходит, у нас все пенсионеры по этому кольцу и ходят, и бегают. Так этот же не просто ходит, а всегда что-то напевает.

– Олигофрен, вероятно, – снова не выдержал Соркин.

– Не скажите! – яростно возразила черноглазая и сделала удивительный вывод: – Олигофрены так о своем здоровье не заботятся. Так вот, я не выдержала, как-то вечером подстерегла его, вышла навстречу, когда он шел и пел про Комарове, и говорю: "Признавайтесь, вы – внеземлянин? Если нужно держать это в тайне, я согласна. Только умоляю – признайтесь!" И знаете, что было дальше? Он посмотрел по сторонам, затем наклонился ко мне и шепотом сказал: "Я самый настоящий землянин, но... – Тут черноглазая выдержала паузу и торжественно закончила: – ...Я жил две тысячи лет назад, душа у меня молодая еще, в то время, как вашей душе семь тысяч лет".

Сообщение произвело некоторое замешательство. Всем сразу стало как-то неловко, будто услышали неприличный анекдот.

– Мы не совсем плодотворно проводим занятия, – заметил человек в вельветовой куртке, похожий длинными до плеч волосами на художника. – Так и не решили, что делать с Леонилой. Она ведь по-прежнему хулиганит на вокзале.

– Что предлагаете лично вы? – скучно спросила девушка, подкатывая глаза под крашенные синим веки.

– Может, это покажется не совсем серьезным, но я предлагаю использовать способности Леониды для Дома быта.

Все опять вопросительно замолчали. Прервал тишину длинноволосый:

– А почему бы Леониле не мыть стекла многоэтажных домов? Эдак вспорхнула бы и тряпочкой, тряпочкой! – Длинноволосый с улыбкой осмотрел собрание.

– Ну и придумали, – фыркнула девушка. – Такую романтическую способность – на мытье окон!

– А что вы предлагаете? – спросил Арамян.

– Пусть летает просто так, на удивленье людям, пусть будит в них мечту о прекрасном.

– Летать просто так – слишком расточительно, – не согласился длинноволосый. – Это должно приносить зримую пользу, а не пробуждать какие-то там мечты, которые уводят от действительности.

Поднялся гвалт, все разделились на два лагеря.

Соркин встал, моргнул Ладушкину и указал глазами на дверь. Но прежде чем уйти, Ладушкин подошел к Дуброву.

– Я очень хотел бы встретиться с вами.

– Можно, – кивнул Дубров. – Но когда приеду из рейса.

– Нам есть о чем поговорить. Я ведь тоже когда-то на МАЗе вкалывал.

Дубров опять кивнул и неожиданно, украдкой оглянувшись, тихо сказал:

– Есть кое-что более любопытное, чем сломанные часы. – И добавил со значением: – Только по секрету.

Ладушкин назвал номер своего телефона и вышел вслед за Соркиным.

– Пошли ко мне в гости, – сказал Соркин, когда они очутились на улице. – Три года вместе работаем, а ни разу у меня не был. И вообще, что мы знаем друг о друге?

Жил Соркин в довоенном двухкомнатном доме с высокими потолками, верандой и хозяйственными постройками во дворе. По комнатам бегал его сын Мишка в пластмассовом шлеме, с саблей наизготовку. Размахивая ею, он подскочил к Ладушкину:

– Ты уже видел нашу времянку?

– Нет. Зато я видел тебя. Эка невидаль, времянка! А вот ты – чудо! Ладушкин подхватил мальчишку под руки и посадил себе на загривок. Мишка восторженно завизжал.

– Знаешь, почему ее зовут времянкой? – спросил он, вволю покатавшись на Ладушкиных плечах. – Потому что там проживает время.

– Ты хочешь сказать, живут временно?

– Да нет же! – воскликнул Мишка. – Непонятливый какой. Там живет время, потому и времянка.

– А ну, брысь отсюда, – цыкнул на него Соркин, и мальчишка исчез в соседней комнате.

– Забавный малыш. – Ладушкин вдруг вспомнил, что обещал Галисветову книгу о Че Геваре.

– Между прочим, этот малыш прав. – Соркин серьезно взглянул на Ладушкина.

– То есть? – не понял он.

– Насчет времянки. – Веня усмехнулся. – Они там, видите ли, волну нагоняют, беспокоятся о часовых механизмах. Зато здесь... – Он снизил голос. – Учти. ГрАНЯ об этом пока не знает... Идем.

Времянка стояла в углу квадратного уютного дворика с раскидистой грушей в центре. Обычный сарай из побеленного ракушечника. Ладушкин уже приготовился к очередной шутке Соркина, когда тот с неожиданно каменным лицом подвел его к времянке, но отворил не дверь, а крохотную деревянную ставенку в стене.

– Смотри!

Ладушкин прильнул к окошку и замер. За спиной его мягко светило осеннее солнце, в то время как перед глазами – и это было невероятно! – стояла бесконечная звездная ночь. Она хлынула на него из крошечного отверстия, притянула, вобрала в себя, впитала, и невозможно было оторваться от этого удивительного зрелища.

– Что за кинематограф! – наконец выдавил он, отваливаясь от окошка.

Веня мрачно смотрел на него.

– Не узнаешь?

– Ночь, звезды... Да что это?

– Звезды... – передразнил Соркин. – Это-же его глаза!

– Чьи?

– Кроноса.

– Я, конечно, отдаю должное твоему юмору и изобретательности, – сказал Ладушкин, слегка запинаясь, – но объясни по-человечески, что здесь происходит?

– А то! – вдруг вскричал Веня, и лицо его покрылось пятнами. – То самое! Когда смотрю в окошко, то есть прямо в глаза-звезды, начинаю думать. О жизни и смерти. О поэзии и любви. Я, инженер, превращаюсь в философа. Тебя устраивает быть прозаико-слесарем? Ну и будь! Но ведь это что-то половинчатое – инженеро-философ!

– Галисветов сказал, что скоро все будут творческими личностями.

– А мне плевать на это, пока там сторожит он, – кивнул Соркин на времянку и вытер пот со лба.

Ладушкин обернулся, будто кто-то позвал его. Деревянная ставенка приковывала взгляд. От волнения пересохло во рту.

– Из меня лезут стихи, – растерянно сказал он и дрогнувшим голосом продекламировал:

В утонченной злобе и коварстве,

Разрушая лица и мосты,

Смотришь, как в твоем мгновенном царстве

Мы растим духовные цветы.

Верим: не усохнут, не завянут,

Под косой твоей не упадут,

Злобный Кронос! Берегись, восстанут

Твои дети – и тебя сожрут!

– По-моему, неплохо, – оценил Веня. – Но концовку измени. Лучше не сожрут, а поймут. "И тебя поймут!"

Он сидел над коленкоровым блокнотом, записывая свои неожиданные стихи, когда раздался телефонный звонок.

– Привет, это я, Галисветов. У тебя есть что-нибудь почитать о кометах?

– Нет, но достану. Как дела?

– По литературе опять схватил "банан". Мама собирается нанять репетитора.